Петр Ткаченко

В ПОИСКАХ ГРАДА ТМУТАРАКАНИ

На первую страницу

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

КАРТА САЙТА

Может быть, теперь, в пору все еще не стихающих российских смут не время говорить о традициях "Слова" в литературе? Но, во-первых, общество, которому не до исторического, литературного, филологического интереса, явно нездорово. Во-вторых, именно в такое время, как наше, как раз и следует говорить о "Слове", ибо не только литературный и эстетический интерес оно сегодня представляет. Я даже уверен, что сказать наконец-то непредвзято о традициях "Слова" в нашей литературе, гораздо злободневнее многих, вроде бы самых жгучих тем.

Как видим, тема наша вовсе и не нова. Но авторы упомянутых статей аккуратно коллекционируют переклички и реминисценции со "Словом", не говоря об их значении. Не могу сказать, что это работы недобросовестные. Они и добросовестные, и трудоемкие. Но они как бы не о литературе, хотя предметом их анализа и является художественная литература. Они о чем-то другом. О чем? О политологии на материале литературы, но только не собственно о литературе. И весь пафос и цель обращения к теме, кажется, полностью исчерпываются словами Л.Дмитриева: "В поэзии и прозе первых революционных лет отдельные образы и поэтические обороты "Слова о полку Игореве" используются при описании героической борьбы за советскую власть". Но все было не так просто и однозначно, как в этих статьях, подогнанных, как уже видно, под господствовавшую идеологию. Оказывается, к "Слову" литература обращалась единственно и исключительно для того, чтобы более убедительно изобразить героическую борьбу за советскую власть. Но это ведь не совсем так. Даже вовсе не так. В литературе этого времени происходило нечто иное. Далеко не только с этой целью она обращалась к "Слову". Даже наоборот, совсем с иной целью она обращалась к нему. Там же, где переклички и реминисценции были продиктованы только этой задачей, сказывалась безбожная фальшь литературы, там она выходила из своей природы, снисходя до направления, всего лишь до иллюстратора идеологических понятий. Но об этом - ниже.

Не уберегла от вульгарно-социологической фальши эти работы и полнота охвата материала. А потому не она интересует меня в первую очередь, и я не стану с хронологической аккуратностью перечислять, кто и когда обращался к образам "Слова". Даже преднамеренно не стану делать этого. В первую очередь меня интересуют те закономерности и тенденции, согласно которым литература обратилась к "Слову", а также смысл и значение этих обращений.

Но прежде чем коснуться собственно этой темы, необходимо сказать еще об этой особенности литературы этого периода, еще об одном ее увлечении, а точнее искании, заблуждении, через которое, как мне представляется, она пришла к "Слову". Это ее заблуждение часто выдавали за то, что так она откликалась, реагировала на революционные события. Речь о богоискательстве, не только художнической, но и общественной мысли того времени свойственном. Нельзя сказать, что от богоискательства к мотивам "Слова" литература шла в некой хронологической последовательности. Оба эти направления в литературе того времени наиболее заметные, как бы соседствовали. Но если богоискательство потом оказалось иллюзией, непростительной ошибкой, заблуждением, то традиция обращения литературы к "Слову", наряду с обращением к народному творчеству, продолжает жить и сегодня. Менее интенсивная, менее явная и глубокая, но все-таки она продолжается. Следовательно, можно сказать, что это и была подлинная традиция. В русской литературе советского периода, пожалуй, не было более явных, столь всеохватывающих направлений художнических поисков, как эти. Поэтому я и рассматриваю их во взаимосвязи. О том же, как литература переходила от богоискательства к традициям "Слова", хорошо видно на примере творческой взаимосвязи поэмы "Двенадцать" и стихотворения "Скифы" в художническом мире Александра Блока. Здесь особенно ощутима общая закономерность, свойственная литературе той поры.

Не одно поколение исследователей искушала и дразнила своей загадочностью поэма А.Блока "Двенадцать", созданная, как сказали бы теперь, по горячим следам событий. Манил и озадачивал образ Христа, вроде бы неожиданный и в то же время органический и неотъемлемый. И исследователи находили ему объяснение. Но, как теперь представляется, упрощенное, однообразное, дошедшее в своей неизменности до наших дней. Можно сказать, что в понимании образа Христа в "Двенадцати", а значит и поэмы в целом, сложился определенный стереотип. Состоит он в том, что в поэме, в конечном итоге, искали оценки происходивших событий. Причем, оценки политической, в то время как, если и была в ней политика, то лишь "капля", как отметил сам поэт. Да и то ведь сказать, времена были жесткие, как писал А.Белый, "появись "Нагорная проповедь" в 1918 году, то и она рассматривалась бы с точки зрения "большевизма" или "антибольшевизма". Собственно говоря, так литература зачастую и рассматривалась, а потому в ней нередко и различали не то, что в ней действительно было, а то, что увидеть в силу обстоятельств хотелось. И что самое невероятное, так оценивали ее не только политики, видевшие в литературе значение служебное, прикладное, но и литераторы. Самое простое - попрекать теперь их задним числом. Но не будем этого делать. Отметим лишь, как это представлялось да и до сих пор представляется, к примеру, в статье Р.Иванова-Разумника о "Двенадцати" и "Скифах": "Лицом к революции, лицом к России стоит здесь поэт - и принимает, и понимает, и любит, и скорбит, и видит мировое значение совершающегося. ...Это поэма о вечной, мировой правде той же самой революции, о том, как через этих же самых запачканных в крови людей в мир идет новая благая весть о человеческом освобождении". То есть происходившие революционные события представлялись многим современникам столь грандиозными по своим масштабам, столь глубокими по своей созидательной силе, что в них виделась новая благая весть о человеческом освобождении, новая вера. Правда, были и сомнения. Тот же Р.Иванов-Разумник, сопоставляя христианскую культуру со свершившейся революцией, прозорливо заметил: " Кроме внутренней свободы, возвещенной христианством, в мир должна прийти свобода внешняя - полное освобождение политическое, полное освобождение социальное... Трудна дорога, и победа придет еще не скоро. Она придет, вероятно, лишь тогда, когда ясно станет человеку, что нет полного освобождения ни в духовной, ни в социальной революции, а только в той и другой одновременно". Вроде бы совершенно здравая мысль, которая и должна была бы уберечь от легких путей переустройства жизни, наипростейшего ее революционного преобразования, понятно, затрагивающего лишь социальную сферу, но не духовную. Но сам искус сопоставить происходившее революционное переустройство с христианством оказался столь сильным, что подавил и здравый смысл, и действительное значение происходившего: "Но на этот раз - освобождение полное: физическое, социальное, духовное". И произошло это вовсе не случайно. Это определялось самой сущностью марксизма, социализма, коммунизма. "Революционный социализм не есть экономическое и политическое учение, не есть система социальных реформ, - он претендует быть религией, он есть вера, противоположная вере христианской ". Ни более, и ни менее.

Но понятно, что обманчивое сходство социализма с христианством никого извинить и оправдать не могло. Не могло хотя бы потому, что задолго до того, как социализм из теории превратили в практику жизни, сущность его была уже провидена в "Бесах" Ф.Достоевского: "Социализм ведь это замена христианства, ведь это новое христианство, которое идет обновить весь мир. Это совершенно то же христианство, только без Бога" (Ф.Достоевский).

И добро бы только современникам революции виделся таким смысл происходившего. Но представление это оказалось удивительно стойким, дошедшим в неизменности до наших дней. Не буду пред изумленным, а, может быть, просто растерянным читателем ворошить груды книг, в которых эта мысль утверждалась, возьму из нынешнего литературно-художественного процесса только последние, убеждающие в стойкости и неизменности подобного представления.

К примеру, даже Г.Карпунин в своей совершенно оригинальной, замечательной книге "По мысленному древу" (Геннадий Карпунин. "По мысленному древу. Перечитывая "Слово о полку Игореве". Новосибирское книжное издательство, 1989) не удержался от того, чтобы не повторить расхожее толкование: "Блоковский Христос - знак положительной оценки Октябрьской революции, символ искупления пролитой красногвардейцами крови". Или - Г.Гунн в книге "Очарованная Русь": "Для Блока 1918 года русская революция, после христианской эры, - начало новой эры - событие космического значения. Поэтому Россия - Мессия... "Апостолы", представители народа, дают не только свое число красногвардейцев, но и символ носителей правого дела" (Генрих Гунн. "Очарованная Русь", М., "Искусство", 1990).

Как видим, перед нами, все то же, однажды заданное, понимание и событий, и поэмы: мол, не двенадцать "красногвардейцев" мы видим, а "двенадцать" апостолов, несущих миру новую благую весть избавления. Но не будем сводить толкование поэмы до того "идиотического понимания", о котором писал еще А.Белый: "Да не так же это надо понимать, что идут двенадцать, маршируют, позади жалкий пес, а впереди марширует Иисус Христос, - это было бы действительно идиотическое понимание". Конечно, не так механически все это представлялось А.Белому, как, впрочем, и многим современникам его. Но как? А представлялось так, что в конечном счете происходил процесс обновления жизни, глубокий, духовный. То есть - через освобождение социальное должно непременно прийти и освобождение духовное: "Через все, через углубление революции до революции жизни, сознания, плоти и кости, до изменения наших чувств, наших мыслей, до изменения нас в любви и братстве, вот это "все" идет к тому, что "впереди"; - вот к этому "впереди" это идет". Собственно так и постиг значение происходившего А.Белый в поэме "Христос Воскрес", написанной почти одновременно с "Двенадцатью": "Совершается Мировая Мистерия".

Вроде бы все логично, верно, если бы теперь мы были так же уверены в том, что в России произошло событие эпохальное по своей созидательной силе, действительно некая "Мистерия". Но теперь с позиций пережитого, с позиций прошедшего времени мы в этом совсем неуверены. "Но предсказания марксизма почти все, как на подбор, оказались неверными: больший процент верных предсказаний можно было бы, вероятно получить, делая их наугад... истина оказалась не просто другой, но прямо противоположной" (И.Шафаревич). Наоборот, теперь мы не можем не согласиться с теми, кто еще тогда, с болью писал о том, что в России совершилась величайшая трагедия, губительная для народа, величайшее падение народа, а вместе с ним и человека. Другое дело, отмечу вновь, что сила народного духа эту напасть переборола. Теперь очевидно, что то, чего Россия достигла в этом веке, свершалось не благодаря запущенной в народ идеологии, а вопреки ей...

Действительно ли в поэме "Двенадцать" есть положительная оценка революции, действительно ли поэт как бы освящал в ней происходившее высоким именем Христа? Мне кажется, что текст поэмы не дает никаких оснований для такого ее понимания. Так поняли поэму А.Блока те, кому хотелось бы "освятить" совершенную ими революцию. Только теперь они уже не хотели "освящать" ее именем Христа, видя в нем то ли противника, то ли соперника. За этим сквозит абсолютная уверенность в том, что свершенная под их водительством революция, будет иметь для народов значение еще большее, чем христианство. Но тогда чьим же именем они намеревались "освятить" свои деяния? Именем якобы безупречной, но отвлеченной и обезличенной теории революционного преобразования жизни или своими собственными именами?... Вот как понял поэму, к примеру, Н.Бухарин, о чем высказался на первом съезде писателей. Признавая, что Блок, мол, выступил за революцию, он вместе с тем утверждал противоположное. Как это должно было хотя бы логически соединиться, неведомо: "Мы никак не можем сказать, что он - знаменосец нового мира. Квалифицированное дитя старой культуры, он чужие символы хотел поставить у врат новой эпохи". Но теперь-то совершенно ясно, что Н.Бухарин не понял, не захотел, не мог по своему духовному уровню понять того, что в поэме действительно изображено, и чем мучился поэт. Точнее, он увидел в поэме не то, что в ней было, а лишь то, что хотел увидеть. Ведь за всем этим воинственным атеизмом марксистов стоит до предела ясная, однозначная и дерзостная идея: на смену учению христианскому якобы пришло новое, более совершенное, более передовое, более гуманное учение, которое-то и сплотит людей новой верой и приведет их не когда-нибудь, а уже завтра к некоей совершенной жизни, всеобщему братству или как мечтал один из персонажей "Бесов", ко "всемирно-человеческой социальной республике и гармонии"... Тут и таится исток такого исступленного, такого воинственного атеизма. Об этом, кстати писал еще Н.Бердяев в "Коммунизме и христианстве": "Коммунизм, не как социальная система, а как религия, фанатически враждебна религии и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни". Но выйдет из этого нечто совсем иное, даже противоположное, что М.Цветаева в "Поэме конца" назовет "братством таборным", "бродячим": "В братствах бродячих Мрут, а не плачут".

Тех слов Н.Бухарина А.Блок уже на слышал. Но он слышал по сути то же самое, о чем и сделал пометку в записной книжке: "О.Д. Каменева (комиссар театрального отдела) сказала Любе: "Стихи Александра Александровича ("Двенадцать") - очень талантливые, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся". И сразу же после этой записи идет полная горечи фраза: "Марксисты умные, - может быть, и правы. Но где же опять художник и его бесприютное дело?"

Н.Бухарин, и не только он, видевший положение литературы подчиненное, служебное политике и идеологии, похоже, и мысли не допускал, что Христос появляется в поэме вовсе не потому, что А.Блок был "квалифицированное дитя старой культуры", а потому, что он был дитя гармонии, что душа его, как он сам сказал однажды в одном из писем, была часовым несменяемым. Ведь мучительные размышления поэта этого времени о Христе начались не до написания поэмы, как вроде бы должно быть по обыденной логике, а после ее создания, после того как этот таинственный образ как бы помимо воли автора появился в конце поэмы. Уже после начались мучительные размышления поэта о ком-то Другом, о некоем новом символе веры. И вопрос о Другом возникал вовсе не потому, что поэт не в пример марксистам, его, Другого якобы не видел по своей политической ограниченности, а потому, что его Другого просто не было. Таким образом, все опять-таки сходилось на оценке смысла и масштабов происходивших революционных событий. Похоже, что Н.Бухарин, как и другие "духи революции", не подозревали, сколь убийственная оценка революции таилась за этим, вроде бы случайно мелькнувшим в поэме образом Христа: обновления жизни на новых, духовных началах не произошло, а потому никакого нового символа веры нет. Вернее, они-то знали, что здесь таится им чуждое. Всей же глубины этого образа они так и не постигли. Между тем, как появление Христа в поэме и дальнейшие размышления поэта однозначно говорят о том, что никакой "новой веры", грезившейся марксистам, просто не было. А потому поэт ее и не видел: "Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы "не достойны" Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно он идет с ними, а надо, чтобы шел другой", - записал он в дневнике 31 января 1918 года. И добавил в записи 18 февраля: "Что Христос идет перед ними - несомненно. Дело не в том, "достойны ли они его", а страшно то, что опять он с ними, и другого пока нет; а надо Другого?"

Если бы А.Блок всего лишь "чужие символы хотел поставить у врат новой эпохи", если бы он также как и многие его современники, выразил в поэме всего лишь обыкновенное, обыденное, расхожее тогда сравнение революции с христианством, его мысли о Христе не были бы страшными. Ведь не была же эта мысль страшной для А.Белого в его поэме "Христос Воскрес", и по замыслу, и по самому строю перекликающейся с "Двенадцатью". Просто свершалась "Мировая Мистерия" и все. Это потом уже, в марте, в письме к А.Блоку, прося и призывая его соединять с отвагой осторожность, он напишет: "Если Россия и Европа не стряхнет с себя "Железную пяту", - скоро мы увидим открытые человеческие жертвоприношения". Но это будет потом, когда закономерные и неизбежные, жестокие и бесчеловечные результаты "Мистерии" со всей очевидностью дадут о себе знать. А пока, как в поэме "Христос Воскрес", была торжественная Мистерия, вера в то, что "Россия, моя, - Богоносица, побеждающая Змия..."

Для А.Блока же, подобной, как сегодня мы сказали бы, эйфории не было, его мучили страшные мысли. И уже в июне 1919 года, когда Н.Гумилев в лекции о поэзии А.Блока сказал о том, что конец "Двенадцати" кажется ему "искусственно приклеенный", что внезапное появление Христа - прием чисто "литературный", А.Блок, присутствовавший на лекции, ответил: "Мне тоже не нравится конец "Двенадцати". Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: "к сожалению, Христос"...

Потому-то мысль о Христе для поэта и была страшной, что по его логике обновления жизни на новых началах, новой "вере", связанных с духовным обновлением человека, а не просто со сменой политического устройства, в результате революции не произошло. Произошло лишь разрушение ее, гибель, но не возрождение. Об этом свидетельствуют дальнейшие сомнения поэта: "Если даже не было революции, т.е. то, что было, не было революцией, если революционный народ действительно только расселся у того же пирога, у которого сидела бюрократия, то это только усугубляет русскую трагедию".

Эти страшные мысли поэта о Христе не дают нам никаких оснований отнестись к ним упрощенно, как, к примеру, в суждениях Вл.Гусева: "Но кроме слов "В белом венчике из роз...", там же ничего нет..." ("День", №8, апрель. 1991). Надо вовсе не учитывать всей сложности и напряжения идеологических противоборств, совсем уж смотреть на то время из сегодняшнего дня, чтобы "ничего" не увидеть в поэме. Теперь склонны упрекать поэта за то, что он, якобы кощунствовал, богохульствовал, освящая именем Христа бесовское дело. Но ведь он вовсе и не освящал. Совсем даже наоборот. И это видно из его страшных дум о Христе. Христос в "Двенадцати" появляется в финале так же неожиданно и вопреки ожиданиям обыденного сознания, как и храм Пирогощей в "Слове о полку Игореве".

Было ведь еще одно убеждение, а точнее - заблуждение тех времен, кажется, в точности повторяемое сегодня. Предполагалось, что в результате революции погибает Россия старая, отсталая, "кондовая", и на смену ей явится Россия молодая, новая, передовая, прогрессивная, в которой люди будут счастливы. Именно это имел в виду Р.Иванов-Разумник, когда восклицал: "Да, погибла Россия! - только какая Россия, вот вопрос!" Именно это представление проявилось и в заклинаниях А.Белого о том, чтобы Россия исчезла, рассеялась в пространстве...

Но кому, кроме самой природы и Бога дано разделять, какая часть Отечества, плоти народа, страны должна быть уничтожена, а какая оставлена? Никому такого права не дано. Текст поэмы решительно не дает основания для подобного вывода. Никакого торжества новой Руси в поэме "Двенадцать" просто нет. Конечно, соблазнительно было для идеологического обоснования совершаемого разора в шествии красногвардейцев увидеть евангельских апостолов. И число их совпадало, и имена их сходились, и Христом вроде бы ведомые... Все вроде бы совпадало. Но только почему-то поэт изобразил их разбойниками. Об этом он сделал пометку в черновике: "И был с разбойниками. Жило двенадцать разбойников". Может быть, число их говорит вовсе не о евангельских апостолах, а о кудеяровых разбойниках, которых ведь тоже было двенадцать... Да ведь и в тексте поэмы прямо говорится, что разбойники ("на спину надо б бубновый туз") пальнули пулей в Святую Русь. Уже в декабре 1917 года поэт сделал такую пометку: "Тусклые глаза большевиков... потом ясно - глаза убийц". Где же тут торжество?.. Нет, не торжество "новой" России изображено в "Двенадцати", а нечто совсем иное, даже противоположное ему. Подтверждением этого является дальнейшая творческая, да и человеческая судьба поэта.

Можно сказать, что поэма А.Блока - произведение о погибели России "без креста", в которую пальнули пулей. Герои поэмы, не найдя другого символа веры, возвращаются к Христу, но уже без веры в него. В этом и состояла русская трагедия этого периода. Получался замкнутый круг, а не движение вперед, не обновление. Освобождение социальное вовсе не предполагало освобождения духовного...

В поэме "Двенадцать" А.Блок распознал мессианский, наднациональный ("без креста", "без имени святого") характер русской революции. Распознал ее максимализм, атеизм, ее новую "религиозность". Но распознав религиозный характер революции, поэт расценил это вовсе не как благо. Он отказывает ей в принципиальной новизне, в духовном обновлении. Иного символа веры, кроме Христа, в той жизни он не находил. А потому можно сказать, что поэма "Двенадцать" - произведение русской литературы советского периода, начавшее плач о погибели России, традиционный плач о погибели русской земли. К сожалению, с этой точки зрения литературу советского периода никто еще, кажется, не рассматривал. И теперь все еще разоблачают ей силой навязываемый, пресловутый, но так во многой мере к ней и не приставший, соцреализм.

И все было бы проще и понятней, если бы через некоторое время после того, как свершилось в России новое революционное "мессианство", с восторгом принимаемая "Мистерия", когда вроде бы забили, как многими ожидалось, животворные ключи "Нового Назарета", вдруг не стало наступать отрезвление, прозрение. Теперь, уже никто, как ранее, как еще совсем недавно, не рисковал напрямую соединить христианство и социализм: "Но все эти многоразличные формы "социализма", "синдикализма", "анархизма" неизбежно нам объединить условной, общей - не боюсь этого слова - религиозной идеей Социализма, новой верой и новым знанием, идущим на смену старому знанию и старой вере Христианства и его многоразличных исторических форм" (Р.Иванов-Разумник). Теперь подобное сопоставление стало просто кощунственным. Но что же произошло? Замечательному плану революционного переустройства жизни кто-то помешал? Или просто прошло время и стали видны закономерные плоды содеянного? Видимо, так. Во всяком случае, даже те, кто в обыкновенном нигилизме русской интеллигенции выискивал корни "русского коммунизма", теперь увидел в свершившемся совершенно обратное: "С Россией произошла страшная катастрофа. Она ниспала в темную бездну... Русская революция антинациональна по своему характеру, она превратила Россию в бездыханный труп" (Н.Бердяев). И еще более определеннее: "Сходство революционной святости с христианской есть обманчивое сходство антихриста с Христом. ... Революционная мораль, революционная святость глубоко противоположна Христианству". Так вот сместились оценки. Не уточнились со временем, а поменялись на противоположные, где предполагалось добро, так оказалось зло, где виделся Христос, там оказался антихрист...

Но самое поразительное, самое невероятное состоит в том, что еще в знаменитых "Вехах", в сборнике статей о русской интеллигенции, вышедшем после первой русской революции, наиболее глубокие представители интеллигенции все это предвидели. "Их неудовлетворенность - не от практики строительства коммунизма, но от философской противоречивости учения, заставляющей предвидеть братоубийство при воплощении его" - справедливо пишет Ю.Латынина.

И даже В.Розанов с удивительной точностью напророчивший в письме к К.Леонтьеву еще в 1891 году то, что произошло, обреченно скажет в 1909 году после первой революции: "Гением, высшей мыслью не обвеяна наша революция... Только мне ужасно жаль бедную Россию, которая решительно валится на бок". И еще более обреченно уже после 1917 года: "Рухнуло Русское царство... Голгофский страдалец - это Россия, это мы..."

|01|02 |03 |04 |05 |06 |07 |08 |09 |10 |11 |12 |13 |14 |15 |16 |17 |18 |19 |20 | 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

© Петр Ткаченко, 2003 г.

редактор Вячеслав Румянцев 01.01.2003