   |
| |
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
 |
Петр Ткаченко |
|
В ПОИСКАХ ГРАДА ТМУТАРАКАНИ |
На первую страницуНОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИКАРТА САЙТА |
А. Блок, "Новая Америка" Какая-то неистребимая наивность сквозит и теперь во многих наших помыслах и делах: каждый раз, при каждом новом повороте судьбы, все начинать сначала. Словно это возможно. Видно, действительно все еще "то и дело вовлекаемся в произвольные действия и всякий раз мы потрясаем все мироздание" (П.Чаадаев). Причем, происходит это и в литературе, где отречение от предшествующего опыта противоречит самой ее природе, ее предназначению и призванию быть хранительницей духа человеческого, а не каких-то внешних примет жизни. Началась, скажем, очередная ревизия пережитого, переоценка ценностей, значит, жди как это бывало, и переоценки литературы, совершенно адекватной переоценке политической и социологической. И точно, уже объявлены "счастливые похороны" русской литературы советского периода, якобы по причине того, что сработана она единственно по предписаниям пресловутого соцреализма. Такая податливость и поспешность литераторов пред политикой и идеологией, отказ от своего столь непростого дела просто поражает и обескураживает. Но подлинные творения духа всегда редкость. И ни в какую эпоху их не могли сдержать никакие предписания. Предписаниям поддаются лишь посредственности. А они были во все времена. Что же теперь хоронить их поделки, если они уже давно похоронены... И невдомек, кажется, тем, кто объявляет "счастливые похороны" литературы, что они-то как раз и находятся в тенетах идеологических предписаний. На сей раз новых, возникших на иной почве, но по сути все тех же предписаний недоброй поры вульгарного социологизма. В то время как опыт, и даже совсем недавний, вроде бы должен был подсказать нам, что если мы, каясь в старых грехах, не хотим впасть в новые, если хотим остаться благодарными детьми, мы занялись бы не отрицанием созданного до нас, не похоронами его, а новым прочтением литературы советского периода. И, уверен, многое открылось бы для нас, может быть, впервые... Ведь, кажется, довольно было похорон и сбрасываний с корабля современности. Неужто жестокий век столь поразил наши души, что более "нет веры к вымыслам чудесным, рассудок все опустошил" (Ф.Тютчев). И все же "счастливых похорон" литературы, несмотря на их попытки, теперь явно не получилось. Всякий искус снова поставить ее в прямую зависимость от жизни социальной - придумать ей периодизацию, обязательно синхронную социологическим схемам, приставать к художникам с назойливыми требованиями нового героя - свидетельствует о том, что мы так пока и не освободились от вульгарного социологизма. "Нет ничего проще, чем представить литературу 30-х годов расплющенной под молотом терроризирующей страну власти", - писала М.Чудакова в статье "Сквозь звезды к терниям". И хотя критик специально оговаривается, статья - красноречивое свидетельство того, как вроде бы порывая с вульгаризмом, всячески открещиваясь от него, мы тем не менее находимся в его плену, в иных формах ему послушно следуем. Трагедия русской литературы советского периода, по М.Чудаковой, сводится в основном к тому, что художники из чувства страха или самосохранения стали писать "вне конкретного материала текущей жизни", избегать изображения подлинного героя советского времени. Но ведь на это шли, как правило, лишь небольшие дарования, которые были всегда, которые есть и теперь. Кроме того, за всем этим ощутима уверенность, что происшедшие события были столь значительными по своей созидательности, а не разрушительности, что даже породили нового человека, новый его тип, разумеется, более совершенный и благородный. Хочет критик того или нет, но, исходя не из текстов, а представлений внелитературных, она как раз находится на позиции тех марксистских ортодоксов, которые хотели свершившемуся придать значение всемирное, куда там, равное, выше по своему значению явлению Христа. Потому-то они столь рьяно опекали литературу, чтобы и она подтвердила это. Потому столь воинственными атеистами они и были. Все эти апелляции к коммунистической идеологии исключительно имеют неприглядную и губительную для литературы сторону. Видя источник зла только в ней, абсолютизируя свое время, тем самым исключают трагическую сторону жизни вообще, приписывая ее идеологии, видя в трагичности жизни не норму, а досадное исключение, без чего литература вообще немыслима... Все это тот же соцреализм, но уже от противного, наизнанку, отчего нисколько не изменяется его суть, ибо он пресекает литературу. Но оказалось, что литература - не та сфера человеческой деятельности, которой можно управлять, в которой можно изображать новый тип человека не по его действительному явлению, а по идеологической догме, директиве... Ведь обвинение литературы в том, что она не показывала нового человека, по сути, не столь уж и далеко от "новых задач", ставящихся перед литературой... Исходя из данности, что новый человек в жизни был, и нерадивой литературе оставалось лишь его воплотить, М.Чудакова приходит к довольно странным оценкам, скажем, "Тихого Дона": "Русский человек - крестьянин в первую очередь - исчез из виду русского писателя. Ведь и Григорий Мелехов - не новый герой, а скорее уже завершение череды героев, не писателями ХХ века созданных героев, а их предшественниками... Роман нимало не заполнил той трещины, которая зияла несколько десятилетий между литературой и российской реальностью. Тип "нового русского человека" или русского человека в новых условиях, остался задачей не просто невыполненной, но постепенно и забытой". Но ведь в "Тихом Доне" все обстоит как раз наоборот. Не русский ли человек в новых условиях Григорий Мелехов, предпочитающий лишения, страдания и гибель, но так и не сломившийся перед нечеловеческой силой зла... Не "новый" ли русский человек Мишка Кошевой, все сокрушающий на родной земле, пускающий красного петуха под крыши домов, бьющий из винтовки по коровам, выбегающим из базов? И все из глубокого чувства убежденности в том, что он строит новую, прекрасную жизнь. Поищите во всей литературе XIX века такой тип. Пожалуй, не найдете, разве его прообраз в "Бесах". А не новые ли герои - персонажи произведений А.Платонова - исковерканные жизнью, потерявшие человеческий облик? Но такого "нового" человека, видно, видеть теперь не хочется. Слишком явным стало то, что он натворил... Нетрудно заметить, что в понятие нового человека вкладывается значение положительного героя, прекрасного во всех отношениях, намертво связанного с условиями социальной жизни, словно только и понадобившегося, чтобы эти социальные условия охарактеризовать или подтвердить их якобы созидательную силу. Иными словами, литературе вменяется в вину то, что она не изобразила отвлеченного, какого нам хотелось бы человека. Но ведь так же точно поступали марксистские ортодоксы, исходившие не из тех людей, "которые есть на свете", как сказано в "Котловане" А.Платонова... Потому и заняты были "перековками", пытались "ихнюю отсталость сразу вышибить в активность..." Совершенно ясно, что новый герой в том виде, в каком он вошел в литературный обиход, - не то, по чем можно судить о расцвете или упадке литературы. Требование такого героя - свидетельствует не о литературе, а об убожестве художественных, духовных представлений людей, его выдвигающих. Трагедия русской литературы советского периода состоит не столько в том, что художники вынуждены были ловчить. Происходили процессы более глубокие и страшные: истреблялся народ - нравственно и физически. А месте с ним отравлялась, деформировалась, гибла душа писателя. Ведь таких трагических судеб у писателей на Руси, как в советский период, кажется, еще не было. Если раньше писатель погибал на дуэли или отправлялся в ссылку губернатором с напутствием "жестокого" самодержца делать все так же хорошо, как он пишет, то теперь писателей стали или тайно убивать, или они не вынося жизни, уходили сами. Причем, то и другое так переплелось, что их и до сих пор различить невозможно... Какие однообразные судьбы в такой короткий срок: Горький, Маяковский, Есенин, Фадеев, Клычков, Клюев, Орешин. А сколько других, так редко поминаемых, оставшихся за колючей проволокой!.. Подозреваю, что эти несоответствия происходят из ложного и наивного убеждения, что народ в целом и писатели свято и безропотно верили в то, что им навязывалось, пребывали в неведении и только теперь при свете "гласности" якобы прозрели и спохватились. Несколько утрирую, но это как раз то представление, которое предполагает, что свет ниоткуда более исходить не может, кроме как от вышестоящих инстанций или партийных постановлений... Но этично ли, справедливо ли народ, столько переживший, столько мук принявший, уничижать теперь задним числом попреками? Все видел и все знал народ! И формулировал не хуже нынешних, вдруг "прозревших" публицистов. Об этом красноречиво свидетельствует крестьянская война в послереволюционной России, война, "просмотренная" историками. Почитайте документы этой войны - "Мирской приговор", "Программу Союза трудового крестьянства". Таких продуманных, деловых, корректных, лишенных лозунговой патетики документов мы мало найдем среди большевистских циркуляров. Но призыв крестьянства прийти ко всеобщим народным выборам власти, призыв к благоразумию был, как известно, подавлен пулеметами... Существует представление, сейчас особенно активно используемое в целях идеологических, что на Западе, мол, коммунистическими игрушками побаловались и оставили их в покое, а вот в России-де , это все-таки пристало. И делается вывод: значит народ тут такой неразумный и недотепистый. При этом, конечно, сокрывается то, как жестоко и свирепо это мировоззрение насаждалось, сокрывается то, что уже после гражданской войны восстала почти вся Россия, но была самым жестоким образом подавлена. Кем? Детьми разных народов, в том числе и своими, с этой целью преднамеренно разделенными по мировоззрению... Такие методы насаждения "передового" мировоззрения, теперь оказавшегося "тупиковой ветвью" истории, действительно немыслимы ни в одной стране... Почитайте письма тех лет из казачьих областей России своим родственникам за границу, письма, собранные в книгу "Крестная ноша" Владимиром Сидоровым (Ростов-на-Дону, 1994). Ужасы уничтожения собственного народа на Дону, Кубани, Урале, в Сибири методами более жестокими и коварными, чем можно было ожидать от иноземных захватчиков, предстают в этих письмах. И это люди еще не во всем доверялись письмам, идущим за рубеж. Общепризнано, что русская литература с самого своего зарождения особо отличается патриотизмом. Тема Родины, ее судьбы занимает в ней центральное место, являясь даже не просто темой, а некоей духовной величиной, проходящей через века. Вспомним Н.Гоголя: "А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам". И в то же время, и это может показаться несколько парадоксальным, в русской литературе немало произведений, причем вершинных, не о победе в ее обыкновенном понимании, но о поражении - "Слово о полку Игореве", "Тарас Бульба", "Разгром", "Тихий Дон", "Песнь о великом походе", "Враги сожгли родную хату"... Можно сказать, что, начиная со "Слова о полку Игореве" и даже ранее, русская литература представляет собой непрестанный плач о погибели Русской земли... Для литератур других народов тема родины, ее судьбы может быть даже малопонятной, не столь важной, во всяком случае, не преобладающей. Но в иных литературах о ней, видимо, потому и не говорится столь последовательно и страстно, что им неведома постоянная, многовековая угроза самого существования народа, как это было и есть для России. Видно, потому в русской литературе столь много произведений воинских. Пусть не ловят меня на слове недоброжелатели России - вовсе не о воинственности народа говорит этот факт. И если слово несет в себе дух и историю народа, нельзя не припомнить удивительное наблюдение И.Солоневича, писавшего, что у разных народов само слово война имеет разное значение: на немецком языке - значение добычи, на английском - близкое к значению торговли, на русском - значение бедствия, горя (вой и война)... Но парадокс нашего времени, его новая трагедия состоит в том, что радикальные идеи революционного толка, приведшие страну к разору, снова выдвигаются как ни в чем не бывало, на этот раз как якобы спасительные, то есть уже испробованные яды снова выдаются за лекарства... Это в полной мере проявилось и в отношении к литературе, в ее нынешних переоценках. Тема судьбы России особенно наглядно и убедительно просматривается через женские персонажи, имеющие значение не только реально-бытовое, но и символическое. Но беда в том, что представление, заполонившее, кажется, все сферы сознания, более всего боится именно образности, то есть самой природы литературы, накрепко связывая ее с реально-бытовым планом. Но не будем хотя бы теперь уподобляться незадачливому гоголевскому Петрушке, которому "нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит..." Необходимо остановиться на одной книге, представляющей собой примечательное явление в нынешнем литературно-художественном процессе. Она не попала в поле внимания литературной общественности. Тем более что вышла она не в Москве, а в Новосибирском книжном издательстве. Имею в виду книгу Геннадия Карпунина "По мысленному древу. Перечитывая "Слово о полку Игореве". О ней хочется сказать потому, что это одна из немногих книг именно о литературе. И не только затем, чтобы согласиться с автором, но и поспорить с ним. Казалось бы, что нового, да еще созвучного нашему непростому времени можно сказать о "Слове". Ведь о нем написаны курганы книг. Но, может быть, потому-то и складываются у нас так часто трудные времена, что мы не замечаем, сколь тесно наша жизнь связана с прошлым, историей, культурой народа, сколь она зависима от них и произвольно действуем вопреки этим связям и закономерностям. Обращаюсь к этой книге и потому, что она поможет нам обнажить то, как художники, говоря пушкинской строчкой, стремились удерживать "вниманье долгих дум". Книга "По мысленному древу" выделяется среди работ о "Слове" своей, пусть это не звучит парадоксально, "ненаучностью". Перечитывая "Слово", автор подходит к нему прежде всего как литератор, осмысливает его именно как памятник художественной культуры. Сложилось ведь так, что большинство исследований о "Слове" - именно научные работы, зачастую не замечающие его совершенную, оригинальную, уникальную художественность. Конечно, и такой, научный подход к памятнику необходим. Но беда в том, что он стал, по сути, единственным. В то время как в истории изучения "Слова", начавшегося кстати сказать, задолго до его находки и публикации в 1800 году, еще в "Задонщине", сложилась традиция именно художественного его истолкования. Думается, что это и есть основная традиция постижения "Слова", нисколько не исключающая других к нему подходов. Ведь еще Е.Барсов писал о том, "какой высокий и чарующий интерес представляет "Слово" у нас в России для людей литературных". Но, к сожалению, в наше время традиция эта как-то пресеклась. Только одинокие голоса О.Сулейменова и В.Чивилихина долго слышались на этой родной, благодатной ниве. Нет исследования не прекращались. Я говорю лишь о писательском, художническом постижении памятника. Новая книга Г.Карпунина как раз и свидетельствует о том, что традиция все-таки жива. Конечно, книга "По мысленному древу" рассчитана на читателя в определенной мере подготовленного, который, как пишет автор, "изучая "Слово о полку Игореве" в восьмом классе средней школы, кроме высказывания классика о том, что идея поэмы - призыв русских князей к единению, запомнил и кое-что еще". Г.Карпунин рассматривает литературно-художественный процесс как единый, живой организм, проходящий через века: "Вековой, развивающийся на протяжении тысячелетий литературный процесс - "мысленное древо". И "Слово" он пытается понять в его контексте, "включив его в сквозную общую идею истории мысли", находя в последующих за "Словом" произведениях то, что не только как бы подсвечивало его, но и во многом объясняло. И если каждая новая эпоха находит в великих памятниках культуры именно то, чего ей особенно не хватает, то, судя по книге Г.Карпунина, мы пытаемся найти тот универсальный взгляд, тот дух цельности, к сожалению, во многом утраченный, который позволял бы распознать значение происходившего. Именно художественность "Слова", его традиции в последующей литературе и дают такой универсальный взгляд на литературу, да и на жизнь. С этой точки зрения обнаруживается, что "Слово" удивительно близко всей русской литературе, близко нашей сегодняшней жизни. Вдруг обнажается его нетускнеющая современность. Современность "Слова" проявляется и в том, что главную угрозу Русской земле автор видит не столько в нашествии "поганых", половцев, сколько в крамоле, которую князья ковали сами на себя, крамоле, разъедающей духовное единство братьев, делавшей их врагами. Автор книги "По мысленному древу..." призывает нас не торопиться с обвинениями неведомых нам переписчиков, якобы испортивших текст, не спешить вносить исправления: "Не текст испорчен, а испорчено наше зрение, и даже не то что испорчено, а просто оно приспособлено для восприятия только обычных текстов, текст же "Слова" необычный, он построен на художественных принципах, рассчитанных на иной тип зрения - на зрение читателя, который в букве видел не просто знак для обозначения на письме звука, а символ, исполненный глубокого внутреннего смысла". Сопоставляя "Слово" с теми произведениями русской литературы, в которых наблюдается сходная структура и сюжет, автор книги "По мысленному древу..." пытается понять "Слово" как явление закономерное. Он убеждает нас в том, что "ни одно произведение древней русской литературы не отстоит так далеко от предшествующей ему литературной традиции и вместе с тем так тесно не связано с ней, как "Слово о полку Игореве". Ну что вроде бы общего между "Словом" и поэмами "Двенадцать" и "Страна Муравия"? С точки зрения чисто событийной - вроде бы ничего. Но по логике художественной сходств немало. Сопоставляя поход князя Игоря с мытарствами Моргунка, соотнося их с притчей о блудном сыне, автор обнажает то внутреннее движение героев, которое и составляет суть произведений художественных - обновление, переход героев в новое качество. Ведь человек не живет в статичном состоянии. Вся жизнь его есть цепь превращений, перехода из одного состояния в другое. Князь Игорь, потерпев поражение, пройдя через испытания, выпавшие на его долю, становится другим. В самом деле, почему он, возвратившись из половецкого плена, вопреки стойкой традиции, едет не к главному киевскому храму Святой Софии, а в скромный храм Богородицы Пирогощей? В этом - одна из тайн "Слова". Г.Карпунин делает предположение, убедительно подтверждая его логикой художественного развития, что автор "Слова" ставит задачей показать, как человек становится другим, что главная тема поэмы есть смена старого и нового времени, смена одних понятий и ценностей другими, которые олицетворяют Святослав, князь Киевский, и Игорь, князь Новгород-Северский. В разнице Софийской и Успенской идей, воплощенных в этих храмах, и обнаруживается разница идеалов "старого" и "сего времени". Понятно, что речь идет не столько о хронологической последовательности, сколько о характере времени. Если Софийская идея предполагала спасение в прошлом, то Успенская - в устремленности в будущее. Г.Карпунин, как мне кажется, точно уловил сходство "Слова" с поэмой "Двенадцать", но не вполне уяснил их принципиальное различие. Причем различия, таящиеся в самих текстах произведений, а не выводимые каким-то иным путем. Здесь автор понимает значение "Двенадцати" и ее образов, пожалуй, традиционно, будто бы А.Блок образом Христа пытался как бы "освятить" действия красногвардейцев, придать им значение эпохальное, всемирное. "Блоковский Христос, - пишет Г.Карпунин, - знак положительной оценки Октябрьской революции, символ искупления пролитой красногвардейцами крови". Но действительно ли этот загадочный образ имеет такое значение? Текст поэмы не дает оснований для такого вывода. Так поняли поэму А.Блока те, кому хотелось, как я уже отметил в предыдущей главе, "освятить" свершившееся. Только они не хотели "освящать" революцию именем Христа, так как видели в нем противника, а может быть, и соперника. То есть этим они давали понять, да и были абсолютно уверенны, что совершенная под их водительством революция, будет иметь для народов значение еще большее, чем христианство. Можно сказать, что поэма А.Блока - это произведение о гибели России "без креста", в которую пальнули пулей. Герои поэмы, не найдя другого символа веры, возвратились к Христу, но уже без веры в него. В этом и состояла, по логике поэта, русская трагедия. Получался замкнутый круг, а не движение вперед. Нетрудно заметить, что такая логика появляется от того, что духовное подменяется социальным, а то и вовсе исключается из бытия. Бедный человеческий разум поддавшись искушению, поверил, в то, что должна произойти смена вер, смена не каких-то условий жизни, способов производства, а именно вер, и попал в безвыходное, абсолютно неразрешимое положение. Это подтверждается кстати, и женским персонажем поэмы Катьки, имеющей значение символическое - от катарсис, очищение. Катька в поэме гибнет, а значит, очищение героев не происходит. Кстати, так же, как гибнет Катерина в "Грозе" А. Островского. Имя Катерины, символизирующее чистоту и непорочность, не названным есть и в знаменитом стихотворении А.Блока "На железной дороге", написанном в 1910 году. Разбитая женская судьба, "где сердце вынуто", раздавленная "любовью, грязью иль колесами":
Имя несчастной не названо в стихотворении, но поэт сопроводил его таким примечанием: "Бессознательное подражание эпизоду из "Воскресения" Толстого: Катюша Маслова на маленькой станции видит в окне Нехлюдова..." Так впервые возникает образ Катюши, который в "Двенадцати" станет уже просто Катькой... В поэме "Двенадцать" А.Блок распознал мессианский характер революции, ее максимализм, ее атеизм, ее новую религиозность. Но, распознав религиозность революции, поэт расценил это вовсе не как благо, по сути отказывая ей в принципиальной новизне. Другого знамени, символа веры, кроме Христа, в той жизни он не находил, ибо его просто не было и нет. А революционные плакаты, то есть символы новой веры, годились разве только на портянки... Поэма "Двенадцать" А.Блока - первое произведение русской литературы советского периода, начавшее плач о погибели Русской земли... Словно напророчил поэт трагедию, распознав ее задолго до поэмы в стихотворении "Новая Америка":
Конечно, имеется в виду та, тютчевская звезда: "Ты долго ль будешь за туманом Скрываться, Русская звезда..." "Праздник" - звучит, конечно, и иронически, и горько. Все, мол, хорошо, - праздник, да только тьма кромешная с ним, такая, что и звезда не видна... Все это ведь относится и к нынешней спешной и жесткой американизации России, убивающей ее живую душу. Христианские представления изначально пронизывали русскую литературу, и не просто пронизывали, но "русская литература прошлого в абсолютном своем большинстве была создана на основе православной духовности и нравственности, и никакие Веры Павловны и Базаровы не могли противопоставить этому содержанию что-нибудь вразумительное" (Э.Володин). К этому образу мира пытается обращаться литература и сегодня. По глубине его осмысления, видимо, можно судить о состоянии литературы. Но нынешнее его осмысление, и особенно литераторами молодыми, носит, как мне кажется, упрощенный характер: полностью укладывается в расхожие стереотипы, не выходит за их пределы. К примеру, в стихах Инны Кабыш:
Действительно ли разлучил их и действительно ли "случайный поворот"?.. Как видим, то, над чем мучительно размышлял А.Блок, проходит мимо внимания автора современного. Спасительным ей представляется возврат к Христу, губительным - когда "не видно Бога". Автор, кажется, совсем не подозревает, что просто возврата быть не может, хотя бы потому, что человечество, действительно, переросло "младенческую способность наивной, безотчетной веры" (Вл.Соловьев), а также то, что "и религиозное возрождение самых истоков жизни может быть номинальным и формальным" (Н.Бердяев). Именно "возврат" наблюдается в нашей сегодняшней жизни. Священник на телеэкране, перед микрофоном, в Думе -все это, ставшее возможным вдруг, носит признаки вовсе не возрождающейся веры... Причем эта ситуация еще более опасна, ибо воинствующий атеизм был проще и понятней... Народ пошел в одну сторону, поэтесса, видимо, как более разумная, словно она к народу и не относится - в другую... Можно ли так писать после страшных мыслей о Боге А.Блока... Конечно же, нельзя. Непростительно. Все ведь гораздо сложнее и трагичнее и в дне нынешнем тоже. Как, к примеру, в стихах Николая Зиновьева, кубанского поэта:
Христианские образы буквально преследовали русскую литературу советского периода, даже в период самого воинственного атеизма. Разве не сходно с поэмой "Двенадцать" завершается и "Тихий Дон"? Вот Чумаков (чумак - торговец солью, бродячий, бездомный человек) после того, как под Тишанской была разбита красными банда Фомина, говорит на прощание своим односумам: "Спаси Христос, мирные разбойнички, за хлеб-соль, за приют. Нехай боженька даст вам веселой жизни, а то дюже скучно у вас тут". Имя Христа, как видим, помянуто иронически, с шутовским поклоном, с ерничаньем. А идущие с ним, опять-таки разбойники, как в поэме двенадцать красногвардейцев - не апостолы, а разбойники Кудеяра. Но, думается, мелькнувший в финале романа Христос, даже в таком контексте, вовсе не случаен. Ведь если говорить о символическом, образном значении в художественном произведении каждой детали, каждой подробности, то дальнейшая фабула как раз и объясняет то, почему в конце романа появляется Христос. Как помним, Григорий Мелехов, изверившийся, разбитый физически и нравственно, возвращается к родному порогу. Прежде чем войти в хутор, он бросает в прорубь оружие и патроны: "Их было двенадцать обойм и двадцать шесть патронов россыпью..." Поиски значения этих чисел, не погружаясь в тайны кабалистики, привели меня к двенадцатой главе, двадцать шестой статье Евангелия от Матфея. Ведь само появление Христа в романе уже указывало на то, что именно в Евангелиях, а не в каких-то иных памятниках следует искать разгадку. Итак, двенадцатая глава, двадцать шестая статья Евангелия от Матфея: "И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?" А предшествующая двадцать пятая статья поясняет смысл этой афористичности: "Но Иисус, зная помышления их (фарисеев - П.Т.), сказал им: всякое царство, разделившееся в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит". Но это же и есть архетип того сюжета, который представлен в "Тихом Доне". Как знать, не хотел ли таким образом М.Шолохов сказать о ситуации, сложившейся в стране в период гражданской войны, участниками которой были его герои... Слишком уж поразительное совпадение смыслов, чтобы считать его случайным. И потом, если в "Двенадцати" разбойниками можно считать красногвардейцев, то в "Тихом Доне" уже прямо названы разбойниками те, кто красногвардейцам противостоял. Не говорит ли нам это о том, что в гражданской, братоубийственной войне не бывает правых, виноваты все, ибо "всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит..." Князь Игорь в "Слове о полку Игореве", пройдя все, выпавшие на его долю испытания, как герой притчи о блудном сыне или герой русских сказок, возвращается, но вопреки логике, не к Святой Софии, а ко храму Богородицы Пирогощей, которая сближается в народном сознании с Параскевой Пятницей. И даже более того - к иконе. "Языческий культ Пятницы был самым устойчивым и наиболее распространенным из всех дохристианских верований нашего народа", - писал В.Чивилихин. Параскева Пятница слыла божеством домашнего очага, счастья, плодородия, покровительницей полей и скота. И что особенно важно - правосудия. "Это образ христианской святой, который, как пишет Б.Рыбаков, пришел на смену славянской богине урожая Макош". То, что князь Игорь возвращается ко храму Пирогощей, Параскевы Пятницы, связано и с верованиями, и с конкретными событиями. Ведь битва Игоревой рати началась в пятницу: "С зарания в пяток потопташа поганые плъкы половецкыя". Вызволение Игоря из плена, как известно из Ипатьевской летописи, тоже совершилось в пятницу: "Се же избавление створи Господь в пяток". И если "Слово о полку Игореве" уникально, совершенно оригинально по своей художественности, если его действительно в литературе той поры сопоставить не с чем, то оно удивительным образом отозвалось во всей последующей русской литературе. Это можно было бы проследить по многим аспектам. Я же беру только тему возвращения. Итак, князь Игорь возвращается ко храму Пирогощей - Параскевы Пятницы. Храм, конечно, имеет значение не только буквальное, но символизирует и веру, и Родину. Так же, как и герой другого произведения, созданного уже в наше время, стихотворения М.Исаковского "Враги сожгли родную хату", возвращается не только к любимой жене Прасковье(Параскеве), но и к Родине. Но приходит на ее могилу...
|01|02 |03 |04 |05 |06 |07 |08 |09 |10 |11 |12 |13 |14 |15 |16 |17 |18 |19 |20 | |
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
© Петр Ткаченко, 2003 г.редактор Вячеслав Румянцев 01.01.2003 |
