   |
| |
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
 |
Петр Ткаченко |
|
В ПОИСКАХ ГРАДА ТМУТАРАКАНИ |
На первую страницуНОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИКАРТА САЙТА |
И в народной, и в
профессиональной песне изображена смерть. Но в
народной песне она изображается через свадебный
обряд, символизирующий переход человека в иное
качество, то есть продолжение его жизни.
Идеологическая же установка, воплощенная в песне
профессиональной, отрицала личность,
единичность и неповторимость человеческой
жизни. Поэтому герой здесь живет и погибает "за
рабочих", "за того парня", за кого угодно, -
только не за самого себя... В отношении к песням особенно проявилось творческое бессилие того порядка, того, говоря словами С.Булгакова "духовного маразма", который установился в России после революции. Признак, прямо-таки действительно, зловещий. Сказалось это в том, что большинство революционных песен являлись переделками, ранее известных песен, полностью перенявшие их мелодии. Об этом писал В.Мантулин, составитель "Песенника российского воина": "Не нужно быть музыковедом, чтобы понять, какой массовый плагиат начался с созданием "краснознаменной" литературы"... Чрезвычайно показательно то обстоятельство, что композиторы белых сохранили в песне черты мягкого лиризма и глубокого трагизма, большевики же внесли в гармонию элемент грубой угрозы, что подчеркивается сочиненными словами вроде "разгромили атаманов, разогнали воевод"... И этот дух устрашения, приправленный изрядной долей нерусского самохвальства, а ля "встретим мы по-сталински врага", наложил очень неприятный отпечаток на многие песни советского лихолетья" (Песенник российского воина. Составил и аранжировал Валентин Мантулин, Нью-Йорк, т. 1, 1970, Нью-Йорк, т. 2, 1985). По этому же образу совершалась подмена и в литературе, именно по нему совершена она и у Э.Багрицкого. И самое невероятное в этой подмене то, что во всех бедствиях обвиняется народ, что от него якобы исходит "гибель Приднестровью", что он и есть половцы, он и есть враг... Но тогда напрашивается вопрос: враг кому? Комиссару Когану! Так во имя чего и для кого в таком случае совершилась эта борьба - во имя народа или для комиссара Когана?.. Эта подмена в песнях и литературе в определенной мере объясняет, почему коммунистическая идеология была столь воинственной к культуре, к художественности, к народному творчеству и литературе. Да потому что подлинно художественное всегда правдиво. Именно по отношению к художественности, знающей вещи по именам, проявлялась историческая неправедность этой идеологии. Потому она и прибегала к ее подмене, разрушению. Да и не только ведь ее. Но народного миропонимания, души народной, находящей свое наивысшее выражение в подлинно художественном творении. Таких, идеологически и политически ангажированных поэтов, верных служителей соцреализма, у нас почему-то принято называть романтиками. Я не против романтизма, но подобный "романтизм" слишком уж пахнет кровью, ибо ничем иным не является как духовной агрессией. Надеюсь, на примере подобного использования образов "Слова" это видно в полной мере. Подобное обращение к "Слову", как в поэме Э.Багрицкого, легко разгадываемо и иного смысла, кроме как сопоставить несопоставимое, кроме как именем русской истории, именем русского духа идеологически обосновать и оправдать антинародное дело комиссара Когана, просто не имеет. Совсем иначе все обстоит в художественном мире поэта, обращающегося к "Слову", непреднамеренно, без холодного и хитрого расчета, как бы интуитивно. Тут не так просто разгадывается его цель. Да и цели как таковой, заранее избираемой вроде бы нет. Ну что, к примеру, имел в виду С.Есенин, написав в ноябре 1917 года стихотворение "Не пора ль перед новым посемьем Отплеснуться, Вам слова, от Каялы..." Какое новое посемье, то есть поход по Сейму, по следам Игоревой рати, грезилось поэту? Если Посемьем ему уже тогда виделось все то, что ожидало распинаемую Россию, то можно лишь подивиться его прозорливости. Но ведь этим простым сопоставлением смысл выраженного поэтом далекого не исчерпывается. Как не исчерпывается простым сопоставлением со "Словом" и трилогия А.Толстого "Хождение по мукам", к которой предпослан эпиграф "О, Русская земля!" Здесь угадывается связь с древнерусской литературой и более глубокая, уже в самом названии романа - "Хождение по мукам", где "хождение" - один из жанров древнерусской литературы, также, как "Хождение Богородицы по мукам". Новые хождения соотнесены и как бы продолжают давние человеческие муки. Есть еще одна особенность этих, таких разных, противоположных обращений к "Слову". Внешне, формально они вроде бы и не отличаются друг от друга, хотя семантически являются противоположными друг другу. По логике Л.Сазоновой, Э.Багрицкий обращается к древнерусской песне, чтобы добиться восприятия разных времен, "как единого исторического пути", то есть для того, чтобы показать якобы действительно существующую преемственность. Но ведь вроде бы такой же смысл имеет и стихотворение М.Цветаевой, вроде бы с этой же целью обращается к "Слову" и она. Но разница - несоизмеримая. Да ведь к простой преемственности ее поэтическая мысль далеко не сводится. Даже наоборот, она вступает с прошлым в полемику:
Почему "лжет летописец" и почему "Боян льстивый"? Да потому, что в художественном мире поэтессы "белое дело" - есть прямое продолжение дела Игоря, то есть извечного правого дела постоять за землю Русскую. И уж если оно, "белое дело" потерпело поражение, значит причины его крылись во временах более ранних, значит и Игорь пал "на сон вечный". Потому что в ее художественном мире "белое дело", говоря словами И.Ильина, "древне, как Русь": "Не мы создали его: оно древне, как Русь, мы только стали под него, опять, как бывало, в час смуты и разложения" ("Белая идея"). Оно стремится к тому, чтобы сохранить историческую правду и хотя выношено в "военной борьбе с революцией и коммунизмом", этой борьбой не исчерпывается и к ней не сводится". А потому "белая борьба, - пишет И.Ильин, - нуждается в летописи". Кстати сказать, в приведенном стихотворении поэтесса столь увлекает нас своей идеей, что мы не сразу и замечаем допущенную ею неточность - автора "Слова"она путает с Бояном. Боян ведь не пел об Игоре, он пел о Тмутараканских князьях. Но это как бы и не столь важно перед эмоциональной и полемической мощью стихотворения. Удивительно, что М.Цветаева в одном из стихотворений прямо называет себя летописцем белого похода: "Белый поход, ты нашел своего летописца". Не могу удержаться, чтобы не выписать это стихотворение полностью. В нем, написанном в ноябре 1920 года, поэтесса то ли сама себя, то ли героиню свою уподобляет Ярославне. Собственно говоря, это стихотворение и есть плач Ярославны, плач женщины, проводившей своего возлюбленного на Дон за белое дело:
Это уже не назовешь просто сопоставлением времени или "перекличками". Здесь хотя и присутствует "Слово", но уже не на уровне перекличек. Перед нами - новая художественная реальность. И не только потому, что Ярославна летит на Дунай кукушкой, а героиня стихотворения - журавлем по казачьим станицам. Кстати, и казачьи станицы тут помянуты, как думается, вовсе не случайно. Происходившее там вместилось в одно слово: "Плачут!" А вся основная трагедия гражданской войны совершалась ведь в основном в казачьих областях. В связи с рассматриваемой традицией я обращусь еще к стихам казачьих поэтов, выразителей того самого народа, который по произволу Э.Багрицкого был объявлен, по какой-то немыслимой логике, половцами, то есть врагом иноземным и которому предстояло просто умереть. Стихи этих поэтов и по жанру не назовешь иначе, как плачами. Как бы с думой о "Слове" написана и поэма М.Цветаевой "Перекоп". Это сказалось и в отдельных образах: "Русь, страна Дивья"; "крик лебедин", "не то чайки, не то соколы", и в этом, легко узнаваемом рефрене: "Крым! Уже за шеломяном еси". Но поэма эта примечательна еще и тем, что она как бы помнит о тех произведениях русской литературы, в которых переосмысливалось "Слово". Поминается здесь "Тарас Бульба" Н.Гоголя: "С лицом Андреевым - Остап. С душой бойца - Андрей". Угадываются тут и "Скифы" А.Блока: "В тьму - тьмы нас! - Ужель не слышишь, Русь?" Можно даже сказать, что поэма "Перекоп" как бы подводила итог литературного постижения "Слова".
Словом, "Кончена Русь!", как сказано в стихотворении, которое так и называется "Плач Ярославны":
И в том же "Ханском полоне" есть какой-то глухой намек на соотношение губительного "времечка Бусова" с христианством. То ли надежда еще на него, то ли сожаление о нем:
И хотя поэтесса назвала себя летописцем белого похода, в ее стихах мы не найдем той односторонности, неистовости, которой грешили так называемые "молодые советские поэты". Ее взгляд - понимающий и тех и других, примиряющий. Взгляд ее на гражданскую войну, как на общую народную беду, такой же, как в цикле о терроре "Усобица" М.Волошина:
Какая уж тут "революционная патетика", о которой пишет Л.Сазонова, какое уж тут использование "Слова" "при описании героической борьбы за советскую власть", о котором говорит Л.Дмитриев. Все как раз наоборот - Русь обесчещенна, кончена, заздравная чаша выбита из ее рук... Странно, неужто исследователи не ведали об этом? Или этот душераздирающий крик о погибели России, рвущая сердце поэтическая мощь не проходила по разделу той литературы, которая именовалась "молодой советской"? Если это так, то любопытная получается ситуация - в расчет бралось лишь самое упрощенное, лишь самое бездуховное и рукотворное и на основе его утверждалось, что так, мол, литература осмысливает "Слово". Понятно, что при такой "методике" анализа в поле зрения не попадало все самое художественное, сокровенное, совершенное и многозначное. Так творилась литературоведческая, да и просто человеческая неправда. Так что же совершилось в России - "Мистерия", новое пришествие или нечто совсем иное? Совершалось самое изощренное, самое изуверское давление на человеческую душу - ее отравление подменой понятий о добре и зле. Совершался самый изощренный вид порабощения человека - овладение его сознанием и душой. Это, естественно, в первую очередь сказывалось на литературе, на ее положении в обществе. На ее внутреннем состоянии, проявлялось в извращении самой ее природы, в подчинении идеологии. "Рогатых хозяев жизни Хрипом ночных ветров Приказано златоризней Одеть в жемчуга стихов" (Н.Клюев). Это особенно наглядно видно на традициях "Слова" в литературе советского периода - с какой целью и как те или иные писатели к нему обращались. Для убедительности прибегну к сравнению двух произведений, созданных по сути в одно и то же время, посвященных постижению одного и того же события - падению Перекопа. Имею в виду поэму М.Цветаевой "Перекоп" и повесть А.Малышкина "Падение Даира". Сопоставляя эти произведения, видишь, как литература вослед за обществом, разделилась на два враждебных лагеря: М.Цветаева - летописец белого похода, А.Малышкин - певец красного. Но вместе с тем, как в поэме, так и в повести ярко выражено обращение к "Слову", сказавшееся во многих деталях, и даже - в рефрене из "Слова", вставленном в тексты почти без изменений. У Цветаевой: "Крым! Уже за шеломянем еси". У Малышкина: "Как это? Русь, уже за шеломянем еси?.. В бескрайном курганы уплывали, как черные - на заре - шеломы: назад, в сумерки, в историю..." В каком из произведений этот рефрен, этот клич из "Слова" более естествен, уместен и оправдан? Мне кажется, в поэме "Перекоп". Хотя бы уже потому, что здесь, как и в "Слове", герои покидают родину, прощаются с нею, может быть, навсегда. А потому взятый из "Слова" рефрен воспринимается не как заимствование, а как новая реальность. Во всяком случае оправдан психологически. Родина для них действительно оставалась "за шеломянем". В повести же "Падение Даира" он дан в форме вопроса, с некоторой даже иронией и как бы равносилен возвращению "назад, в сумерки, в историю". Да и что стоит само уподобление истории сумеркам... Здесь не чувствуется живой, духовной связи, психологической и художественной оправданности. Да и сама необходимость обращения к древнерусской поэме как-то теряется. Внешне же, формально, как в повести, так и в поэме много сходного, даже это вроде бы мимоходом брошенное "На заре". Есть у Цветаевой небольшое стихотворение "На заре...", в котором она тоже обращается к образам "Слова": "Над разбитым Игорем плачет Див". Но, видно, разные зори виделись поэтессе и прозаику... Есть и еще одна, пожалуй, основная особенность, отличающая эти разные обращения к "Слову". Писатель, изображавший гражданскую войну из лагеря красных, однозначно говорит о белых как о врагах, как о последних. Все в повести "Падение Даира" направлено на то, чтобы представить белый стан, морально разложившимся и падшим, где господствует одна животная похоть. Писатель пытался вызвать отвращение к тем, "чьи фамилии говорили о веках владычества и славы", где все исходило "блаженной слюной". Красные же наоборот оправдываются уже только тем, что они шли завоевывать "прекрасные века". Словно белый стан не имел своей высокой цели. Имел, и более конкретную, чем "прекрасные века" - Россию. Но ведь это не так, что в белом стане господствовала только похоть. Там оказалась значительная часть интеллигенции, цвет народа. Да и цель борьбы у белого стана была высокой - спасение России, в отличие от красного стана, вытравлявшего всякое представление о родине, видевшего цель борьбы в уравниловке, в дележке материальных благ - "кто был ничем, тот станет всем". Правда, была претензия на высокую идею - "светлое будущее", но она была столь неопределенной, что воспринимать ее как руководство к действию или источник вдохновения уж никак нельзя. В поэме М.Цветаевой тоже есть подобное разделение народа на врагов, и все же, гражданская война предстает здесь не только как противостояние непримиримых станов, а как общенародная трагедия. Писателю же, изображающему гражданскую войну из красного стана, оказалось неведомым то, что было естественно для летописца белого похода:
Иными словами, совершенно очевидно, что повесть "Падение Даира" написана с идеологической заданностью, с заранее предопределенными оценками белого и красного станов. Мне кажется, что сопоставление этих, во всяком случае, внешне сходных произведений, передает атмосферу, царившую в литературе той поры. И если бы мы говорили о персонажах произведений, о героях, мы не имели бы никакого права упрекать их в том, что они исповедовали то миропонимание, а не это. Но мы ведь говорили о писателях, художниках, совести народной, которым самой природой, предназначением заказано не исповедовать какие бы то ни было политические и партийные пристрастия - ни "коммунистические", ни "демократические". И все же не будем упрекать и писателей - самый надежный и самый объективный их судья - время. Да еще "Слово", безошибочно указывающее на то, как писатели понимали происходившее в России. Что же вспомнилось вроде бы беспричинно "Слово", его образы И.Бунину в очерке, посвященному поэту А.Толстому, "Инония и Китеж"? Да потому, что не только о поэте он говорил, но об утрате, насильственном вытравлении истинно национальных начал в народе, о новом страшном нашествии: "... Русское слово почти умолкло в этой печенежской степи, где высится Тмутараканский Болван, где "лисы лают на русские щиты" (как лают они, увы, и в эмигрантском стане)". Бунин, кажется, первым заметил и особо отметил, что традиции "Слова" свойственны всей русской литературе, без разделения ее на станы по идеологическому признаку. Лисы одинаково лают на щиты - и здесь, и там.
|01|02 |03 |04 |05 |06 |07 |08 |09 |10 |11 |12 |13 |14 |15 |16 |17 |18 |19 |20 | |
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
© Петр Ткаченко, 2003 г.редактор Вячеслав Румянцев 01.01.2003 |
