|
К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011
Редакционный совет
Ирина АРЗАМАСЦЕВА
Юрий КОЗЛОВ
Константин МАМАЕВ
Ирина МЕДВЕДЕВА
Владимир МИКУШЕВИЧ
Алексей МОКРОУСОВ
Владислав ОТРОШЕНКО
Виктор ПОСОШКОВ
Юрий СТЕПАНОВ
Олег ШИШКИН
Татьяна ШИШОВА
Лев ЯКОВЛЕВ
|
Виктория Андреева
ТЕЛЕФОННЫЙ РОМАН
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
1
Ну, скажите, о чем здесь, собственно, речь? Ну, какая разница, где жить –
на 14-й или 175-й улице? В том или другом квартале? В том или ином доме? Ну,
пусть хуже или лучше дом – так ли уж это важно? Особенно когда здесь даже
нет важнейшего российского соображения: жить непременно поближе к центру или
в самом центре. В центре чего? И к какому центру? Центр финансовых операций
– Уолл Стрит. Фешенебельные торговые центры – Мэдисон и Пятое авеню.
Порнографический – 42-я. Барахолочная – 14-я улица. Театры – здесь, а
рестораны – там. Есть центры китайский, итальянский, панковый, гомиковый,
издательский, наркоманский, улица бродяжек и улица щветочных магазинов,
Гарлем и особняки Ривердейла. Где же, скажите, критерий? Где лучше и где
хуже? Но для человека с глазом, нюхом, интуицией каждый район, каждый
квартал и даже участок квартала – все окрашено категорическими цветами, все
пропитано недвусмысленными запахами, все говорит: да-да-да и поскорее! Или:
нет, ни за что, ни в коем случае! Или же: не знаю, может быть, ничего,
пожалуй. Человек, выбирающий себе жилье – невольный и неизбежный
ясновидящий: он приглядывается к таинственным знакам, к почти неуловимым
оттенкам, он читает магические письмена и разгадывает символы,
свидетельствующие о прошлом и будущем, он вживаются в запахи, угадывает
судьбу Вот огромный – сверкающий стеклом и аллюминием – домина на
набережной, но почему на нем красуется стыдливая черная дощечка, зазывающая
жильцов в односпальневые, двуспальневые и трехспальневые квартиры? Впрочем,
кажется, этой дощечки там уже нет. А вот кирпичные развалины Мерсер стрит
южнее Хаустона с торчащими, как ребра жертв концентрационных лагерей,
пожарными лестницами. Сколько стоит здесь студия: тысячу, две, больше?
Ну, скажите, откуда новичкам знать и понимать все эти тонкости. Эмма и ее
отец поселились по приезде в роскошном по московским понятиям доме в
прекрасной и недорогой квартире с прихожей и двумя анфиладными комнатами со
стеклянными дверьми, с окнами на Гудзон и с крышей, по которой можно
прогуливаться в хорошую погоду, обозревая пространство дельты Гудзона,
зеленый берег Нью-Джерси и вечерами – чюрленисовское коромысло
Вашингтонского моста. Правда, несколько далековато от центра, но зато
прекрасный воздух, прекрасный вид и субтропически роскошный клойстеровский
парк. То, что центр приходился на район фешенебельных магазинов, это было
ясно дочери и отцу с первого взгляда. Это не обсуждалось, но пока на это не
было денег. “Вот придут картины и тогда...”. А пока эй трейн за 25 минут
привезет их на 59-ую и Бродвей, и оттуда неторопливая и элегантная пара – он
высокий, хипповый, с седыми кудрями, в толстых тяжелых стеклах очков, со
старомосковской скороговоркой и праздничным – чуть взахлеб – от сердца –
рассыпающимся смехом, она – в юбке из “Сакса”, в пушистой мохеровой кофточке
из “Гудмана” на непременно высоких каблуках – рука об руку с ним – строгая,
подтянутая – тоже занималась йогой – живот втянут, близорукая
подслеповатость слегка откинутой головы, фальшивая седина парика, дорогой
венский перстень с маркизой на лепных выпуклых пальцах, всегда модный цвет
помады и маникюра – оживленно щебеча, хотя и с некоторой долей озабоченности
– сегодня нужно столько посмотреть – парком: наездники и экипажи – мимо-мимо
– обрывки полупонятных английских фраз, неторопливые, релаксд, истсайдовские
фигуры – направляются к “Гудману”, где ожившими сценками из его – отца –
детства к ним со всех ног бросаются учтивые старушки, готовые водить их по
ностальгическому миру дорогих вещей и праздничных запахов.
Эмма и ее отец являли собой пару импозантную. Во-первых, фамилия знаменитого
поэта – при внешнем даже с ним сходстве. Во-вторых, одежда и стать. Он –
высокий, отглаженный, прямой с падающими на плечи седыми прядями, всегда с
чем-нибудь эдаким в наряде: или туфли с бантом, или жилетка особой вязки и
шарф подстать. Она – в блестящей выпуклой юбке и крупных матовых бусах с
репродуцированным массовой сумочке Боттичелли (“Ах, я так люблю Боттичелли”)
u зажигалка с остекленевшим рекламным глазом.
Есть люди – юркают, а есть – выступают. Эти – собой одаривали. Входя,
раздвигали пространство, лепили сцену. При этом – и московская простота, и
шутка, и сплетня были уместны. Нет, что ни говори, а пара была заметная.
Плюс: оба литераторы. Он – старый журналист, в прошлом поэт, сжегший все
свои стихи в опасные годы. Она – бескомпромиссный прозаик, нигде никогда не
напечатанный, не поступившийся ни одной строчкой.
Они всех знали, со всеми встречались. Отец тискал статейки в местной
газетке: что-то о драгоценных камнях, дальних островах и чудесах долголетия
– рассказывал анекдоты о местном редакторе.
Разговор обычно держался на отце, Эмма же, оживленная при первой встрече с
новым человеком, ко второй человека этого исчерпывала и угрюмилась. Однако
шармер отец все собой сглаживал.
Появившись, они тотчас же пропали, изредка только позванивая. Мелькнули
после нашего возвращения из Парижа – глотнуть через нас парижского воздуха –
и снова исчезли на несколько лет. И вдруг: бах-ба-бах, гром среди бела дня,
снег на голову: отец, говорят, скончался. И появилась бледная с печатью
близко-близко прошедшей смерти – опаленная ею Эмма.
Смерть смотрела на нее, через нее и сквозь нее. То был взгляд и дыхание
ужаса. Так глядел через древних пастухов великий бог Пан, так являлся Ясону
и его спутникам Главк, а викингам – Один. Эмма несла в себе смерть, зная и
не зная этого. Будто Эреб переплеснул границу, и вот воды Коцита и Ахерона
пенятся вокруг, рядом, наводя мороку, излучая бледный мрак, наполняя
странной покорностью и оцепенением.
– Ах, Оленька, они просто его зарезали, они его просто убили. Он говорил
мне: я отсюда не выйду. Он знал, что его зарежут. Он не хотел ехать в
госпиталь, его увезли силой.
Она говорила монотонным бесцветным голосом, поднося платочек к сухим глазам,
растерянно и близоруко щурясь, с выражением человека, который вдруг
обнаружил, что его обобрали, и жаловался на это недоразумение, как будто
даже извиняясь за это.
– Вы знаете, у меня остались от отца прекрасные вещи. Кожаное пальто, мы ему
купили в “Саксе”, оно совсем новое. И свитер, и рубашки, и туфли – я не
знаю, что с ними делать. Ко мне должен сегодня придти один человек,
посмотреть пальто. Вы не знаете, кто бы мог купить эти вещи?
У нее была привычка: подойти близко-близко – лицом к лицу – взглянуть на
человека, близорукая, она не видела лиц с обычного расстояния, несмотря на
чрезвычайно толстые стекла очков. Ничего особенного, но почему-то не по себе
становилось от ее тяжелого близкого дыхания, всегда с привкусом чего-то
лекарственного.
И Эмма зачастила к нам, тем более, что в те месяцы мы оказались соседями.
Нас занесло на “стомиллионные” – как называл их наш сын – улицы, туда, где,
кроме муравьиного копошения островитян и отгороженного черными плащами и
шляпами заповедника испуганно озабоченных немецких евреев, не было никакой
больше жизни, если не считать буйно-мертвой зелени парка над Гудзоном с
прогуливающимися по его колониальным аллеям старухами в шляпах “с крашеными
перьями” и в довоенных боа. Как мы там очутились и как мы там жили в
крохотной студии, поделенной на “гостиную”, “столовую”, “залу”, “сцену” и
“две спальни” впридачу – это другая история. Эмма посещала нас в те месяцы
почти каждый день и засиживалась подолгу. Они с отцом привыкли целыми днями
друг с другом разговаривать, у нее была потребность выговариваться.
– Ему все здесь нравилось. Он ходил по улицам и радовался красивым вещам,
домам, витринам. Он говорил, что это похоже на возвращение в детство. Он
вспоминал забытые запахи, вкус продуктов. Мы заходили в дорогие магазины,
как в музеи. Нас встречали, как старых знакомых, элегантные пожилые дамы,
они показывали нам прекрасные вещи, отец шутил с ними, целовал им руки. Они
были так любезны и всегда узнавали нас, когда мы приходили через неделю,
через месяц, через полгода. А потом мы выпивали чашечку кофе с круасаном и
выходили на Пятое авеню. Он был так счастлив здесь. Он мечтал переехать на
новую квартиру, хорошо ее обставить, ехать в Вену – ему так нравилась Вена.
Он говорил: я хочу издать твою книжку, я хочу ее увидеть. Если бы вы знали,
Оленька, как он радовался всякой мелочи: галстуку, кофеварке, яркой
репродукции, даже носовому платку с именным вензелем. Он так любил жизнь!
Ах, они его убили, убили!
Эмма говорила, а мы слушали ее, не зная, как ей помочь. Как она будет жить
одна, без единственного близкого ей человека, без средств к существованию и
даже надежд на что-либо? Казалось, в разговорах этих она уравновешивала
покачнувшуюся чашу весов, пыталась вернуть ускользающее ощущение жизни. Так
слепой, у которого увели поводыря, пробует в одиноких монологах своих
восстановить справедливость. Как это – его больше нет?! Что-то влажное
тычется в темноте туда-сюда. Вот все, что от него осталось.
блуждая в этом мрачном сне
ловя обрывки песнопений
играя в прятки
с этим мрачным временем
безвременья
наедине
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ:
|
01 |
02 |
03 |
04 |
05 |
Оглавление:
Первая часть
Вторая часть
Третья часть
|
