|
К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011
Редакционный совет
Ирина АРЗАМАСЦЕВА
Юрий КОЗЛОВ
Константин МАМАЕВ
Ирина МЕДВЕДЕВА
Владимир МИКУШЕВИЧ
Алексей МОКРОУСОВ
Владислав ОТРОШЕНКО
Виктор ПОСОШКОВ
Юрий СТЕПАНОВ
Олег ШИШКИН
Татьяна ШИШОВА
Лев ЯКОВЛЕВ
|
Виктория Андреева
ТЕЛЕФОННЫЙ РОМАН
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
2
12 февраля
Знаете, Оля, это была такая веселенькая картинка – косые яркие линии:
желтые, синие, красные – “Дождь”. Картинка Утлина, а может быть, и не Утлина,
без подписи. Утлин вообще свои картинки не подписывал, в прынципе. Эта
картинка висела у нас в прихожей. Мама моя ее очень любила. Когда мы
уезжали, картины Утлина не удалось вывезти – “Дождь” и остальные. Мы взяли
другие, а эти я отдала своей близкой приятельнице. Она провожала нас в
Шереметьево, и там она мне сказала: "Все меня видели, теперь меня прогонят с
работы". Она очень тогда испугалась в Шереметьево, просила не писать и не
звонить ей. Картины остались у нее. У нас не было никакой уверенности, что
на Западе они кого-нибудь заинтересуют. Но на Западе Утлин оказался в цене.
Но как заполучить его в Нью-Йорк? Папа решил, что нам непременно надо их
заполучить. "Мы их продадим и напечатаем твою книжку", – говорил он с
воодушевлением. Он очень воодушевлялся от этой мысли. Он все строил планы,
как нам добыть эти картины. Послать кого-нибудь к приятельнице – но кого?
Приятельница просила не писать и не звонить. Я ей все же написала два
письма, но она мне не ответила. Может быть, она их не получила.
Вот тут-то нам и сказали про этого человека. О н – торговец современным
искусством. О н е м все очень плохо говорят. О н вывез “оттуда” картин на 40
миллионов, и о н ездит туда, как домой, когда захочет. О н привезет. Е м у
ничего не стоит привезти их оттуда. Короче, мы до него дозвонились и
встретились. Оленька, это ужасный человек. Я потом целую неделю болела после
этой встречи. О н произвел на меня ужасное впечатление. Старый, гнусный и,
причем, не скрывающий того, кто они что о н. Я сказала отцу: “Не нужно с ним
связываться, это добром не кончится”. Но отца нельзя было остановить. “О н
сейчас едет туда. Вот увидишь, получим мы эти картинки, переедем на новую
квартиру и напечатаем твою книжку. Съездим в Париж, походим по улицам, по
которым все эти знаменитые художники бродили”.
А потом э т о т ч е л о в е к вернулся, мы ему позвонили, и о н говорит нам
по телефону: “Ваша подруга сказала, что у нее нет никаких картин. Она меня
даже в дом не впустила”. “Как так? Не может быть!” Отец был в полном
отчаянии. Всю ночь мы проговорили и решили на другой день позвонить моей
приятельнице. Три дня дозванивались, все-таки дозвонились. Она очень
испугалась, прокричала нам по телефону: “У меня нет ваших картин. Я их
отдала. Не звоните мне и не пишите”, – и повесила трубку. Тогда папа стал
дозваниваться этому человеку. А он то в Париже, то в Барселоне, то в Токио –
попробуй его застать. Наконец, он приехал в Нью-Йорк. Папа ему звонит и
передает разговор с подругой. А о н говорит: “Она врет. Ничего она мне не
дала и даже в дом не впустила. Она - воровка эта ваша знакомая и лгунья.”
Вот тогда с папой все и началось. Вы знаете, он – мирный человек, он в жизни
мухи не обидел, а тут он потерял сон, и весь стал какой-то потерянный, резко
похудел. С утра до вечера повторял одно и то же: “Я пойду и убью этого
негодяя. Он нас разорил, он погубил нас”. Тогда папа и слег. Я этому
человеку позвонила и говорю: “Вы погубите моего отца. Верните нам наши
картины”. Но о н стоит на своем: “Ваша подруга – врунья. Ничего она мне не
дала, а, видимо, отдала кому-то другому”. Тогда я вижу, что дело совсем
безнадежное, и говорю е м у: “Папа болен, у нас нет ни копейки. Дайте нам
хоть немного, хоть тысячу за эти картины”. Но он и слушать не стал. “Нет у
меня, – говорит, – ваших картин”.
А вечером у отца начались какие-то спазмы в груди, и соседка вызвала
неотложку. Те приехали и говорят: “Надо его госпитализировать и немедленно”.
Оленька, он так не хотел ехать в госпиталь. Он говорил: “Они меня зарежут. Я
не хочу в госпиталь.” Он знал, что оттуда он не вернется. Ах, почему я его
отпустила! Я бы дома его выходила. Я во всем виновата.
Я с ним вместе поехала в госпиталь, и у меня взяли подписку на какой-то
анализ. Они его сразу куда-то увезли, и меня не пустили к нему. Я там
просидела всю ночь, а под утро пробралась к нему в палату, но он уже был в
коме и меня не узнал. Меня эти сошэл воркеры силой от него оторвали и
вытолкали из палаты. Я сижу в коридоре, не ухожу. Они на меня рукой махнули,
оставили в покое. Дежурный там сидит, на аппараты смотрит. Я у него
спрашиваю: “Как?” Он мне отвечает: “Все так же”. Я тут задремала и вдруг
слышу из другого угла папа меня позвал: “Эмма”. Я обрадовалась – не встал ли
он. Оглянулась – никого нет. Я бросилась к дежурному, растолкала его, кричу:
“Он умер, он умер!” А он от меня отбояривается: “Да нет, он жив,” – и на
свои дурацкие аппараты показывает. А я знаю, что тогда его не стало –
вечером в 11 часов, и не утром, как они мне сказали. Неизвестно, отчего он
умер – диагноз ему так и не поставили. Я мучаюсь, что я его погубила. Не
надо было мне везти его в госпиталь. Дома я бы его выходила. Я это чувствую,
и это меня мучает. Они с меня взяли подписку на одно исследование, а сами
проделали столько, сколько хотели. Они его так мучили. Они меня к нему не
подпускали. Оттаскивали от него. А я знала, если бы я была рядом, он бы не
умер. Мне все говорят, что я тут не причем, что это время пришло. Но я знаю,
что я бы его спасла, и это меня преследует. Я как подумаю об этом, у меня
сразу слезы. Все это меня вконец измучило.
2 марта
Оля, я в эту пятницу была в таком отчаянном состоянии. Я тут ему
позвонила и говорю: “Я вас ни о чем не прошу. Только помогите мне найти
работу. Вы мне обещали. Я в отчаянном положении. У меня долги перед
лендлордом”. А он вдруг начал говорить про картины: “Ваша приятельница –
жулик, воровка, сволочь, дрянь, скотина. Она давно продала эти картины. Она
мне их не давала”. Я ему говорю: “Не надо так говорить. Это же моя
приятельница. И как она поступила, я ей не судья. Мне не дано право ни
Богом, ни кем судить ее. Она поступила, как могла”. Он мне в ответ: “Ваша
приятельница. Я ее не могу ни в чем обвинить. Она труслива. Ваше письмо ее
всколыхнуло. Она могла и сжечь картины, чтобы ее не беспокоили. Я не могу
Вам ничем помочь. Сейчас я ничего не могу”. Я положила трубку, и тут со мной
началась такая истерика. Оленька, ведь о н же взял картины. И папы из-за
него не стало. Я позвонила соседке. Она мне говорит: “Сомненья, что о н взял
картины, нет. Не оставляйте его в покое. Появляйтесь. Напоминайте о себе.
Покажите е м у: я здесь. Постарайтесь с ним встретиться. У него совесть
нечиста – это его будет беспокоить”. Я решила поехать к н е м у в отель. По
дороге встретила Перельманов. Они мне говорят, что я – идиотка, дура, чтобы
я оставила е г о в покое, что если я сразу не могла получить от н е г о
деньги, то сейчас мне вообще не на что рассчитывать. Сейчас о н мне тем
более не даст ничего. Но я все-таки поехала. Целый час стояла ждала этого
дурацкого автобуса. Встречаю е г о в холле – о н спустился проводить своих
знакомых – только кивнул мне, проходя мимо. Дочка е г о вышла ко мне. Она
сказала, что они сейчас безумно заняты, что она мне поможет с н и м
встретиться. Но, вот хоть чего-то добилась, а то о н хотел просто отделаться
от меня. Правда, это мне дорого обходится. Я пришла и у меня все тело ныло,
будто меня избили. Поездка ничего не дала – только на автобус потратилась.
Но я все-таки буду портить ему нервы. Оставить его в покое! С какой стати?
Он перед смертью стоит. О н нас ограбил Я знаю свою приятельницу. Она не
могла взять картины. Она такая же, как я да вы, дура. А у этого человека
картин на миллионы, и он нас с отцом, нищих эмигрантов, ограбил. Я пойду к
нему и буду говорить с ним. Его дочка меня хорошо встретила, она бросилась
ко мне, поцеловала меня. Ему же пришло уже время, у него уже ноги не ходят.
О н же верующий человек. Безусловно, верующий. Да о н оттуда. У н е г о там
была огромная квартира – две квартиры, соединенных вместе. И огромная стена,
метров десять, вся увешанная иконами. Я никогда в жизни ничего подобного не
видела. Что там Третьяковка. У него были Рублев, Грек. Чего у него только не
было. Куда о н это дел, не знаю. Мы у него один раз были. Нас мамина
приятельница водила к нему на вернисаж. Лучше бы нас с ним вообще не
знакомили. А здесь он за нами с папой сразу стал ухаживать. В ресторане
угощал – 150 долларов заплатил за все барахло, которое мы там жрали. О н мне
тогда даже сумку подарил, когда я помогла ему купить для жены ожерелье. Я
тогда ему показала, где можно дешево купить хорошие сумки, о н купил сразу
две – жене и дочке – и мне заодно купил. О н хотел тогда получить письмо от
моей приятельницы про картины. Нет, у меня с ним ничего не получится.
Перельманы, наверное, правы. Он в смысле денег – камень. Когда я у него в
последний раз была, хоть бы его дочь сказала – вот вам 500 долларов,
заплатите за квартиру. И он впал в истерику, когда про мою приятельницу стал
говорить, и все лишь бы мне ничего не дать и выпроводить меня не солоно
хлебавши. Я вначале не могла понять, что это она е м у далась вдруг, что о н
так раскричался. А потом поняла, что о н впал в истерику, и даже тало
приятно. Не все же нам с папой страдать. О н же нам должен такие деньги. И
как их с него взять? Ведь у н е г о здесь в банках лежат огромные деньги. Я
не знаю, чем все это кончится. Хоть бы о н просто помог мне с работой. Ведь
о н даже этого не хочет сделать. Нет-нет, у меня нет никаких знакомств. Вы
извините меня, Оленька, что я вам своими заботами надоедаю. Мне же не с кем
поговорить. Только вы – светлое пятно. Я тут пошла к одному индусу на 42-ую
улицу. К нему все русские ходят. Он им, вроде, помогает. А у меня, видно,
интеллект выше, мне он не помог. Я пришла к нему с письмом, там все было
по-английски написано, что со мной стряслось, и я ему рассказала в двух
словах – он все понял. Посидел-посидел, посмотрел на стенку и говорит: “Ему
время пришло – никто тут не виноват”. А потом говорит: “Вы должны радоваться
жизни, чтобы ему там было лучше. А то он все время с вами, потому что вам
плохо”. Я ему сквозь слезы: “Как мне радоваться?” А он: “Он все время с
вами, потому что вам трудно. А если вам будет хорошо, то и ему будет
хорошо”. Ничего он мне не помог. К нему весь Брайтон Бич ездит – им он
помогает. А мне не помог. Я пришла домой и расплакалась.
12 апреля
Ой, Оля, мне позвонила его дочь и начала орать: “Зачем вы звоните?
Измучили меня и моего брата. Вы говорите, что у Вас денег нет, а сами
звоните и деньги на звонки просаживаете!” Я ей говорю: “Да, я звоню, потому
что у меня нет денег, а у вас моя картина. Тут появился покупатель, который
мог бы купить у меня эту картину и дал бы мне за нее деньги, и я бы смогла
расплатиться с долгами и поставить себя на ноги – купить витаминов, немного
поддержать себя. А вы держите мою картину уже Бог знает, сколько. Где моя
картина?” Она мне: “Я не знаю. Отец сейчас в госпитале. Я совсем сбилась с
ног. Я все дни провожу у него. Вы не представляете, как я измучилась. Мне не
до вашей картины”. Я ей: “Я понимаю вас как никто. Мой отец у меня на руках
умер и умер по вине вашего отца. И вы должны меня понять. Я тоже прошла
через все это – только ваш отец в больнице, а моего уже нет. И я не хочу,
что бы меня постигла его судьба. Я думаю, ваш отец не захотел бы взять на
свою душу этот грех. Меня выгоняют на улицу. Мне нечем платить за квартиру.
Вся надежда у меня на мою картину, которая у вашего отца”. Она мне: “Ну, вы
подождите, я сегодня буду у отца в госпитале, я его спрошу. Вы не
волнуйтесь, пожалуйста.”
Я когда кончила с ней говорить, меня трясло. Она в курсе всех е г о дел. Что
она врет, что она не знает про картину. Мне Ромашка говорил, что картина в
Италии. Они при нем все это обсуждали. А теперь она ничего, видите ли, не
знает. Да нет о н сейчас не в Италии. О н поехал лечиться в Германию. Ну да,
я туда и звонила. Я позвонила по их телефону в Италию, еле уговорила, чтобы
мне дали телефон их гостиницы. Сказала, что звоню по срочному делу. А
телефон оказался не тот. Они остановились совсем в другой гостинице. Я еле
узнала – прозвонила кучу денег, а теперь она крутит мне голову, что она
ничего не знает.
18 апреля
Мне тут звонил ваш зычный священник с 72-й улицы. Я его просила помочь
мне, а он какие-то глупости говорил. Дескать, вы на все плюньте, живите
спокойно. Это, дескать, Америка, здесь не так просто выставить человека. А у
самого сытый брайтоновский голос. Ну, прямо голос рыночного торговца. А я
знаю, что очень даже просто выставить человека на улицу. Это он, чтобы
ничего не делать, так говорит. В нашем доме турчанка живет, у нее был такой
же случай, и что же: пришли маршаллы и стали выбрасывать вещи прямо на
улицу. Она им 500 долларов дала, чтобы откупиться, еле оставили ее в покое.
Это было несправедливо, незаконно. А он мне говорит: “Не волнуйтесь”. Я ему
говорю: “Вы мне помогите устроиться продавщицей. Вам ничего не стоит мне
помочь, с вами же здесь считаются”. Это хорошо, говорит, что вы хотите в
магазине работать, вы ходите по магазинам и спрашивайте. Стал мне
рассказывать про какую-то филологиню из Москвы, которая здесь уже пять лет и
ни на какую простую работу не соглашается. Короче, он ничего не хочет для
меня сделать. кие люди только для себя стараются. Они как только до кормушки
дорвутся, что-то с ними сразу происходит. А куда я пойду по магазинам
устраиваться? Кто меня возьмет? Здесь отношение к русским очень плохое.
Русские себя очень плохо зарекомендовали. Воровали по магазинам. Ведь
приехали самые отбросы. Мы среди них как белые вороны. Я просто не знаю, что
предпринять. Меня всю трясет. Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, куда мне
мои вещи деть. Ведь у меня никого здесь нет. Я абсолютно одна. У меня здесь
никого. Если бы у меня были знакомые, они бы мне помогли. Тут ко мне
какой-то одессит привязался. “А я вам помогу. Я к вам поселю одного
человека. Он – музыкант, он на свадьбах играет”. Ну, как я его могу пустить?
Я же не знаю ни его, ни этого одессита. Так, прощелыга какой-то. И знакомый
его, наверное, такой же. Пустишь, а потом забот не оберешься. Я сижу, как на
иголках. Он меня выбросит на улицу. Я же Ему уже за три месяца должна. Я Ему
говорю: “Вы понимаете, меня обманули – ай эм читет. У меня взяли картину, а
денег мне не дают”. Это Он понимает. Он говорит: “А-а! Вы торгуете
картинами, а я думал, вы на вэлфере. Ну, ничего, я подожду”. А я-то знаю,
что ждать нечего, что этот низкий человек не собирается возвращать деньги. О
н хочет меня уничтожить, как о н уничтожил моего отца.
Меня только утешает мое создание. Я тут сидела с ним в сквере – солнце, дети
бегают. И мне так нехорошо стало, я даже всхлипнула. А он под ногами
вертелся – он поднял мордочку и так на меня удивленно посмотрел. Тут к нам
подошли собаки познакомиться, и он на них так обрушился: не видите, мол, что
нам не до вас. А обычно он такой общительный, не пропустит ни одного случая,
чтобы с кем-то познакомиться. Такое, вот, создание очаровательное. Как мамин
Мики. Ой, Оля, я тут совсем одуреваю от забот. Теперь у меня новая забота –
как расплатиться с долгами за свет и телефон. Одна женщина должна мне за
бусы 150 долларов и обещает дать через пару недель. Но где мне взять
остальные деньги. У меня сегодня весь день голова от забот раскалывается. Я
наглоталась таблеток, и теперь у меня в глазах салют.
2 мая
Слушайте, у вас нет телевизора? По пятому каналу тут одна дикая вещь
пойдет: “Последний день Мерелин Монро”. Некоторые программы отказались
показывать — видимо, их подкупила семья Кеннеди. В этом фильме полный намек
на то, что эту потаскушку убрала семейка Кеннеди. Фильм документальный: там
и фотографии, и фрагменты из фильмов. Она там так поет Я вспоминаю
Тулуза-Лотрека. Всех его проституток. Я думала, откуда он взял такие рожи. А
вот когда она поет, понимаешь. Она же не актриса. Она – проститутка. Я все
не могла понять, почему они из нее сделали кинозвезду. Ведь здесь же есть
такие девочки – пик ап. Она среди них совсем простушка. Вот, например, здесь
есть Рокуэлл Вэллс – такая актриса! Я перед ней преклоняюсь. Тут ее недавно
показывали по телевизору. Она была в таком платье, я его до сих пор вижу.
Знаете, такое платье под горло, с длинными рукавами, и от горла к груди
листик вырезан, и на плечах, и на спине тоже по листику – поразительный
вкус. Мерелин Монро не обладала такой выточенной фигурой, как у Вэллс, но в
ней было что-то такое, что ни один мужчина не мог пройти мимо. К ней тянуло.
Она полезла в политику. И ее прибили.
Да, семейка еще та. Это не простая семейка. А последний братец так уж совсем
откровенный случай. За ним хорошая историйка тянется. Он как-то с вечеринки
ехал, а с ним его очередная секретарша была. Так он заехал по пьянке в
какую-то лужу, и машина стала тонуть. Он вылез из машины и пошел, а она там
осталась. Ну, конечно, погибла. То ли заснула в машине, то ли спьяну не
могла вылезти. А этот несчастный Фицжеральд, он, когда видел женщину, все
бросал и бежал за ней. Он чуть ли не в брачную ночь ушел за очередной юбкой.
У него всюду, где бы он ни жил – были потайные двери на этот случай. Я все
сплетни из газет узнаю. А его женушка – свирепая дама. Если уж она покупает
туфли, то уж меньше 500 штук не принесет. Да, Оля, я вот здесь барахтаюсь в
какой-то луже и никак не могу выбраться из нее. А что-то вы говорили, что
Вам пришло что-то из клуба миллионеров? “Что! Надо платить? А, анкету
заполнить? Да нет, пусть они сами в это играют. Я им не буду писать. Вы
знаете, Оля, я чему-то здесь будто загипнотизированная. Ничего не могу
сделать. Я еле на ногах держусь. Мне туфли надо купить. У меня же ступня
больная, вся нога распухшая и на подошве какой-то кумпол. Мне надо всего
долларов 30-40 на мягкие туфли. И у меня нет денег. Я просто не вылезаю из
бесконечной катастрофы. Хотя вот мне здесь говорят, что я беяндер, шлют мне
письма, чтобы я им скорее деньги послала, и они мне точный гороскоп
составят. Если бы у меня были бы деньги, я бы побежала себе туфли купила или
за телефон послала – у меня снова огромный счет пришел. Да мне никто не
сможет составить точный гороскоп. Потому что я не знаю точно, когда я
родилась. Мама называла один день, а отец другой. Поэтому мне бесполезно
составлять гороскопы. А те гороскопы на месяц, которые в газетах печатают,
сбываются почему-то только в своих плохих предсказаниях, а хорошие хоть бы
раз сбылись. Может, если бы те, кто мне письма шлет, составили мне гороскоп,
они бы мне объяснили, как мне воспользоваться тем, что я беяндер. А то одни
неприятности из-за этого.
18 июля
Оля, я тут совсем одуреваю. У н е г о ведь моя картина. Это же
издевательство. Да нет, это другая картина. Пусть о н помирает, о н должен
сделать свои дела. Я же ему сказала: “Отца из-за вас не стало. Ведь он же
из-за этих денег умер. Хотя он денег не любил”. Мне мой сосед сказал: “Да,
там большие деньги, было из-за чего умирать”. Если бы о н мне сейчас отдал
деньги, я бы долги заплатила. Пришла бы к Аньке в “Гудман”, дала бы ей 500
долларов, она бы меня устроила. У меня вообще такое ощущение, что вокруг
меня заколдованный круг.
Я не знаю, как мне до н е г о дозвониться. Ведь о н со мной и говорить не
станет. О н плюет на меня. Есть, наверное, какие-то люди, которые могли бы
мне помочь. Мне надо найти цыганку, чтобы она мне погадала – может, мне
карты подскажут. А как ее найти? Я немного умею раскладывать пасьянс. Перед
папиной смертью, как я ни раскладывала карты, все черные выходили.
Мне завтра надо в Патрик что ли поехать. Я там посижу полчаса – и легче
становится. Хорошо, что Вы мне про него напомнили. Папа любил Патрик. Такой
мощный собор.
Я сама не знаю, на каком я свете. Я не знаю, что мне предпринять. Я е м у
звонила много раз подряд. Вчера кто-то поднял трубку. Я говорю: “Але, але!”
Там повесили. Да, у меня ни картины, ни денег. Даже если о н там помирает,
что же мне тоже помирать? Мог бы мне позвонить. О н же знает что у него
чужая картина. Это же ведь ценная картина, не фальшивка. Пускай это не
ранняя вещь. А я и не выдаю ее за раннюю. Ранняя бы стоила сто тысяч. Я не
просила за нее много. Я просила за нее только пять тысяч. Я соглашалась на
любую сумму. О н собирался приехать в июле. Тут какие-то люди интересуются
этой картиной. Или, может, они просто хотят мне помочь. Если о н помрет, я
вообще никакой картины не получу. Я не знаю, что мне делать. Как с н и м
справиться. Вы знаете, я думаю, когда человек чем-то одарен, то он в то же
время, по-моему, лишается других способностей. Среди талантливых людей нет
тех, кто мог бы хватать за горло. А он принадлежит к той категории людей,
которые не представляют себе другой логики.
13 августа
Оля, я вчера посмотрела телевизионную программу. Пришла какая-то
женщина, блондинка. Она – домохозяйка. Любит своего мужа. Но в нее вселился
дух человека, жившего много тысяч лет тому назад. Рамит зовут это существо.
Это была как бы реинкарнация – она как бы потеряла сознание, а потом
проснулась и почувствовала себя Рамитом. Потом была эта дурацкая коммершел.
И потом появился ведущий и сказал, что сейчас она – Рамит. Она села
по-восточному и вошла в какой-то транс. В зале похихикивали. Но ведущему
было как-то не по себе. Видно было, что он слышит, что с ней происходит. И
она стала какой-то другой. Она вдруг стала говорить про войну, что ее не
должно быть. Мне тоже стало как-то не по себе. Ведь это, знаете, дикая вещь
увидеть такое своими глазами. Я понимаю, можно сказать, что она играет. Я не
знаю, может, она играет, может, нет. Ведь была же такая Крыжановская. Она же
ведь писала под диктовку Рочестера. А сама она была неграмотная баба. Ее муж
жил в нашем доме. Ему было 70 лет, а он был женат на двадцатилетней. И он
говорил, что когда в Крыжановскую вселялся Рочестер, она прекрасно писала,
говорила по-французски. Это были два совершенно разных человека. Без
Рочестера она не могла бы быть писательницей. Вообще, она еще в 20-х годах
предсказала атомную бомбу. Вы читали ее “Магов”? Да, она была очень
плодовитая писательница. У нас в Москве были все ее книги. Мать ее очень
любила. Я почти все прочитала. Вот и эта Рамитша, видимо, такая же
медиумичная. Она вроде впала в транс. Потом, когда она выходила из транса,
она вроде как бы просыпалась, потягивалась, приходила в себя. Ну, конечно,
это могло быть разыграно, а может, и нет. Это интересная программа. Конечно,
надо знать язык. Я вот понимаю самые простые вещи, а так в основном
догадываюсь, о чем они говорят. Они еще приглашали актрису Ширли Маккей, она
говорила про реинкарнацию. Нет, они делают самые разные передачи. Тут вот
недавно вели передачу из Парижа. Из обычного французского кафе с круасанами
и разными вкусными штучками. Очень забавно, с юмором. Мы еще с папой
смотрели. Там вроде бы интеллигентный ведущий. Остальные вы сами видели
какие. Вот, Оля, я тут стараюсь себя как-то отвлечь всякими разговорами, но
я чувствую, что я просто одуреваю, не знаю, что делать. Оля, у меня теперь
новая забота, как мне расплатиться за свет и телефон. Одна женщина должна
мне за бусы 150 долларов и обещает дать через пару недель, но где мне взять
остальные деньги? У меня сегодня весь день голова от забот раскалывается. Я
наглоталась таблеток, и теперь у меня салют в глазах.
Оля, тут в последнем “Нью-Йорк таймсе” “Гудман” дает объявление о работе. Но
экпириенс. Взяли бы меня хоть временно.
18 августа
Оля, сегодня я ходила в сошэл секьюрити и нашла там ту девочку, которая
с папой работала, прелестное существо, молоденькое. Это существо не похоже
ни на кого. Она родилась в Калифорнии. Родители из России. Говорят
по-русски. Я ей говорю, что с меня требуют деньги за последний папин чек.
Она мне: “Не понимаю, почему они вдруг спохватились. Ведь сошэл секьюрити не
беспокоится”. Побежала, взяла папины документы, и там видно, что я сразу
сообщила о смерти. Она написала об этом письмо и что я получила деньги на
фунерал и дала мне это письмо. Она прелестная. Папа еще кокетничал с ней.
Она говорила, что у нее бой френд русский и герл френд русская. Я отнесла в
банк письмо. Та его прочитала. Я ей говорю: “Мой отец был известным
журналистом. Не такой, как мы с вами”. Это письмо было мне большой помощью.
Я его отправила и в гавримент сервис. А в банке я им сказала: “Донт базер ми
энимор, анд донт колл ми энимор. Ба-ай". И ушла. Они решили, что я
состоятельный человек и что у меня есть аккаунт.
Да, мне теперь нужно найти е г о телефон. Я каждый день звоню по всем отелям
– разыскиваю е г о. Прозвонила уйму денег. Платить нечем. Мне звонят: “Мы
отключаем телефон”. Мне бы только до н е г о дозвониться. Ведь о н ее продал
за огромную сумму. За 8 тысяч. Мне один человек сказал. Оля, я всю ночь не
спала – мне было плохо. Меня трясло. Она мне после этого говорит: “А мы ведь
не родственники. Мы же никто вам. Почему мы вам должны давать деньги?” Мне
Перельманша говорит: “Вы просто кролик. Вы просто ребенок. Он крутит вами”.
Я еще когда была у него в отеле, сказала: “Нас связала смерть отца. Что вы
теперь хотите меня убить? Можете убить. Скажите вашему человеку, который вас
охраняет, пусть он меня убьет. Я отсюда не уйду. Вы боретесь за свою жизнь и
руками, и ногами. Я тоже не хочу следовать за своим отцом”. Оля, милая, ведь
что-то должно на него подействовать – он же человек и стоит перед смертью. И
совсем недалеко от нее. Должен же о н подумать о совести.
26 августа
Вы знаете, Оля, я тут прочитала интересную вещь в лос-анжелесской
газете. У Перельманов гостил один из Лос Анжелеса, и у него была с собой
тамошняя газета. Я взяла ее почитать. Так там была статья про одного
человека. Он из Англии. У него умерла жена. Он сам дал ей кофе с ядом. Она
его попросила. Она больше не могла мучиться. Он теперь борется за право на
смерть. Он говорит: человека нельзя судить за желание умереть. И тут же они
напечатали статью местной Толстой. У нее брат болел страшно. Но он никаких
лекарств не принимал. Говорил: болезнь мне послана за грехи. Раз я нагрешил,
я должен через это пройти. И когда он умер, по его лицу разлилась светлость.
И Толстая рыдала от радости. Вот вам разные философии.
Я теперь только одного жду: э т о г о с т р а ш н о г о ч е л о в е к а,
из-за которого не стало отца. О н обещал устроить меня на работу. Мне никто
не обещал, о н только один обещал. Мне больше надеяться не на что. О н
старый – ему смерть грозит – о н должен что-нибудь сделать для меня, чтобы
снять с себя вину. А этот Черных говорит мне: “Вам никто не поможет.
Никогда”. Я говорю ему: э т о т ч е л о в е к обещал помочь. Ах, говорит,
этот гнусный отвратный тип, этот скупердяй, он не пожертвовал ни копейки в
фонд нашей газеты, который помогает людям. А я говорю: “Что же ваш фонд мне
не помогает? Почему бы вам не дать деньги на памятник отцу. Отец мой был
крупный журналист. Как же не помочь с таким делом?” “Нет, – говорит он, – у
нас нет денег”. Это чудовища, а не люди. Я думаю, их всех питает один центр.
Он говорит, что он – антикоммунист. Чем же он борется за Россию, эта жирная
маленькая скотина? Тем, что помогает морить голодом русских писателей? Он же
делает на своей газете огромные деньги. И как 30 лет назад платит 15
долларов за статью профессиональному журналисту. Но тогда это была
квартплата за месяц. А теперь? Это какая-то сточная канава, а не газета. Я
больше к нему ни за что не пойду. С русскими здесь невозможно общаться. Это
не люди. Даже порядочные люди, приехав сюда, в погоне за долларом становятся
оглашенными. Нормальных людей здесь раз-два и обчелся. И все бьются вроде
вас. Вот мои знакомые, очень милые, очень интеллигентные люди, оба
музыканты, так им очень здесь трудно. Он – хороший пианист. Я его спрашиваю:
“Ну, как вы, Юра?” А он говорит: “Живу как куст придорожный”. Он теперь
газеты развозит. Его на время взяли. А что потом – неизвестно.
9 сентября
Спасибо, что Вы позвонили – мне тут было плохо. Я только пришла от
Антонины. У нее спина болит. Я ей горчишник поставила. Она чуть что – ко
мне. Она ходит от врача к врачу – они ей ничем не помогают. Они оглушают ее
химией. Дают какие-то страшные лекарства в фантастических дозах. Эта химия
убивает человека. Они вообще здесь лечить не умеют. Они делают страшные
вещи. У моей знакомой сын заболел. У него была чудовищная температура. Мать
привезла его в госпиталь, и там они сунули его в ледяную ванну и говорят
матери: не беспокойтесь, температура спадет. Ну, она спала, а через два
часа, конечно, опять подскочила. Они же лечить не умеют. Я вот очень верю в
горчицу, а они от нее в ужасе – она, видите ли, сжигает кожу. Ну и что? Так
она лечит. А я люблю горчицу. Это мое спасение. Я всегда горчицей выправляла
отцу пульс. У него же был страшный пульс: раз-два ударит и пауза. Раз, когда
у него так было, к нему позвали врачей, те переполошились: его надо
немедленно класть в госпиталь. Я им сказала: уйдите. Я поставила ему
горчишник под мышку, на грудь и сзади под лопатку и в центре – и пульс
выправился. Здесь она продается в супермаркете. Я покупаю рассыпную
английскую горчицу. Беру несколько ложек, потом добавляю ложечку муки,
размешиваю, обдаю все крутым кипятком, делаю кашицу. Кладу на тряпку и
прикрываю сверху и держу до часу – здесь горчица мягкая. Она здорово
прогревает. У меня, когда болит голова и меня тошнит, я ставлю горчишник и
держу. Ну, конечно, немного жжет. Надо следить, чтобы не передержать, а то я
иногда забываю про нее и сжигаю кожу до волдырей. Она так приятно
прогревает, что хочется подольше подержать. Эти Перельманы притащили с собой
столько горчишников – у них до сих пор запасы не кончились. Даже со мной
делятся. А эта Антонина и слушать про горчицу не хочет. Она только на
врачей, как на икону, молится. Что они ей ни скажут, все делает. Только ей
ничего не помогает. Я ей говорю, что ее спасение в абрикосах, что ей нужны
абрикосы, а она начинает их пожирать только, когда ей плохо становится. А
абрикосы для всего хорошо – и для сердца, и для глаз, и против ее болезни.
Но страшная жизнь разрушила у нее даже инстинкт самосохранения.
3 сентября
Ой, Оля, у меня что-то нехорошо с глазами – буквы раздваиваются. Да и
нога болит на нервной почве. Оля, а что такое анестли? Я тут слышу, они
часто говорят, а в словаре никак не могу найти. Я смотрела и на а, и на о.
А-а! Никогда бы не догадалась, что нужно на эйч смотреть. Здесь много таких
слов. Видите, я вас теперь буду спрашивать, а то я столько билась. Не знаю,
что у меня может быть с глазами. Я вчера читала и вдруг ничего не вижу. Я
даже заплакала. И еще хуже стало. Я не знаю, что делать. Я уж и гимнастику
делаю. Нет, гимнастика ото всего. Она держит вас в форме. Здесь как-то
актриса выступала по телевизору, я на нее смотрела. Она нашего с вами
возраста, а фигурка у нее молоденькая. Она делает йоговскую гимнастику по
четыре часа. И она так здорово выглядит, я на нее смотрела и радовалась. А
тут в журнале я увидела Бриджит Бардо и не узнала. Я даже журнал купила.
Знаете, здесь есть такие бульварные журнальчики. По 60 центов. Я их могу
читать. Мне все понятно, потому что язык легкий, разговорный. Так там
фотография Бриджит Бардо. Она стала такой старой, кожа у нее дряблая. Там
про нее написано – она и поддает, и принимает. За собой не следит. Одна
косметика. А от косметики кожа устает, вянет. Вот она и превратилась в
развалину. Это была эссенция всего парижского. Она нам с папой очень
нравилась. Что с ней стало – это просто страшное что-то. Она на себя теперь
не похожа. Мы по сравнению с ней еще ничего – держимся. Не знаю, где мне
денег взять заплатить за телефон. Они мне звонят: отключаем. Я уж сенатору
написала, чтобы мне помогли найти работу. И вы знаете, мне никто не ответил.
Да, именно так.
Вы знаете, здесь показывали по телевизору Феллини, а у меня почти ничего не
было видно. У меня что-то с антенной. Я каждый день хожу на крышу. Я
вызвала, чтобы мне починили. А они, знаете, здесь какие. Я тут сидела. Он
пришел, посмотрел, постоял, походил, переключил. Вам надо сменить то-то и
то-то. И ушел. Да, здесь здорово. Кто хочет работать, не может устроиться, а
кто устроился — не хочет работать.
Да, Оля, не знаю, что предпринять. Я тут дозвонилась э т о м у с к о т у.
Так о н даже не подошел к телефону. Подошла его жена и плела такую чушь. О н
не может. О н вообще сказал, что эта картина ничего не стоит. Она стоит
столько, сколько о н дал. Послушайте, говорю я ей, почему о н мне сам этого
не скажет? Нет-нет, о н не может, о н плохо себя чувствует. Не знаю, что
предпринять. Да, конечно, понимает. Ну, разумеется, по-русски. Так она
русская, деревенская баба. Да, у них там дочь и внуки. А я не знаю, почему
вы так решили. Здесь у них внучка. Она учится в Оксфорде. Ни много, ни мало.
Ей, видите ли, не понравился Нью-Йоркский университет. Не знаю, может, она и
права. Я думаю, что таким людям ни Оксфорд, ни Сорбонна не поможет. Не место
красит человека. Хотя вот нас с вами это место совсем не красит. Прямо
капкан какой-то. Да, Оля, моя нога все хуже. Я не могу стоять – немеет. Я не
могу понять, в чем дело. Я делаю гимнастику – она не болит. Стою – начинает
болеть. Теперь вот посидела, помахала ногой – вроде легче. Просто ужас
какой-то. Год она мне не дает покоя. Я куда-то собралась, надела сапоги. А в
сапоги надо было одеть носки. Я надела итальянские. Я иду, и один носок
сполз. Я его подтянула как могла. И вдруг у меня очень заболело. И стало
очень сильно болеть. И теперь болит. Не знаю, откуда это у меня. Просто не
могу понять. У моей матери такие великолепные ноги были. И отец был легкий
на ноги. Мне всегда говорили, что у меня хорошие ноги. У меня никогда
никаких сложностей не было. У нас была собачонка, и она заставляла нас
гулять по два-три часа. В Вене мы с папой бродили по 5 часов. И здесь мы с
ним сколько прошли. Весь даунтаун. А теперь у меня немеет нога, и я не могу
стоять. А иду – начинает ныть. Я стала делать гимнастику. Это мне помогло –
вроде прошло. Гимнастика все-таки великое дело. Трудно ее делать, но потом
тело появляется. У меня ведь радикулит. Я как-то мыла голову, нагнулась – и
не могу разогнуться. Не помню, сколько промучилась. Тоже гимнастикой
справилась. Я всегда сама себя лечу.
5 сентября
Вы знаете, Оля, мне вчера какое-то письмо пришло – мне вообще все время
какие-то странные письма приходят – от бразер Руди. Если я возьму у него
крест, со святой водой из Лурда. Да нет, не Лувр, а Лурд. Во Франции место
есть такое, там все больные выздоравливают. Туда идет поток людей. И в этом
письме фотографии людей, которые благодаря этой воде работу нашли и
вылечились. Это такое распятие, и они его присылают. Надо только чек на 10
долларов послать. Бразер Руди пишет, что это вотер оф мирэкл. Они тут теперь
этим увлекаются. Я вообще-то не знаю, откуда эта вода, но Лурд помогает –
это такие святые места. Это чудо, и это чудо действует. На некоторых, на
тех, кто верит. Вера – это одно из чудес. Еще при Достоевском этот Лурд был
известен. А в Югославии другое. К этим детям приходила дева Мария. Она
приходила с мирной вестью, чтобы люди дружили, а то что-то страшное
произойдет. Никто не может понять, что это было. Как всегда, люди слишком
тупы, чтобы что-то понять. Да, Оля, меня только мой собачек радует. Он со
мной все время играет. Очень играющее существо. Вы знаете, я заметила, что
черные здесь особенно любят собак. Вообще, я не понимаю, почему многим
русским черные не нравятся. Здесь одесситы их почему-то не любят, называют
чернозадыми. Они, может быть, наивные. Ну, может, голова у них не такая
светлая. Ну и что? Я этого не понимаю. Мне кажется, они, во всяком случае,
лучше этих одесситов. Они, как дети.
Оля, насчет этой самой школы для вашего сына я узнала. Они там изучают всю
русскую литературу. Преподаватели строгие. Перельманше нравится. Пока она
довольна. А ее приятельница говорит, что это чудовищная школа. Там
совершенно мерзкая публика. Но там строгая дисциплина. Там хотя бы никакого
разврата нет. Смотрите как. Может, попробуете для вашего Николая? Правда,
далеко ездить. Но у них есть свой автобус. Да, вот так. Русские здесь
мрачные. Напротив нас дом, и там много русских. Господи, как они говорят. Ни
по-английски, ни по-русски. Один все время ко мне подходит – поговорить ему
хочется. Вид у него будто он из Мокрого уезда. Подойдет, а о чем говорить,
не знает. “Вот у вас родинка, и у меня была родинка. Мне ее срезали. И вы
срежьте. А то красивая женщина, а на глазу такая бородавка”. Я ему говорю:
“Да оставьте вы меня в покое с вашими родинками. Никто вас об этом не
спрашивает, что вы лезете не в свои дела”. Ой, Оля, если я завтра не
отправлю чек за квартиру, не знаю, что делать. В четверг, когда я эти книги
таскала продавать, я деньги потеряла. В общем, весело все. Меня здесь все
добивает. Здесь все другое: это же другая планета. Это трудно понять сразу.
Здесь совсем другое восприятие. Я тут читала в “Калейдоскопе” – когда я
покупаю его для соседей, я просматриваю. Пишет автор немец. Первое время
меня тут все удивляло. Я не мог отдать себе отчета в природе этого
удивления. Я пошел на кладбище и увидел там разряженных людей, которые
расселись, как на пикнике. Мне это показалось очень странным. И каждый день
я сталкивался с ситуациями, которые удивляли меня, пока я не понял, что это
иные, нежели мы люди. И тогда я перестал удивляться тому, что я вижу. А для
нас, русских это и подавно странно. Здесь все заняты одним – все помешаны на
деньгах. Прямо безумие какое-то. И климат здесь дикий. Вы выходите и
взмокаете до макушки. Не знаю, что мне с моей ногой делать. К врачам
бесполезно идти. Они дают вам горсть болеутоляющих наркотиков и все. Это в
лучшем случае. Здесь есть Лейза Минели. У нее знаменитая мать. Так она стала
наркоманкой. Она пошла к врачу. Она не спала. Врачи прописали по две
таблетки четыре раза в день. Потом все увеличивали, увеличивали дозу и
довели до 40 таблеток в день. Теперь она наркоманка. Папа как-то пошел к
врачу с бессонницей. Тот ему прописал по две таблетки четыре раза в день.
Папа глаза вытаращил. Он принял одну таблетку на ночь и еще на следующий
день ходил после нее сонный. Они вообще дозируют лекарство по-сумасшедшему.
Вот эта моя соседка, Антонина, у нее спина перебита. Ее положили в
госпиталь. Она пришла как бабахнутая. Смотрит в одну точку. Теперь ей
прописали палочки и кислород в нос. Я ей сказала: “Бросьте”. Она меня не
послушалась. После всего она принимает талинол, потому что они ей ничем не
помогли. И жрет по три таблетки четыре раза в день – ведь боль ее донимает.
Я ее мужу говорю: “Что же она с собой вытворяет”. А он мне: “Она меня не
слушается, как и вас”. Я уж ей столько рецептов передавала – и лечебных, и
кулинарных. Все бестолку – не в коня корм. Хотя пожрать она любит. Да, Оля,
вы сделали себе капусту? Я же вам уже давала рецепт. Да, вы же все равно
делать не будете. Мама делала потрясающую капусту с чесноком. Я ела как
сумасшедшая. Да простой рецепт. Возьмите капусту, кэбэдж. Нарежьте и с солью
пожмите. Потом положите в каструлю, настрогайте чеснока, обдайте крутым
кипятком, посолите, положите сахару, добавьте уксуса и залейте водой. Мы
делали огромными банками и ели. В Вене был такой роскошный чеснок. Я как-то
увидела в окне головки чеснока размером с голову. Как ангелики. Я еще одних
русских подговорила, мы вместе купили и ели, наслаждались. А тут есть
какой-то необычный лук богамский. Белые головки. Вы пробовали? Обязательно
купите. Оля, у вас никто не интересуется Тургеневым? Я продаю. Его десять
томов. За 70 долларов. Недорого. Ну, вы узнайте у кого-нибудь. Хорошо?
Погода сегодня опять грустная. Сейчас, правда, солнце вышло, и оно
утверждается. Но его что-то смущает, и оно периодически прячется. Ему что-то
не очень хочется появляться.
31 октября
Вы знаете, сегодня время перевернули. Назад вернули к солнечному
времени. Да, так легче дышать. Все-таки меньше искусственности. Мы вчера с
турчанкой весь день носились. Она совершенно прелестная женщина. Вышла
погулять с собачкой, и та сбежала. Она, как безумная, носилась – искала ее.
Пришла за мной, расстроенная. “Я хочу пить кофе. Пойдемте ко мне”. Сидим,
пьем кофе. Вдруг звонят: “Ваша собака вернулась”. Ну, она на радостях
притащила мне два огромных белых кресла. Они как две огромные подушки.
Соединены вместе и обтянуты блестящим пластиком. Она славный человек. Но
очень больная. С пятнадцати лет у нее головные боли. Не было часа, чтобы у
нее не было болей. Она сердится на Бога, почему Бог ее выбрал на мучения.
Муж ее водил по самым дорогим врачам. Они давали ей лекарства. От них у нее
появились еще боли в желудке. Лекарства забили кишечник. Ее раздуло. Год ее
приводили в порядок. Лечили молоком. И по сей день у нее желудок плохой и
почки болят. И она не спит. Очень славный человек, но жизнью избитая. Они с
мужем разошлись. Он ей, оказывается, изменял. Бил ее. Она интересная
женщина. Худенькая. Очень красивые ноги. И когда оденется, она
привлекательная. Она старается помочь каждому человеку, потому что у самой
жизнь нелегкая. Она странный человек. Я таких не встречала. Она бегает, всем
помогает, что-то делает. Она очень страдает и говорит, что кончит
самоубийством, если терпение кончится. Я ее стараюсь успокоить. Мы тут с ней
купили журнал, и там ей понравилось одно платье – все в цветочках и очень
короткое. Ну да, помните, я вам притащила маленькую юбочку? Прелестная. Так
вот сейчас появилось много таких мини из шелка. Шелк здесь дорогой Здесь
платье из шелка стоит 600 долларов, а кофточка – 200. Здесь какая-то
дизайнерша появилась, японка. У них есть чувство материи и цвета. Так она
любит черное. Я видела в “Гудмане” ее платье из ангоры и черным кружевом
внизу отделано. Очень интересное платье. А у сына моей турчанки открытый
аккаунт в “Гудмане”. Я ее стараюсь развеселить и говорю об этом платье. И у
нее поднимается настроение. Ну, конечно, ведь она же женщина. И еще там была
прелестная реклама: “Розы Парижа”. А тут я шла мимо “Мейси”, и там бегала
девочка и давала всем попробовать этот запах. Я попросила попрыскать мне
шарф. И вот теперь я больна от этого запаха – такой запах! Совершенно
очаровательный. Какой-то очень легкий, очень приятный. Особенно сейчас. Он
немного выветрился и стал еще лучше. Все ушло, а он остался. Это парижский
“Сен Лоран”. Он безумно дорогой. Его одежда стоит не меньше двух-трех тысяч.
Да, у него в основном одежда. Некоторые его вещи мне нравятся. Это зависит
от дизайнера. У разных дизайнеров разные вещи. Оля, тут мне соседка
притащила банку апельсинового сока. Мороженого. Там было написано растворить
в холодной воде. А я растворила в теплой. И так хорошо получилось. Он все
вымывает. Такая роскошная вещь. Клюква такая же – ото всего помогает. Да,
Оля, тридцать первого не стало моего отца. Вот так.
10 ноября
Что мне делать? Не знаю. Мне вот отдали 100 долларов долга. Я получила и
сразу отправила за телефон и свет. Сколько получила, столько и отправила.
Мне тут еще должны в одном месте. Но я не могу звонить. Одна знакомая
одолжила мне 200 долларов, когда мне было очень трудно. У нее деньги есть.
Лежат в кубышке. Но тут ей кто-то не вернул долг, и она начала мне
названивать. Я ей говорю: “Вы не беспокойтесь. Как только у меня будут
деньги, я отдам”. Но она, звонит и звонит. Я ей говорю: я же у вас брала до
декабря, декабря еще нет, не волнуйтесь, я отдам. А она все не
успокаивается. Вот у меня лежат две бумажки по 50 долларов. Я не знаю, где
достать 2 доллара на дорогу, чтобы отвезти ей хоть часть долга. Мне должны
были отдать деньги, но я им не звоню. Я не могу им напоминать. А эта теребит
и теребит, Совсем меня измучила. У меня так несносно на душе. Вы извините,
что я вам позвонила. Я не могу сказать, чтобы я жалела, что уехала. Я
влюблена в Нью-Йорк. Хоть мне здесь и плохо. Да, тут есть какие-то
великолепные работы, настолько великолепные, что трудно представить, и
прекрасно оплачиваемые. Но я не знаю, как к ним подобраться. Здесь все так
закрыто, и всюду надо только через знакомых, по блату, как мы раньше
говорили. В этом-то вся трудность. А потом здесь конкуренция – только
наоборот. К газете меня никто близко не подпустит. А зачем я там нужна? То
этот Черных там царь, а если рядом будет пишущий человек, то что ему там
делать? У него Рогожина работает. Я ее знала по Москве. Обычная советская
серятина и даже с какими-то там своими п р ы н ц и п а м и. Уж, конечно,
лучше Брайтон Бича, которых он себе сейчас набрал. Я видела его новую
секретаршу, она так говорит по-русски, как они все говорят. А печатает так,
что я думала, что она в промежутке между двумя буквами засыпает. Видно, в
глаза машинку не видела, ну и грамотность на том же уровне. А в “Либерти” мы
просили работу – и отец мой, и я – как только приехали. Так Котовский,
который метил на эту работу, стал сразу же слухи распространять, что отцу 80
лет. Мы с отцом пришли к Юркевичу, а он говорит: “Смотрите, Олег Артурович,
как вы молодо выглядите – вам ни за что 80 не дашь. Вы смотритесь под 60”.
Отец ему говорит: “Что за ерунду вы говорите! Откуда вы взяли, что мне 80
лет?” А тот ему: “Мне Котовский сказал. Он вас еще по Москве знал. Он к вам
очень хорошо относится. Он считает вас своим учителем в журналистике”. Отец
ему отвечает: “У меня никогда не было таких бездарных учеников. Вы
ошибаетесь”.
А вот когда мы были в Вене, нас звали в Мюнхен, и отцу сразу работу
предлагали. Но он не хотел в Германию ехать: “Я в Германию не поеду. Они
убили мою мать. И потом я хочу подальше от совдепа быть. Нет, мы поедем
только в Америку и только в Нью-Йорк”.
и в параллельных снах блуждая
внимая памяти больной
мы слушали не принимая
тебя
век беспощадно злой
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ:
|
01 |
02 |
03 |
04 |
05 |
Оглавление:
Первая часть
Вторая часть
Третья часть
|
