|
К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011
Редакционный совет
Ирина АРЗАМАСЦЕВА
Юрий КОЗЛОВ
Константин МАМАЕВ
Ирина МЕДВЕДЕВА
Владимир МИКУШЕВИЧ
Алексей МОКРОУСОВ
Владислав ОТРОШЕНКО
Виктор ПОСОШКОВ
Юрий СТЕПАНОВ
Олег ШИШКИН
Татьяна ШИШОВА
Лев ЯКОВЛЕВ
|
Виктория Андреева
ТЕЛЕФОННЫЙ РОМАН
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
8
6 января
У меня сегодня такое состояние. Я никак не могу себя победить. У меня
прямо бьет в голове. Нет, когда такая головная боль, я не могу лежать. Я
подкладываю подушку под спину и сижу. Моему надо было оливкового масла
купить. Он простужен, так я еле до магазина дотащилась со своей головной
болью. Я просто погибаю. Я так устала. Я просто не могу существовать. У меня
нет никаких денег. И квартира в таком состоянии! У меня нет сил подмести. Я
даже не могла представить, чтобы в Америке, в такой богатой стране можно так
жить. Оля, вы меня извините, я на вас навеяла тоску и безысходность. Здесь
же у меня никого вообще нет. Некому пожаловаться. Вот я на вас все и
обрушиваю. Не знаю, в общем, наверное, есть счастливые люди. Вот, например,
здесь есть одна актриса. Ей 56 лет, выглядит она на 30. И фигура у нее
хорошая. Теперь она снимается в серии “Дайнасти”. Тут я увидела ее по
телевизору. Она стоит вся усыпанная бриллиантами и сверкает, как елочка. Не
знаю, у меня сегодня такое ужасное настроение. Да что вы! Куда нам до них
дотянуться. Они здесь все в своих руках держат. Слишком низко надо прыгать,
чтобы допрыгнуть. Здесь даже Завалюшин ничего не смог сделать. Такой живчик.
Он ведь в крематории работал, пока эта бездарь Черных газетой заведовал.
Здесь правит пошлость. Помните, как у Достоевского – непреодолимая сила
пошлости.
8 января
Да, погода дикая. Здесь какие-то сумасшедшие времена года. Не знаешь,
чего ждать. Тут даже землетрясение как-то было. Я, правда, его не заметила,
но в “Новом русском слове” писали – значит было, надо полагать. Они врут
по-крупному, а в мелочах они точны, иначе их главной лжи никто верить не
будет. Вы слышали? Говорят какой-то Темкин сбежал со “Свободы” в совдеп.
Вначале он вроде бежал с советского корабля. Сразу стал работать на радио,
несколько лет заведовал у них всем, а потом драпанул и объявился в совдепе
со своей информацией. Здесь, видимо, много таких. Вот почему нам здесь так
трудно. Вот тебе и “Свободная Европа”. Бред какой-то. Говорят, там все
повзбесились. А в чем дело-то? Ведь они все на уровне этого Темкина. Они же
сами его и выбрали. Никто их не заставлял. Сколько к ним стучалось в
закрытую дверь писателей, журналистов, буквально погибающих от голода. Я
давно говорю, что нами правят люди, которые шевелят губами, когда читают. И
ничего тут не поделаешь. У них всегда будет больше общего с Темкиными, чем с
нами, потому мы здесь так бедствуем. И это сейчас везде так. И в Америке, и
в Европе. Вот вы рассказывали про вашего приятеля в Париже, который сломался
на этих трутнях. Да, бич пошлости, как говорил Достоевский. Самое страшное,
что сейчас никому не нужны талантливые люди. Им никто не помогает, и вся
бездарь против них. Да нет, я не отчаиваюсь. Это даже по-своему забавно.
Интересно смотреть, до какого уровня можно дойти, отдав все во власть
бездари. Вот мне тут один писатель звонил. С высшим образованием и помирает
с голоду – живет в ночлежках, сидит на вэлфере. Я его спрашиваю: “А чем же
вы здесь занимаетесь?” А он мне отвечает: “Я – писатель. И хочу быть
писателем”. Видите, есть все-таки еще люди, которые чувствуют призвание.
Даже здесь. Трудно поверить. А как вы? Ваш Гринвич Вилидж вызывает у меня
прилив нежности. Но теперь мне о нем и мечтать нельзя. Мне тут одна говорит:
“Вам надо встать на вэлфер”. Кто же мне даст вэлфер? У меня квартира 300
долларов Для вэлфера нужна квартира только за 150 долларов. Она мне говорит:
“Так вы попросите лендлорда, чтобы он вам дал письмо, что вы платите 150
долларов”. Ну, с какой стати, скажите, он станет давать мне это письмо? Он
тут вдруг меня спросил вчера “А вы что вэлфер получаете? ” Я ему говорю, что
я не получаю никакого вэлфера. Он сказал: “О!” Знаете, Оля, здесь не любят
тех, кто на вэлфере. Они их не считают за людей. А эта мне, видите ли,
советует: “Тогда вам надо получать по нетрудоспособности”. “Да зачем же вы
из меня калеку-то делаете? Какая же я нетрудоспособная? Я могу работать”.
Мне бы денег немного получить. Я могла бы расплатиться со всеми. Для меня
открыта одна дверь – к смерти. Что-то вокруг меня уж очень все черное. Куда
я ни толкаюсь, все закрыто. Здесь почему-то всюду одна сволочь. Вообще здесь
все принимает какие-то утрированные формы – уж если царят сволочи, то без
просвета, приличного человека и не надейся встретить. Я живу в затравленном
состоянии. Ночью на меня находит отчаяние. Я начинаю звонить туда в два,
полтретьего, в три, полчетвертого, в четыре, полпятого, в пять. Мы как с
папой стали бороться с н и м, все пошло к одному. Теперь его не стало. Я
понимаю, что всем здесь нелегко. Даже барственный Ромашка с надушенными
усами с утра щи варит. В их кафе дежурное блюдо щи, и он варит щи. Так и
хочется позлословить, что наконец-то он нашел себе место с четырьмя
иностранными языками. Вернее, эта страна поставила его на место. Теперь он
при деле – целыми днями варит кислые щи. Ну, хоть голодным не сидит, вроде
меня. Кому здесь нужны его щи? По мне уж лучше французский луковый суп –
совершенно очаровательная штучка. Меня Антонина им угощала. Она регулярно
забредает в немецкое кафе. Она каждую неделю бывает на Ист Сайде – ездит на
химиотерапию, ей в вену вливают платину. Я тут поехала с ней – никакой там
работы, просто посидеть с ней за двадцатку, чтобы ей не было одиноко, и в
случае, ежели какая помощь понадобится. Ну, она вышла оттуда и говорит: “Не
могу никуда ехать. Пойдем, я хочу этого супа поесть”. Теперь я знаю, что это
за прелесть. Вот будут деньги, обязательно схожу в это кафе и поем лукового
супа. Тут она меня звала недавно, но я не поехала, она все не могла понять,
почему я отказываюсь. “Не бойся, я тебе заплачу. Ты же сидишь без денег. И
сходим супу поедим”. Она не может понять, что мне плохо в такси. Люди
понимают только себя. Она думает, что я преувеличиваю. У меня вообще все
плохо. Я не знаю, что предпринять. Ничего у меня не получается.
16 января
Я, наверное, действительно какая-то тупая. Вот тут мой журнал пришел – “Вог”.
Там про меня все написано. Я все слова знаю, а перевести не могу. Самое
любопытное, что когда я читаю про неприятности, все слово в слово сбывается.
А хорошие вещи – нет. Прямо до смешного. В том гороскопе все про меня было
написано и про мои головные боли, и про то, что Сатурн – это планета кармы.
Я решила, что на меня что-то надвигается. Я ни на что не надеюсь. Хотя
надежду терять нельзя. Оля, вы знаете, я хотела вас спросить. У меня была
книга по-английски “Борьба с безумием”. Я хотела найти ее, но не знаю, как
это спеллингуется. Это для моей знакомой. Помните, я говорила, что у нее сын
болен. Я узнала, что с ним. У него полностью поражена воля. Это началось с
детства. Но она не замечала этого. Сейчас его преследуют галлюцинации. Я ей
сказал, чтобы она написала на Филиппины. Там монахи могут его вылечить. Да
мне вряд ли что поможет. Я же беяндер. Против меня все звезды. Я неудачник.
Это судьба, и ничего с ней не поделаешь. Через нее не перепрыгнешь. Я
фаталист. У меня вообще родители были странные. А бабушка так вообще не
могла понять, почему она принадлежит этой странной стране. Она всю жизнь
бредила пустыней, Египтом, люто ненавидела снег. Хотя она была из хорошей
русской семьи. Она кончила Институт благородных девиц. Прекрасно говорила
по-французски и прожила страшную жизнь – я вам рассказывала. У нее на глазах
расстреляли ее мужа. У нее было 13 братьев и сестер. Один ее старший брат
был художником, до революции жил в Париже. Потом его заставили рисовать всех
вождей. Когда умирал очередной вождь, его вызывали рисовать. Он запил. Когда
звонили в дверь, он трясся – все время ждал ареста. Да, вокруг меня было
много чего. Все это ушло и смыто революцией. Ничего не осталось. Революция
уничтожила всех, кого можно. Отец моего отца куда-то удрал. У него были
пляжи, дома. Может, он жив сейчас. Я говорила папе: “Миллионеры долго
живут”. Да как его найти? Да нет, теперь бы мне только дожить. Я устала от
этой жизни. Я поглупела и стала идиотом. Я деградирую. Я всегда читала,
интересовалась всем. А здесь я только и думаю, как бы заплатить за квартиру
и вылезти из этих долгов. Ой, Оля, вы, прямо, как мой папа. Папе нужно было
продать пальто. Он пошел на толкучку, сел в сторону и сидит. Наконец, к нему
подошел один мужчина и спрашивает: “Вы пальто продаете?” “Да, – говорит, – а
как вы узнали?” А тот отвечает: “У вас такой беспомощный вид. Думаю,
наверное, пальто продает”. Вы знаете, я тут посмотрела рекламу мехов.
Знаете, кто у них дизайнер? Эрте. Он делает в таком оглушительном духе.
Такие рафинированные вещи, со вкусом, с изяществом. Вот у кого здесь я
видела роскошные вещи, так это у Либераччи. Знаете, здесь есть такой
пианист. Он сейчас очень моден. Он выходит на сцену обвешанный б р ы л л и а
н т а м и, в розовых камзолах, в манишках из кружев, из соболя, из норки
плащи. У него короткие пальцы, и на каждом пальце по прекрасному солитеру.
Он – такой шикарный. Он скидывает соболиные плащи и показывает б р ы л л и а
н т ы – публика млеет. Это ей нравится. Выкатывают на сцену перламутровый
рояль. Он выезжает на сцену в машине. Перельманы говорят, что он не пианист,
а гарбедж. А я слушала его, он – серьезный пианист. Он играет Шопена при
свечах. В Лондоне он собирал огромную аудиторию.
Он очень популярен у Брайтон Бича. Ну, он – клоун. А почему нельзя быть
клоуном? Он сам выбрал эту роль и упивается ею. Тут по телевизору показывали
комнаты с его камзолами. Каждый камзол – тысяч на 50. Это тоже шоу. А
Перельманы с пеной у рта доказывают, что это безвкусица. А почему нет, если
ему нравится? Самое страшное в мире – это убийство. А роскошь всем всегда
нравится. Он этим берет. Для Брайтон Бича он – идеал. У него замки в
Калифорнии. Машины – каких только нет на свете. Я не могу ничего сказать про
его игру, но папа считал, что техника у него великолепная и быстрота, и
точность. А эти Перельманы кричат, что он – холуй. По-моему, он – серьезный
пианист. Ведь так же и с писателями. Один любит Толстого, другой –
Достоевского. Но нельзя же отрицать одного из-за другого. Они говорят: “Он –
ничто”. Я говорю: “Он решил сделать себе карьеру”. Он действовал на более
низкие чувства. Многим недоступна игра Перельманов. Они апеллируют к голове,
к более высоким чувствам. Но каждый человек творческий. Его надо
воспринимать таким, каков он есть. В творчестве нет эталонов, что можно, а
что нельзя. Он так делает – значит, можно. Он тогда играл вещи цыганского
плана, и папа пришел в восторг. А они кричат, что пианист не должен это
играть. Почему нет? Мы, например, слушали в Москве пианиста из оркестра Дюка
Эллингтона. Он играл прекрасно, с такой отдачей – черный пианист. Это были
чувства, которые вас захватывали. Либераччи играет Шопена с капризом – в
камзолах с кружевными воротниками. Ведь его-то и надо играть в кружевах и
при свечах – это же приподнятый композитор! А их сын играет Шопена казенно,
по всем правилам – и ничего своего, ничего неожиданного. Вот они и не могут
простить ему, что тот играет свободно, страстно, по-цыгански, с надрывом. Вы
знаете, в это воскресенье погода была роскошная, и мы с моим красавчиком
пошли в парк в клойстер. Ему там нравится, он носится везде, листвой шуршит.
И там двое парней играли на гитаре цыганщину. Сразу привлекли внимание –
здесь такие вещи любят. Толпа собралась. Мы с моим немного развлеклись. Мне
так тяжело. Я же совсем одна. Я просто не знаю, что делать. Я не знаю, куда
мне пойти. Он мне дал имена двух женщин в Гугенхайме. Но их там больше нет –
не работают. Я спрашивала, где они, и ничего не могла добиться. А е г о я не
могу разыскать. Сын с дочкой не хотят со мной говорить: “Е м у сейчас не до
этого”. Я им говорю: “Мой отец звонил е м у перед смертью, а о н швырял
трубку. А вы мне еще что-то объясняете. У вас же моя картина”. “Да, мы
знаем, мы будем в Нью-Йорке и отдадим”. “А когда вы будете?” “Не знаем. И
звонить е м у нельзя, и телефона е г о вам не дадим”. “Я чуть ли не каждый
день звоню вам, и назвонила на 20 долларов”. “А вы берегите деньги, не
звоните”. “Вот я не звонила – и ни картины, ни денег. Картина у вас. Я за
нее просила гроши”. Они же страшные, они все хотят даром. Ту картину,
которую он у нас вначале взял, ведь, она же у него в каталоге. Он заплатил
за нее через 6 месяцев и вместо пяти тысяч прислал две. Так он с нами
расплачивался. Папа ему звонил. Он обещал нам 20 тысяч. Где они? “Ничего,
целее будут”. Он, в результате, заплатил тысяч пять. Потом выслал чек на
десять тысяч. Говорит нам: “Подождите, не кладите чек”. Мы ждем-ждем. Потом
пошли, положили. И пришло письмо, что денег нет под этот чек. Я им говорю:
“Хотя бы часть дайте. Мне нужны полторы тысячи за квартиру заплатить”. А
сын: “Почему вы мне все это рассказываете? Я ничего не знаю”. Вот какие
люди. А с турчанкой беда. Она как придет, так четыре часа у вас украдет.
Даже пес мой угорел от нее. Забрался под кресло – я его еле нашла там и
уложила спать. А по поводу государственных квартир я узнала для вас. Там
возле вас есть место – Влади. И за двухкомнатную квартиру платят 100
долларов. Если хотите, я могу узнать. Мне туда нельзя соваться, ведь у меня
же мой собак. Я же не могу его бросить и съехать на дешевую квартиру – он же
ко мне уже привязался. А для вас, может, все-таки лучше там поселиться, чем
платить бешеные деньги. Я бы на вашем месте попробовала, вы же ничем не
связаны. Тут у одной моей знакомой бигем появился – такой роскошный с
трагическими глазами и трагической мордой. Женщина, у которой он жил 5 лет,
купила квартиру, а там нельзя было с собакой. Так она предпочла стены, и
собаку отдала. Если вы берете собаку, надо знать, что они привязчивые, и вы
берете на себя обязательства. Что вы хотите, если даже деревья чувствуют и
мыслят, а здесь живое существо. Как же можно его бросить? Тут один лесник
написал статью. Он пишет, что чувствует душу деревьев. Он вообще влюблен в
леса. Он считает, что деревья такие же, как люди. Ой, Оля, уже даже не знаю,
на каком небе я нахожусь. Я уже потеряла всякую надежду. У меня такое
впечатление, что мы связались с э т и м с т р а ш н ы м человеком, и о н
нагнал на нас мороку, и я никак не могу выбраться из этого. На нас все
несчастья посыпались. И все обрушилось со страшной силой на мою голову. И
никак это не остановишь. Я не знаю, что делать.
20 января
Оля, вы знаете, тут пришел новый каталог. Так я открыла его, закрыла,
потом спрятала – подальше от соблазна, потом опять открыла и посмотрела. Там
такие платья. Разных цветов – бордового, лилового, а зеленое прямо
изумрудное. И костюмы, и юбки, брюки из кожи, из замши. Здесь столько всего
есть, а мы сидим без копейки. У меня есть брюки коричневые, кожаные. Я их
ношу. У меня были такие же кордироевые. Когда я иду по улице, ко мне
подходят: “Это лезер?” Я говорю: “Леэер”. “О, лезер!” Будто, я в Москве. Я
тут была в “Альтмане”. Ко мне подходит такая роскошная дама: “Вы из Парижа?
У вас такие брюки”. И начала со мной по-французски говорить. Вы знаете, у
меня в Москве однажды было французское пальто. Мне из Парижа привезли.
Знаете, там есть один знаменитый магазин. Когда мы приехали в Вену, я все
мечтала оказаться в Париже и побывать в том магазине из-за этого пальто. Я
как-то надела это пальто. И вдруг какая-то женщина ко мне подходит: “Почему
вы в моем пальто?” Я на нее глаза вытаращила. А она мне: “Это мое пальто. Я
его отдала в химчистку, а вы украли мое пальто”. Я подошла к милиционеру, мы
позвонили в химчистку, и там ее пальто было в целости и сохранности. Она,
видимо, хотела мое пальто присвоить. Сейчас мне нужно хоть какое-нибудь
пальто купить. Мне нужно тряпочкино пальто. В моей куртке нельзя ходить,
насквозь продувает. Я так не люблю снег. Он несет смерть деревьям, листьям,
траве. Когда шел снег в Москве, со мной начиналась истерика, хоть я и
родилась в Москве. Я всегда ждала весны. Когда появлялась земля, я
радовалась каждому черному пятнышку. Да, наверное, мне бы понравилось в
Калифорнии, но я туда не добралась, здесь осела и здесь, видимо, подохну. Я
потеряла все зубы, одни корни остались. Теперь они начали хулиганить. У меня
десна опухла. Я нажралась тетрациклина, и мне надо много пить, а у меня ни
чая, ни сока, ни воды. Мне бы хоть десятку раздобыть. У меня тут было как-то
забавно. После тетрациклина мне захотелось капусты. Я купила банку, открыла,
мой примчался, стал нюхать и сожрал все прямо из рук. И теперь он у меня ест
и морковь, и сэлари. Нет, собаки, в п р ы н ц и п е, едят овощи. Он у меня и
селедку жрет. Он любит, когда я мясо варю с морковкой. Он – дорогая штучка.
Он и похож на китайского дракона. Китайские пекинезы отличаются от японских
– в Китае они длиннее, а в Японии меньше. Ко мне тут черная подошла и стала
его целовать: “О, у меня такой был. Берегите его. Это не собака, а
шампанское”. Нет, в “Саге о Форсайтах” у Клер был тингалинт. Мой отходит
постепенно. У него общительный характер открылся. Теперь он играет со всеми,
прыгает. Когда он идет со мной, он заглядывает во все щели. Его все время
страшно интересовал сабвей. Вчера он меня туда затащил, чтобы удовлетворить
свое любопытство. Он у меня совсем как ребенок.
5 мая
Эту неделю меня Антонина замучила. Они ее так перепугали. Ее всю трясло.
Я ей говорю: “Успокойтесь. Один сказал, что у вас ничего нет. Другой сказал
есть. Ему нужны деньги. В этом все дело”. Я ее полдня убеждала и, наконец,
убедила. Она даже смеяться стала. Она говорит: “Ты меня успокаиваешь. Как
это тебе удается?” И под конец совсем ожила: “Эмма, мне врач сказал, что у
меня ничего нет. Как ты и говорила”. Я ей говорю: “Да, у вас ничего нет. Вы
не похожи на человека, у которого это есть”. Мне жалко ее. Я плакала, чтобы
она не видела. Мне страшно жалко ее мужа. Ему 95 лет. Он безумно ее любит.
Они 40 лет вместе прожили. Это редко бывает. Муж ее не хотел везти в большой
Пресвитерианский госпиталь, а хотел в маленький, в центре. Там врачи –
убийцы какие-то. Им только деньги нужны. Как это можно, чтобы так было? Они
совали своему врачу много денег. Помимо иншуренсца. И все бестолку. Он из
них только деньги выкачивает. Она мне говорит: “Я боюсь его”. И все равно
идет к нему, как кролик к удаву. И слышать не хочет о лекарях, о травах. Я
вообще не знаю, что здесь происходит. Оля, а вы слышали тут сейчас шумят по
поводу Джона Менделя. Узнали, что он где-то в Бразилии. Они его ищут.
Оказывается, что он умер. Но выступает масса и французов, и евреев и
говорят, что это – убийца, что он не умер. Что он, мол, был крепкий,
здоровый, когда убивал. И он жив. Я не знаю, как такие люди вообще могут
жить на свете. Он должен был быть не в своем уме. Методично убивать людей. Я
не понимаю, как может такой человек существовать на земле? Убивать и потом
жить. Я этого не понимаю. У папы был знакомый. Он был на войне. Так она на
всю жизнь с ним осталась. Он говорит: ночами я там, на войне. Она от него не
уходит. Он никого не мог убить. Он был очень робкий, совестливый человек.
Его какая-то сила берегла. У нас соседка была. Русская, обыкновенная, очень
совестливая, ненавидела советскую власть, страшно ее боялась. Она была из
дворянской семьи. А муж был партийный. Но она его любила. Тут мужа забрали
на войну. И она так боялась, что его убьют на войне. Безгранично. А тетка ей
сказала: если ты будешь о нем постоянно думать с любовью, то его не убьют.
Но как-то она заболела и была без сознания. Тут-то его ранили. Но это даже к
лучшему. Его с ранением домой отпустили. А что я? Я не могу дождаться
никаких денег. Мне нужно хотя бы месяц отдохнуть, чтобы не думать о
квартплате, о свете, о телефоне. Меня так ударила смерть отца. Он был
хороший человек. Его все любили. Даже этот страшный Парин. Папа работал на
радио в 50-х годах, и ему этот Парин говорил: “Тут у вас работает Горелов,
он пишет, что вы – враг народа. И антисоветский человек. Пока все эти письма
ко мне попадают. Но если их увидит кто-нибудь другой, вы понимаете чем это
вам грозит”. Он дал ему прочитать эти письма, и у отца полголовы стала
белой. Папа, когда уже почти ничего не видел, работал в АПН. Им надо было
сдавать по семь-восемь статей. Он все время работал, писал за всех и меня
заставлял писать и сдавал по 40 статей. Да нет, за ту же самую зарплату. Его
за это очень ценили. И он никогда ни на кого ничего не писал. Даже на своих
врагов. У них там был один журналист. Он пил очень. Было собрание, и его
решили уволить. А папа вбегает и говорит, что это отличный человек. Его
вызывают и говорят: “Ну что вы делаете. Вы перед всеми выступаете,
расхваливаете его. Смотрите, что он на вас пишет, какие ультиматумы ставит:
либо Случевский, либо я. Я требую вышвырнуть Случевского”. А когда “Юность”
организовали, его туда так зазывали. Все знали, какой он прекрасный
работник. А папа тогда был без работы. Ему Катаев звонит и говорит: “Вы у
меня работаете. Вы мне нужны”. Даже там умели ценить людей. А здесь Черных
не нашел ничего умнее, чем предложить ему, человеку без каких-либо средств к
существованию, 15 долларов за статью. Это профессиональному журналисту-то в
его 70 лет. Издевательство какое-то. Он только машинистке заплатил 20 за
перепечатку.
12 мая
Оля, милая, у меня была чудовищная головная боль. Погода стоит какая-то
психопатическая. Я как-то вас хотела спросить: возле вас нет “Си-спрея” А-а.
Сейчас все дорого. Я вот тут смотрела “Эланси”. Стоит фантастически – 45
долларов. Я искала эту “Харли-систем”. Ее нигде нет. Наверное, прогорели.
Да, он именно прелестный. Он типа очень дорогих кремов. А вы знаете, меня
тут удивили. Я, извините, говорила вам про алое. А сегодня ко мне прибегает
турчанка и говорит: “Вот вы говорили про “Алое Вера”. Вот тут купон, можно
заказать”. И, как вы думаете, сколько стоит? Галон – 10 долларов и 3 доллара
на шипинг. А она хотела 200 долларов. Ну, это же фантастика. Ведь алое буйно
растет и дает фантастические плоды. И как она по такой цене продает? Есть
люди, которые умеют ловить рыбку в мутной воде. Я, вообще, здесь никого не
понимаю. Вот Антонина: “Ой, меня Бог наказал, неизвестно за что. Я болею и
болею”. Ничего себе, неизвестно за что. Да хотя бы за то, что она ест живых
раков. Покупает их, швыряет живых в кипяток и тут же жрет. Не знаю, никогда
не пробовала. Я вообще никогда рыбу не ела. А она живого сует в кипяток. Я
так напустилась на эту старушонку. Наорала на нее и дверью хлопнула. Я ей
говорю: “Вы – психопатка. У вас болезнь страшная. А вы жрете живых раков.
Что здесь есть больше нечего? Чего здесь только нет! Бананы, абрикосы,
персики, манго, тут творог, сыры, соки”. Вы представляете, я для нее манго
открыла. Она прожила здесь 40 лет и не знала его. Здесь, вообще, можно
делать удивительные вещи. А вы знаете, в Вене на рынке продавались плоды
кактуса. Они очень вкусные. Они роскошные, эти плоды. Мне сказали, что их
любят только в Израиле. А вы знаете, на 34-ой открылся магазин вместо
“Корвета” – “Ди виляж”, в подвале. Наверх куда-то мчатся эскалаторы. И там
какие-то рестораны французские. И этажи там смешно называются: Пятое Авеню,
Мэдисон. А в виляже продается жратва. Они туда, видимо, из “Мейса”
перебрались. Надо бы нам с вами туда выбраться. Кого вы видели? Да, это
чудовище. Он на всех пишет доносы. Он служит им. Он всякие гнусности писал.
Он тут такое написал об одном человеке, которого папа знал. Папа ему сказал:
“Как вам не стыдно. Вы все напридумывали. Вы – чудовище. Вы – кагебист”. Его
отец выгнал из дома. Тот, о ком он написал, был злой субъект, но этот
подлец. Он – гадина. Он страшный человек. От такого человека лучше подальше
держаться. И он наверняка с ними сотрудничает. Наш знакомый сказал папе: я
не понимаю, почему он пригрел эту гремучую змею. На папу он тоже наговорил –
сказал, что ему за 80, так что куда бы он ни приходил устраиваться, ему
говорили: а, а вы молодой. А нам сказали, что вам за 80. А папе еще и
семидесяти не было. А сам гад, подлиза, называл папу своим учителем. Он не
силен по части журналистики. Это ему не дано. Он про всех пишет доносы, даже
про Юрченко написал. Ну, я тоже не знаю, кто такой Юрченко. У них у всех
здесь рожи зловещие. Но что касается этого пакостного человека, то я его
хорошо знаю. Он почему-то считает себя писателем. Тут он как-то звонит папе
и говорит: “Я пишу книгу на очень пикантную тему. Вы должны мне помочь”. А
папа ему говорит: “Чем? Если вас это интересует – позвоните Лимонову”. А до
этого он написал про какого-то святого. Он как-то настырно и гнусно обо всем
пишет. Когда мы приехали, он говорил нам: вы должны здесь работать, где
угодно, лишь бы устроиться. А себя он сразу записал в писатели. А как ваш
Юрочка Алиев? Перебрался в Париж? Ну да, поближе к своей родной совдепии.
Там границу перейдет, и опять окажется в своей Москве. Моя мечта – поехать в
Париж. Когда мы были в Вене, нам говорили: давайте, поезжайте в Париж. Папа
подумал-подумал и говорит: “Да нет, лучше в Америку”. Что они там вытворяют
в Вене. Они там как у себя дома. К нам соседка прибежала в ужасе. Она
получила открытку от сестры. Там было написано только ее имя и отель. Не
было ни города, ни страны. И открытка ее нашла. Это о чем-то говорит. Они
все о нас знают. Вы представляете, они знали, где мы, кто мы. Они за нами
следили. Это настолько страшно. Уехать от них и остаться под их наблюдением.
Нет, это не так просто – не все эмигранты жили в этом отеле. И не так-то
просто разыскать человека в Вене, не говоря о том, чтобы угадать и город, и
страну. Поэтому отец и предпочел уехать подальше. Мы же не знали, что здесь
будет то же самое.
|
01 |
02 |
03 |
04 |
05 |
06 |
07 |
08 |
09 | 10 |
11 | 12 |
13 | 14 |
15 | 16 |
17 | 18 |
19 | 20 |
21 |
Оглавление:
Первая часть
Вторая часть
Третья часть
|
