|
|
Григорий Гершуни
Из недавнего прошлого
Часть вторая. Шлиссельбург
Глава III.
Тихо. Через тюремное окно неясно виднеются железные полосы решетки,
расплывающиеся в черном мягком мраке. Доносятся какие-то неопределенные звуки,
не то какой-то шелест, не то заглушаемый далекий стон разбивающихся о крепостные
громады ладожских волн. Только отчетливо где-то наверху (Крепостные стены очень
широкие — говорят, аршин в десять. На верху устроена галерея, по которой ходят
взад и вперед четверо вооруженных жандармов.) слышатся гулкие шаги, то
приближающееся, то удаляющиеся.
Под этот тихий шелест и эхо шагов пред вами снова и снова властно развертывается
прошлое Шлиссельбурга.
Краткое, но мрачное и кровавое.
Длинной вереницей проходит перед вами эта многолетняя беспрерывная борьба, эти
голодающие, готовые заморить себя, эти расстрелянные, стремившиеся своею смертью
улучшить участь {129} оставшихся, вешавшиеся, сжигавшиеся, умершие от тоски и
истощения, сошедшие с ума, оставшиеся в живых, но надломленные, разбитые, — вся
эта кровавая, скорбная летопись стойкости и борьбы с одной стороны, безумного
зверства и дикой злобы с другой.
Призраки, мертвые и живые всю ночь наполняют камеру, приветствуя собрата на
новосельи...
Рано утром открывается форточка: — кипяток! — Нужно одеваться. Кран здесь же в
камере. Клозет тоже. Выходить, значит, никуда не нужно: предусмотрительно !
Наверху, на стене, прямо против окна стоит часовой — жандарм.
Через час открывается дверь, входят два. жандарма, прибивают к стене печатную
«инструкцию» для заключенных в крепости — российскую конституцию, как в шутку
прозвали мы эти правила.
Запрещается говорить, петь, свистеть, стучать, вообще «производить какой-либо
шум».
Должно беспрекословно исполнять требования начальника и жандармских
унтер-офицеров.
За незначительные проступки — по усмотрению начальника — карцер, кандалы, темный
карцер. За более значительные — 50 розог.
{130} За оскорбление кого-либо из начальствующих лиц и какие-либо тяжкие
преступления — смертная казнь.
У российского «гражданина» не много прав. Но странное чувство охватывает вас,
когда с вас снимают «вольное платье» и облекают в арестантский халат, а вместе с
тем и в официальное уже бесправие. «Арестант», «лишенный прав» — сколько раз
произносишь эти слова на воле и совершенно не вдумываешься в их зловещий смысл.
Попадая в руки «начальства», уясняешь себе все их значение. Чувство
беспомощности, сознание, что в каждую минуту, из-за какого-либо пустяка, из-за
мелочи можешь попасть в какую-нибудь «историю», — все время совершенно отравляет
твое существование. Прекрасно сознаешь, что все зависит от тюремной
администрации.
Не хочет она вызывать историй, не хочет она отравлять жизнь заключенным — все в
тюрьме будет тихо и спокойно. Захочет она выдвинуться, отравить вам жизнь,
сделать самое существование невозможным — и вы не поручитесь, что в любой
момент, помимо своей воли, сознательно не пойдете на «историю», которая может
кончиться кандалами, прикладами, {131} расстрелом, а быть может и чем-нибудь
худшим... Каторжан, как кошмар, преследует существующее наказание, в виде розог.
Вас могут подвергнуть телесному наказанию — вот что всегда леденящим ужасом
стоит перед вами!
Конечно, вы не дадитесь. Конечно, они овладеют вами только полуживым. Но все же,
пока вы в одиночном заключении, они могут вами в конце концов овладеть и эта
мысль долгое время не дает вам покоя. С тревогой присматриваешься первое время к
окружающим жандармам. Что это — люди или звери? Стараешься определить каждого в
отдельности, выяснить — кого надо опасаться и кто является боле невинным.
Проходить дня три, — вы никого не видите. Из камеры вас не выводят и вы все еще
не знаете, где вы находитесь. На третий день в полдень, наконец, открывается
камера: — «на прогулку!»
— Кое-как напяливаешь на себя халат; громыхая необъятными «котами», едва
сдерживая нетерпение, торопишься скоре увидеть — куда тебя поместили.
Оказывается — в старую тюрьму или — на местном наречии — «сарай».
Это низкое, придавленное к земле зданьице, помещенное в цитадели (крепость в
крепости), шагов в 15 ширины и 50 — длины. Обоими {132} концами упирается в
крепостные стены. Здание очень старое, когда то служило помещением для стражи
Иоанна Антоновича, камера которого находится тут же. Здание прогнившее,
пропитанное сыростью и всевозможными миазмами насквозь, так что, не смотря ни на
какую топку и окраску, стены моей камеры (самой темной и сырой, так как она
крайняя и прилегает к наружной крепостной стене, выходящей на озеро) от пола на
аршин покрыты плесенью, точно бархатными шпалерами, и с них прямо сочится вода.
В этом корпусе находится всего десять камер. Длинный во все здание коридор, с
низким потолком. Черный каменный пол. По одну сторону коридора расположены
камеры. В коридоре вечный полумрак. Воздух спертый, тюремный.
Гулять выводят в простенок — шагов в десять — между «сараем» и крепостной
стеной. Пространство это перегорожено на две части. По средине узенькая дорожка
шагов в двадцать — тут и прогулка. На другом дворик, прямо против окна моей
камеры, был казнен и похоронен Степан Балмашев.
«Прогулка». Два жандарма на дворике, один с винтовкой на стене. Проходить
пятнадцать минут — раздается окрик : «кончать прогулку!»
{133} Тем же путем идешь обратно. Первое время при возвращении с прогулки в
тюрьму вас так и обдает тяжелый, промозглый воздух коридора. После нормального
света на прогулке особенно давит тяжелый полумрак тюрьмы. Приходится проходить
весь коридор, в конце которого имеется узенький — шага в два — уже совершенно
темный коридорчик; он то и ведет в камеру.
Система заключения, надо отдать им справедливость, удивительно совершенная.
Жандармы вышколены и следят друг за другом так, что никогда вам не удается
остаться хотя бы на несколько секунд с глазу на глаз. Даже комендант,
жандармские офицеры и доктор не имеют права входа в камеру без дежурного
жандарма. Обыски в камере постоянные. Вещей никаких нет — все на виду.
Из живого мира не долетает ни одного звука. Конечно, никаких свиданий,
переписки, газет, журналов и пр. Имени нет. Номер такой-то. И удивительно быстро
вы начинаете терять представление о живом мире. Однообразие обстановки, которого
вы не встретите ни в одной тюрьме, невольное чувство, что в этой обители будет
протекать вся ваша жизнь, отсутствие даже мысли о возможности попытки установить
какие-либо {134} сношения, сознание необходимости примириться с этой
изолированностью, — все это создает такую невероятную оторванность, что вы очень
скоро начинаете себя чувствовать совершенно вне жизни.
Никого —кроме жандармов. Ничего — кроме каменных стен. Особенно тягостно и
разрушающе действует на психику зимняя обстановка. Все — и небо, и воздух, и
стены, и вы сами, и жандармы, — все покрыто каким-то однообразным серовато-белым
цветом. Все сливается в одно, в какую то мертвую каторжно-серую массу.
И это чувство отсутствия жизни порою так сильно, что вы начинаете тревожно
думать: — да полно, — не сон ли все то, что представляется в прошлом? Неужели
действительно была эта жизнь, эта борьба, эта деятельность? ... Это не сон — все
эти люди, эти товарищи, эти парии? . . . Неужели все это было? ... И так
недавно? ... И вот тут, за этими стенами, действительно течет живая жизнь?...
Тут, всего в двух шагах, стоит только перебраться через стену и Неву? . . .
Настоящая, живая жизнь? ...
— Да, настоящая живая жизнь, — шепчет другой голос, — и никогда, никогда ее
больше {135} не будет .... Никогда! Какое ужасное слово, когда за ним следует —
навсегда! Вот эта жизнь — серая, мертвая — она теперь навсегда! . . .
И перед вами, точно пугающее призраки, вытягивается длинная бесконечная вереница
дней, недель, месяцев, годов! Жутко делается и дрожь охватывает вас всего. Боги!
Сколько их этих месяцев, годов!.. И все их надо «прожить», все их надо
наполнить. Пять! десять! двадцать! тридцать!.... Тридцать лет! Неужели? Неужели
тридцать лет?!....
Воображение начинает мучительно, болезненно работать, силясь реально представить
себе эти тридцать лет, охватить их одним взглядом. Перед вами расстилается
дорога — узенькая, узенькая тропинка, ведущая в гору. Тропинка все
увеличивается, все удлиняется, удлиняется и вы провидите, охватываете такую
неимоверную даль, что у вас голова начинает кружиться и сердце тоскливо
сжимается: — всю? неужели всю эту даль нужно пройти? Но как?
Как?! . .
Постепенно складывается представление и ощущение каменного гроба. Все бывшее,
прежнее, истинное, виднеется в каком то далеком, неясном тумане.
{136} И чем больше оно — это прошлое — кажется безнадежно потерянным и бывшим
когда то в далекие, далекие времена, тем настойчивее и упорнее возвращаются к
нему мысли. «Воспоминания — бич несчастных!» Несчастных — это для нас
неподходящее слово; скажем лучше — бич для тех, у кого кроме воспоминаний ничего
не осталось. Все прежнее покрывается розовой дымкой. Шипы пропадают, о них
забываешь, остаются и помнятся только одни розы.
Но любопытно! Преследуют воспоминания не только из жизни боевой, партийной, т.
е. не только то, что составляло весь смысл и содержание жизни. В силу контрастов
— в холод, в бурю, когда все заметает кругом снегом, когда в камере тускло,
уныло, безнадежно мертво, — вас преследует аромат соснового леса, весенний
вечер, берег реки. Встают картины бесконечно далекого, давным-давно забытого
детства и через железные затворы властно, безудержно прорывается ласкающий шепот
едва распустившегося леса и беспечное, звонкое детство.
Неустанно, бессменно мысли возвращаются и беспомощно бьются у вопроса: — что же
там, в стране? Как война? — Заключенные, как дети. Настроения их изменчивы. То
ясно, как {137} божий день, рассчитываешь, что Япония должна разбить
обкрадываемую и развращаемую русскую армию, а стало быть и весь режим. Ясно,
математически высчитываешь, что режим этот может продолжаться только до конца
войны, а потом . . .
Яркие, обольстительные картины возрождения России сменяются тяжелыми думами: вот
там — рядом сидят люди почти четверть века. И четверть века тому назад, входя
сюда, они наверное так же ясно представляли себе и верили в близость и
неизбежность крушения строя, как веришь ты. А между тем — юноши превратились в
старцев, а этот строй все еще держит их в своих каменных объятьях. Где гарантия,
что мы теперь так же не ошибаемся, как ошибались тогда они?
Конечно, режим осужден на смерть; конечно, он умрет, но что значит в истории
страны четверть века?!..
Помню, как-то раз, в октябре-ноябре видел вскользь коменданта; меня как ножом
полоснуло: к старому пальто пришиты новые пуговицы с орлами.
Несколько дней ходил как убитый, никак не умея разгадать тяжелую загадку: по
какому поводу жандармы получили «государственный {138} герб» на пуговицах. Если
им дано такое отличие, значит, жандармы в силе и славе, — значить свобода по
старому в бессилии и поношении. Увидишь, что жандармы что-нибудь собираются
чинить, — снова «душа опускается», — значить собираются еще долго существовать,
значить завтрашний день еще не принадлежит нам, если они о нем думают.
Наоборот, увидишь грустные, тревожные лица, смущение и раздумье дух снова
взлетает к небу, снова ясно видишь, что Россия вот-вот должна быть свободна и
будет свободна. Десять раз на день сменяются эти настроения. Вся жизнь протекает
в бесконечном мире фантазий и гаданий: внешняя жизнь ограничена камерой,
коридором и тропинкой в двадцать шагов для прогулок.
Так или иначе «жизнь» входит в колею. Трудно сказать: ты ли приспосабливаешь
жизнь, жизнь ли приспосабливает тебя, — но слияние происходит. Входишь в курс
шлиссельбургской жизни, ее интересов и забот, ее радостей и печалей.
Радости и печали, особенно радости, не весьма крупного размаха. Но надо быть
«бессрочно заточенным», чтобы понять, как такие, казалось бы, мелочи играют
такую большую роль в жизни {139} заключенных. И в этом то вся трагедия!
Сколько, например, пережито дней тревог по вопросу, дадут ли кусок мыла? И с
какой восторженной радостью вы, стараясь скрыть эту радость, хватаете из рук
жандарма выданный маленький кружечек мыла. И когда вы полученным мылом
намыливаете руки и любуетесь как много грязи стекает в раковину, жизнь кажется
такой легкой... «Ничего, жить можно . . . собственно, не так оно уж и плохо !» .
. .
Но вот портянка истрепалась; на двор холодно, ноги мерзнут на прогулке. И эта
истрепанная портянка вызывает целый ряд мрачных мыслей, служить причиной уныния
многих дней.
Единственный живые существа, с которыми сводишь совершенно бескорыстную дружбу,
— это воробушки и галки. Зимою, очевидно вследствие недостатка пищи, они
делаются удивительно уживчивыми. В несколько недель их так приучаешь к себе, что
они принимают пищу прямо из рук, садятся на колени, на плечи и пр.
Странную, вероятно, картину представляла бы для «наблюдателя с небес» эта
дружба: высокие крепкие стены, вооруженные жандармы и {140} в арестантской.
халате преступник, миролюбиво делящий трапезу между воробушками и галками ...
Содержание:
Часть первая. Петропавловская крепость.
| 01
| 02
| 03
| 04
| 05
| 06
| 07
| 08
| 09
| 10
| 11
| 12
| 13
| 14
| 15
|
Часть вторая. Шлиссельбург.
| 01
| 02
| 03
| 04
| 05
| 06
| 07
| 08
| 09
| 10
| 11
| 12
| 13
| 14
| 15
|
Григорий Гершуни. Из недавнего прошлого. Издание Центрального Комитета Партии
Социалистов-Революционеров. Париж, 1908.
Электронная версия книги перепечатывается с сайта
http://ldn-knigi.narod.ru (сканирование
и распознание). Форматирование и гипертекстовая разметка даны в соответствии со
стандартами, установленными в ХРОНОСе.
Здесь читайте:
Гершуни Григорий
Андреевич (биографические материалы).
Царские жандармы
(сотрудники III отделения, Департамента полиции и др.)
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
"Провокаторы" в
революционном движении
|
