ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Нестор Махно
ПОД УДАРАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
(Вторая книга)
Глава XX
В ДОРОГЕ НА УКРАИНУ
Итак, распрощавшись с товарищами-москвичами, я в сопровождении Аршинова
отправился 29 июня 1918 года на Курский вокзал в Москве. Здесь, в ожидании
поезда на Курск, Аршинов еще раз напомнил мне, чтобы я, если благополучно
доберусь до места, не забывал страждущей материально анархической Москвы.
Конечно, он имел в виду в данном случае анархическую Москву в лице Союза идейной
пропаганды анархизма, и только это меня удерживало, чтобы не разразиться по
адресу анархической наезжей Москвы руганью за ее бессодержательное, пустое
болтание вдали от живой, плодотворной работы среди крестьян. Я сдержанно и с
чувством сознания анархической обязанности помогать всем, чем могу, движению
ответил ему, что помогать буду, если буду жив...
А когда поезд подошел, Аршинов помог мне влезть в вагон и мы, распрощавшись,
расстались, мне казалось, навсегда; ибо я и по своему темпераменту, и по своему
сознанию считал долгом быть в этот грозный для революции момент среди масс, в
самой их гуще. Я сознавал ответственность за возможное поражение революции хоть
и в разной степени, но за всеми революционерами, и мне казался противным слет
анархистов в Москву и бессодержательное пустое шатанье по ней. Передо мной во
всей своей ясности стояли простые и хотя злобные, но правдивые слова П. Бурцева
о том, что большинство, если не все приезжие наши товарищи в Москву, путаются в
ней почти без дела или если и берутся за какое-либо дело, то только от стыда
перед своим противником и часто для того лишь, чтобы не пухнуть с голода.
Я краснел перед самим собою за подобного рода явление в наших рядах. И если
что-либо меня утешало, так это полнота веры в то, что, если мне удастся
пробраться на Украину в Гуляйпольский район и если удастся также и остальным
моим товарищам пробраться к Гуляйполю и устроить хорошее общение с крестьянами и
рабочими Гуляйполя и района, наша организационная и боевая работа будет
освобождена от случайных элементов и примет совершенно новый вид как по форме,
так и по практическому содержанию: вид борьбы против контрреволюции, за идеал
свободы, равенства и вольного труда.
Утешаясь этим, я чувствовал себя, несмотря на тесноту, духоту и вонь в
вагоне, лучше, чем в Москве, этой соблазнительной издали и как будто способной
чему-то научить Москве, из которой я теперь бежал на простор живого действия
украинской революционной деревни. На этом просторе, в гуще тех, кто способен его
создать и на его основании закладывать фундамент новой жизни, я найду духовное
удовлетворение, говорил я себе, и уносился мыслью к нему, к этому простору...
Так, с полным чувством увлечения и неописуемой радости, я доехал до Орла.
Здесь поезд задержался. Я не утерпел и вышел из вагона, а потом уже за давкой не
мог попасть в него и остался на целые сутки в Орле.
Побродил по этому городу. Он многое напоминал мне собою. Ведь это город, в
котором при самодержавии глупого Николая II Романова существовала каторга. На
этой каторге в особенности не было предела разнузданности по отношению
политкаторжан. Дух антисемитизма здесь гулял в той мере, в какой только смогли
проявлять его управители каторги, начиная от начальника и кончая темным
невежественным надзирателем – ключевым или постовым – у дверей камер при выходе
на прогулки, на самой прогулке. Это в Орловской каторге чуть не каждого
прибывающего в нее политкаторжанина под воротами спрашивали: "Жид?" И если
отвечал: "Нет", заставляли показать крест. А когда не оказывалось последнего,
били, приговаривая: "Скрывает, мерзавец, свое жидовство". Били до тех пор, пока
не срывали с него арестантского костюма и не убеждались на половом члене. Но и в
этом случае били, только теперь уже за то, что не носит креста...
Одно воспоминание об Орловском централе, о котором мне мои друзья так много
рассказывали, сдавливало мне горло и леденило мозг.
Хотелось мне разыскать анархическое бюро, повидаться с анархистами, узнать,
уничтожены ли надзиратели и начальство этой каторги. Чувствовалось, что было бы
легче на душе, если бы знал, что революция этим палачам не простила за их подлые
злодейства. Однако анархистов я в Орле не нашел: революционная власть
большевиков-левоэсеровского блока дико плясала на мертвом теле революции, как
везде.
На другой день, ночью, я был уже в Курске. Здесь я встретил много анархистов
и большевиков. Все они готовились к отъезду на Украину. Они были несколько
смелее меня насчет отъезда. Они имели связи и проводников. Не были они стеснены
и материально.
В Курске я пробыл недолго. Я побывал там, где должен был встретиться с
Веретельником и другими товарищами, и как только выяснил, что их никого еще не
было, я сейчас же направился к границе по направлению Белгорода. Высадился я на
станции Беленкино и по дороге от нее к границе встретился в тысячной толпе
мешочников и людей других профессий со многими гуляйпольцами. Один из них – сын
одной хорошо знакомой мне еврейской семьи, некий Шапиро – бросился мне на шею.
Он многое сообщил мне о положении крестьян в Гуляйполе, ни словом, конечно, не
заикнувшись о гнусной провокаторской роли еврейской роты вольного Гуляйпольского
батальона, благодаря первым инициативным действиям которой под руководством
агентов Украинской Центральной рады и немцев гуляйпольские крестьяне попали в
это тяжелое положение.
От этого Шапиро и ряда других еврейских парней я узнал, что дом моей матери
сожжен немецкой и украинской властями. Старший мой брат Емельян, который, как
инвалид войны, не принимал никакого участия в политической организации,
расстрелян. Другой старший брат, Савва, который участвовал в революционном
движении с 1907 года, как только возвратился после нашей таганрогской
конференции, тотчас же был схвачен и посажен в Александровскую тюрьму. За мое
отсутствие из Гуляйполя немцами совершено много расстрелов, главным образом
крестьян-анархистов. А мать моя скитается по чужим квартирам...
Эта коротенькая весть о жизни в Гуляйполе так повлияла на меня, что я душевно
заболел. Я способен был на то, чтобы возвратиться в Москву, в ту самую Москву,
которую я возненавидел за мое пребывание в ней. Это смятенное состояние еще
более усиливало боль моей души. Я остановился на дороге. Толпы народа шли
беспрерывно из Украины в Россию с радостными улыбающимися лицами, видимо потому,
что благополучно пронесли что-то с собой через границу.
Долго я раздумывал. Гуляйпольцы, с которыми я встретился на этом месте, уходя
от меня, не советовали мне пробираться на Украину. Но разум диктовал мне
совершенно противоположное. Он напоминал мне ответственность мою перед тем, что
я наметил, будучи еще в Гуляйполе, что формулировал особо выразительно на
таганрогской конференции гуляйпольцев и что целиком было конференцией принято.
Ведь во имя этого решения я еду на Украину. Я переборол свое чувство боли,
подбодрил себя мыслью, что кому-либо нужно было умирать из моего рода за
освободительные идеи народа, но что смерть их рано или поздно вызовет за собою
взаимные смерти, я в этом клянусь перед своей совестью. И я, упоенный этой
мыслью, тронулся дальше в путь.
Теперь я больше ни о чем другом не думал, как о том, чтобы благополучно
пройти мимо немецких пограничных пикетов. Я нанял по примеру других подводу,
положил свой чемодан, сам уселся в нее и спокойно, по праву гражданина
гетмано-немецкой Украины, проехал пикеты Красной Армии и немецкие пикеты.
Дорога была удачная. Никто никого не трогал. Я освободил своего подводчика,
поставил чемодан и сел на него, чтобы отдохнуть, только потому, что так делали
все переезжавшие.
Освободившись быстро от мысли, что за мной могут следить, я подошел к одному,
к другому из граждан, чтобы узнать, какая и где же находится станция. Все
указывали назад, на станцию Беленикино, находящуюся в зоне красных. Этой же
станции, где мы сидели, никто не знает. Перестал и я заботиться о том, чтобы
узнать ее название. Тем более что я уже узнал, что поезд из Белгорода подойдет к
этому месту, где сидят пассажиры, и мы здесь будем садиться в него.
В скором времени поезда один за другим начали подходить, забирать пассажиров
и отправляться обратно в Белгород и далее, до Харькова.
Пассажиров было очень много. Поезда наполнялись в мгновение ока через двери и
через окна вагонов. На крышах вагонов было также полно. Я поджидал случая, что
мне удастся попасть в вагон через дверь, и остался на месте посадки до самой
ночи. Правда, были вагоны железнодорожных служащих, в которых место было, но
немецкие власти запрещали им брать к себе пассажиров. Кроме того,
железнодорожные служащие гетманского царства поделались такими "украинцами", что
на вопросы, обращенные к ним на русском языке, совсем не отвечали.
Я, например, хотел от них узнать, идет ли этот эшелон и далее, из Белгорода.
Мне пришлось подходить к целому ряду вагонов, но ни один из железнодорожников на
мой вопрос ни слова не ответил. И только позже, когда я, истомленный, проходил
обратно рядом с этими вагонами, один из них подозвал меня и предупредил, чтобы я
ни к кому не обращался со словами "товарищ", а говорил бы "шановний добродiю", в
противном случае я ни от кого и ничего не добьюсь.
Я поразился этому требованию, но делать было нечего. И я, не владея своим
родным украинским языком, принужденно должен был уродовать его так в своих
обращениях к окружавшим меня, что становилось стыдно...
Над этим явлением я несколько задумался; и, скажу правду, оно вызвало во мне
какую-то болезненную злость, и вот почему.
Я поставил себе вопрос: от имени кого требуется от меня такая ломота языка,
когда я его не знаю? Я понимал, что это требование исходит не от украинского
трудового народа. Оно – требование тех фиктивных "украинцев", которые народились
из-под грубого сапога немецко-австро-венгерского юнкерства и старались
подделаться под модный тон. Я был убежден, что для таких украинцев нужен был
только украинский язык, а не полнота свободы Украины, и населяющего ее трудового
народа. Несмотря на то что они внешне становились в позу друзей независимости
Украины, внутренне они цепко хватались, вместе со своим гетманом Скоропадским,
за Вильгельма немецкого и Карла австро-венгерского, за их политику против
революции. Эти "украинцы" не понимали одной простой истины: что свобода и
независимость Украины совместимы только со свободой и независимостью населяющего
ее трудового народа, без которого Украина ничто...
Ночью с немалым трудом на свой риск и страх я взобрался с рядом, видимо,
подобных мне стрельцов на крышу одного вагона и таким образом приехал в
Белгород, где переоделся в офицерский костюм, к которому имел соответствующий
документ. Это помогло мне беспрепятственно доехать до Харькова.
Тут я в ожидании поезда на Ростов задержался на несколько часов и потом
переехал в Синельниково (в 60-70 верстах от Гуляйполя). Радости моей не было
границ. И вероятно, из-за нее я попал бы в руки немецким и гетманским агентам,
если бы не считался с тем, что того Синельникова, которое я знал раньше, уже не
было, как не было уже вообще всего того, что было 2 1/2 месяца тому назад.
Теперь ничего ни украинского, ни русского нигде по станциям, в дороге и в самом
Синельникове, я не видел. Всюду: у дверей станции, на досточках, висевших на
паровозах, красовались надписи: "Deutsch Vaterland" (немецкое отечество), а по
перронам шатались или сидели группами солдаты контрреволюционных армий, вышедших
из этого "Deutsch Vaterland".
Это сдерживало порыв моей радости. Я беспрерывно думал: где же я? Неужели же
я попал не туда, куда так рвался из Москвы? И зло, о как зло смеялся я над всеми
этими надписями!..
Но этот мой смех быстро сменился ужасом, когда один из гуляйпольских евреев
подошел ко мне и, протягивая мне руку, назвал меня по фамилии. Я ужаснулся, хотя
знал, что он был честный человек и на то, чтобы предать меня властям, не пойдет.
Я просил его быть осторожным с моей фамилией и в ту же минуту убежал от него,
переоделся в Штатское платье и с первым попавшимся поездом выехал по направлению
Гуляйполя.
Теперь положение мое несколько изменилось. Если от Белгорода до Синельникова
– около 400 верст – мне везло в пути (помогали: военная форма, погоны
прапорщика, фальшивое расшаркивание и такие же поклоны), то от Синельникова до
Мечетной, каких-либо 30-40 верст, путь мой сделался чрезвычайно тяжелым. Каждую
минуту ожидала смерть. Мое старание выглядеть "щирым гетманцем" кой-как сходило
с рук по глупости гетманской государственной стражи. Но рассчитывать на этот
прием оказалось возможным только до станции Мечетное. Начиная же от этой
станции, мое имя начало все чаще упоминаться в вагоне. И на одном из разъездов
мне гуляйпольский гражданин Коган и другие сообщили, что немецкие жандармы ищут
меня в других вагонах.
Я быстро передал Когану свой чемодан с вещами; сказал, кому сдать его в
Гуляйполе, а сам, накинув на себя плащ, вышел из вагона в поле и скрылся в его
зарослях. Когда же поезд отправился дальше, я поднялся и ушел.
25 верст я прошел пешком и попал в нужное мне село Рождественка, с левой
стороны которого всего в 20 верстах находилось мое родное Гуляйполе, которое я
даже видел, подходя к Рождественке. На сердце чувствовалась нежная любовь к
одному имени: Гуляйполе... Однако в Рождественке крестьянин 3. Клешня и все
близкие сообщали мне нерадостные вести о Гуляйполе, о жизни в нем трудового
населения, о расстрелах лучших сынов его и т. д.
Однако, как ни трудно было мне снестись с гуляйпольскими крестьянами и
рабочими-анархистами (теми, которые не были известны как анархисты
шовинистической украинской и буржуазной еврейской сволочи, выдававшей всех
революционеров немецким палачам на казни, и только поэтому оставались в живых),
я все-таки письменно снесся с ними, дав им знать, что не сегодня завтра буду
среди них, чтобы вместе с ними обсудить ряд важнейших вопросов
революционно-боевого характера. И несмотря на то что от них я получил ответ –
воздержаться от переезда в Гуляйполе, пока они не пришлют за мною своего
человека, а это делало меня пленником, я чувствовал, что я на Украине, и верил,
что отсюда я раскачаю начатое еще весною Дело организаций восстания.
Да, именно этот район оказался центральным пунктом организации революционного
крестьянского восстания под моим личным и всей нашей группы идейным и
организационным руководством.
Гуляйполе со своим трудовым и революционным населением и его стремлением
возродить казенную революцию стало основным руководящим ядром этого восстания. В
нем, Гуляйполе, я с рядом преданнейших делу социальной революции
анархистов-крестьян создал операционную базу, на основе которой гуляйпольское
трудовое население первое восстало против палачей революции –
немецко-австро-венгерского юнкерства и гетманщины. Своими усилиями, своей
отвагой и революционным мужеством на этом пути оно сделало все, чтобы увлечь за
собою другие села и районы трудового населения.
Все это, конечно, не сделалось в мгновение ока, по мановению "волшебных
палочек", как это многие паяцы из политиканов-социалистов, большевики и многие
анархисты, не понимая широкой массы и чаще всего стоя в стороне от нее,
позволяют себе не только думать в своей среде, но и писать с пафосом для других,
пафосом, обыкновенно заменяющим знание предмета.
Все это требовало от нас величайших усилий и упорства стоять на одном, бить в
одном направлении, чтобы убедить широкую трудовую массу в нашей преданности ей
не только на словах, но и на деле в ее практической жизни, в ее борьбе за
ограждение своего революционного пути от мусора со стороны главным образом
замаскированных врагов революции, которые чаще всего появляются в ее рядах под
знаменем социализма. Этого предмета я уже касался во вступительной книге к моим
запискам ("Русская революция на Украине").
Исчерпывающим изложением всей этой столь важной темы я займусь в последующих
моих книгах: в третьей и в четвертой, т. е. там, где будет речь о практической и
организационной стороне руководимого мною крестьянского революционного восстания
на Украине, представлявшего собою украинскую революцию.
ПРИМЕЧАНИЯ т. ВОЛИНА
к главам VIII, IX, XII и некоторым другим.
Во всех этих главах, Махно, рядом с недостаточно широкой и
объективной оценкой деятельности анархистов и причин их слабости,
занимает, по-моему, и еще в одном отношении недостаточно продуманную
и не совсем беспристрастную позицию. Неоднократно, и подчас резко,
он противопоставляет достоинства своего класса -крестьянства -
недостаткам класса городских рабочих и слабостям представителей
интеллигенции в анархическом движении. У него, нет-нет, да и
сквозит, рядом с фанатической верой в крестьянство (притом, именно в
украинское крестьянство), настороженное, недоверчивое,
подозрительное отношение ко всему не-крестьянскому (и
не-украинскому). Многое в суждениях и поступках Махно объясняется
именно этим умонастроением.
Между тем, нельзя не видеть, что такой подход к очень сложной
проблеме взаимных достоинств и недостатков, проблеме взаимоотношений
и взаимной роли различных слоев населения в данной реальной
революционной обстановке, а также и к проблеме положения и роли
анархистов в революции, - такой подход односторонен и поверхностен.
Здесь не место, конечно, подвергать эту проблему исчерпывающему
анализу. Ограничусь лишь несколькими краткими указаниями.
Несомненно, во-первых, что и крестьянство, и городские рабочие, и
анархическая интеллигенция обладают - каждый - своими специфическими
достоинствами и недостатками. Необходимо учесть и те, и другие.
Необходимо сопоставить одни с другими, чтобы правильно оценить
положение. Махно видит в украинском крестьянстве одни лишь
достоинства и резко подчеркивает недостатки других элементов. Он
безусловно верит в мощь и в победу своего крестьянства, и эта вера
заставляет его целиком отдаться делу крестьянского восстания на
Украине. И, однако, это восстание также оказалось сломленным и
разложенным. Ясно, что поражение других сил в русской революции и
разгром анархистов зависели не только от недостатков и слабостей тех
и других, но и от целого ряда общих, объективных причин. Махно не
учитывает этих общих причин и не анализирует беспристрастно плюсов и
минусов различных сил революции. Мы понимаем всю его горечь, весь
ход его мыслей и чувств, всю искренность и цельность его выводов, но
мы не можем признать его рассуждения и выводы правильными.
Во-вторых. Махно совершенно не замечает, что каждый из действующих в
революции элементов - крестьянство, рабочие, интеллигенция, - имеет
в ней свою, особую задачу. Он мерит все и всех своей, крестьянской
меркой. Он не видит, что главной задачей анархической интеллигенции
является организация широкой пропаганды: задачей- анархистов-рабочих
- организационная работа в рабочих массах; задачей
анархистов-крестьян - такая же работа среди крестьянских масс.
Совершенно естественно, что Махно, как крестьянин, развернул свою
работу в этих крестьянских массах. Но он не хочет понять, что и на
городских анархистах – рабочих и интеллигентах – лежала огромная
задача, которую они могли выполнить именно и только там, где они
находились. И он, наконец, упускает из вида, что специфические
условия революции на Украине (оккупация ее немцами, слабость власти
и пр.) дали возможность подлинной революции на Украине продержаться
и сопротивляться дольше, чем в Великороссии, где новая власть смогла
быстро задушить движение. Махно упускает из вида, что крестьянское
восстание на Украине было, в значительной мере, вызвано именно
иностранной оккупацией и воцарением гетмана. Не будь там налицо этих
особых условий, - крестьянство, возможно, вело бы себя на Украине
так же, как оно вело себя в Великороссии.
Свою задачу на Украине Махно выполнил блестяще. Но он не понимает,
что у рабочих, у крестьян и у анархистов Великороссии просто не
оказалось для осуществления их задачи ни достаточно времени, ни
достаточно сил, ни благоприятной обстановки.
Мне несколько странно занимать здесь позицию защиты от упреков Махно
русским анархистам, так как я прекрасно сознаю недостатки
анархического движения и давно борюсь против дезорганизованности
наших рядов, за организованное объединение всех анархических сил. В
свое время, я сам упрекал многих русских товарищей в том, что, после
разгрома анархического движения в Великороссии, они не двинулись на
Украину, на помощь тамошнему массовому движению. Но если я возражаю
здесь Нестору Махно, то я делаю это в силу односторонности и
преувеличений, допускаемых им.
Справедливость требует, отметить, что попадаются в записках Махно
места, где он сам подходит к несколько более объективному взгляду на
вещи (См., напр., конец главы XV). К сожалению, эти немногие глубоко
продуманные и справедливые строки остаются почти незаметными в общем
поверхностном подходе к затронутым вопросам и тонут в основной
односторонней оценке событий.
Любопытно, в этом отношении, собственное признание Махно (см. главу
XIII) в том, что он мало задумывался над проблемой синдикализма. А
между тем, отсутствие в России, до революции, синдикалистского
движения объясняет, на мой взгляд, очень многое в слабости
анархического движения в революции. Прибавлю, что в наши дни
проблема объединения и организации анархических сил в различных
странах решается, по-моему, отнюдь не в форме сбора всех анархистов
под эгидой „крестьянского анархо-коммунизма", как это казалось в
России Нестору Махно, а в совершенно иной, гораздо более широкой и
свободной форме, на которой здесь не место останавливаться.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Украинская революция (Третья книга)
|
