|
|
Нестор Махно
ПОД УДАРАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
(Вторая книга)
Глава XI
АСТРАХАНЬ. МОЙ УХОД ОТ ПОПУТЧИКОВ. ПОИСКИ РАБОТЫ. ВСТРЕЧА С АСТРАХАНСКИМИ
АНАРХИСТАМИ И ВЫЕЗД ИЗ АСТРАХАНИ
Как только мы все вступили на мостовую города Астрахани, мы в первую очередь
обратились в Астраханский Совет с просьбой дать нам квартиры. В Совете нам дали
записку на занятие номеров в одном отеле, в котором я и переночевал одну ночь. А
затем я с товарищами Любимовым и Ривой пошли искать работу, чтобы неделю-две
прожить, не навлекая на себя никакого подозрения. Да и хотелось познакомиться с
населением Астрахани, с его отношением к революции и к новой власти.
Товарищ Любимов нашел себе работу матросом на частном пароходе. Я
познакомился с одним из местных максималистов, который осветил мне положение
астраханского фронта и посоветовал мне обратиться в краевой Астраханский Совет,
который помещался в это время в Астраханской крепости, в архиерейском доме. Там,
дескать, мне посодействуют найти подходящую работу. Товарищу же Риве работы на
пишущей машинке не попадалось, и она, оставив поиски работы, возвратилась к
остальным товарищам.
Добился я пропуска в краевой Астраханский Совет. В Совете меня принял товарищ
председателя – максималист Авдеев. Долго говорил он со мною, расспрашивая меня
то о том, кто я – большевик, или социалист-революционер (правый, левый), или
максималист, или анархист, то о положении противонемецкого фронта, то о том, как
украинские труженики встретили немецкие армии, и т. д.
Обо всем я говорил с ним совершенно свободно и откровенно, лишь не сказал, к
какой революционной группировке принадлежу. На желание максималиста узнать это я
ответил тремя десятками слов:
Зачем вам лезть в мою душу? Документы мои говорят, что я революционер, и
говорят о том, какую я играл роль в известном районе на Украине. К
контрреволюционерам я не принадлежал и не принадлежу.
Товарищ Авдеев несколько смутился моим ответом, однако был мил и искренен в
дальнейшем разговоре. Он спросил меня, не желаю ли я остаться пока что в
агитотделе при краевом Совете?
Я ответил:
– Я хочу работать и буду работать где угодно, кроме чрезвычайки и милиции.
Он вызвал председателя агитотдела, который через 10 минут прибыл. Последний
был грузин. Авдеев познакомил меня с этим грузином, "левым" большевиком по
убеждениям, и я был зачислен членом агитотдела, на паек хлеба и на бесплатную
квартиру. От квартиры я отказался, так как уже нанял с Любимовым.
В тот же день я перешел от своих товарищей из отеля и поселился вместе с
Любимовым. Помню, мои попутчики были недовольны, что я от них ухожу. Но я хотел
уединиться, хотя бы в ночное время, от споров и крика. Я вел записи о своем
отступлении из Украины, о связанном с ним путешествии и поэтому на возмущение
товарищей я не обращал внимания, тем более что эти мои товарищи нашли себе
дешевые номера и решили задержаться в Астрахани на несколько месяцев, тогда как
я должен был во что бы то ни стало быть к 1 июля на Украине, если и не в самом
Гуляйполе, то обязательно в его районе. Сперва товарищи удивлялись и моему
уединению, и моему бесчувствию к их ропоту; но когда узнали, в чем дело, они
начали посещать меня, во всем советоваться вплоть до моего отъезда.
За те дни, что я числился в агитотделе, я разыскал астраханскую группу
анархистов-коммунистов. Она издавала газету "Мысли самых свободных людей".
Товарищи из этой группы показались мне очень славными работниками; но они не
могли развернуть своей работы: они были связаны чекой. Им нельзя уже было
свободно выступать с идейной критикой против всех ужасов, творившихся чекой. В
их бюро всегда находились чекисты – правда, не официально, а под видом рабочих
или интеллигентов, разочаровавшихся в той или иной идее и теперь ищущих себе
духовного удовлетворения в анархизме. Большинство дней моего пребывания в
Астрахани я и проводил то с тем, то с другим товарищем из группы астраханских
анархистов. Тут же, в Астрахани, в газете "Мысли самых свободных людей", я
поместил первое свое стихотворение, написанное на московской каторге, под
названием "Призыв" и за подписью "Скромный" (мой псевдоним на каторге).
За эти дни я имел возможность походить по городу, свободно осмотреть
развалины его зданий.
– Почему он так разрушен? Что здесь, жестокие уличные бои были, что ли? –
спрашивал я и у своих товарищей, и у официальных максималистов и большевиков. И
получал один ответ.
Во время революции здесь восстание против царской власти и власти Временного
правительства делали кавказцы. В их представлениях революция тесно связана в ее
практической стороне с грабежом. Они жгли буржуазные дома, жгли магазины.
Требовалась большая организационная сила и энергия со стороны революционеров,
чтобы очистить от этой примеси принципы революции.
И действительно, кто мог взглянуть на этот город в то время, тот мог бы
сказать, что спасение другой его части от разрушения стоило колоссальных усилий
тем, кто вел за собой массы угнетенных властью, оскорбленных и униженных
обратным грабежом со стороны буржуазии всех видов, которая, под покровительством
власти, совершала его над этими массами.
Однако возвращусь к моему агитотделу. За неделю, что я в нем числился и ходил
на его совещания, я заметил, что за мною следят, что-то подмечают. Но, не
показывая виду, я набрался нахальства: наравне с другими видными членами
агитотдела вносил свои поправки по тем или другим вопросам, вмешивался в споры
об экономической и политической стороне жизни страны. И это как будто проходило
мне. Но проходит день, другой, третий, я сдержан, но определенно говорю
красногвардейцам, уходившим на петровский боеучасток фронта революции, что в
задачу нас всех, трудящихся, входит одна цель: это полное экономическое и
политическое раскрепощение себя. Революционный солдат должен над этой целью
серьезнейшим образом подумать и провозгласить ее лозунгом дня. Это воодушевит
трудящихся во всех уголках страны, и наша победа над контрреволюцией завершится
празднеством мира, равенства и свободы, на основе которых начнет строиться новое
свободное коммунистическое общество...
За то, что я осмелился говорить с революционными солдатами не по программе
агитотдела, я получил особое замечание с выдачей мне на дорогу денег и с
запросом: "Вы, кажется, стремитесь в Москву?"
– Да, да, я должен пробираться в Москву, – ответил я своим коллегам из
астраханского агитотдела. А затем зашел в группу астраханских анархистов и,
попрощавшись с ними, заглянул к товарищу Любимову на работу, попросил его пойти
и купить мне на какой-либо пароходной пристани билет до Саратова, а сам начал
укладывать свои вещицы в чемодан с расчетом, чтобы сегодня же покинуть
полуразрушенный, на взгляд социально-демократический, но в действительности
чуждый демократизму и социализму город Астрахань.
Товарищ Любимов пошел за билетом, но не купил его. Вернулся ко мне без билета
и заявил, что я ошибся, дав ему денег на билет до Саратова.
– Тебе, – говорит, – билет нужен до Царицына; ведь твои друзья-коммунары и
твоя жена находятся под Царицыном...
Словно кипятком, ошпарил меня товарищ Любимов, не взяв мне билета потому, что
я, дескать, ошибся, куда мне нужно было ехать.
Я с ума сходил от досады, тем более что пароходы были, но теперь уже ушли. Я
должен был оставаться еще на сутки в Астрахани.
Итак, я остался, не поехал. Любимов был рад и не скрывал этого.
Лишь когда я ему объяснил, что могу опоздать вовремя возвратиться на Украину
и что мне теперь не до коммунаров и не до жены, поселившихся на крестьянских
квартирах и живущих в мирной обстановке, он смутился. От злости теряю
равновесие, тычу ему под нос кучу газет, кричу:
– На, смотри и читай, что делается на Украине: всюду шомполуют, стреляют,
вешают революционных крестьян и рабочих, а ты мне говоришь, что я ошибся в
названии места, до которого нужно было купить мне билет. Ты говоришь, будто я
думал взять билет до Царицына, а сказал до Саратова. Сумасшедший ты, дружище!
А когда мы оба успокоились и сели за стол поужинать, я снова прочел сведения
из Украины о том, как возвращаются в "свои" усадьбы бежавшие из них во время
революции помещики и как с помощью солдат немецкой и австрийской армии у
крестьян отбирают живой и мертвый инвентарь, как крестьян наказывают...
Параллельно с этим вспомнил я и сопоставил все те наказания, которым я лично
подвергался на каторге за непокорность режиму. Это напомнило мне мое обещание,
данное сидя еще в гнусных казематах тюремных стен, вырваться на волю и отдаться
всецело делу борьбы трудящихся с их бесправием соответствующими времени
средствами.
Я перебирал мысленно причины нашего отступления из Украины, все те
практические соображения, которые понудили меня после таганрогской конференции
двинуться с рядом товарищей на известное время из Таганрога далее, в глубь
России, благодаря чему я теперь путаюсь в полуразрушенной Астрахани. Я
передумывал все это и жестоко укорял себя за выезд из Украины. А время неслось
своим чередом. И мне казалось, оно так быстро и так много уносит от меня того,
что, быть может, другие будут переживать, на чем, быть может, многие погибнут
там, на Украине, в вооруженной схватке революции со своими палачами...
Все это меня возбуждало, усиливало во мне гнев на самого себя, на товарища
Любимова, на всех, с кем я связался в пути следования на Москву... Но больше
всего злился я на большевистско-левоэсеровскую власть, которая мне казалась
самой главной виновницей того, что трудовой организм страны разорван на разного
рода политические группировки, благодаря чему народ оказался беспомощным поднять
все свои силы на борьбу с вооруженной контрреволюцией и помешать ей овладеть
Украиной. Во имя авантюристических целей отдельных политических шовинистов, во
имя их власти над украинским трудовым народом истреблялось теперь все лучшее в
революции, вырывались из ее рядов самые преданные революционные сыны, убивались
они, а с ними и надежды многомиллионных украинских тружеников села и города на
победу революции. Правда, подлейшая Центральная рада сдала уже в это время свою
власть гетману. Вся эта контрреволюционная сволочь, которая, видимо, сама не
замечала, куда шла до сих пор и куда вела своих союзников – немецких и
австро-венгерских сатрапов, – была теперь в плену у этих самых союзников. Она
уже не могла сама творить того гнусного дела против революции, которое она
творила и позволяла от своего имени творить этим своим союзникам. И эти "добрые,
славные" союзники, на которых Центральная рада так надеялась в своей борьбе с
большевиками, левыми социалистами-революционерами, анархистами, в борьбе со всей
революцией, теперь низвергли свою союзницу и предоставили украинским буржуа
водрузить на ее место гетмана. Теперь он, этот новоиспеченный царь-бандит, дал
свое имя немецким и австро-венгерским бандитам, чтобы они могли творить свое
гнусное дело над украинским трудовым народом. Бандит-гетман обязался перед
Вильгельмом II немецким и Карлом австровенгерским продолжать в союзе с ними дело
Украинской Социалистической Центральной рады, и продолжать более определенно и с
еще большими гарантиями, чем можно было ожидать от Центральной рады. Немецкие и
австро-венгерские цари и буржуа так нуждались в украинском хлебе и мясе, так
желали расцвета украинской монархии и помощи от нее не только хлебом и жировыми
веществами, но и живым человеческим мясом, если не против республиканской
Франции, то хотя бы против Русской Революции, этой рассадницы революционных бурь
и пожаров, предвещавших гибель буржуазному классу, и в первую очередь царям и их
коронам!..
На этом деле бандиты нашли общий язык. Украинский бандит, судя по газетам,
принял все планы немецко-австро-венгерского военного командования и в отношении
украинского трудового народа, и в отношении его богатств. Предвиделось полное
ограбление тружеников – ограбление, начатое немцами и австрийцами еще вместе с
радой. Теперь оно имело шансы еще более разрастись. Но неужели же украинские
революционные труженики не воспрепятствуют ему?.. Нет, они опомнятся, они
положат конец всей этой подлости. Нужно ехать к ним, нужно быть среди них...
Так, освещая товарищу Любимову положение на Украине, каким оно мне
представлялось по последним сведениям, я просидел почти до утра.
Товарищ Любимов заявил мне, что и он едет со мною, но я ему отсоветовал,
мотивируя тем, что я сам еще не знаю путей через границу, которая, по сведениям,
на всем своем протяжении бдительно охраняется немцами.
Мы условились, что я из Москвы, а в крайнем случае из Курска напишу ему
подробности о границе и он немедленно покинет Астрахань.
Наутро я в сопровождении Любимова и Васильева был уже на пароходных пристанях
и в последний раз наблюдал всероссийское богатство, выражавшееся в беспрерывном
движении тысяч пароходов, шхун, лодок и лодочек, прибывавших и отбывавших с
товарами во всех направлениях. Это живописное движение сочеталось с природной
красотой дельты реки Волги, окаймленной песчаными берегами и черными замётами на
диком пустыре по-над берегом. А в десять часов утра мы все трое пожали друг
другу руки, облобызались, обещая встретиться на Украине, и я влез в каюту
парохода "Кавказ и Меркурий". Был час отправки. Покуда пароход отчаливал, мы еще
раз перекликнулись двумя-тремя фразами, перебросились, словно дети, двумя-тремя
братскими поцелуями, махнули платочками, от чего я расчувствовался... А далее я
выскочил на палубу парохода и устремил взор в оставляемую Астраханскую пристань,
на всю ширь Волги, подходящей здесь к Каспийскому морю, и не отрывался от этих
видов, пока движение парохода не скрыло их от меня.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Украинская революция (Третья книга)
| Кто не был в городе Астрахани? Да кто там только не был! И взятия
Астрахани за ее длинную историю были. И вот Нестор Махно со своими
товарищами в город приезжал. Правда, несколько странное ощущение
складывается от первых же строк его воспоминаний об Астрахани: Как
только мы все вступили на мостовую города Астрахани, мы в первую очередь
обратились в Астраханский Совет с просьбой дать нам квартиры. Вроде бы
анархист... а тут такой пошлый жилищный вопрос на первый план вынесен.
Во всяком случае город этот с историей.
Находки на раскопках
в Астраханском кремле в состоянии удивить археолога. Это не просто
артефакты, а богатое культурное наследие, след былых событий, объект
пристального внимания посетителей музея. |
|
