Петр Ткаченко

В ПОИСКАХ ГРАДА ТМУТАРАКАНИ

На первую страницу

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

КАРТА САЙТА

Песня М.Исаковского загадочна. Многое в ней противоречит привычной логике. В самом деле, солдат-победитель возвращается домой. Вроде бы должны быть "страны ради, гради весели". Но - "никто солдату не ответил, Никто его не повстречал. И только теплый летний ветер траву могильную качал..." Ведь скорее солдат мог погибнуть на фронте, чем его жена в тылу. Плач по нему более вероятен и традиционен в литературе (плач Ярославны), чем плач по ней. Солдат как бы не чувствует себя победителем. Пришедший на могилу Прасковьи в "глубоком горе", он просит у нее прощенья за то, что пришел к ней "такой". Видимо, отступление автора от более логического положения понадобилось для того, чтобы показать трагедию не только конкретного человека, но и Родины в целом. Здесь, кстати, ситуация, совершенно похожая на ту, что и в "Судьбе человека" М.Шолохова, где герой тоже возвращается на могилу, на кладбище: "Глубокая воронка, налитая ржавой водой, кругом бурьян по пояс... Глушь, тишина кладбищенская".

Прасковья - и имя матери в поэме Н.Клюева "Песнь о Великой Матери". Здесь уже прямо указывается на древнее происхождение ее имени: "Парасковья-пятница с чашей, что вовек не убавится". И она тоже умирает. И смерть ее уже прямо соотносится с гибелью России. Причем, не от врага иноплеменного, а от предательства родного сына, от утраты веры, меда "от сладких пасек Византийских", так же, как и в "Слове", беда приходит от утраты "дедней славы"...

Вы вспомните мои заветы, -

Руси погаснут самоцветы!

Уже дочитаны все свитки,

Златые роспиты напитки,

И у святых корсуньских врат

Топор острит свирепый кат!..

Причем, если имя матери для поэта чисто биографическое, это не только не исключает, но наоборот, предполагает его образное восприятие, ибо доказывает, что в судьбе поэта ничего случайного не бывает...

По сути, такой же сценой как и стихотворение М.Исаковского завершается и "Поднятая целина". Ведь Разметнов вроде должен был бы прийти на могилы дорогих сердцу автора Давыдова и Нагульнова, тех, кто жертвою пали в борьбе роковой, жизнь свою положили за светлое будущее. Вот тогда был бы в романе действительно апофеоз "тоталитаризму," как это пытаются теперь представить многие лукавые публицисты от литературы. Тогда все было бы в романе гораздо проще. Но Разметнов "пришел туда, куда ему надо было", на могилу своей жены Евдокии, пришел со своим запоздалым признанием в любви и покаянием. Само имя - Евдокия - тоже ведь символично, как утверждают некоторые исследователи - это подлинное имя Ярославны из "Слова". И так же, как солдат из песни М.Исаковского, Разметнов просит прощения: "Не по-доброму, не в аккурате соблюдено твое последнее жилье, Евдокия... А ведь я доныне люблю тебя, моя незабудная, одна на всю мою жизнь..." Мы и не заметили, как в русской литературе женский плач по мужу сменился плачем мужским - по жене, по Родине, по России...

Может быть, сопоставление древней Параскевы с нынешней Прасковьей было бы в какой-то мере нарочитым, если бы не еще один женский образ в русской литературе с этим же именем. Имею в виду пушкинскую Парашу в "Домике в Коломне" и "Медном всаднике".

Персонаж этот в "Домике в Коломне" носит все классические приметы христианской Параскевы: "Умела мыть и гладить, шить и плесть; Всем домом правила..." Кроме того, трудолюбивой и скромной Параше в поэме А.Пушкина противопоставлена некая графиня, имя которой даже не названо: "Звали как, не помню, право", надо полагать, символизирующая иной вариант женской судьбы. Графиня эта, "в своей красе надменной и суровой", не отличалась всеми теми женскими и человеческими качествами, коими располагает к себе Параша:

Она была богата, молода;

Входила в церковь с шумом, величаво;

Молилась гордо (где была горда!)...

И где была горда - пред образом, где подобает быть смиренным.

Образ женщины в произведении художественном всегда имеет значение символическое, а потому нельзя не заметить аналогии, а точнее - как бы дальнейшее развитие темы в финале "Поднятой целины" с поэмой А.Блока "Двенадцать". В поэме Катька толстоморденькая оказывается убитой. Есть и в "Поднятой целине" аналогичный персонаж - Лушка Нагульнова. Тоже "толстая", и даже текстовое совпадение с поэмой: "морда толстая". Но теперь она не погибает. Здравствует и процветает. Разметнов, встретив ее на улице города, даже растерялся, узнавая - она это или не она? Она, сердешная, Катька-Лушка: "Идет такая толстая бабеха, рядом с ней лысоватый толстенький мужчина. Глянул я на нее - и потерялся: то ли она, то ли не она! Морда толстая..." Теперь толстомордая Лушка процветает, а в могиле оказывается Евдокия - жена, мать, Россия. "Воспечалилось сердце, жалко стало прежнюю Лушку, молодую, хлесткую, красивую!" О том, что Евдокия вместе с тем - страна, Родина - свидетельствует то, что именно этой сценой, вопреки вроде бы логике, М.Шолохов завершает роман.

Несколько иное значение имеет возвращение Григория Мелехова в "Тихом Доне". Иное в том смысле, что если в притчевом, сказочном сюжете героя, пройдя все испытания, становится другим, обновленным, то в "Тихом Доне" он окончательно сломлен, уничтожен. Жизнь будет продолжаться уже без него: "Вся жизнь Григория была в прошлом, а прошлое казалось недолгим и тяжким сном... Он утратил со смертью Аксиньи и разум, и былую смелость". Напомним, Григорий теряет разум так же, как и Евгений из "Медного всадника"...

Что будет далее с Григорием Мелеховым, по сути, не приходится гадать. Теперь мы знаем судьбу его прототипа Харлампия Ермакова. И нет никаких сомнений, что то же ожидало и Григория. Да об этом ведь и прямо сказано в тексте романа: он утратил со смертью Аксиньи разум...

Все потерявший Григорий возвращается к родному порогу, сбывается "то немногое, о чем бессонными ночами" он мечтал. Из всей его большой семьи остается только сын Мишатка: "Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром". Полюшка - дочь его, помирает. Да еще от такой болезни - глотошной. Задушенным оказалось безвинное дитя. В то время, как среди прототипов романа остается в живых именно она - Пелагея Харлампиевна Шевченко...

Безусловно, внося такие изменения в судьбы героев, в сюжет, подаренный жизнью, М.Шолохов думал о каком-то обобщении... Видимо, вовсе не случайна в романе и такая деталь. В финале Чумаков сообщает Григорию о том, что банда Фомина разбита под Тишанской. Сам Фомин погиб. Он, Чумаков, "да сынишка Фомина - только двое и спаслись". Погибшему Фомину и окончательно сломленному Григорию, хотя и возвратившемуся к родному дому, уже не продолжать этой исступленной борьбы за то немногое, о чем мечталось бессонными ночами. Не продолжат ли эту борьбу их дети?.. Прямо об этом в романе не говорится, но из самого положения героев романа напрашивается именно этот вопрос...

Григорий Мелехов лишается всего: жены по закону - Натальи, жены по душе - Аксиньи. Лишается и дочери. Обрывается нить рода, вившаяся века. Закатывается его "звезда несбывшихся надежд".

Почему все-таки писатель назвал свою героиню Аксиньей, именем, не столь распространенным на Дону? Думается, здесь, как и всегда у подлинного художника, таится глубокий смысл. Народное верование об Аксинье - полухлебнице или полузимнице отмечается 24 января. Это как раз половина времени от старого до нового урожая, срок, когда озимое зерно пролежало половину срока до исхода. Григорий, таким образом, остается и без старого хлеба, и без хлеба нового...

Не случайно "Тихий Дон" в финале так густо населен детьми: Мишатка, Полюшка, сын Фомина. Это продолжение все того же смысла русской литературы о цене слезинки ребенка...

Тема детства, искалеченного жизнью, даже уродливого дитяти проходит и через многие произведения А.Платонова, приобретая значение центрального образа в "Котловане". Обращаюсь к этой повести из литературы "запоздавшей", по школьной программе не пройденной, с единственной целью, дабы обратить внимание на то, сколь едиными в литературе этого времени были заботы и печали, и даже отдельные образы. Ведь то, что в повести "Котлован" было проговорено со всей публицистической определенностью и даже политологической линейностью, воплощено и в "Тихом Доне". И это особенно наглядно видно через образ безвинно загубленной детской жизни, девочки. Если Настя в "Котловане" - центральный образ, то о Полюшке в "Тихом Доне" говорится как бы вскользь. Но было бы совершенно неверным полагать, что некоторая неопределенность этого образа диктовалась единственно стремлением писателя обойти ухищрения чуткой цензуры. Изображать так, без публицистической проговоренности, вытекало из самого дарования М.Шолохова.

Странной, уродливой, тягостной жизнью живут люди в повести "Котлован", жизнью, в которой нет смысла, истины, без которой у Вощева, героя повести, тело слабеет и наблюдается "рост слабосильности". В таком "чужом мире" не выживают дети, "потому что земля состоит не для зябнущего детства: только такие, как молотобоец, могли вытерпеть здесь свою жизнь, и то поседели от нее".

Чем же вызвано это страшное опустошение, откуда взялась эта "снежная метель", почему она поднялась, "хотя бури было не слышно"? Это все та же "метелица дикая", как сказано у Блока в "Новой Америке", та же вьюга, как сказано у него в "Двенадцати". А поднялась эта сумятица, нарушившая весь строй народной жизни, от строительства "нового дома". Такого строительства, смысл и значение которого не знает даже сам инженер Прушевский: "Он не знал имени тому законченному строительству и назначению его, хотя можно было понять, что те дальние здания устроены не только для пользы, но и для радости... Он еще не видел такой веры и свободы в сложенных камнях и не знал самосветящегося закона для серого цвета своей родины". Отсюда и происходит вся эта бестолковость, опустошившая души людей, сделавшая их жизнь бессмысленной и серой, в конце концов их сломившая.

Повесть "Котлован" вполне можно назвать памфлетом, так как в ней скрыта полемика с теми идеологическими постулатами, на основе которых совершалось это странное строительство. Странное созидание обернулось страшным разрушением всего уклада жизни, ее строя, разрушением человеческих душ. И автор недвусмысленно дает понять, что произошло это единственно от того замысла, который и был положен в основу строительства. Об этом прямо говорится в демагогической политической абракадабре, произносимой социалистом Сафроновым: "Поставим вопрос: откуда взялся русский народ? И ответим: из буржуазной мелочи! Он бы и еще откуда-нибудь родился, да больше места не было. А потому мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтобы с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!.."

Каков вопрос, таков и ответ. Каковы "замыслы", таковы действия и результаты... Конечно, речь персонажа в данном случае до предела иронизирована. Вообще язык прозы Платонова выступает как бы одним из персонажей - разрушенный новыми понятиями, пришедшими в жизнь, связанный не нормальной логикой и причинно-следственной связью, а их нарушениями. Но самым невероятным теперь кажется то, что эта гиперболизированная, совершенно отвлеченная демагогия Сафронова, по сути своей, не так уж далека от тех идеологических шарад, которые и были положены в основу этого "строительства". И когда А.Ципко говорит о том, что "не было никакого русского марксизма", то кроме самых общих понятий о всемирной отзывчивости и терпимости русского человека, возразить, по сути, нечего...

Тема загубленного детства в "Котловане" проходит от первой до последней страницы. Уже в самом начале Вощев подходит к какой-то усадьбе, "в которой приучали бессемейных детей к труду и пользе". Пожалуй, каждый персонаж повести высказывается за бережное отношение к детям: "Дети - это время, созревающее в свежем теле", "сберечь детей как нежность революции", "необходимо здесь иметь в форме детства лидера будущего пролетарского света". Все вроде бы за детство, за бережное отношение к нему, и тем не менее, девочка Настя - "будущий радостный предмет", "элемент будущего" - помирает. Понятно, что помирает не просто Настя, а те надуманные, подавляющие все живое прожекты, по которым и происходило строительство "нового дома": "Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже на знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и убежденном впечатлении".

Повесть заканчивается тем, что Чиклин в "ночное" время, когда весь колхоз еще спал, хоронит Настю. Никто не увидел этого, и только молотобоец, почуяв движение, проснулся, и Чиклин дал ему прикоснуться к Насте на прощание. Хоронится не только собственно Настя, но и те иллюзии, которыми жили люди. И фраза инвалида Жачева, "урода империализма", о том, что "коммунизм - это детское дело", имеет значение в повести не только буквальное, но и иносказательное.

Многозначно само имя Настя. Ведь оно, так часто встречающееся в свадебных песнях, означает невесту, центральный чин свадебного обряда. С этим связано само его происхождение. В старину русские люди, открывая нараспашку ворота, закрепляли створки их, нанизывая веревочную или сплетенную из прутьев петлю на вкопанные в землю столбики - стежи, на стежи. Отсюда и - настежь. Ворота же в свадебном обряде играли важную роль. Сваты ехали туда, где их ждали, где ворота были распахнуты настежь, ехали за "настежь", за Настей. То есть значение ворот переносилось на саму невесту, "ворота - сама девица" (А.Потебня). А потому, когда хотели опозорить невесту, то мазали дегтем ворота и тем самым как бы и ее саму...

Так же и в "Котловане" Настя обозначает невесту, то есть новую жизнь. На это есть и прямое указание в тексте повести. Совершенно безликий "активист общественных работ по выполнению государственных постановлений и любых компаний", веривший в то, что социализм будет, мечтал, что "Настя получит его в свое девичье приданное". Невеста же символизирует вместе с тем и страну, и Родину, как у А.Блока: Русь - жена, невеста - Россия. Какую же Россию символизировало это исковерканное, забитое дитя, которое вместо подписи ставило серп и молот? Конечно, ту "новую", которая якобы должна появиться в результате этого бессмысленного строительства, где и сам инженер "не знал имени тому законченному строительству и назначению", которым был занят весь народ, не знал "самосветящегося закона для серого цвета своей Родины".

Писатель недвусмысленно объясняет, почему гибнет Настя. Да потому, что умирает ее мать - вековечная Россия. А без нее - она дитя бездомное и "бессемейное".

Гибнет народ, гибнет Россия старая - Настина мать, помирает и сама Настя - Россия новая, социалистическая. Кстати, у Полюшки из "Тихого Дона" тоже помирает мать при обстоятельствах известных - насильственно прерывает возможность нового рождения...

Такова эта страшная повесть, подтверждающая предположение о том, что Полюшка в "Тихом Доне" тоже символизирует новую, строящуюся Россию... Подлинного обновления жизни от ее произвольного переустройства и в повести, и в романе не происходит... то есть художники уже тогда изобразили то, что только теперь и вдруг открывается растерянному читателю.

Меня могут обвинить в том, что мои оценки жизни, выводимые из литературы, слишком уж определенны. Но тогда в этом же надо обвинять и автора "Слова о полку Игореве", так как он ратовал за землю Русскую, за ее целостность и ее дух. Тогда в этом же можно обвинить А.Блока и М.Шолохова. Впрочем, их обвиняют словами самыми низкими, площадными...

Как видим, женские образы в русской литературе непременно символизируют лад жизни, ее благополучие или же ее разлад, разорение. Разве не удивительно то, что начиная свой новый роман "Они сражались за Родину", после трагедии, изображенной в "Тихом Доне", М.Шолохов с первых страниц возвращается к той трагедии, которую пережила Россия. Но делает это не публицистически, но, как и должно писателю, образно.

Как помним, роман начинается неладной семейной жизнью Николая Стрельцова: "Шапку никак не мог найти. Долго искал ее под вешалкой в полуосвещенной передней, за шкафом, под столом. В спальне, проходя мимо кровати, на минуту остановился. Ольга спала, повернувшись лицом к стене... "Спит так, как будто совесть у нее чище чистого", - подумал Стрельцов, с любовью и ненавистью глядя на затененный профиль жены".

Ну что вроде бы в этой обыкновенной детали, что, собираясь утром на работу, Стрельцов не может отыскать шапку? Но ведь этот символ традиционный и многозначный. Вспомним Евгения из "Медного всадника", с которого буйный ветер сорвал шляпу. Так и здесь, Стрельцов остается без шапки, сорванной буйным ветром прокатившейся по родной земле бури. Кроме того, образ этот имеет и другое значение. Шапка для казака всегда была символом чести и человеческого достоинства. Поговаривали же в старину, что казак скорее выйдет на улицу без штанов, чем без шапки... На Кубани до сих пор говорят: "Придет или не придет турок за шапкой".

Итак, Стрельцов остается без шапки, Ольга - жена - становится чужой. Семейная жизнь порушена. С этой все еще продолжающейся трагедией он входит в трагедию новую - великую войну...

Традиция эта - через женские образы показывать трагедию страны, ее народа - в русской литературе и не прерывалась. Гибнет праведница Матрена в рассказе А.Солженицына "Матренин двор". Гибнет "жертва жизни невинная" в рассказе В.Астафьева "Людочка", накладывает на себя руки. И автор вздыхает над ее печальной судьбой поэтической строчкой: "Что в имени тебе моем?.." Но тут трагедия еще более крутая. Ее даже не хоронят в родной деревне, так как деревня вымирающая, и через какое-то время тут не останется и следа некогда ладного человеческого жилья: "Хоронить в родной деревне Вычуган Людочку не решились, так как избудется последнее жилье, сотрется с земли пристанище людей..."

Какое неравнодушное, еще живое человеческое сердце может оставаться спокойным пред этой нескончаемой чередой могил русских женщин в литературе, символизирующих судьбу самой Родины, многострадальной и поруганной России...

Эта очевидная трагедия женской судьбы, столь определенно постигнутая русской литературой, может показаться нам беспричинной, каким-то недобрым недоразумением, если мы не коснемся ее духовно-мировоззренческих истоков. А они, более чем определенно, просматриваются в русской литературе прошлого века, даже не столько собственно в литературе, сколько в той публицистически-литературной сфере, которая занимала общество в большей степени,чем сама литература.

В. Розанов с удивлением писал о том, что у нас сложилась "целая группа писателей, надолго получившая преобладание над всеми остальными течениями нашей литературы", связанная с именами Белинского, Добролюбова, Писарева,Чернышевского, Шелгунова, Михайловского, Скабичевского... Они отличались "потерей чувства действительности" и прежде всего - каким-то даже патологическим пренебрежением к свой стране и народу: "Уже умирающей почти рукой Белинский писал ...письма, всего за несколько месяцев до смерти; и осуждением дышат его строки. Любовь Кулиша и Шевченко к своей Украине, к ее быту, к ее людям, к этим тысячам покачнувшихся набок деревень, с звучащими там песнями, с передаваемыми рассказами - все это кажется ему малозначительным сравнительно с "французскими повестями", которые вдруг стала марать цензура, вовремя не догадавшаяся замарать эти стоки. Эту их любовь - прекрасного поэта и горячего историка, он топчет- топчет их привязанность к родной земле, которая мешает его любви к понятим французской словесности. И сущность этих понятий, как видно из писем его же к Боткину о Кудрявцеве, отражалась, хотя и косвенно, как некоторая темная неприязнь и глухое непонимание своей собственной земли, того материнского чрева, которое их всех выкормило и выносило".

Пределами и интересами словесности эта утрата чувства действительности не ограничивалась: "Я не читал этих пасквилей (выделено мной - П.Т.), и никто из моих знакомых их не читал. Шевченко послали на Кавказ за эту литературу солдатом. Мне не жаль его: будь я его судьею, я сделал бы не меньше..." А в письме к В.П.Боткину от 8 сентября 1841 года неистовый критик, мечтая вроде бы о "физическом улучшении человека", пишет куда более определенно и страшно: "И это сделается через социальность. И потому нет ничего выше и благороднее,как способствовать ее развитию и ходу.Но смешно и думать,что это может сделаться само собою, временем,без насильственных переворотов,без крови.Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастию. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов".

Как видим, это далеко не Блоковское отношение к Родине:

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые -

Как слезы первые любви!

Не удивительно, что из этой ненависти к собственной стране закономерно и неизбежно выходило аномальное отношение к женщине, "утрата правильной любви к женщине". "Они не были кумирами близ стоящих женщин.Писарев беспомощно томился около своей двоюродной сестры; Добролюбов завидовал вниманию, которое на его глазах отдавала перед ним любимая,- красивая девушка ничтожному армейскому офицеру, едва знавшему, что есть писатель Тургенев.... Решительно женщины ничего не чувствовали к ним... В то же время этих именно людей мы наблюдаем величайшими хлопотунами около "женского вопроса"... (В. Розанов).

Не в этом ли уклонении сознания и кроется исток трагедии, при том странном условии, что уклонение это получило неслыханное преобладание, да и получает все еще до сего дня...

Но как нам теперь быть? На этот вечный вопрос можно ответить словом Ивана Шмелева из его статьи "Как нам быть? Из писем о России": "Не было национально воспитанной, сильной русской интеллигенции. Был великий разнобой сил, и равнодействующая сил этих пошла не по России, а вне - в "пространстве", сочтя его своим... Лучшей части народа, его интеллигенции, надо понять свое национальное назначение, понять Россию, ее пути - каждый народ имеет свои пути, - и, понявши, идти покорно, покорно целям, указанным Судьбою - Смыслом истории - Богом". Надо преклониться пред Россией, перед ее судьбой, помня о том, что "всякая философия, которая не питается учением о Родине, есть наивная и нежизненная философия" (А.Лосев).

Пора наконец-то отказаться от "хитрых" прожектов немедленного переустройства жизни, от пятилетних и пятисотдневных, на практике оказывающихся самыми длинными и самыми губительными. Народ - его возрождение, его положение, его благо, а не какая-то отвлеченная идея может быть истинным и единственным показателем благотворности происходящих перемен.

"Теперь и только теперь", "Сейчас, когда..." - ах как знакомы эти придыхания наших революционных демократов прошлого века, абсолютизировавших всякую новизну, преклонявшихся перед "прогрессом". И как эти придыхания повторяются снова. "Только после А.Солженицына, - считает М.Чудакова, - мы оказались в страшной, но наконец-то своей, невыдуманной стране. Мы были у себя дома. Начинался новый, надолго задержанный цикл литературного развития".

По этой логике, надо полагать, теперь и только теперь, будут созданы - куда там "Тихому Дону" или "Стране Муравии" - более значительные художественные произведения. Но есть в этом большие сомнения, так как в основе такой логики - отвлеченное представление о том, что литература развивается поступательно - от этапа к этапу, от героя к герою, вперед и выше и обязательно в согласии с идеологическими фетишами...

Но произошло обратное, что сегодня уже вполне очевидно: не расцвет литературы, а ее падение, предпринята даже жесткая попытка изъять ее из жизни, как таковую...

А может быть, просто не хотелось узнавать своего родного дома, потому что было в нем неуютно и тревожно и что был этот дом переполнен горькой правдой, терзающей души и сердца... Тому, кто ожидал лишь комфорта, проще было не заметить, что в нем действительно есть, стать добровольным изгнанником. Но возвращение возможно только в этот дом, ибо другого просто нет на свете...

Неужто так и не расслышим крика о помощи матери нашей, которым исходит вся литература последних десятилетий? Неужто поверим тем, кто пытается убедить нас в том, что это не крик о помощи, а вопль радости и восторга? Неужто так и не услышим свою Родину, растерзанную и поруганную... Неужто ее участь так и не подскажет нам, что это и наша собственная участь, ее детей... И если нам не подсказывает этого благоразумие, то должен же подсказать хотя бы инстинкт самосохранения. Или мы сами уже разрушены до такой степени, что не срабатывают в нас даже природные инстинкты...

Остановимся с печалью и думой, как Разметнов у могилы Евдокии, как солдат-победитель у могилы Прасковьи, как Чиклин - у каменной могилы Насти, как герой рассказа "Матренин двор" пред скорбной судьбой праведницы Матрены, погибшей под безжалостными колесами железного молоха. Остановимся хотя бы на минуту пред печальной судьбой не пожелавшей жить в таком мире Людочки... Опустимся на колени пред ними, как Григорий Мелехов у свежей могилы Аксиньи, со смертью которой он "мертвея от ужаса, понял, что все кончено, что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, - уже случилось...".

Стоит до сего дня в Тмутаракани...

Вместо послесловия

Безвестный автор "Слова о полку Игореве", видно, на все времена русской жизни задал нам такую духовно-нравственную задачу, которая даже уже еле угадываемая, остается живой и злободневной. Проще было бы, конечно, представить эту духовную задачу лишь как возвращение в лоно Руси дедней вотчины, Тмутараканского княжества. Но по всем приметам автор "Слова" говорил далеко не только о географии. Там, на юге России, происходили такие события духовного значения, отсвет которых так или иначе не мог не отразиться в "Слове".

И вот веками мы всматриваемся в таинственную, загадочную, туманную Тмутаракань, думаем о ней, ищем ее, ведем раскопки, соотносим добытое не только с русской, но и мировой жизнью, и она, Тмутаракань, оставаясь такой же загадочной, словно нехотя приоткрывает нам свои тайны, рассказывая о нас самих нам столь необходимое.

Пристанище древних русов, первое упоминание о которых относится к VI веку, Тмутаракань была колыбелью русской святости. Ученые приходят к выводу, что на азовских берегах Таманского полуострова был город Россия или Руссия, известный уже в первой половине IX века, находившийся в районе нынешней станицы Голубицкой. Уже в VII веке здесь прочно укоренилось христианство и отсюда свет его шел в Киевскую Русь. Здесь была первая на Руси епархия. Уже многие ученые считают, что первое "Фотиево" крещение произошло именно на Тамани и что Крещальную миссию осуществили святые равноапостольные Кирилл и Мефодий...

Может быть, все это ушло в прошлое, ничем себя не выдавая, представляя ценность лишь историческую?.. Но по каким законам в нашем сознании и душах живет прошлое, никто не ведает - как удерживается в памяти и как определяет нашу жизнь. Таинственной и загадочной остается эта земля незнаемая и теперь.

Как-то у автострады под Краснодаром я заметил большой деревянный крест, у подножия которого был закладной камень, говоривший о том, что "здесь будет возведена часовня в память явления Пресвятой Богородицы на Кубани в 1022 году. Инициаторы проекта Александр Сибирко и Константин Плешаков".

Каждому школьнику памятна строчка из "Слова о полку Игореве" о том, что храбрый тмутараканский князь Мстислав "зареза Редедю пред полкы касожьскыми". Причем, свершил это, моля о помощи Богородицу. И одолел он Редедю и, придя в Тмутаракань, как свидетельствует летопись, заложил церковь Пресвятой Богородицы, которая стоит до сего дня в Тмутаракани.

Почему более чем через девятьсот семьдесят лет именно это событие припомнилось теперь людям, живущим вроде бы в совершенно иных условиях, почему именно его они решили отметить возведением часовни...

Какие только события с тех пор здесь не происходили, какие только злые ветры не шарили по этой земле, но памятной осталась благотворная, спасительная сила веры, позволяющая человеку устоять в этом мире, не утратить своего облика, остаться в человеческих пределах.

Несколько странным было только то, что такая памятливость в народе жила как бы сама по себе, вне той писательской, вроде бы образованной среды, которая-то и должна была ее пробуждать и поддерживать... Не ученые, не писатели, а некие простые безвестные русские люди добровольно взяли на себя благородную миссию напомнить своим соплеменникам и согражданам о высоком призвании человека, приходящего в этот мир, о его бессмертной душе и о его божеском творении.

Может быть, к двухсотлетию обретения, первого издания "Слова о полку Игореве" и не только к дате, но и всегда, к этой аккуратной, бело-голубой часовне серебристым куполом взметнувшейся в чистое кубанское небо, соберутся люди, вновь уверовавшие в силу своего духа. Придут к ней с сердцами, смиренными бурями, так же, как князь Игорь шел к Пресвятой Богородице Пирогощей.

И вновь оживет, затрепещет как струна, на степном кубанском ветру вечная, пророческая летописная строчка: стоит до сего дня в Тмутаракани.

И ведь действительно стоит...

|01|02 |03 |04 |05 |06 |07 |08 |09 |10 |11 |12 |13 |14 |15 |16 |17 |18 |19 |20 | 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

© Петр Ткаченко, 2003 г.

редактор Вячеслав Румянцев 01.01.2003