|
К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011
Редакционный совет
Ирина АРЗАМАСЦЕВА
Юрий КОЗЛОВ
Константин МАМАЕВ
Ирина МЕДВЕДЕВА
Владимир МИКУШЕВИЧ
Алексей МОКРОУСОВ
Владислав ОТРОШЕНКО
Виктор ПОСОШКОВ
Юрий СТЕПАНОВ
Олег ШИШКИН
Татьяна ШИШОВА
Лев ЯКОВЛЕВ
|
Виктория Андреева
ТЕЛЕФОННЫЙ РОМАН
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
5
2 декабря
Оля, я тут в “Калейдоскопе” читала. Здесь есть такой журнальчик, его два
брата издают. Он пока существует, его еще не съели, он в стороне. Он
переводит всякие такие любопытные вещи. Они делают милую работу. Тут
гигантский поток информации, и с моими познаниями языка выудить интересное
трудно. Любопытные такие вещи я почерпываю из этого журнальчика. Там было
написано, что где-то, то ли на 52-ой, то ли на 57-ой есть ночной клуб
“Эльф”. Туда ходят богатые люди из Европы, которые потихоньку сюда
перебрались. Так там каждый вечер бывает очередь, чтобы попасть в этот клуб.
Представляете: очередь в ночной клуб. Наверное, было бы интересно посмотреть
на этот зверинец. Там собираются “сливки общества”, “золотая молодежь”
Парижа, Италии, всякие наследники. Я здесь только “Калейдоскоп” могу читать.
Остальное – трудно взять в руки. Я эти газеты у соседей вижу, они покупают
все, что здесь на русском языке выходит. “Нью-Йорк таймс” я еще не могу
одолеть, мне пока Доступен “Нью-Йорк пост”. Там я прочитала про одну
писательницу бестселлеров. Она была манекенщица, красивая женщина. Она
написала бестселлер о собаке, а вторая ее книга “Долина кукол” – про
наркоманов, и про красивых женщин. Она написала, до чего они тут доходят:
они колются, нюхают кокаин. И еще какую-то книгу “Любовная машина” про
парня, который все время менял красивых девочек, и одна из них покончила с
собой. И я все прочитала о ней в газете и все поняла. Видите, до чего я
дошла – уж не смотрю, что я читаю, лишь бы понять. А в общем-то у меня все
очень весело Я не знаю, как выбраться из этого капкана. И этот лойер еще. Он
вроде бы защищает мои интересы, а говорит какую-то ерунду. Я ему показываю
реситы, что я все оплатила за квартиру, а он мне: “Это не документ. Вы могли
послать мани ордер кому-нибудь другому, а написали здесь от руки”. Да как же
я могу написать от руки, здесь ведь копия? Вы, говорит, могли приподнять
листок и написать, что хотите. Я ему говорю: “Да что вы мне какую-то чушь
говорите! Что я жулик какой-то? Что вы мне все это объясняете, я же не
преступник, чтобы этим заниматься!” Он задурил меня совсем. Он мне что-то
вязал, вязал, да ну его! Нужен хороший лойер. Эти волонтеры, они не хотят
ничего делать. Я туда пришла, а там что-то вроде парти, молодые
пуэрториканцы и девки молоденькие, смех, флирт. Моя турчанка мне сказала:
раз бесплатно, они не хотят работать. Они, говорит, не хотят приподнять
задницу со стула. Так и сказала по-английски и по заду себя хлопнула. Да что
вы – суд! Я же была уже на суде. Он не пришел. Я судье объясняю, и парень,
который у меня вроде лойера был, говорит ей: моя клиентка дала все чеки за
рент. А судья чем-то занят, посреди комнаты сидит, не слушает. Это не суд, а
публичный дом какой-то. Все чеки есть, а за квартиру я, считается, не
платила. Вот сейчас счет пришел уже на 1800 долларов – будто я и в сентябре
не платила. Я уже ничего не понимаю. Что мне теперь делать? Я тут опять
поголодала. Да нет, я умею это делать. У меня своя метода. Я раньше три дня
в неделю голодала. Пила только соки и воды, и таким образом сбросила 40
фунтов. Тут очень хороший сок продается – абрикосовый – в таких
баночках-пакетиках. Aприкот очень хорошо пить. Он и для глаз полезен. Я вот
думаю, появятся у меня деньги, я такое лечение проведу – две недели только
на абрикосах. Здесь они есть разные. Есть огромные, г л а з у р о в а н н ы
е. С черным кофе ничего нет вкуснее. Какие здесь финики есть! То ли у
“Альтмана”, то ли в “Мэйси”. Они стоят 20 долларов, мы их покупали еще с
отцом за 6 долларов на распродаже. Они лежат в коробке, и они громадные, а
внутри тоненькая косточка. Я ничего более пре красного не ела – такая свежая
штучка, пышная. Есть какие-то более дорогие, есть дешевые. В коробке они
такой лежат, как конфеты в кружевах. Я не понимаю, зачем нужно в Америке
есть пирожные? Можно, например, съесть орех с фиником или миндаль с фиником.
Вы же ездите в Джуллиард за Николаем, там “Альтман” недалеко, зайдите,
посмотрите. Они всегда там есть.
28 декабря
Я вконец разболелась. Наверное, простудилась. Безумно кашляю, как
сумасшедшая. А тетрациклин я давно весь пожрала. Я воду пью, по-йоговски.
Это самое лучшее средство. И с машинкой я обзвонила все редакции. Ничего им
не нужно. Их так скоро всех разгонят, я чувствую. Им не до машинок, судя по
тону, которым они мне отвечали. Вообще это не редакции, а паноптикум. Я тут
пришла, там опять какая-то новая толстая баба сидит, ткнет раз пальцем в
клавишу, на пять минут задумается, сидит, вздыхает, кряхтит. Откуда они
таких себе набрали? Они очень не любят интеллигентных людей. Они все здесь,
видимо, из маленьких городков подобрались и как только видят человека из
Москвы или Ленинграда, а особенно если еще журналист или писатель, они его
близко не подпустят. А про эту Рогожину еще папа говорил, что всегда была
средненькая. Потому они ее и взяли. Она очень серые бесцветные материалы
делала. Здесь сразу же стала работать. И все вроде бы ничего все ей здесь
нравится, и ее материалы всех устраивают. А недавно я узнала – она,
оказывается, еще и на радиостанции работает. Они там неплохие деньги
получают – по 100 долларов за статью. Ничего, на это жить можно. Потому они
такие кордоны вокруг этих мест наворотили. Когда приехали, они так плотно
своими задницами уселись, что не могли подвинуться, чтобы мы с отцом здесь с
голоду не подохли. Папу они близко не подпустили – ведь он же
профессиональный журналист – с 15-ти лет в редакциях работал. сказать, всю
жизнь в редакциях проработал. Он был дойная корова – за всех писал. Он
работал в “Огоньке” в это страшное время, при Сталине. Там было чудовищно,
страшно – это были 50, 51, 52 годы. Но он все делал сам, он пользовался тем,
что начальник все ему отдал, а сам появлялся раз в месяц. Поэтому отец давал
работать всем евреям, которым нигде не давали работать и морили голодом, ну,
как нас здесь. Он даже писал за некоторых статьи, чтобы не дать человеку
умереть с голоду. Все ему говорили: “Что вы делаете, Олег Артурович! Неужели
вы не боитесь?” Папа им отвечал: “Я – обыкновенный человек. Я боюсь. Всего
боюсь”. И продолжал делать то же самое. Кончилось тем, что примчался Сурков,
наорал на него и прогнал с работы. Тут папа потерял свой глаз и побелел.
Раньше ведь, если выгоняли, то через месяц находили повод и сажали. Они с
мамой сидели и ждали ареста каждую ночь. Четыре месяца со дня на день ждали
вот так ареста – ноябрь, декабрь, январь, февраль. Папу спасло, что Сталин
подох. А скольким людям он спас жизнь. Он сидел ночами и писал за них, чтобы
им помочь. Потому его все так любили. У него была секретарша. И вдруг она к
нему приходит и говорит ему: “Знаете, Олег Артурович, я ухожу. Я больше не
могу работать у вас”. Папа говорит: “Да почему? Неужели я вам не нравлюсь? ”
“Нет, – говорит она, – но мне велели следить за вами и все доносить. Я не
могу и не хочу делать этого”. От всего этого он ослеп. Он сидел в
библиотеке, поднял глаза – и вдруг как отрубило: у него отслоилась сетчатка
в одном глазу. Ему делали чудовищную операцию – она продолжалась несколько
часов, но все бесполезно. Ведь глаз – это орган в органе. Трудно что-то
сделать с ним. А в зрячем глазу у него было только 13% зрения. Почему я с
ним повсюду ходила. Я боялась его выпустить одного. В Москве он ходил один,
но там он все знал наизусть. А потом он был в тяжелом состоянии из-за смерти
мамы. Он был в подавленном состоянии. Она умерла за несколько месяцев до
нашего отъезда. И перед смертью взяла с нас клятву, что мы уедем из этой
страшной страны. Мы должны были уехать. И еще мамин собачонок подох, он
пережил ее только на полгода. Это нас добило. Я думала, он любил только
себя, этот собачонок. Он все время любовался на себя в зеркале. У нас было
большое стенное зеркало. Так Мики ставил лапку на ступеньку и любовался
собой: “Смотрите, какой я хороший”. Многие мне не верили, когда я им
рассказывала. Он безумно любил себя. Мама называла его интеллигентом. Он был
белый с черным. Японская порода. Весь пышный. Похож на цветок. Красив
необыкновенно. Мама его каждый день причесывала. Он это очень любил, и еще
любил, чтобы его духами душили. Мы жили рядом с Белорусским вокзалом. Там
всегда гуляло много старых дам. Они его очень любили, брали его на руки и
начинали целовать. И он очень любил это, хотел быть надушенным. Да, собаки –
существа медиумичные и думающие. Один американец говорил: “Они о нас знают
все, а мы о них ничего не знаем”. Они все понимают, все знают, так что даже
страшновато бывает. Наш собачонок не мог пережить смерти мамы, хотя мы его
не оставляли, носились с ним. Мне казалось, что нам осталась частица мамы –
прикосновение ее рук, губ, ее любимые духи, ее забота. Он все время у нее на
коленях сидел, когда она шила что-нибудь. Если бы он был жив, мы бы его
увезли. Нельзя было вывозить только борзых и еще каких-то очень породистых
собак. Да, борзые – красавицы. Мне особенно нравится африканская борзая. У
нее черная морда и шелковистая шкурка. Она длинная и вся разглаженная.
Красота такая: сама песочная, а морда черная. Мы с папой встретили, одну
такую в Вене и все шли за ней, никак не могли уйти. Меня, вообще, собаки
любят. Когда видят, на задние лапы или мордой в меня тычутся.
16 января
Оля, извините, видите, я опять кашляю. Нет, мед я не могу. У меня сразу
начинается крапивница. Вся рожа краснеет и аудит. В России это диатезом
называлось. Да, так никто нам, как видите, из “Гудмана” не звонит. Я сама
думала поехать и узнать, да у меня денег нет на дорогу. Весело у меня все. Я
никогда в жизни не была в таком положении, как этот год без папы. И не знаю,
как выйти из него. Мне все здесь Дамочки говорят: “О, конечно, из Вас выйдет
прекрасная сейлс леди”. А эти секретарши, с которыми мы говорим, им на все
наплевать. Может, они сразу нашу аппликацию выбросили, как только мы за
дверь вышли. Я и сама знаю, что я была бы хорошей продавщицей. Я –
воспитанный человек, вкрадчивый человек. Я не знаю, как Анька там держится.
Она – надменная и грубая. Потому она там, видно, и скачет из отдела в отдел.
Она вам улыбается, а сама будто говорит: “Катись отсюда”. Она думает, раз
она красивая – значит, ты должна, быть счастлива, что она тебе платье
принесла. Единственное перед кем она заискивает – это перед мужчинами. Я тут
была, у нее, а там трое парней появилось, так она бросила меня побежала к
ним расспрашивать, что им нужно, стала показывать им все, объяснять,
побежала в другой отдел, притащила им что-то оттуда, так что продавщица из
того отдела ей дай«е выговорила, зачем она в ее отдел суется. А с женщинами
она надменная. Раз красивая – ко мне не суйся. Подойдет с этакой улыбочкой и
спросит: “Мэй аи хэлп ю?” А ей, конечно, в ответ: “Нет-нет, что вы,
спасибо”. Мол, зачем вам себя беспокоить, по таким пустякам. Я так считаю,
что продавщица должна быть приятным человеком, чтобы она вам улыбалась, и
вам было приятно к ней обратиться. Главное, чтобы она была человеком
воспитанным и вкрадчивым. И тогда даже если не хочешь, купишь. Вот я так с
очками попалась. Она была такая воспитанная, хорошенькая, и уж она мне
наговорила про меня: и про мои глаза, и какая я такая-сякая. И уговорила
меня купить эти очки. Вот в этом “Гудмане” были настоящие продавцы. Там одна
старушка была под 90. Она бросалась к нам с папой. Уж она ворковала и все
рассказывала и про хозяев, и про магазин, каким он был. Это была настоящая
профессиональная продавщица, не то, что Анька. Я не знаю, как она там
держится. Ну, уж она меня так напугала, что я и близко боялась подойти к
этому “Гудману”. “Куда тебе, ты и по-английски не говоришь!” Когда ее брали,
она, кажется, наврала, что она – не русская, а украинка. Но, в общем-то, они
там всех берут. Я туда год ходила за одним платьем, так я там узнала про
некоторых продавцов. Там у них и венгерский продавец есть, и чешский. Я вам
говорила, что я люблю этот магазин. У вас есть хорошая черта – вы
безразличны к одежде. Вашему мужу это очень удобно. А я обожаю одежду. И мои
отец и мать любили хорошо одеваться. Отец мой здесь все мечтал купить
сиреневый костюм и берет. Он говорил, что к нему Алпатов приходил только что
из Парижа в сиреневом костюме и сиреневом берете. Знаете, есть такой серый
оттенок сиреневого, очень красивый. Он потряс папу. И вот он, когда сюда
приехал, он все искал этот серо-сиреневый оттенок. Костюмы такие были –
здесь все есть – да денег у нас не сиреневым беретам примерялся. Но они все
были или лиловые или фиолетовые, не сиреневые, а того серого тона не было.
Мой отец обожал хорошую одежду. И мать моя тоже обожала красивые вещи. Она
все могла сама брюки, и юбки, и платья. Она училась делать хорошие шляпки
при Доме журналистов. Она могла бы быть великолепным дизайнером. У нее был и
огромный вкус, и по- будущее моды. Вот, например, придет журнал и в нем
каких-то два-три странных фасона. Я ей показываю и говорю: “Мама, смотри,
какие странные модели”. А она мне отвечает: “Эти модели войдут в моду”. У
нее был талант к прогнозу и фантастическое чувство моды – чувство новой
линии, нового силуэта. У меня тоже есть чувство одежды. У меня есть глаз,
что к чему подходит. Я вижу одежду в целом. И потом я доверяю моде. Вот у
меня есть знакомая. Она – актриса из Москвы. Она устроилась в Бруклине в
парикмахерской. Она стрижет, и ей все очень не нравится. Она очень устает.
Приходит к ней один и говорит: “Выстриги мне полголовы”. Приходит другой:
“Выстриги за ушами”. Она не понимает этого, и она отталкивает это. А моду
надо принимать. Ты не должна удовлетворяться тем, что уже есть. Ты должна
быть более мыслящим человеком. Ты должна сама войти в это понимание. А ей
это не нравится, и она уговаривает, чтобы парень так не стригся. А так
нельзя. Пришел к тебе парень, попросил выстричь полголовы, ну и что ж. Ну,
сейчас так модно. Ты предложи ему сделать это оригинальней – здесь поднять
волосы, там опустить. Ты предложи ему пофантазировать в этом. Попробуй и
так, и эдак. И даже может оригинально получиться. Нельзя возмущаться модой.
Мода есть, и она может быть идиотской, кретинской, короткой или
продолжительной. Ты должен воспринимать ее, как она есть. А она стрижет и
страдает. Она говорит: “Я устаю от этого. Идиоты! Странная мода”. Я не могу
сказать, чтобы мне это нравилось. Но, может, и в этом что-то есть. Ну, пусть
он походит так, если ему это нравится, если он этим увлекается. Тебе-то что.
Пусть он выстрижет себе полголовы. Ну и хорошо, что у него ум хоть этим
занят. Значит, воровать не будет – его внимание на другое направлено – вот и
хорошо. Тут у нас парень работает, забор красит. Я смотрю – он весь день в
шапке работает, а день теплый. Я его спрашиваю: “Ты чего в шапке весь день?”
А он стягивает шапку и говорит: “Вот постригся, а никому не нравится”. Я
смотрю на него – на что он похож! Рыжий выкрашенный гребешок торчит посреди
выстриженной головы. Стоит как забор, – ну, прямо продолжение забора. Я ему
говорю: “Здорово тебя постригли!” А он мне обрадованно: “Вам нравится?
Правда? А вот всем не нравится”. Смотрю, засунул шапку в карман и пошел со
своим забором на голове закрашивать коричневой краской исписанный забор. Ну,
мальчишка же. Конечно, не надо абсолютно воспринимать моду, но надо
понимать, что мода пройдет, но хоть одна нота да останется от нее. Меня мама
научила этому. Она была танцовщицей у Голийзовского. Нет, это была
эксцентрика вроде мюзик-холла. До войны в 30-е годы. После войны закрыли –
считали это левым “упадническим” искусством. Вы знаете, когда мы въехали в
эту квартиру, здесь прежние жильцы оставили старые журналы. Я стала
разбирать эти журналы и даже вздрогнула. Смотрю на обложке “Сити энд Каунти”
профиль женщины, ну, вылитая мать. Такой породистый профиль, нос с
горбинкой. Я даже испугалась – так похожа. Читаю подпись: какая-то
виконтесса де Ребекка. Нет, я на нее не похожа. Я похожа на мать отца. И
руки у меня ее, и глаза. Она была просто роскошная женщина. А моя мама была
из дворянской семьи, даже из бояр. Она была тоненькая, хрупкая. В ней было
всего 156 инчей, а во мне – 164. Во мне много разных кровей – слишком много
для одного человека. Перед смертью мою маму так раздуло водой. У нее была
чудовищная водянка. Как у Ахматовой. Мы с ней так замучились. А потом у нее
отказало сердце. Да, у нее был порок сердца. Все это очень страшно. И не
понимаю, почему это так. Да, и мать, и отец ушли друг за другом. Уж очень
они чудовищно ушли из этого мира. Отец, когда почувствовал, что мать за ним
пришла, закричал: “Уходи, я не хочу умирать”, потому что он знал, что он
меня оставляет одну. Я не могу понять, почему все так случилось. И мать, и
отец были добрые люди. Никогда не были ни завистливыми, ни злобными. А
бабушка так мучилась. Мужа расстреляли. У нее от переживаний на ногах были
трофические язвы. Она умерла от белокровия. И мать, конечно, всю жизнь это
несла в душе. Все это очень страшно. А отец – он-то должен был быть
счастливым – ведь он в рубашке родился. Да-да, пленку сняли, завернули, в
салфетку, и мы ее даже сюда привезли. Когда нас таможенники проверяли, они
сунулись, было, развернуть салфетку, а я сказала: “Вы можете развернуть эту
салфетку, но вам будет там папина родильная рубашка”. Ну, он пощупал, не
разворачивая Видит – там ничего нет и отдал нам. Папа мне “Ты знаешь эту
салфетку, ты ее береги”. Но она ему, как видите, не очень-то помогла. У нас
не было весело, когда отец был жив. Ни работы не могли найти, ни квартиры
нормальной. А уж как у нас с картинами произошло, то и пошло, и пошло. Я не
знаю, как у н е г о получить теперь. О н от меня откупился 500 долларами, и
е г о дочка дала мне на очки. Я уже от н е г о ничего не хочу, хоть бы
просто о н помог мне с работой. Я не могу оставить е г о в покое – из-за н е
г о не стало моего отца. Я же не могу е г о прибить. Я даже таракана не могу
прибить. А е г о бы очень надо было прибить. Вы понимаете, что о н же взял
картины. В этом все уверены. Даже е г о приятели. Моя приятельница все
отдала по первому письму. Это очень хороший человек. Я ее очень люблю. Когда
мы уезжали, она с нами была день и ночь. Если бы не она, я бы ничего не
собрала. Ее сняли с работы. Она работала искусствоведом. Это очень хороший
человек с очень трудной судьбой. Она так волновалась за нас, плакала.
Конечно, о н взял эти картины. О н же собирался нам сразу дать за них 20-30
тысяч. А мы с отцом – честные дураки: “Нет, нет, зачем? Пока вы их не
продали”. Вы знаете, здесь есть один тип, работает в Метрополитан музее. Мы
его с отцом несколько раз встречали. Я ему как-то позвонила, спросила, нет
ли какой работы для меня. Он мне через несколько дней позвонил и сказал, что
можно получить заказ на книжку об одном художнике – нужно будет только его
интервьюировать. Сказал, что ко мне зайдет один человек из Метрополитан
музея по поводу этой работы. Через два дня является ко мне старикашка,
вытаскивает из чемоданчика вино и начинает разговоры вокруг да около вести:
“Вы – красивая женщина, вы меня слушайтесь, и я вас устрою”. А я ему говорю:
“Если вы по делу приехали, зачем тогда вино? Идите отсюда. Я своих родителей
не слушала, с чего это я буду слушать чужого человека". Ушел он и больше не
показывался.
14 февраля
Оля, день сегодня какой хороший. Вымытый день, и небо такое акварельное.
И тепло совсем. И спине моей немного легче. Да, у меня есть щетка, я ей
только спасаюсь Разотру спину, и легче. А насчет крема вы зря меня не
слушаете. У вас кожа измученная, совсем пергаментная стала. Вам надо за
собой следить. У вас малыш растет. Может, вам жизнь улыбнется. Может, все
изменится. Это – Америка, в Нью-Йорке и самые большие преступления, и самые
большие чудеса. Только верить надо. Это такой странный город. Он какой-то
космический. Моему отцу он тоже нравился. Ему даже нравился сабвей. Если бы
там так не воняло. Ведь сам по себе он технически прекрасен. Он на всех
уровнях бежит. Но почему он у них такой грязный – не понимаю. Сами по себе
они вроде чистоплотные. В Москве в вагоне сидишь, а от некоторых Бог знает
чем несет. А здесь даже от негров не пахнет – они все за собой следят. Да
нет, наша линия еще ничего, а вот бродвейская безобразная. Да, вам хорошо,
вам не надо в сабвее ездить. А мне нужно сначала работу найти, чтобы студию
где-нибудь в ваших краях снять. Я ходила на 57-ую, где государственные дома,
и смотрела дом, он нам с папой нравился. И даже в него залезла. Теперь это
кооператив, но они сдают, и к ним можно по 8-ой программе – они принимают. Я
вошла в этот дом, и там такой парень сидел, что я даже испугалась. Настоящий
цербер. Мне бы в любое место – лишь бы уйти отсюда. Мне кажется, если бы я
ушла отсюда, моя жизнь изменилась бы, может быть. Этот дом меня уничтожает.
Папа все время говорил: “Эта квартира меня убивает”. И я чувствую, что папа
мне помогает, а эта квартира меня хочет уничтожить. Она злая, нехорошая
квартира. Это действительно странное ощущение. Но есть квартиры, которые вам
помогают. А есть такие, что хотят вас уничтожить. Вот мы жили возле
Белорусского вокзала в хорошем доме. И нам туда посылали вызовы надежные
люди. И ни один вызов туда не пришел. мы все искали, чтобы обменять нашу
квартиру. И к нам шел по поводу обмена странный человек, сразу видно –
гебист. Он – врач, живет в страшенном доме, который принадлежал ветеранам
труда “Красный угольщик”. Мы посмотрели дом, и нам он очень не понравился. И
мы не хотели туда переезжать. И разговорились с одной жиличкой. Она нам
говорит: “Переезжайте. Это человек счастливый. У него все получается, что бы
он ни начал делать. Это место счастливое”. И вы подумайте. В этот дом пришел
вызов, с перепутанными именами. И почтальон бегал по всему дому с этим
вызовом и нас разыскивал, чтобы вручить нам его под расписку. А вот этот дом
злой. Он меня гнетет. И как не стало моего отца, я совсем растерялась и
потерялась. Мне бы набрать сейчас на рент за этот месяц. Если бы Вы меня
двадцаткой выручили, я бы отправила за квартиру и стала бы придумывать
что-то за свет и телефон. Я думала, та вазочка уйдет за 250, а она ушла за
160. Я уже дошла до своих вещей. Это была любимая мамина вазочка. Мама
хрусталь любила. И еще хочу свою юбку продать. У меня есть чудная юбка. Я ее
еще при отце купила. Я тогда была толстой, и она на мне сейчас висит. Чтобы
ее ушить, нужна особая машинка. Юбка сама по себе великолепная. Сшита она
отлично. Ума не приложу, кому ее продать. В Москве бы за ней стояла очередь,
и за нее давали бы 400 рублей. Я, конечно, по глупости ее купила. По
инерции. Мне давно хотелось такую юбку. Но тогда во мне было 170 фунтов.
Здесь у нас живет одна толстуха – она ни в чем себе не отказывает. Ест все,
что ей нравится. Толщины необъятной. Она готова ее купить, но не может никак
в нее влезть. Все пробует. Но у нее не получается. Не представляю, как она
носит себя. Да еще в таком климате. Когда во мне было 170, я не могла по
лестнице подниматься. Папа еще смеялся надо мной. Папа так взлетал по
ступенькам, что ему черные аплодировали. А я еле ползла. Ему все время
приходилось меня ждать. Сейчас я страшно похудела – во мне, наверное, фунтов
100 осталось. После всего, что мне пришлось пережить. Я тут все на
пуэрториканцев смотрю и думаю: “Господи, какие счастливые люди”. Я вот шла
за одной. У нее огромная задница, а она нацепила малиновые брюки с
цветочками и желтую кофту впридачу. На голове у нее малиновый бантик. Я
заглянула спереди – такие же формы. Она идет: две горы, одна спереди, другая
сзади. Идет и такая счастливая, вся обтянутая. Они как-то умеют радоваться
жизни. Я встречаю здесь супера. Он говорит мне, что у него такой бэби, такой
красивый. И сам улыбается. И такой счастливый. А среди русских – злоба,
пустота, зависть. Вот возьмите мою соседку Антонину. Она малограмотный
человек, ничего не знает, не понимает. Она делает хорошие деньги. Конечно,
для этого надо быть человеком с головой. У нее нет ни головы, ни понимания,
а есть только жадность. Я думаю, ей там и спину перебили. Там масса воров и
жуликов толчется. Тот, кто понимает, делает большие деньги. Идут б р ы л л и
а н т ы в основном из Израиля. Там их гранят – белые и голубые стразы. Это
требует большого искусства. Вы не так повернули камень, и вы его убили. Это
наследственное ремесло. Израиль в основном известен своими б р ы л л и а н т
а м и. А японцы – специалисты по жемчугу. Они производят калчарал жемчуг. Мы
с папой тогда помогали э т о м у т и п у купить культивированный жемчуг. Он
купил жене за 12 тысяч. Они кладут в жемчужную раковину песчинку, и эта
песчинка обрастает жемчугом. И это, можно сказать, настоящий жемчуг. Я ему
сразу показала настоящий жемчуг. И говорю: вот это ожерелье я бы купила. А
он вытаращил глаза: “Слушайте, какой у вас вкус. Это дорого”.
А вообще есть культивированный жемчуг совсем дешевый. Это когда в раковину
кладут стеклянную бусину, и она покрывается только легкой пленкой жемчуга.
Когда мы уезжали, там стали продавать такой культивированный жемчуг из
Японии. Крошечную ниточку и там, и здесь можно купить за 50-60 долларов. А
на б р ы л л и а н т а х здесь некоторые одесситы сделали себе по 500 тысяч
– неплохие деньги. Они и делать-то ничего не умеют – только перепродажей
занимаются. Это не ювелиры, а спекулянты. У меня здесь поломалось колечко.
Мама мне его перед смертью купила – куполок из цветочков с крохотными
бирюзинками. Золотые проволочки, которые переплетены, с тыльной стороны
пальца поломались. И я принесла его починить этим одесситам. Они вроде не
очень дорого берут. Так они мне его доломали только и камешки спалили и
вернули совершенно никуда не годное кольцо. Вот ничего делать не умеют, а
разбогатели. А вы говорите, что в Нью-Йорке нет чудес. Или возьмите того,
кто придумал эти кабедж-петч куклы. Он же стал миллионером. Теперь он на них
шубки норковые шьет. Каждая шубка стоит 50 тысяч. и покупают. Вот вы
придумайте что-нибудь такое же безобразное, и Вы разбогатеете. Тут очень
много миллионеров – 250 тысяч. А у нескольких семей биллионы –
астрономические суммы. Это мы с вами вертимся, потому что мы пришлецы. И мы
общаемся с такими же. А здесь много богатых людей. Самых разных. Да даже эта
их знаменитая модель уже миллионерша. Я не понимаю, за что ей так много
платят. У них здесь есть красивые девочки. У нас есть фотография – девочка
снята со спины на фоне Рио-де-Жанейро. Вот вы посмотрите и скажите: такого
не может быть. Это как цветок. А, помните, у них была очень красивая,
страшно знаменитая девочка. Да, и она как-то страшно погибла. Вот эта была
действительно очень красивая девочка. А здесь я ничего не понимаю, куда ни
взгляни – всюду эта деревенская деревянная рожа. Даже на вулфоровской
дрянной косметике. Да, а насчет моего крема, так я сейчас спущусь к мадам
Оглы, возьму у нее баночку и отложу вам. Ей очень понравился мой крем. Она и
сама намазалась, и ее сын намазал себе лицо – говорит: “Очень хороший крем”.
И у вас лицо сразу оживет. За кожей надо следить, и она будет благодарна
вам. В п р ы н ц и п е этот крем мог бы приносить большие деньги. Я тут
смотрела в “Саксе” и такие натуральные к р е м а стоят по 70 долларов. А я
продаю 5 долларов, чтобы только расходы окупить. Ну, как хотите.
31 октября
Ой, Оля, я совсем измучилась. Картины мои где-то валяются, и я не могу найти
этого парня. Я хотела бы за них хоть 1000 долларов получить. Тогда у меня
лендлорд требовал 500 долларов. Мне срочно нужны были деньги заплатить за
квартиру. Ну я попросила Дэвида выписать мне чек под картины. Он все
говорил: нет денег, а потом выписал – в июне или в июле – не могу вспомнить.
Я сразу послала за квартиру. А потом он мне говорит: я картины не отдам,
пока вы мне долг не вернете. 450 вы брали, и 1000 долларов – ваш отец. “Да
что это вы мне говорите, когда же он это у вас брал? Может, у вас не мой
папа, а моя мама брала? Теперь вы можете говорить, что в голову взбредет”.
Мы его немного по Москве знали, и ваша знакомая Соня тоже его знает. Мы
пошли с ней к его брату – у того галерея на Мэдисон. Тот вроде порядочный.
Во всяком случае, так изображает. Соня вроде говорила, что он – порядочный.
Я ему рассказала, он вызвался заплатить Дэвиду эти 1500 долларов, взять у
него картины и поставить их на продажу. Я пришла в назначенный день,
прождала Дэвида пять часов и ушла ни с чем. Только приехала домой – звонит
благородный брат: через 15 минут как ты ушла, Дэвид принес картины.
Поскольку речь идет о деньгах, я, конечно, не взял их без тебя. Я сразу
звоню Дэвиду. Он говорит: приезжайте завтра в 12 часов, я привезу картины. Я
перезваниваю благородному брату. Тот мне говорит: нет, мы договорились на
11, приезжайте в 11. На следующий день я ринулась в даунтаун. Прихожу в
галерею к благородному брату. В 11 часов приходит Дэвид и приносит картины.
Благородный брат отсчитывает ему 1500 долларов. Дэвид и говорит: ну вот,
1000 долларов твой отец мне должен, а остальное – ты. Теперь все в порядке.
Картины твои. Можешь их брать. Но теперь ты должна 1500 долларов брату. Я им
говорю: во-первых, не надо мне “тыкать”, а обращайтесь ко мне, пожалуйста,
на “вы”. Знаете, что сегодня 31 октября – день смерти отца, и ты принес эти
картины. И все, что ты говоришь, это издевательство. Ты врешь. Я тебя
проклинаю”. И с тех пор благородный брат крутит. Я ему звоню, он: картины не
продал. Говорит: это не абстракции. Конечно, если бы это были абстракции,
они бы не 1000 долларов стоили. Я ему сказала: теперь ни картин, ни денег.
Когда я им звоню, я непременно нападаю на их мамочку. Она мне говорит, какие
у нее чудесные дети, как они меня любят и как они любили моего отца. Она мне
напоминает мать какого-то чудовищного убийцы, маньяка, который здесь человек
50 убил, прятал их в подвале, разрубал, хоронил их, а когда его поймали и
сказали его матери, она им ответила: не может быть, он всегда был такой
хороший сын. Вот и эта: как вы лично могли сказать, что проклинаете Дэвида?
Я ей сказала: я была в таком состоянии, что хорошо, что только это сказала.
Мне бы 1000 долларов за них получить, чтобы хоть на несколько недель
передохнуть. Меня действительно все обжуливают. Картины где-то валяются, я
не могу найти этого парня. И чек, видно, они мне и плохой дали. Я прошу у
них чек, объясняю, что у меня с лендлордом суд и мне нужны чеки, которые я
ему за квартиру выписывала. Так Дэвид то еще не пришел, то найти чек не
может, не знает, куда положил – так и не дал. Что вы: они потеряли! Это вы
могли потерять, но не это жулье. Этого чека может не быть вообще. Вот я тут
свой нефрит продала за гроши, за 350 долларов, так мне заплатили каким-то
особым чеком, травеллерс чек. И Соня – она, надо сказать, порядочный человек
– говорит мне: давай мой Саша даст тебе свой чек, а этот положит. Когда все
это началось, я позвонила ей – я с ней уже не общалась – их не было дома, я
объяснила все мальчику. На следующий день Саша звонит: я сейчас выезжаю и
могу завезти вам ваш чек. Знаете, где он свои выходные проводит? На 42-ой
улице, в публичной библиотеке. Он там роется в старых книгах, выписывает
какого времени и на каком аукционе продавалась какая-нибудь полуразбитая
статуэтка, которую он в очередной раз купил. И Соня где-нибудь при нем
поблизости, а мальчик сам по себе болтается.
Она только беспокоится, когда его дома нет: ох, что-то Эдик не вернулся, я
беспокоюсь. Она говорит с каким-то странным украинским акцентом. Здесь
почему-то все русские говорят с украинским акцентом – настоящим украинским
акцентом. Когда она говорит с кем-нибудь, я даже в сторону отхожу – потому
что мне стыдно за нее. Она вроде бы из Москвы. Ей здесь все не нравится. Она
говорит: там жизнь, а здесь нет. Она даже рвет письма от матери. Говорит:
вот она там живет. А сама спит до двенадцати. Потом сына после школы
покормит – она его любит и заботится о нем. Вот и все ее ела. Я ей говорю:
“Соня, смотрите, погода какая прекрасная, у вас такая хорошенькая шубка.
Наденьте ее, и у вас сразу настроение исправится. Поедемте, погуляем по
Пятому авеню. Там так красиво”. А она и шубой своей недовольна. И все ей не
нравится. Ей мать даже обувь присылает оттуда. Здесь ей все не нравится. Я
ей говорю, что в "Мейси” такие колбасы, сыры, хлеб. А она купила,
попробовала и говорит: “Разве это колбаса? Вот там колбаса”. Ну, может, она
там и ела какую-нибудь колбасу. У нее ведь отец был дипломатом. У них там,
наверное, была своя собственная колбаса. Я ей говорю: ну, чего вы не
радуетесь? У вас муж какой хороший, сын прелестный. Ну, что вам еще надо! У
нее характер тяжелый. У нее депрессии бывают. С ней поговоришь и потом
долго-долго не по себе. Здесь бывают такие ощущения. Вот здесь есть одна
кинозвезда. Такая хорошенькая, из Голландии. Европеянка. Вся отдельная,
выделенная. А у меня все равно ощущение, что она нечистая. Она прелестная и
внешне именно чистая она, и хорошими духами пахнет. Но от некоторых здесь у
меня бывает почему-то такое впечатление. В Соне я чувствую какую-то
внутреннюю нечистоплотность. И еще партийные замашки. Я ей говорю: ты
рассуждаешь прямо как они. А она мне: вечно ты передергиваешь. Я вот как-то
шла с ней по Пятому авеню и говорю: давай зайдем выпьем чашечку кофе. А она
отвечает: мы не имеем права! Я: почему? Она: мы не работаем. Я ей говорю: мы
же не в Москве, мы в Нью-Йорке. Почему мы не имеем права? А сама она
покупает сыр “бри” и начинает неряшливо жрать прямо на улице, и говорит:
бери, хочешь? – тут же отламывает и жрет кусками. Я ей говорю: нет я не
буду, я не умею есть на улице. Она ездит в Джерси и покупает там барахло по
дешевке, и меня как-то потащила. На бензин тратит больше, чем выгадывает на
покупках, но все равно ездит. Она любит со мной ездить покупать, потому что
я ей всегда советы даю. Мы раз заглянули в один маленький магазинчик, и я
там увидела настоящую бирюзу и всего за 20 долларов: такая красивенькая,
такая голубенькая – и всего 20 долларов. Ну, я решила купить ее – в другом
месте она стоит долларов 200. А Соня вдруг стала кричать на меня: “Ты с ума
сошла У тебя нет денег на хлеб, а ты бирюзу покупаешь!” Потом она стала на
своем чудовищном английском языке объяснять продавцу, что я нищая, что у
меня нет денег, что мне не надо продавать это. Я сказала ей, чтобы она
оставила меня в покое. Заплатила, взяла бирюзу, положила ее в сумочку и
пошла. Она меня догоняет и кричит: стой! стой! Я ей сказала: оставь меня в
покое. Я не поеду в твоей машине. А она стала кричать: как же ты отсюда
выберешься? Здесь нет транспорта! Насилу затолкала меня в машину, и мы
поехали. Я всю дорогу молчала, не сказала ни одного слова и решила больше не
общаться с ней. Вот отцу моему здесь все нравилось, а он и четырех лет здесь
не прожил. И улицы, и дома – все-все. Он говорил: “Мне, наверное, все-таки
мало что нужно. Вот и квартиры у нас здесь нет хорошей, а там была
роскошная. А мне здесь все равно нравится. Тебе, наверное, трудно это
понять. Такая прекрасная добрая страна, всех принимает, всем помогает. Ну,
что мы ей? На что мы ей нужны? А вот и прияла, и возится с нами”. Ну, почему
ему Бог не дал здесь пожить? Он так всему радовался. Вокруг полно Бог знает
кого, и им здесь не нравится, и на все они обозлены, а ведь живут до 90 лет.
Мне иногда такие глупые мысли приходят: вот почему они живут, а его здесь
нет. Я все хочу поехать к нему на кладбище. Но ни у кого нет машины. А те, у
кого есть, поедут куда угодно, но не на кладбище – это у них место
запретное. Они об этом не думают. Здесь один проходимец есть, назад
собирается: все ему здесь не нравится. Страна нищая, говорит, жрать нечего!
Так он мне злорадно и говорит: а хоронить, наверное, было не на что! А я
ему: да нет, нет помогли похоронить. А он: “тогда, значит, под желтой
звездой похоронили? А я ему: да что вас желтая звезда так донимает? Нас же
сюда под этой звездой и приняли хотя мы к ней никакого отношения не имеем.
Что же в вас благодарности-то никакой? А он пасквили строчит, выслуживается,
чтобы назад пустили.
25 марта
Оля, не могу сказать, чтобы разбиралась в музыке. Я действительно профан
в серьезной музыке. Но вы же знаете, здесь есть скрипач Исаак Перельман. По
13-ой программе его несколько раз показывали. Он играл Сарасате. Он, знаете,
как играет. Когда он играет, я думаю, неужели это скрипка. Разве скрипка
может кричать, стонать, рычать. И он поражал моего папу. Он прямо рыдал,
когда его слушал. То, что делает Перельман – это фантастика. Он
удивительный. Это – ф э н о м э н. Папа говорил, что Ойстрах и Коган – ничто
по сравнению с ним, когда он играл Сарасате Он такие вещи выделывал. Я
каждую неделю покупаю здесь телепрограмму и смотрю, не будет ли опять
Перельман. Он невозможно нервозен, и у него сумасшедшая техника. Но у него
есть, кроме техники, и индивидуальность, личность, и свой подтекст. Тут
иногда показывают детей. Они – виртуозы, играют прекрасно, но нет этом души.
Это какая-то дикая акробатика. А я могу слушать только то, что вызывает у
меня эмоции и поток настроений. Акробатика интересна, но это не танец. Когда
тело поет, это видно. А когда это акробатика, тело само по себе и музыка
сама по себе. А вы слышали, здесь поет испанец Хулио Иглессио? У него много
кассет и пластинок, и по радио он поет. Это джазовая звезда. Он красив –
прямо девчонка. Стоит на него посмотреть. Он как танцует. Каждая косточка –
все в нем движется. У него все движения сливаются с музыкой. Он
аккомпанирует музыке своим телом. Он удивительный танцор, И поет как-то
странно, каким-то женским голосом. Это не безумная поп-музыка. Он прямо
рыдает, когда поет. Но они его кокнут, как фарфоровую статуэтку. Они его
переэксплуатируют. Он поет у них с утра до вечера. Певец не может петь весь
день. Это трудно – держать аудиторию и петь. Он начнет колоться, чтобы быть
на взводе, и пропадет, как их Пресли. У того стала такая страшная морда, вся
распухшая от наркотиков. Здесь они вообще злоупотребляют лекарствами. Я
стараюсь на лекарствах экономить. На лекарствах от головной боли. Если не
справляюсь, то бегу к соседке – она тоже с головными болями. И тут же у нее
съедаю таблетку. Но она часто сама все выжирает, и тогда мне приходится без
лекарств справляться. Да нет, письмо еще не пришло. У нас почта какая-то
гнусная. Быстро приходят только самые гнусные письма. Почтальоны словно
знают, что приносить. Что они их по запаху что ли различают? У нас один
черный, тот ничего вроде бы: все письма доносит. А второй маленький
пуэрториканец, по полчаса каждое письмо разглядывает. Я тут как-то на него
смотрела и не могла понять, зачем он полчаса конверты разглядывает. А потом
поняла: он, видно, читать не умеет, не все буквы знает. Бред какой-то.
Почтальоны, как сенаторы. Наш раньше половины третьего не появляется.
Оленька, спасибо, что вы мне сказали про свечку. Я в понедельник пошла в Сен
Патрик и поставила папе свечку. Она, правда, почему-то погасла, но я опять
зажгла. Ну и что, что это не лютеранский собор? Какая разница? Он так
нравился папе. Мы в него часто заходили. И он все восхищался: “Господи,
какая красотища!” Он вообще любил холодную готику. В Вене папе безумно
нравилась Стефания, огромный кафедрал. Мы пошли туда на Рождество. Я смотрю:
мой отец поет. Смотрю: у него слезы текут. Все удивились, что он поет – мы
были со знакомыми. Он сказал: “Почему-то я вспомнил слова”. В детстве он
учил – и вспомнил. У него была память такая. Он знал наизусть Блока,
Пастернака, Есенина, Марину Цветаеву, Гумилева и все время читал их вслух.
Он любил безумно Гумилева, Цветаеву и Пастернака. А я в школе жутко
ненавидела стихи. Поэтому я убогая в том смысле. Я отказывалась их
запоминать, потому что я ненавидела школу. Я всегда шла против течения. Одна
учительница про меня говорила: “На одной стороне – Эмма, на другой – класс”.
Советские учителя настолько ограничены, настолько гнусные. Я даже не знаю,
почему они меня не любили: я не была хулиганкой, не шумела в классе. А они
собачьим чутьем слышали во мне что-то не то. Я тут все думала, почему меня
так недолюбливает соседская мамаша. А потом вспомнила: ведь она же педагог.
Гнусный советский педагог. Ну ладно, я пойду. Нам надо как-нибудь
встретиться и побродить по Пятому авеню.
17 мая
Да, жарища стоит страшная – +98. Господи, какие у странные градусы и
какая странная жара. Эти градусы действительно больше соответствуют их
климату – все такое преувеличенное – и жара, и влажность. Я тут попила воды
из холодильника – было очень жарко, и у меня опять схватило горло. Я купила
бутылку “севен ап”, он был дешевый, всего 88 центов, ну, я наглоталась
холодного, и мне сейчас как-то неуютно. Неуемлно как-то у меня. Все не так,
как хочу. И э т о г о т и п а нет. Мне говорят, о н должен приехать в конце
мая. Да, жулик-жуликом. Вокруг меня одни сплошные жулики. Помните, я вам
говорила про парня, он устраивал экскурсии для русских. Они организовывали
группы в Москву, Киев, Ленинград. Набрали много людей. Поездка стоила
1000-1500 долларов за неделю. Все было подготовлено. Составили списки. Они в
посольство ходили. Я думала поехать разузнать про картины. Моя знакомая
собиралась поехать. Она была страшно счастлива, наготовила подарков. Они все
приехали с вещами на аэродром, а их повернули назад. Сказали, что ничего не
знают об этом рейсе, что нет никаких распоряжений из посольства. Это
какое-то мелкое ничтожное хулиганство. Они не могут навредить по-крупному,
так они хоть так напакостят. Да, вы мне говорили, что они не пускают никого
из новых эмигрантов, но ведь этот парень-то ездит. Помните, я вам
рассказывала. Мы его встретили у Мартьянова. Он какие-то книги приносил. Он
взял у папы наш телефон и стал нам названивать. Потом он нам сообщил, что
снял квартиру на Медисоне за 300 долларов. Он все из себя изображает
какого-то несчастненького человека, который заикается, странно себя ведет.
Он здесь уже 10 лет. Так вот он почему-то ездит туда и обратно. Потому я и
думала, что это обычное дело. Я только не набрала денег на поездку, а то бы
и я попала в эту историю. Да откуда у меня такие деньги. Мне вот за машинку
предложили 100 долларов, да я сомневаюсь, у меня все равно будет только 260
долларов, а мне надо 280 за квартиру платить, и больше у меня продавать
нечего – все, что можно было, распродано. С работой у меня совсем ничего не
получается. Я тут заглянула в “Гудман”. Там была какая-то черная. Она
спросила меня: “Вы заполняли анкету?” Я ей отвечаю: “Уже заполнила”. “О кем,
ей вилл контакт ю!” И до сих пор ни звука от них. Зачем же тогда они дают
объявления, если им не нужны люди? “Ви сик эбаут...” Да что вы говорите! При
чем здесь экспириенс! Они сами напечатали в газете в своем объявлении: “Вы
получите экспириенс в нашем экселент департмент стор”. Им не нужно никакого
экспириенса, а что им нужно, никто не знает. Для меня все это заколдованный
круг. У меня только и есть что эта старая идиотка Антонина с разбитой
спиной. А больше-то у меня и знакомых нет. Она все время звонила моему папе
и разговаривала с ним. Да пользы-то от нее никакой. Она ведь плохой человек
– очень завистливая. Я думаю, Бог правильно сделал, что дал ей п о к у м п о
л у. Она жадная и ничтожная. Она полуграмотная, будто только что из своей
белорусской деревни приехала, ничего не читает, ничем не интересуется. У нее
здесь есть приятельница Марийка. В университете работает. Как она с ней
дружит, не пойму. Та, вроде, должна быть интеллигентным человеком. Я сама не
пойму, что их может связывать. Наша, может, просто прицепилась к той. Она,
как паук, который хватает все. Она мне тут говорит: “Мне Марийка звонила, ей
нужны люди, которые знают русский и английский. Хочешь я тебя порекомендую.
Но надо по-английски печатать”. Я подумала, может, она вас возьмет? Я-то
по-английски совсем не печатаю, а вы, ведь, немного печатаете. Она может вас
взять. Ей сейчас очень нужны люди. Я сегодня же ей позвоню и попрошу, чтобы
она вас порекомендовала – по-моему, эта работа как раз для вас. Нет-нет, я
все равно попробую. Вы знаете, мы – приезжие в этой стране, нам нельзя быть
гордыми. Вдруг она вам случайно поможет. Она за все это время не помогла
ничем нам с отцом, так может, она вам поможет. Хоть одно доброе дело
сделает. Она вообще какая-то странная. Нашла себе какого-то врача на Парк
Авеню, он лечит палками. Он засовывает палки в нос, и все сидят. И она тоже
сидит. Заплатит 25 долларов за свои полчаса и сидит. И, говорит, вроде бы
спине лучше. К нему много народу ходит. Говорит, очередь как в банке или
супермаркете в кассу. Она все перепробовала: и иглоукалывание, и руками ее
лечили. К ней ходил один парень, молодой совсем, с электрическими руками. Ей
стало лучше – он ей здорово помог. Да ее угораздило полезть прибивать
картину, она грохнулась и разбилась. Теперь она на палочки надеется. Я ей
говорю, вам йоговскую гимнастику надо делать. Я вот вылечила себе спину
гимнастикой. Да разве с ней можно говорить? Они здесь все такие дремучие и
все себе на уме – все боятся, что их обманывают.
1 июня
Тут вообще какой-то бред. Вчера по телевизору был концерт, и там
танцевала наша советская звезда Макарова. Я вот никак не пойму. Ведь она же
бездарная балерина. Это же какая-то базарная торговка. Она абсолютно ничто.
Вы на нее смотрите – у нее руки висят, прогибаются, непослушные. Техника у
нее какая-то есть. Она, конечно, отмуштрована. Но тело у нее мертвое. В нем
нет интеллекта, да даже эмоций нет. У балерины тело должно петь. Вот японка
танцевала. Так это совсем другое дело. Там не было этой отполированной
мертвой техники, но были линии, причудливый рисунок, все было так странно,
так интересно, так неожиданно, как на хорошей картине. А как вам понравился
Ив Монтан вчера? Пел-то он хорошо, но у него такая выношенная рожа, ужас. А
пел хорошо, с настроением. У меня был номер “Вога”, мне попался, когда мы
приехали. Там была фотография Монтана с Синьоре! У нее такая страшная рожа.
Я даже захлопнула журнал, не стала смотреть и пошла к Перельманам. Их сын
говорит, что она – чудовищная наркоманка. Потому у нее такая потрепанная
рожа. Я ее видела в “Золотой маске”. Она была там такая соблазнительная,
такая великолепная, ослепительная, невероятно хорошa. Она была загадочна и
обольстительна. В других фильмах этого не было. Говорят, она вначале
выпивала, потом стала увлекаться наркотиками. Потому ока так быстро и
сгорела. Вот Любовь Орлова, так та до старости не потеряла форму. Ей было
лет 70, а она сидела, как молодая девка. Ну, конечно, она сделала на Западе
пару пластических операций. Не без того. Но до последнего момента она
пудрилась. Даже когда умирала в больнице от рака, она сохраняла полное
мужество и веселость и продолжала быть женщиной, всегда причесана,
внимательно одета. Здесь же у них столько возможностей следить за собой. Я
не понимаю, как можно так опускаться. Они себе здесь делают не только
пластические операции на лицо, но и снимают жир с бедер, какие-то
фантастические фигуры делают. Да-да, срезают с живота, с задницы. Мне
знакомая одна рассказывала. Она была в одной лавочке, где богатые бабы
покупают себе наряды. Так когда они снимают платье, у них все движется,
только бюст неподвижен – они себе парафин впрыскивают. Сейчас в моде большая
грудь. Да посмотрите на их Элизабет Тейлор. Я не знаю, сколько ей лет,
по-моему, под семьдесят, а у нее фигура тридцатилетней женщины Почему эта-то
так опустилась? Да, а вы послушали Иглессио? Но ведь я же вам сказала, когда
он будет петь. Его американцы почему-то очень не любят. Он в Европе
популярен. Вот уже несколько лет он считается там лучшим певцом. Его
пластинки миллионами продаются. А здесь он только входит в коду. Папа его
очень любил. Когда он его слушал, он плакал. Отец говорил: “Так в раю поют”.
А мы его услышали в первый год, как приехали. Мы бежали по 34-ой улице и
вдруг услышали пение. Папа остановился, стоит слушает и плачет. Мы вошли в
магазин, там продавец – испанец. Я просила его: “Кто это?” А он мне говорит:
“Иглессио” и супер от рекорда показывает. Ну, мы купили 3 рекорда. У него
удивительный голос. У него странный голос. Он – необыкновенный человек. Он
не собирался быть певцом. Он был футболистом. И ему сломали ногу. В больнице
ему сказали, что он никогда не сможет больше играть. И он так расстроился, и
стал петь в палате, чтобы душу отвести и время занять. Все приходили его
слушать. Так он узнал, что у него хороший голос. Да дело не только в голосе.
Он человек, видно, очень хороший. У него такое доброе лицо – и когда он
поет, это чувствуется. Нет, здесь его тоже хорошо принимают, но в основном,
испанцы, и передача была по испанской программе: 51-ая – это испанский
канал. Да нет, у них здесь кантри есть хорошие. Ли Гринвуда слушали?
Странный певец с хриплым голосом. Он поет одну вещь: “Гоу, гоу, гоу” своим
хриплым голосом, но с таким настроением. Ну вот, я не знаю, здесь еще всем
нравится Синатра. Он на сцену спускается в вертолете. Но у него такая харя,
как говорят, на автомобиле не объедешь. Он мне не нравится. Папе нравился.
Он когда ловил Оркестр Сильвестра в Москве еще – что? – это самый известный
английский эстрадный оркестр, – с удовольствием и Синатру слушал, тот с ними
иногда выступал. Папа вообще любил музыку. И когда слушал музыку, он плакал.
Он обожал “Ла Скала” и вообще, когда итальянцы пели. Я не могу сказать,
чтобы я очень любила оперу. А вот эстрадное пение я люблю. Вот он вчера пел,
я даже не знаю почему, я слушала, и у меня слезы текли. Папа считал, что так
петь можно только в раю. Он поет знаменитые французские, итальянские и даже
русские вещи, что он поет, не имеет значения. Да я же вам говорила, он
осенью только начал здесь петь. Его признала Америка. Он делает рекордное
число пластинок. У него странный голос. Грубо выражаясь, у него сладкий
голос. Он поет на таких модуляциях и на такой искренности. И он человек
хороший. Он здесь как-то давал концерт, и там конферировала Жена известного
комика Джимми Карса, миллионерша. И было ясно, что она им увлекалась. Между
ними что-то было. А Потом его пригласил петь в свою передачу сам Карс, и он
у него пел, а Каре его интервьюировал. И было видно, что Карсу все равно, а
этому как-то неудобно и перед Карсом, и перед зрителями, он не мал, как себя
вести, как стать, что ему делать. Подумайте, он – гениальный певец, а Каре
обычный комик, но делающий огромные деньги, и этот места не находил от
смущения, а дубина Каре смеялся здоровым американским смехом. Тут ведь
вообще никто ничего не испытывает, а этот был как красная девица – он весь
менялся в лице от смущения, ведь это же чудо. А Каре только потешался над
его смущением. Вообще, я ничего не понимаю в их знаменитостях. Особенно эта
их нова модель, просто обычная деревенская девица. Несколько деревянноватая.
Почему ей надо платить такие фантастические суммы, я не знаю. Я понимаю,
если она актриса, она тяжело работает, она отдает всю свою жизнь искусству –
это понятно. Но здесь я не понимаю такой фантастической суммы. И она
абсолютно везде – куда ни сунься. У меня вот здесь валяется каталог
какого-то примитивного магазинчика типа барахолки базарной из Нью-Джерси –
так она и там: она ничем не брезгует. Она считается top – самая
высокооплачиваемая модель. А в ней ничего нет. Может, я – дура и ничего не
понимаю, может, в ней какая-то особая сексабильность? Но за нее появляется
чувство неудобства. Будто бы участвуешь в каком-то обмане, и хочется, чтобы
она поскорее ушла. Когда ей восторгаются, я смотрю на нее, как баран на
новые ворота. Ну, ничего в ней нет. В прошлом она делала сценки с комиком. А
сейчас делает бешеные деньги. Какая-то фантастическая страна бредовая. Их
дикторы получают по 3 – 4 миллиона в год. Обозреватели получают по 900 тысяч
и даже миллион. Здесь вот была как-то передача о третьей эмиграции. Савич
вела и один француз. Они показали Косьминского, который лежал в японском
халате. Всех почему-то это взбесило. А что Ему нравится так жить. Все стали
орать: надо показывать программистов, каких они здесь достигли успехов. А
они правильно показали, как нас здесь уничтожают. И она правильно сказала.
что у всех эмигрантов билет только в одну сторону. Это почему-то никого не
ужаснуло. Может, им здесь трудно поверить, что это возможно. Но, скорее
всего, им здесь на все наплевать. Они привыкли жить только для себя, для
своих тысяч, а что с нами делают – их не волнует. Папа перед смертью сказал:
“А все-таки меня ГБ настигло. Но я рад, что оно меня настигло здесь, а не
там. Я хотя бы перед смертью вырвался на свободу”. И вы знаете, Оленька, вот
ведь, там у нас была кооперативная квартира, а здесь мы ничто – нищие, и я
ни разу не пожалела, что мы уехали. Да подавись они своей квартирой! Не
нужна мне их квартира. Сколько людей уничтожили, а теперь квартирами
откупаются. Я ни минуты не хотела вернуться в эту унизительную жалкую жизнь,
которую они там позволяли нам вести. Конечно, мы здесь не в том положении, в
каком эта несчастная Светлана. Она улепетнула к папиным деньжонкам. Ну,
конечно, он был трус отчаянный и на всякий случай хранил денежки в
швейцарском банке. Когда началась война, и он со своим грузинским акцентом
говорил: “Братья и сестры!”, у самого, говорят, голос дрожал от страха. У
папы были знакомые. Они жили возле Новодевичьего кладбища. И их окна
выходили прямо на кладбище. Так когда этот трус отправил на тот свет свою
жену, он похоронил ее на Новодевичьем и памятник поставил: громадную голову,
квадрат со ступеньками, и там роза валялась. И по ночам приезжал, сидел там
и скорбел. Так каждый раз перед тем, как ему приехать скорбеть, этого
папиного знакомого на ночь выставляли из дому. И они ходили по знакомым,
чтобы им позволили переночевать. Пару раз папа их пускал к нам на ночь. А
потом гебистам надоело с ними возиться, и они просто отправили их в Сибирь.
Вот, видите, как опасно, когда окно выходит не в ту сторону.
28 сентября
Ой, Оля, что-то у меня опять с головой паршиво, и главами не могу двигать.
Совсем простудилась. Я сегодня выпила одну таблетку тетрациклина. Она у меня
последняя. Я ее с утра хотела выпить, отложила на 4 часа, чтобы на большее
хватило. Обычно я пью по таблетке через каждые 4 часа. Больше я не пью –
боюсь. А сегодня я только одну выпила. Нет, молоко я не пью – не могу. Мне
тут соседка обещала оранжад принести. Так вот я его с теплой водой смешиваю
и пью. Мне от горла теплый оранжад помогает. Да, у меня одни Только
неприятности. Ничего у меня не получается. Я все надеялась, что тот парень,
у которого картины, деньги мне отдаст. А он врет все время. Каждый раз
говорит: подожди до следующей недели, а потом опять до следующей. Вот уже
конец августа, а я от него ничего не получила. Мне моя приятельница говорит:
“Как ты можешь с ним общаться? Это же махровая скотина. Кто тебе может дать
совет, как быть? Только такой же махровый, как и он”. Так и сказала. А я ей
говорю: “У меня нет ничего махрового, кроме полотенец”. Мне не на что
рассчитывать. Оленька, ну как же мне к нему подступиться? Он мне обещал к
Кристмасу продать. Потом к осени. Говорит, что ищет покупателя. Потом,
говорит, нашел, человек заинтересован, но у него сейчас нет денег. А пойди
узнай, как это на самом деле. Картин своих я у него не вижу. Может, он уже
продал, а деньги в оборот пустил, почем я знаю? Он меня держит своим
благородством. Он, вроде, выручил меня, заплатил вперед этот мифический долг
отца. Говорит, что ищет покупателя, что, как только продаст, сразу отдаст
мне деньги. Но когда он продаст? Я его прошу, чтобы он мне хоть немного дал
вперед, чтобы заплатить рент за этот месяц. Он говорит, у него денег нет.
Вот он ждет, когда у него появятся деньги. Мне Перельманша говорит: “Вы –
сумасшедшая. Вас один на картинах обманул, а вы теперь второму отдали”. Ну,
что же делать, Оленька, вот я такая. Я, даже если и он меня обманет, и у
меня вдруг появятся картины, я их опять отдам. Я не могу не верить людям.
Если один тебя обманул и второй – это не значит, что благородства нет на
свете. Я так не могу жить, если не верить людям. Мне бы как-нибудь на
квартиру набрать. За телефон я 100 долларов уже отправила. Мне Соня пробует
кое-какие книги продать. У меня есть “Библиотека научной фантастики” в 10-ти
томах. Соня вроде бы нашла мне покупателя. Но это не сразу. Ему надо
подвезти, чтобы он посмотрел. Потом у него сейчас все равно нет денег. Он с
получки только может купить. А мне платить сейчас надо. Хозяин у нас
свирепствует. На турчанку мою так наорал, что она теперь дрожит, как бы он
ее не выставил. У нас квартира наверху освободилась. Она к нему обратилась.
Говорит: можно мне въехать в эту квартиру – моя в плохом состоянии. А он как
стал на нее орать. Она его слушала-слушала, а потом говорит: я тоже умею
орать. Открыла дверь: “Гоу эвей!” Он онемел вначале, а потом обрушил на нее
угрозы. Теперь она дрожит и не знает, что с ней будет. Я ей: “Он – наци. Он
такой грубый. Он хочет нас выставить. Ему невыгодно нас держать. Такую
квартиру, как я он теперь сдает за 580 долларов”. Конечно, он хочет
выставить нас. Мне надо скорее заплатить за квартиру, чтобы ко мне не
цеплялся. Да, мне бы сейчас мою фантастику подать. Там очень хорошие авторы
собраны: и американцы, и русские, и французы. Но кому это нужно? Русских
магазинов здесь нет. Да что вы! Мартьянов уже умер. Да и вообще он был
маразматик. Вы бы посмотрели, кто там у него работал! Какие-то деревенские
страшилы. И что он в них нашел? Нас с папой близко не подпускал, а набрал
Бог знает кого. Да дело в том, что он сам из Сибири. Вот и набрал себе пней
под-стать. Да что и говорить, здесь ужас кто собрался! Ни о чем слушать не
хотят. С ними нельзя говорить. Потому нам ваш Юрочка вначале понравился. Он
хоть слушал, а эти и слушать не хотят. Да, глядя на все это, мне хочется
сказать словами одного француза: “Нами правят люди, которые читают шевеля
губами”.
30 октября
Да, меня не было. Я выходила. Заходила к турчанке. Не знаю, как я туда
доберусь. У меня что-то с косточкой ноги. Я же вам говорила, в годовщину я
подвернула ногу чудовищно. И эта косточка теперь болит. И вообще я что-то
все время плохо себя чувствую после смерти отца. У меня такое ощущение, что
это было вчера. Это так тяжело. Когда мамы не стало, был папа. Я была так
потрясена, но нас было двое. А теперь я одна. Никого нет. Я пошла к
турчанке, хоть словом с Кем-то перемолвиться. Она – сова. Она приходит в
себя только после восьми вечера. А днем она вся сонная, ночная. Она и в
магазин ходит ночью. В два часа ночи она гуляет с собакой. “врет с собой на
всякий случай кухонный нож. Собачка у нее маленькая – не защитит, если что.
Она тут записала концерт своего сына и все слушает. Он такой камерный
музыкант, очень синатровский. Я вообще-то люблю французскую эстраду: Эдит
Пиаф, Шарль Азнавур. Это действительно французское искусство, которое
насчитывает чуть ли не века. А сейчас я вообще далека от этого. Я в России
больше слышала. Здесь их практически не передают. Когда мы приехали в Вену,
там какая-то песня удивительная звучала. Очень грустная. Здесь я ее ни разу
не слышала. Здесь как певцы хороши кантри. В них и экзотичность, и
самостоятельность, и оригинальность. И они очень разные. И есть хорошие
песни – грустные, с настроением. Но до французских им далеко. Ну, конечно, у
них все здесь какое-то быстрое, только рожденное, скороспелое. В Европе там
какие-то настроения сохраняются. Это грустно: это уже в прошлом и уходит от
вас, и вы этому больше не принадлежите, в этом Новом Свете.
между луной и солнцем
днем и ночью
снует челнок
означенный воочъю
шаги размерены у жизни впереди
снует челнок
смыкая небо с ночью
ушли за горизонт
и скрылись там по очереди
немногие друзья
и многие враги
оставив только эхо позади
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ:
|
01 |
02 |
03 |
04 |
05 |
Оглавление:
Первая часть
Вторая часть
Третья часть
|
