ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Нестор Махно
ПОД УДАРАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
(Вторая книга)
Глава VI
В ПУТИ С ЭШЕЛОНОМ КРАСНОЙ АРТИЛЛЕРИЙСКОЙ БАЗЫ
Вследствие загромождения железнодорожной линии отступающими мы
ехали от Ростова до Тихорецкой около двух суток. Так как у нас не
было запасов хлеба и других продуктов, то в Тихорецкой командир
эшелона послал наших товарищей на базар купить эти продукты,
рассчитывая на недавнее еще право каждого красногвардейского отряда
иногда совсем не платить торговцам, а если платить, то одну треть
стоимости.
Товарищи пошли, потянув и меня с собой. Накупили по списку всего с
расчетом, чтобы хватило до города Царицына, в который мы
рассчитывали прибыть через неделю.
Лавочники сами погрузили товар на извозчиков, но когда дошло до
расчета, и они увидали, что товар у них реквизируется, они резко
запротестовали. Протест их опирался на шаткое, беспочвенное
положение большевистско-левоэсеровской власти в этом районе. То было
время, когда в этой местности оперировали сотни белогвардейских
отрядов и население молчаливо стояло на их стороне. На этот протест
лавочников сбежались красные власти. Они приказали Тихорецкому
гарнизону оцепить эшелон артиллерийской базы и далее не пропускать
до их особого распоряжения.
Когда эшелон был оцеплен верноподданническими войсками (которые,
видно было, сами еще не поели своих запасов, даже не
реквизированных, а просто набранных у различного рода торговцев),
тихорецкие "революционные" власти вызвали от команды эшелона
артиллерийской базы двух человек для выяснения вопроса о попытке
реквизировать продукты первой необходимости.
Командир Пашечников упросил меня и товарища Васильева (из юзовской
анархической организации) пойти на вызов тихорецких властей и
объясниться с ними.
Мы пошли, а власти нас арестовали и в вежливой форме заявили, что мы
подлежим расстрелу в военном порядке.
Я сперва думал, что представитель власти шутит, и ответил ему:
"Хорошо, что мы попадаем под расстрел в военном порядке, а не прямо
к стенке"... Но вижу, с нами не шутят. К нам приставили двух
вооруженных преглупейших казаков, которые без всякого стеснения,
вслух говорят между собой, что на нас хорошая одежда и жаль только,
что одна из них, моя одежда, будет мала на них.
Товарищ Васильев говорит мне: "Нужно требовать сюда председателя
революционного комитета. Ибо может случиться, что ему доложат, что
задержали из какого-то эшелона двух грабителей, а он ответит:
"Расстрелять их". Тогда никакие протесты не помогут. Нас сразу же
сплавят..."
Мы тут же начали требовать председателя ревкома. Но в ответ нас
обвиняли в контрреволюции. На шум и пререкания наши со стражей
приезжал какой-то "революционный" чинишка, накричал на нас и на
стражей. Последние, чтобы оправдаться, избили нас прикладами. Это
так вывело меня из себя, что я дал пощечину одному из стражей и
начал кричать во весь голос: "Давайте сюда товарища председателя
революционного комитета. Я хочу знать, что это здесь за хулиганье
собралось и под знаменем революции проводит свои гнусные,
контрреволюционные дела..."
Крик и ругань мою услыхали во всех комнатах революционного комитета,
и многие представители власти выскочили к нам. Однако никто ничем
нам не помог. Нам пришлось еще около часу скандалить, и скандалить
так, что наши охранители в конце концов отошли от нас к двери и
раскрыли ее.
Власти запротоколировали скандал. Через некоторое время нас вызвали
к председателю революционного комитета. Этот владыка нас опросил и
тоже грозил расстрелом, пока товарищ Васильев не заявил ему: "Вы
можете расстреливать нас, но сперва скажите нам, кто вы такой? Кто
избрал вас главой органа революционного единения?.."
Эти мысли товарища Васильева мною были подхвачены заявлением: "Не
так давно, всего две недели, я оставил руководящий революционный
пост по защите революции. Мне лично приходилось встречать многих
революционеров, но я не видел у них такого хулиганства, как здесь у
вас". Я объяснил ему, зачем нас вызвали в революционный комитет, что
нам объявили и как обращались с нами представители власти и их слуги
казаки, которым все еще кажется, что и революция на манер
самодержавия держит путь через их нагайки и приклады...
Председатель, нервничая, кусал ногти. Иногда перебивал меня. Потом с
извинениями попросил у меня документы.
Я дал ему сперва мой старый документ, свидетельствовавший о том, что
я – председатель Гуляйпольского районного Комитета защиты революции;
затем документ, свидетельствовавший о том, что я – начальник вольных
батальонов революции против контрреволюции
немецко-австро-венгерского юнкерства и Украинской Центральной рады.
Владыка наш долго держал в своих руках мои документы, а затем вдруг,
поднявшись со стула, сказал: "Черт подери, и на самом деле меня
окружают какие-то дураки. Вы извините, товарищи, здесь какое-то
недоразумение. Я все это выясню. Вы свободны и идите в свой эшелон.
Я о нем имею сведения: он должен без всяких задержек двигаться по
своему маршруту".
Так, перенервничав, получив по несколько ударов прикладами,
переболев душой и телом за четыре с лишним часа под глупым арестом,
мы освободились и приехали к своему эшелону, который все еще
находился под охраной местной власти.
Пока мы рассказывали товарищам о происшедшем, охрана эшелона была
снята. Эшелон выталкивали из тупика на прямую линию с целью дать ему
возможность двигаться далее.
Через час мы уже ехали по линии Северо-Кавказской железной дороги.
Перед нами расстилались равнины казачьих земель, частью покрытые
зеленью озимых и яровых хлебов, частью же кормовыми травами, в
особенности пыреем и целиной-травой, с отдельными, выше ее
простирающимися мелкими, но многочисленными кустиками серебристого
ковыля. Плодородие этих земель, на которых когда-то осели потомки
монгольских завоевателей (впоследствии, в процессе своего
обособленного развития, независимого от княжеских, а затем и царских
глупых режимов образовавшие казачье войско с особыми привилегиями от
царей), – плодородие это, по описаниям, было известно мне и раньше.
А теперь, когда я увидел эти равнины, покрытые сочными кормовыми
травами, озимыми и яровыми хлебами, обещавшими быть урожайными, я
сам убеждался в этом необыкновенном плодородии, и радовалась душа,
что в этих зеленых, толстых и сочных стебельках растет великая, не
подлежащая цифровой оценке помощь революции. Нужно только, чтобы
революционные власти поумнели и отказались от многого в своих
действиях; иначе ведь население пойдет против революции; иначе
население, трудовое, не найдет в завоеваниях революции полного
удовлетворения и одним только своим отказом оказать революции
добровольную, материальную (в смысле пищи) помощь нанесет ей удар
несравненно более сильный, чем какие бы то ни было вооруженные
отряды калединской, корниловской или иной контрреволюции... Но в
пути мне попадались газетные сведения. И рассказывали они о том, как
революционные власти там-то разгромили анархистские группы, там
разогнали социалистические собрания, там подозревают крестьян в
контрреволюционности и готовятся разорвать их трудовой организм на
части с целью обессилить его и произвольно подчинить условиям
города... Сведения эти говорили мне, что революционные власти не
умнеют, а дуреют, и этому не может воспротивиться "мудрость" Ленина.
Ибо и она, эта мудрость Ленина, позволившая революционной власти
большевиков и левых эсеров, так быстро и высоко подняться над
революцией и исказить ее подлинный антигосударственный смысл,
оказывается бессильной понять, что, урезывая права анархической
мысли на свободу и связанную с ней творческую революционную
деятельность среди крестьян, власть тем самым становится на путь
контрреволюции. А на этом пути, вынужденная в дальнейшем прикрывать
свое истинное существо, она уже не может сознавать свои ошибки,
ведущие к гибели и революцию, и ее самое. Правда, все эти газетные
сведения о дурной, по моим заключениям, деятельности революционной
власти казались мне несколько сгущенными. А то обстоятельство, что
действия революционных властей на местах не находили себе истинных
сторонников в недрах широкой трудовой революционной массы на
Украине, мне казалось, окажется хорошим уроком для центра, и я смогу
еще встретить в России события, которые меня обрадуют и которым я
отдам свои полные энергий революционно-боевые силы. Да, да, говорил
я себе, это должно быть так... И у меня появлялась надежда, что и
большевики, и левые эсеры, как революционеры, не откажутся от того,
чтобы серьезней подумать о положении революции, о тех силах
разрушения и созидания, которыми она живет и благодаря которым может
еще, при всем своем нынешнем уродстве, выровнять свою линию и
оправдать великие надежды трудящихся...
Воодушевляясь этой мыслью, я, при стоянке в Великокняжеской станице,
выступил на одном митинге казачьего населения, призывая его порвать
всякие связи с прошлым, осудить акты восстания белого казачества и
активно выступить на защиту революции.
– Казачество Дона, – говорил я, – должно раз и навсегда осудить
свое прошлое, которое делало казаков палачами всякой свободы,
всякого свободного начинания в жизни русского народа. Вместо жалких
царско-помещицких привилегий, которые казачество получало за свою
дикую удаль в позорной кровавой борьбе с трудовым народом, казаки
должны взять в руки оружие против тех, кто награждал их до сих пор
этими привилегиями, кто дурачил их, используя их боевые силы против
народа и его стремления к свободе, к новому свободному обществу...
Казаки говорили: "Мы все стоим за революцию". Некоторые из толпы,
однако, выкрикивали: "Мы до сих пор не поймем, за что нам быть: за
революцию или за те земли, которые революция у нас отымает, за те
косяки (косяки – это табуны лошадей), которых мы растили, а у нас их
забирают..." – "Это не у нас коней забирают, их забирают у нашей
буржуазии", – перебивали их третьи голоса из казачьей же толпы...
Долго беседовали мы потом на эту тему. Но только что беседовали, а
решений никаких. Это и понятно. Казачество того периода революций в
общем держалось еще крепко за идеи своего старого наказного атамана
и войскового круга, которые еще верили во внутренние русские
контрреволюционные силы и, в надежде на их поддержку, подняли
большую часть казачества против революции под лозунгом обусловленной
конституцией царской короны Романовых.
* * *
В дальнейшем пути по линии Северо-Кавказской железной дороги на
одном из полустанков, перед станцией Котельниково, наш эшелон был
задержан на несколько часов по случаю налета белогвардейского
казачьего отряда на близко от станции расположенные хутора. К
эшелону собралось много казаков. Все они суетились, высказывая
соображения о том, чтобы общими усилиями отбить возможное нападение
этого отряда как на станцию, так и на эшелон артиллерийской базы.
Наша команда вооружилась. Установили на платформах в разные стороны
легкие полевые орудия, так как отступать назад от количественно
незначительного кавалерийского отряда мы не думали. Тем более что
само население было с нами. Оно быстро и аккуратно сообщало нам,
когда и где этот отряд останавливался и в какую сторону двигался.
Однако странная суетливость толпы настолько усиливалась, что у меня
невольно явилась мысль: нет ли во всем этом какой-либо провокации?
Я предложил командиру артиллерийской базы двигаться вперед, высказав
ему свое подозрение как по поводу чересчур уж аккуратных сообщений
нам о белогвардейском казачьем отряде со стороны казачьего
населения, так и по поводу того, что толпа казаков, не отходя от
нашего эшелона, что-то уж больно суетливо переговаривается меж
собою. Мое подозрение сводилось к тому, что это казачье население
является сторонником восстания белых и попытается нас обезоружить.
Выслушав меня, командир эшелона расстроился и чистосердечно
сознался, что он теряется, не знает, что делать, чтобы население,
сгруппировавшееся на полустанке спереди и сбоку нашего эшелона,
отошло подальше, в стороны, так как, дескать, если оно намерено нас
разоружить, то оно при первом же нашем свистке отхода бросится на
нас. И будет лишняя кровь, будут лишние жертвы, жертвы главным
образом с нашей стороны, если первый наш огонь окажется
несвоевременным и не по цели. "Помогайте мне, – сказал командир. – Я
буду рад. Ваша помощь подбодрит меня. Я буду решительнее". Я
предложил командиру, во-первых, немедленно распорядиться, чтобы
артиллеристам стать у боевых орудий (с целью пристрелки по
горизонту, откуда может появиться белогвардейский отряд), а
во-вторых, предупредить машинистов локомотива, а также дежурного по
станции: первых о том, чтобы, раз тронувшись с места, не
останавливались уже до следующей станции, а второго о том, что мы-де
снимаемся с места для продвижения вперед только версты на две-три,
чтобы сделать хорошую пристрелку по всем сторонам и возвратиться
обратно. (Только в этом случае можно было ожидать со стороны
дежурного по станции правдивого сообщения о том, свободен ли путь.)
Командир сделал все, что я предложил ему, в мгновение ока. Затем мы
попросили казаков, толпившихся возле полустанка спереди и сбоку
нашего эшелона, удалиться на время в сторону, противоположную той,
куда будут лететь снаряды. И мы тронулись вперед с редкой стрельбой
из пулеметов в пространстве. Когда полустанок с многочисленными
возле него казаками-ротозеями (которые, быть может, и не думали о
том, чтобы обезоружить нас) остался позади, наши локомотивы
запыхтели сильнее и мы помчались полным ходом по направлению к
станции Котельниково, убеждая друг друга в том, что если бы мы
оставались на полустанке до ночи, то были бы обезоружены и
наполовину, если не все, расстреляны.
Командир эшелона зазвал меня и товарища Васильева к себе в купе и с
особым уважением изливал мне свои чувства благодарности за то, что я
натолкнул его на решительное действие. Нельзя сказать, чтобы эта его
благодарность не ласкала моих эгоистических чувств. Но я тут же с
болью думал о том, как не подготовлены революционеры к практическим,
разнообразным по характеру самостоятельным действиям в революции,
несмотря на то что они всю свою тяжелую жизнь проводят в подготовке
революции.
Прибыв на станцию Котельниково, мы узнали, что отсюда редко какой
отряд пробивался далее. Все отряды по распоряжению из центра здесь
задерживались и разоружались, подвергаясь тщательной проверке: из
кого они состоят, каким пропитаны духом и т. д.
Отряды, которым удавалось воспротивиться разоружению здесь, далее
Царицына все же не продвигались. В Царицыне они разоружались. И
отряды, в которых не оказывалось "контрреволюционного", с точки
зрения власти, элемента, снова вооружались и вливались в какую-либо
красноармейскую часть. Отряды же, в которых обнаруживалась
"контрреволюционность" (а для этого достаточно было, чтобы командир
его был анархистом или беспартийным и имеющим свое суждение о делах
новой власти революционером), разгонялись, а то и расстреливались,
как это было, например, с Петренко и частью его отряда в Царицыне.
За неумелость и беспомощность новой социалистической власти
заинтересовать широкие трудовые массы делом добровольной вооруженной
защиты революции, на которую со всех сторон двигалась вооруженная
контрреволюция, тяжелее всего расплачивались отряды, которые были
скомплектованы из украинского элемента. С этими отрядами
большевистско-левоэсеровская власть абсолютно не церемонилась.
Благодаря своей "дальнозоркости", она видела в этих отрядах то, чего
в них не было. И она опасалась пропустить их на Курск и Воронеж,
откуда украинские революционные рабоче-крестьянские отряды,
отступавшие из Украины, думали с помощью сил русской революции
прорваться обратно в центр Украины, чтобы снова при помощи уже
некоторого опыта сразиться с контрреволюцией
немецко-австро-венгерского юнкерства и Украинской Центральной рады.
Сердце обливалось кровью, когда приходилось наблюдать за черным
делом власти, совершавшимся над людьми, в которых было так много
революционного духа, но к которым нужно было уметь подойти, чтобы
пробудить в них этот дух и помочь ему пробиться на простор, не
мешать его свободным творческим выявлениям в общем деле трудящихся,
в деле подлинного экономического, политического и духовного
освобождения.
Здесь же, на станции Котельниково, усердные агенты центра поспешили
предложить сложить оружие и артиллерийской базе. Для нас,
анархистов, ехавших с этой базой, это было особо показательным
примером того, как глупы бывают лакеи со звездами на лбу и орденами
Красного Знамени на груди. Они даже не подумали запросить, что из
себя представляет наш эшелон, чей он и куда направляется, а просто
прислали человека заявить командиру эшелона сложить оружие.
Слушая заявление сложить оружие (в противном случае, дескать, силой
разоружат), командир эшелона, зная свои обязанности, имея при себе
распоряжение красного командования вовремя быть в Воронеже, с ума
сходил и в отчаянии готов был возвращаться назад, по направлению
Тихорецкой.
Мы, анархисты, пришли ему на помощь. Мы убедили его в произвольном,
преступном действии агентов центра по отношению к революции. И на
этом основании мы все предложили ему открыть орудийный и пулеметный
огонь по станции, разрушить ее и расстрелять власти, которые так
подло действуют во вред делу защиты революции.
Когда команда эшелона заняла свои места у орудий и пулеметов и
властям был предъявлен ультиматум – очистить эшелону путь
дальнейшего продвижения или оказаться под нашим огнем, то гнусные
контрреволюционные (хотя и со звездами на лбу) заправилы по
разоружению разбежались. Путь для дальнейшего нашего продвижения
вперед по направлению к Царицыну был свободен. И мы, оставив станцию
Котельниково "неприкосновенной", двинулись далее.
В пути командир эшелона очень беспокоился, что прибег к таким
крайним мерам на станции Котельниково (по отношению, по-моему,
контрреволюционных властей). Но другого выхода не было. Это он
сознавал. И это сознание подготовляло его стать пред судом власти –
если придется – с достоинством революционного солдата, призванного,
как он выражался, сознательно служить делу революции.
* * *
На пути от Котельниково до Сарепты (станция, расположенная в 24
верстах от Царицына) я тоже начал хандрить. В голове стали
появляться какие-то несуразные мысли о том, что революции суждено
погибнуть по вине самих революционеров; что на пути ее развития
стоит палач из рядов революционеров, имя которому – правительство:
правительство двух революционных партий, которые, при всех своих
потугах, подчас колоссальных и достойных уважения, не могут вместить
в рамки своих партийных доктрин ширь и глубину жизни трудящихся. В
связи с ростом и развитием революции, думалось мне, трудящиеся все
яснее и определеннее проявляют свой интерес к ней, свой интерес к
тому, чтобы найти в ней тот простор, ту свободу, которая позволила
бы им реорганизовать свою жизнь на совершенно новых началах,
независимо от тех или других правителей, не живущих их жизнью и,
следовательно, беспомощных понимать ее, давать ей то или другое
направление... Сперва я думал, что эти мысли о положении революции и
о вытекающих из него последствиях – случайные мысли, порожденные
контрреволюционными явлениями, с которыми я встретился на своем пути
с эшелонами артиллерийской базы. Но скоро я убедился, что мысли эти
не случайны. Контрреволюция жила всюду, где только могла: жила она и
в массах, жила она и в тех, кто сидел в центре и приказами заставлял
революцию на местах вращать свое историческое колесо. Я ее видел
ясно. И от этого мои надежды встретить впереди лучшее начали
расстраиваться и уползать. И больно, и тяжело становилось на сердце.
Иногда я делался зол на всех и вся, притом на себя в первую очередь,
за все те промахи в деле организации вольных батальонов против
контрреволюции на Украине, которые теперь еще более были мне
чувствительны...
Но вот мы на станции Сарепта. Вокруг нее большие лесные пристани,
лесопильные заводы. Здесь тысячи рабочих. Я загораюсь страстью
побывать на их митингах и в пылу этой страсти забываю все, о чем
только что болел сердцем.
А когда командир эшелона сообщил мне, что станция получила
распоряжение из Царицына, в силу которого путь на Царицын закрыт для
всяких воинских эшелонов, и что мы задержимся здесь, видимо, на
несколько дней, я совсем подпал под влияние внутренней,
бессознательной, но сильной страсти побывать среди рабочих на их
митингах, услыхать, что они думают о революции, о ненормальных
явлениях в рядах ее носителей и защитников и т. д. и т. п.
Наши товарищи разбрелись всюду по поселкам... Они узнали, где и
когда рабочие собираются. И на другой день (это был день отдыха) мы,
несколько человек, выступили на митинге сарептских
лесопильщиков-рабочих. Здесь мы выяснили, что рабочие тесно связаны
с делом революции; что они все стоят за Советы, в которых первое
место и руководящая роль должны принадлежать им, рабочим; что всякие
партийные представители могут участвовать в этих Советах в том лишь
случае, когда рабочие сознательно считают себя родственно связанными
с их идеями...
Мы узнали от рабочих на этом митинге, что они известный процент
своих товарищей уже проводили на фронт вооруженной борьбы против
Белого Дона (так называлось казачье контрреволюционное движение).
– Одного мы никак не можем понять, – говорили нам на этом митинге
рабочие, – мы здесь все строимся к организации своих сил для
развития и защиты революции и тех идей, которые двигают революцию. А
в Москве, и в других больших городах нет такого единства. У нас и
большевики, и левые эсеры, и анархисты организованно стоят за то,
чтобы разбить контрреволюционное движение казаков. Даже по
инициативе анархистов мы начали практиковать выделение известной
части наших сил на фронт, против этого дикого казачьего движения, с
таким расчетом, чтобы и заводы не стояли.
А там, в Москве и других городах Центральной России, анархистские
организации разгоняются, непокорные расстреливаются...
И тут же один из рабочих берет старый номер уже потертой
большевистской газеты и просит одного из моих друзей прочесть вслух
статью о разгроме анархистов на Малой Дмитровке (в Москве).
– Чем объяснить все эти действия нашей советской власти? – кричали
голоса из толпы.
Надо представить себе наше сознание, что мы стояли перед
революционными рабочими, среди которых было немало большевиков,
эсеров и анархистов, безымянных борцов за свои идеалы, борцов,
умевших в минуты дискуссионной страсти ненавидеть друг друга,
кричать друг на друга, топать ногами и махать чуть не под носом
руками, но умевших в то же время и понимать друг друга, признавать
за каждым право на свободную проповедь "своего", выступать, бороться
за "свое"...
Они, эти безыменные, вышедшие из трудовой семьи революционные борцы,
понимали значение для революции проповедуемых ими идей лучше, чем
воцарившиеся за счет их труда и усилий верхи, заседавшие в Кремле...
Они, эти безыменные борцы, с большим достоинством, чем их верхи,
оценивали роль своих идей в революции. Поэтому они признавали равное
право за каждым революционером проповедовать свои идеи. Они ценили
жизнь этих людей... И поэтому их революционное чувство не могло не
тревожиться за гнусные действия своих верхов в центре. Их совесть
была неспокойна, ибо она была чиста по отношению к революции,
порожденной и двигавшейся так или иначе всеми революционными идеями.
А анархическая идея в этом смысле занимала чуть ли не первое место.
Сознательные рабочие-революционеры не могли этого не сознавать. И
поэтому, когда они услыхали о гнусных деяниях своих вождей против
анархистов, они болели за это их постыдное хамство.
С особой резкостью против разгрома анархистских организаций в Москве
и преследования всюду активных анархистов (как о том сообщала
большевистская печать) выступили товарищи Васильев и Тар. Рабочие
большевики и левые эсеры с болью в сердце сознавали право за
анархистами на такие выпады против зарвавшихся их любимцев – Ленина
и Троцкого. Мне же, отступившему из Украины, мне, которому
приходилось в таких трудных условиях работать во имя торжества
революции, которую теперь оседлали государственники и пытались
задушить, мне было еще больнее, так как я предвидел последствия
разгрома анархистских организаций: я предвидел, что теперь всякий
неустойчивый и недоброкачественный элемент начнет перебегать из
анархических рядов на сторону сильных, отрекаясь трижды от
анархизма, и под диктовку сильных будет топтать и грязнить анархизм.
Это вызовет еще большую дезорганизованность. Лучшие работники
анархизма очутятся в ВЧК и за смелое утверждение высшей социальной
справедливости и индивидуальной неприкосновенности человека умрут с
великими мучениями по застенкам ВЧК.
Но не все то, о чем я думал во время выступления моих товарищей, я
говорил на митинге. То был момент, когда я фанатически горел.
Революция, выявление в ней анархического бунтарства и его творческих
начал в деле практического социально-общественного строительства
были для меня главными путеводителями. На этом деле я надеялся
все-таки встретить если не всех, то громадное большинство своих
идейных товарищей в центре России. Мне казалось, что задача спасения
революции поможет анархистам твердо стать на путь выявления тех
творческих задач, которые анархизм поставил себе в этой чуждой
буржуазно-республиканского либерализма русской революции. Я верил,
что большинство анархистов будут жить надеждой если и не разрешить
полностью эти задачи, то, во всяком случае, сроднить с ними
трудящихся настолько, чтобы трудящиеся поняли эти задачи не в
извращенном большевиками смысле и поспешили бы, в новой решительной
борьбе за свое подлинное освобождение, разрешить их вместе с
анархистами, так как от своевременного и правильного их разрешения
будет зависеть весь дальнейший процесс революционного продвижения
вперед на пути творческих достижений освободительного движения
трудящихся. Поэтому, выступая перед рабочими сарептовских
лесопильных заводов, я останавливался, главным образом, на мысли
найти общий революционный язык с широкой массой революционных
тружеников, осадить зарвавшихся Ленина и Троцкого и призывать к
спасению общими усилиями революции, с одной стороны, изнемогавшей
под ударами организованной контрреволюции, а с другой – задыхавшейся
в петле новой государственности.
Рабочие все были на моей стороне. Ни один из большевиков не
протестовал, кроме провокаторов, донесших об этом нашем выступлении
в Царицынский революционный комитет...
После этого митинга рабочие обещали устроить еще ряд собраний и
просили нас прийти и выступить с продолжением того, что мы затронули
на этом митинге. Но нам больше не удалось посетить этих рабочих. На
другой же день после митинга на станцию Сарепта прибыл мадьярский
большевистский конный отряд из Царицына и, оцепив эшелон
артиллерийской базы, предложил командиру эшелона Пашечникову "выдать
ему всех анархистов, которые, по их сведениям, пробираются в этом
эшелоне в Царицын". Мандат на арест анархистов был подписан
командиром Царицынского фронта Гулаком и, если не ошибаюсь,
председателем революционного комитета Мишиным.
Командир нашего эшелона заявил скороиспеченным мадьярам-коммунистам
(они все были пленные солдаты австро-венгерской монархической
армии): "Под моей командой нет никакой анархической организации.
Артиллерийская база обслуживается революционной прислугой, убеждений
которой я не знаю, но знаю, что прислуга эта достойна звания
революционеров, и с ней я пробираюсь на Воронежский фронт".
Коммунисты-мадьяры тотчас же выстроились в колонну и, рассчитавшись
по порядку номеров, уехали обратно в Царицын.
Мы все недоумевали: почему они так быстро снялись? Потому ли, что
командир своим ответом их удовлетворил? Или потому, что как раз в
это время на станцию Сарепта начали прибывать эшелоны чехословаков,
которые держали направление на Сибирь и которых красное командование
свободно пропускало, не подозревая, что они объединятся с
контрреволюцией Колчака и окажут ей помощь в' борьбе против
революции?
С чехословаками мадьяры ссорились, когда были еще на положении
пленных; а теперь, когда и те, и другие были вооружены, они, видимо,
как следует поскандалили бы.
Я лично считал, что коммунисты-мадьяры поспешили оставить наш эшелон
в покое по случаю прибытия чехословаков, ибо ответ командира нашего
эшелона, как он ни был хорош по тону, не мог удовлетворить тех, кто
имел в руках мандат для ареста анархистов. Этот ответ оказался
удовлетворительным для них только тогда, когда прибывавшие чехи,
увидя мадьярские шапочки, начали кричать, гикать и свистать на них.
Через сутки после посещения нас коммунистами-мадьярами мы тоже
оставили приветливую Сарепту и прибыли в Царицын. Здесь мы
расстались с эшелоном артиллерийской базы, ибо надеялись встретиться
с анархистами и узнать о действительном положении революционных дел
вообще в стране.
Командир и команда эшелона очень грустили. Многие из команды, как и
сам командир, хотели бы, чтобы мы вместе с ними продвигались далее,
к Воронежу, а там и на фронт. Но многие из нас решили в Царицыне
разбиться по два-три человека и разъехаться по своим организациям,
если таковые еще уцелели по городам. Мы простились с командой
эшелона и, заручившись разрешением в первые дни, пока мы не найдем
себе квартир, а эшелон будет стоять на станции, приходить в него на
ночь спать, разошлись по городу.
Царицын был, видимо, в какой-то тревоге: возле Совета пост с
автоброневиком; к революционному комитету трудно подойти, стоит
усиленная охрана. Красные сыщики, в то время еще не столь опытные,
но уже многочисленные, всюду снуют, что-то обнюхивают, кого-то как
будто ищут.
Казалось, над городом нависли черные тучи грозы. Многие мои
подорожные товарищи, мне не известные, но называвшиеся анархистами,
были в недоумении: что бы это значило, что царицынские революционные
власти так себя охраняют, что трудно добраться до них?..
Всюду: по паркам, в столовых, возле вокзала и в других общественных
предприятиях – слышен разговор о герое, не позволившем себя
разоружить соплякам, которые сидят в городе, словно кем-то избранные
боги.
В чем дело? Это нас интересует. Начинаю ближе и серьезнее
прислушиваться. Начинаю расспрашивать, кто этот герой.
– Да какой-то сибиряк Петренко! – отвечают мне. – Наши-то
правители, никем не избранные, захотели показать, что они сильная
власть и могут все сделать. Они выехали навстречу какому-то
красногвардейскому отряду под командой сибиряка Петренко. Так он вот
какого задал перцу нашим правителям!.. Ну, вот они, кто остался
целехоньким, прибегли и весь город взбунтовали: говорят, пишут,
кричат на митингах, что этот сибиряк Петренко идет боем на Царицын.
Нужно-де его обезоружить...
Зная отряд Петренко, а также то, как власти по линии
Северокавказской железной дороги поступают с каждым
красногвардейским отрядом, я в живых чертах представил себе весь
рассказ обывателей Царицына. А через сутки жители Царицына и
облегавших его поселков-хуторов пережили на себе столкновение
красногвардейского отряда Петренко с царицынскими красными
правителями и их красноармейскими частями.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Украинская революция (Третья книга)
|
