|
|
Григорий Гершуни
Из недавнего прошлого
Часть вторая. Шлиссельбург
Глава XI.
Первые несколько дней и мы оставшиеся, и жандармы бродили по тюрьме, как
«неприкаянные». Все осталось по старому. Та же громадная {196} охрана, тот же
штаб офицеров, те же вооруженные часовые на стенах. Внутри только, в тюрьме было
пусто. В «сарае» сидели Е. Сазонов и Сикорский. Комендант обещал хлопотать,
чтобы их разрешили перевести в новую тюрьму. За нами начали ухаживать со всех
сторон. Пища сразу улучшилась; прибавили по ½ бутылки молока в день на каждого.
Доктор — классическое эхо настроения «на верху» — прислал по куску казанского
мыла. Скоро душистые ванны станут нам делать — шутили мы.
Должен сознаться, — отвратительно было это ухаживание. Цену ему хорошо знаешь.
Эти люди в другая времена спокойнейшим образом проделывали самые отвратительные
жестокости, и, конечно, снова будут их проделывать, как только прикажут, даже не
прикажут, а просто захотят наверху. Еще в 1902 году, когда при воцарении Плеве
пища стала невозможной, тот же доктор, теперь дававший нам душистое мыло и
молоко, на жалобу С. А. Иванова, что пищу эту в рот брать невозможно, ответил :
«ну, знаете, вы все здесь очень привередливы.»
Кое как начали входить в колею. Мы ждали возвращения коменданта из Петербурга с
решением вопроса о переводе Сазонова и Сикорского к нам. Окно моей камеры (№ 40)
выходило {197} на крепостной двор, где находились квартиры солдат и офицеров. Из
овна видно было, когда со двора направлялись в тюрьму. «Визиты» начальства
происходили обыкновенно во время разноски обеда...
В воскресенье, 6-го ноября, вижу в тюрьму направляется комендант. Зашел в камеру
Карповича. Через несколько времени — и очень скоро — раздаются шаги, уходит.
Что, думаю, больно скоро? Посмотрел в окно и чуть не остолбенел: по направлению
к выходу из крепости, по той же дорожке, по которой недавно увели стариков,
шествует Карпович в сопровождении коменданта, офицеров и унтеров. Размахивает
руками и махает шапкой. Куда его ведут ? Неужели выкрали, куда-нибудь увезут, не
дав даже распрощаться? Бросился к двери, позвал дежурного.
— Куда третьего повели?
— Не могу знать.
— Сейчас его видел — с комендантом шли мимо канцелярии.
— Не могу знать! Разве мы что знаем?
Дикая злость охватила всего. «Ну, ладно, пусть только теперь покажутся на глаза,
— попадет на орехи !»....
Мечешься по камере, не зная что и придумать.
{198} — Ведь если решено нас куда-нибудь перевести — не стали бы по одиночке
выводить! Не иначе, как его одного куда-нибудь уволокут! Но почему же именно
его? Или, может быть, уже опубликовали наши письма в товарищам и это его
выманили в карцер, а потом за мной придут ?
В это время открывается дверная форточка и через нее просовывается лукавая морда
вахмистра.
— 35-ый, смотритель приказал вам сообщить, чтобы не беспокоились за 3-го; к нему
мать приехала на свидание ...
— На свидание?!
— Так точно!
Если б мне сказали, что «третий» улетел на небо живым, меня, наверное, это
гораздо меньше поразило бы, чем это известие . . . «На свидание!» 21 год стоял
Шлиссельбург и ни разу за все это время ни одно живое существо, не принадлежащее
к лику святых жандармов, не проникало сквозь эти неприступные стены. Возможность
свидания в Шлиссельбурге казалась ни с чем не сообразной. Как? Шлиссельбуржского
арестанта увидит живое существо, которое потом вернется в живой свет? И стены не
рухнут? И отдельный корпус {199} жандармов не повесится ?... О, бедное, бедное
самодержавие, как безвыходно должно быть твое положение, если ты вынуждено все
это претерпеть и даже, быть может, быть соучастником.
Через некоторое время явился и смотритель подтвердить, что «за третьего
тревожиться нечего, повели на свидание с матерью.»
— И долго там пробудет?
— Так, вероятно, с час.
Повели его в 12, значит в начале второго будет обратно. Взобрался на окно, чтобы
не пропустить его возвращения. Проходит час, проходит два, три — нет. Что за
история?! Или они в самом деле что-нибудь с ним сделали и только успокаивают,
чтобы оттянуть время? Четыре ... пять . .. все нет. На дворе уже темно, ничего
не видать. Часов в семь — слышу, как будто нижняя дверь хлопнула. Шаги. Потом
запирают камеру. Дежурный направляется к моей камере. Отпирает.
— 35-ый, пожалуйте в гости к 3-му, из деревни гостинцы привезли, благодушествует
унтер.
Лечу к «третьему». Лицо у него бледное, взволнованное.
— Ну что?
{200} — Да понимаешь, история какая! Свидание с матерью имел!
— Все время? Семь то часов?
— Все время. У командира и ночевать осталась. Завтра утром будет еще одно.
— Узнал что-нибудь?
— Целый короб новостей. Чудеса да и только! ...
Да, чудеса да и только ! Это были первые новости из более или менее верного
источника. Конечно, источника очень ограниченного, мало осведомленного, но все
же, как потрясающи были для нас те известия!
Приехала на лошадях: железнодорожная забастовка. Почта и телеграф тоже бастуют —
это казалось нам верхом неправдоподобности. Нельзя сдавать телеграммы, нельзя
посылать писем! Объявлены свободы. Повсюду бесконечные митинги, собираются
десятки тысяч прямо на улицах.
Но повсюду погромы. Кровь льется рекой. Крестьяне за одно с рабочими. Сергей
разорван на куски, «едва в платочки кое что набрали». Бомбу бросил Каляев.
Сейчас после этого вышел указ о народном представительстве. Бомбы и покушения
каждый день. В Сентябре здесь казнены двое (об этом мы {201} не знали). Требуют
полной амнистии, ждут нашего освобождения.
Общий поток увлек и ее, 75-ти летнюю старушку! Вся надежда у нее на революцию —
так как ведь только революция может спасти ей сына. Да и очертело старое
начальство! Невмоготу стало. В армии повсюду брожение. Владивосток разгромлен,
Кронштадт разгромлен.
Перед нами раскрылся один уголок, маленький уголок громадной картины и каким
величием повеяло оттуда — от Руси, веками покоившейся на «исконных началах». Нам
советовали не тревожиться: дело свободы находится в верных руках, — наше
освобождение обеспечено. Надо иметь только терпение.
Поволновались несколько дней, стараясь из отдельных, разрозненных сообщенных
фактов составить себе общую картину.
Комендант обещал, что Сазонова скоро переведут. Выбрали для них теплые камеры,
заставили вычистить, прибрать. Раздобыли «обстановку». Мы уже к этому времени в
общих чертах знали, какое громадное значение имело уничтожение Плеве и горели
нетерпением обнять товарища, на долю которого выпало такое редкое счастье. Для
нас в данную минуту самым {202} ценным представлялось то, что он каким то чудом
остался жив. Он еще ведь там ничего не знает, что делается в России, то-то
огорошим его !
В среду, кажется, 10 Ноября, наконец объявили, что в три часа их переведут.
Решили встретить их на прогулке, в большом огороде...
Я обойду это.
Замечу только, что всю глубину радости встречи можно испытать лишь там, в этом
месте, оторванном от всего живого. Мы боялись сразу сообщить все, что мы знали:
впечатление может быть слишком сильно, психика может не выдержать: ведь от
радости можно также сойти с ума, как от горя. Теперь Сазонову приходилось
переживать то, что мне в сентябре. Одного только он был лишен — возможности
свидания со стариками.
Опять целые дни и вечера проходили в обмене пережитым: мы — за это время, он —
за время до акта 15 июля. Мы зажили тесной семьей, сами не веря своему счастью.
Через несколько дней во время прогулки является смотритель: «к вам отец приехал,
пожалуйте на свидание!» Карпович и Сазонов бросились поздравлять, стараясь
шепнуть, какие {203} передать от них поручения. Свидание было для меня большой
радостью. За эти полтора года, оказывается, родные не могли добиться даже
простого сообщения, где я. Департамент полиции на все вопросы отвечал: «ничего
не знаем.» Само собою разумеется, родные считали меня мертвым. Свидание с отцом
подтвердило в общих чертах картину роста революции, неизбежность ее победы и что
в скором времени можно ожидать нашего освобождения.
И мать Карповича, и мой отец, отчасти по неосведомленности, отчасти по
инстинкту, не открывали перед нами всего пережитого страной. Они сообщали нам
скорее результаты, да и то только благоприятные. В сущности, с их точки зрения
они поступали очень умно: мы скоро успокоились. У нас получилось впечатление,
что все идет «в порядке», своим чередом, что партии хорошо организованы, что
идет планомерная работа и планомерная борьба. Жертв особенных нет. Словом
размеры движения с одной стороны суживались, с другой укреплялось убеждение в
близком торжестве. И мы, более или менее успокоившись, углубились в занятия,
стараясь использовать время «отлучки»: отныне мы считали себя в отпуску.
Но вот, через несколько дней, получил {205} свидание осведомленный, близкий к
партийной работе человек. Перед нами развернулась вся жизнь России за последние
два года, но развернулась вся, со всеми ее ужасами, со всеми потоками крови, со
всей самоотверженной борьбой и зверскими преследованиями.
Ружейный грохот 9-го Января, бесконечные погромы, борьба черных сотен, избиение
манифестантов, поджоги митингов, все это нам, бывшим вне жизни, казалось
каким-то кошмарным сном. Сконцентрированное во времени и пространстве, оно
леденило кровь и так давило своею тяжестью, что мы чувствовали себя
придавленными необъятными размерами жертв.
Но за то с другой стороны, размах революции, участие в ней сознательных сил,
глубина движения, грандиозность выдвинутых им задач, вызывало радостное
изумление. Все казалось так ново, так необычайно! Эти дни свобод, 10-ти тысячные
митинги, народные милиции, Советы рабочих депутатов, крестьянские движения, эта
самоотверженность, которой были охвачены трудящаяся массы, бескорыстное служение
свободе глубоких низов, этот необычайный, казавшийся таким бесконечно далеким,
подъем, неудержимый порыв к свободе и справедливости, — все это так чарующе
пленяло мысль и воображение!
{205} Для нас эти известия были снопом света, ворвавшимся в наши потемки и
озарившим все так ярко и лучезарно, что непривычный глаз как бы искал защиты от
ослепительных лучей. Вихрь, ударивший в склеп и, как осенние листья, разметавший
все вокруг. Мысли, как вспугнутые птицы, беспорядочно роились в голове, а
сердце, радостное, трепещущее неудержимо рвалось туда, в бой, в схватку!
И этот бой казался таким великим, таким захватывающим, что мы, каюсь, завидовали
им, счастливцам, все это переживавшим в горниле борьбы.
И какой тяжелой, какой мучительной стала тогда жизнь в нашем невольном убежище,
куда громы битвы не долетали.
Движение, небывалое по широте и размаху, возрождение народного духа, только раз
переживаемое страной, шло мимо нас, как мимо мертвецов. Там кипит борьба, идет
смертный бой с издыхающим чудовищем, а мы тут, полные сил и жажды борьбы,
вынуждены сидеть в бездействии!
«К мечам рванулись наши руки, но лишь оковы обрели.»
Нас обнадеживали : «ждите, час свободы близок.»
И мы жили и дышали только этим. {206} Никаких других мыслей, никаких других
разговоров. Жили только в мире борьбы, — свободной, широкой борьбы. Но зато, как
тягостно бывало пробуждение! Проносятся громы революции, рисуешь себе победное
ее шествие, видишь народ — радостный счастливый, освобожденный, — но со стены
раздается окрик часового : «кто иде-е-ет?» — смотришь на эти твердыни целые,
неприступные и в душу прокрадывается холод тревоги и сомнения: Шлиссельбург жив
— Государево дело еще не умерло! ...
Но преобладала уверенность в близком, очень близком крушении всего строя. Мы
ждали еще свиданий. Поведение начальства такое, что и оно ждет — не сегодня —
завтра освободят. Это было в двадцатых числах Ноября. Говорили, что 6-го Декабря
должны последовать «уступки» и, между прочим, амнистия.
Содержание:
Часть первая. Петропавловская крепость.
| 01
| 02
| 03
| 04
| 05
| 06
| 07
| 08
| 09
| 10
| 11
| 12
| 13
| 14
| 15
|
Часть вторая. Шлиссельбург.
| 01
| 02
| 03
| 04
| 05
| 06
| 07
| 08
| 09
| 10
| 11
| 12
| 13
| 14
| 15
|
Григорий Гершуни. Из недавнего прошлого. Издание Центрального Комитета Партии
Социалистов-Революционеров. Париж, 1908.
Электронная версия книги перепечатывается с сайта
http://ldn-knigi.narod.ru (сканирование
и распознание). Форматирование и гипертекстовая разметка даны в соответствии со
стандартами, установленными в ХРОНОСе.
Здесь читайте:
Гершуни Григорий
Андреевич (биографические материалы).
Царские жандармы
(сотрудники III отделения, Департамента полиции и др.)
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
"Провокаторы" в
революционном движении
|
