ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Нестор Махно
ПОД УДАРАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
(Вторая книга)
Глава V
МОЯ ВСТРЕЧА С РОСТОВО-НАХИЧЕВАНСКИМИ И ПРИЕЗЖИМИ В РОСТОВ
АНАРХИСТАМИ
Не знаю, чем занимались наши ростово-нахичеванские товарищи в эти
тревожные для Ростова дни. До того, весь 17-й год и минувшие месяцы
18-го, эти товарищи издавали серьезную еженедельную газету
"Анархист". По газете видно было, что товарищи имели идейное влияние
на трудящихся города и окрестностей и вели среди них воспитательную
и организационную боевую работу, пытаясь одновременно ввести в
строго организационные формы анархистское движение. Теперь же, в
первые дни моего пребывания в Ростове, я не нашел этой газеты и не
встретил никого из товарищей ростово-нахичеванской группы.
Зато в первый же день, как только я потерял всякую надежду разыскать
членов сельскохозяйственных коммун Гуляйпольского района и
остановился в Ростове с целью разыскать анархистов, я натолкнулся на
вечернюю газету "Черное знамя", формата в 1/6 печатных листа, с
информационными сведениями на обеих страничках исключительно о
положении фронта революции против контрреволюции, с неполными, в
большинстве случаев неточными и даже ложными сведениями.
Редакция этого пресловутого анархического органа перемещалась из
одного отеля в другой, и это затрудняло не только меня лично, но и
многих анархистов, прибывших в Ростов из Одессы и других городов Юга
Украины, желавших разыскать ее, выяснить лиц, представлявших ее.
Помню, я проходил по базару-толкучке с намерением купить исподнее
белье, чтобы после трех недель переодеться. Я встретил на этом
базаре товарища Григория Борзенко – серьезного товарища, работавшего
в свое время в Одессе и Харькове. Лично мы друг друга до этой
встречи не знали. Но при первой же встрече (нас познакомила товарищ
Рива, один из членов Мариупольской группы анархо-коммунистов) первым
моим вопросом к нему было: "Не знаете ли вы, товарищ Борзенко, кто
издает уличную вечернюю газетку "Черное знамя"?"
Ответ товарища Борзенко был курьезный: "Говорят, что эту газетку
какие-то три анархиста издают. Но мне кажется, ее издают люди,
желающие пристроиться возле сильных: стало быть, наши враги".
Встретиться с издателями этой спекулянтской вечерней "анархистской"
газетки мне так и не удалось. Видимо, и многим другим нашим
товарищам это не удалось, хотя многие между собой говорили об этой
газетке и о ее издателях; говорили, что издают ее люди, которые
имеют в кармане деньги и хотят иметь их еще больше. Для меня лично
после прочтения двух-трех номеров этой газетки было несомненным, что
она издается людьми предприимчивыми именно в области торговли и
вещами, и своей совестью; людьми, которые через фронт только
проехали, а крестьян и рабочих видели, вероятно, только тогда,
когда, в силу революции и роли в ней трудящихся, последних никак
нельзя было обойти, ибо они всюду были впереди – и в часы побед
революции, и в часы смерти за нее.
Но предпринять против этих лжеанархистов сейчас ничего нельзя было.
С одной стороны, потому, что наше движение, будучи разрознено на
множество групп и группок, не связанных между собой даже единством
цели, не говоря уже о единстве действий в момент революции, вмещало
в свои ряды всех, кто уклонялся от ответственности момента и бежал
из своих лагерей, делая под прикрытием анархического принципа
"Свобода и равенство мнений есть неотъемлемое право каждого
человека" от имени анархизма все, вплоть до шпионства, в пользу
большевистско-левоэсеровской власти за денежное вознаграждение. А с
другой стороны, еще и потому, что в это время поход против анархизма
Ленина и Троцкого не был еще прекращен, и наше выступление против
людей, именовавших себя анархистами, могло быть ложно истолковано,
могло сыграть на руку преследовавшей нас власти.
Беда была в том, что, будучи разрозненными, не имея за собой
организованных широких трудовых масс, русские анархисты растерялись
и в большинстве своем вступили на путь – полумолчаливый путь –
симпатии по отношению к делам большевистско-левоэсеровской власти.
Все это власть учла с особым удовлетворением и с намерением извлечь
из такого положения известные выгоды, так как самыми опасными
оппозиционерами для нее были революционные анархисты.
Власть шаг за шагом начала допускать снова выход анархистской
прессы; начала разбираться, с какими анархистами следует считаться,
а с какими не следует. Отсюда заметно начинает появляться в наших
рядах мысль о приспособленчестве, некрасивом, иезуитском
приспособленчестве. Наиболее сведущий в области торгашеского
приспособленчества элемент перестает думать об организации сил
своего движения; он перебегает к большевикам, оставаясь со званием
анархиста. И эту свою перебежку часто смешивает с принципом "свободы
мнений", с которым он, дескать, ничуть не порывает связи, а,
наоборот, стремится укрепить его в анархических рядах.
В самый тяжелый и для революции, и для анархизма момент – требующий
тяжелых усилий анархического коллективного ума и энергии –
анархисты, получившие образование за счет трудящихся еще до их
вступления в анархические ряды, научившиеся как будто кое-что
понимать, научившиеся красиво говорить и писать, потянулись целыми
вереницами, по-над фронтом борющихся с оружием в руках трудящихся
масс, в большевистские культурно-просветительные отделы
консультантами... И создавалось впечатление, что для этого рода
анархистов-революционеров жизнь анархического движения чужда, ибо
для движения нужно было слишком тяжело, и с большими опасностями на
тяжелом пути, работать. А они призваны ведь не работать, а только
советовать другим, как надо работать. Этим своим грубо неверным
пониманием задач революционного анархизма в момент революции, когда,
помимо фронтов контрреволюции, появляются и на теле самой революции
язвы, ведущие к ужасам политического, а иногда и физического
взаимоистребления самих носителей ее идеалов, наши товарищи, с
именем и сознанием (в большинстве случаев неизвестно только чего),
наносили удар за ударом не только своим единомышленникам, но и тем
широким революционным трудовым массам, которые частенько в
революциях бывают более чуткими, чем те, кто хотел бы им только
советовать, не беря на свои плечи никакой ответственности, даже не
задерживаясь на более или менее продолжительное время среди тех,
которым советуют. Правда, не лучше понимали задачи революционного
анархизма в революции и наши товарищи рабочие, в особенности же
рабочие, которые в силу тех или других условий и обстоятельств, в
большинстве своем чисто случайных, тоже возомнили, что они полны сил
и знания, чтобы только советовать своим братьям по труду, не беря и
не неся за свои советы никакой ответственности. Эти товарищи были
еще более наглы в своем профессионализме. Но можно ли их за все это
винить? Нет, нельзя. В их поведении виновата та расхлябанность, та
дезорганизованность нашего движения, которая порождает в нем
всевозможные отрицательные силы, гибельно отражающиеся на его росте
и развитии.
Моя недолгая жизнь в Ростове-на-Дону, мои встречи с анархистами, в
особенности с анархистами, приезжавшими в Ростов, а также ежедневный
просмотр спекулянтской вечерней газетки "Черное знамя", все более
притягивали мое внимание к этим развертывавшимся на моих глазах
отрицательным сторонам, силой обстоятельств укрепившимся в нашем
движении и разъедавшим его здоровый революционный организм. Однако,
несмотря на все это и даже на то, что дом ростово-нахичеванской
группы при наступлении на Ростов контрреволюции немцев и Белого Дона
был окончательно разграблен отступавшими с участием, говорили нам,
тех, кто называли себя анархистами и только поэтому получили в нем
приют, чтобы неделями, без всякого стеснения, свободно, как
приезжий, уставший, заслуженный работник движения, валяться на его
роскошной мебели, поплевывая в потолок, – несмотря на все это, я был
полон веры и надежд, что впереди я встречу несравненно лучшее среди
своих близких, дорогих товарищей. Вера и надежды эти во мне
усилились после того, как я побывал на митинге, организованном
местными ростово-нахичеванскими анархистами в Ротонде. Мысли,
высказанные ими на этом собрании, показали мне, что и здесь имеются
наши здоровые силы. Момент общего отступления революции приковал их
к своим групповым планам подполья. И не их вина, если заслуженные
приезжие работники нашего движения, в спокойное время находившие
братский приют в доме анархистов, в момент тревоги и отступления не
смогли отстоять этот дом, а пошли по течению грабежа и содействовали
разграблению его обстановки и украшений.
С верой и надеждами на лучшее впереди, я с 30-35 товарищами из
разных городов Украины в дни эвакуации революционного города
Ростова-на-Дону пристроился при артиллерийской красной базе под
командой симпатизировавшего анархистам товарища Пашечникова и ожидал
выезда из Ростова на Тихорецкую, откуда артиллерийская база должна
была пройти по Северо-Кавказской линии железной дороги, через
Царицын и Балашов на Воронежский боеучасток фронта.
Все мы были зачислены как команда эшелона, и многие товарищи несли
дежурства по охране его. Будучи уже при эшелоне, я еще раза три
выступал перед рабочими ростовских заводов и фабрик от имени
крестьянской группы анархистов с целью оттенить ту позицию, какую
занимала спекулянтская вечерняя "анархистская" газетка "Черное
знамя", а также осветить роль революционных анархистов по отношению
и фронта против контрреволюции, и всех тех явлений, которые
разрушали его. Однако момент для таких выступлений был
неблагоприятный. Революционный Ростов в спешном порядке готовился к
эвакуации. Командующий Ростовским округом Подтелкин переселился уже
из особняка в вагон при двух паровозах на полных парах. Его примеру
последовали и другие революционные учреждения. Само собой
разумеется, что тревога власть имущих вызывала тревогу и среди
населения, поддерживавшего революцию. Приезжее население и разные
учреждения в Ростове начали первые бежать из него подальше. За ними
потянулись военные и гражданские власти Ростова и его округа, а
вместе с ними и то местное население, которое активно поддерживало
дело революции.
Картина отступления, одних по направлению Лиски - Воронеж, других на
другую сторону реки Дона, в Батайск, где красное командование
воздвигало фронт и думало держаться до последнего, – картина была
поистине кошмарная. Тем более что при отступлении среди населения, и
казачьего населения в особенности, которое в это время в массе
стояло еще на раздорожье красной левизны и белой правизны, быстро
рождались кадры воров, которые поддерживались профессиональными
ворами, вообще разъезжавшими по стране, хватая то там то сям рыбку в
мутной водице. Грабежи росли с необыкновенной быстротой и в
чудовищном масштабе, росли под влиянием исключительно низменных
страстей грабежа и мести: мести и тем, кто радовался победам
контрреволюции, и тем, кто по обывательски занимал нейтральную
позицию...
Наблюдая, поскольку это можно было, за чуждыми революции явлениями,
я не один раз задавал себе вопрос: неужели с этими явлениями нельзя
справиться?
И находил ответ: да, в такие минуты, как поспешное отступление
авангарда революции, почти невозможно обращать свои взоры туда, где
не можешь и на минуту задержаться и устыдить тех, кто пользуется
неограниченным правом свободы, не неся никакой ответственности в
борьбе за ее реальное воплощение в нашу практическую
социально-общественную жизнь. А между тем, чтобы впитать в себя
реальную свободу, эта жизнь нуждается в прямом и искреннем
содействии со стороны людей, которые одни только и могут осуществить
и защищать для себя и для своего общества, и через общество, такую
свободу.
Вставали передо мной и другие вопросы при наблюдении за ростовскими
явлениями в дни эвакуации революционного Ростова. Например: не
создаются ли эти явления "официально" подпольными организациями
контрреволюции? Ведь это так возможно и так выгодно в смысле
компрометирования революции в глазах масс, так полезно для
подкрепления контрреволюционных сил. Но... режущий глаза факт
вагонов, переполненных всевозможными проходимцами, переезжавшими на
сторону отступавшего населения, в тыл революционного фронта, не
позволил мне сделать заключение по этому вопросу. И с болью на
сердце, полном сил и боевой энергии революционера-анархиста, я
простился с Ростовом, с которым духовно был так связан через газету
"Анархист", которая у нас, в Гуляйполе, читалась всегда с особым
интересом и крестьянами, и рабочими...
ПРИМЕЧАНИЯ т. ВОЛИНА к главе V.
В этой главе, как и в некоторых других местах своей книги, Н. Махно
подвергает резкой критике деятельность анархистов во время революции. Я нахожу,
что его критика не может быть принята целиком, без некоторых существенных
оговорок. Я очень хорошо понимаю, что, во время своей поездки по России, летом
1918 г., Махно был глубоко потрясен картиной разложения анархического движения и
фактом морального упадка среди встреченных им анархистов. Его огорчение и
возмущение естественны и трогательны. Но я считаю, что, в своем огорчении и в
пылу своего гнева, а также в силу своей неосведомленности о многих событиях,
имевших место среди анархистов Питера, Москвы и других городов, Махно не мог
оценить положение с необходимыми широтой, глубиной и беспристрастием. Отсюда -
неизбежные преувеличения и, подчас, необоснованные нападки. Напомню некоторые
основные факты, вовсе ускользнувшие от внимания Махно или же недостаточно им
учтенные.
Во-первых, необходимо помнить, что анархическое движение, с трудом терпимое
большевиками уже с ноября 1917 г. и вынужденное, уже тогда, пробиваться через
всякого рода чинимые ему властью препятствия, было окончательно разгромлено и
задушено в Великороссии в апреле 1918 г. Ко времени поездки Махно, ряды движения
были разбиты, и разложение ничтожных, бездеятельных остатков организаций было
совершенно естественным.
Во-вторых, следует знать, что, по сравнению с политическими партиями
(социалистическими и др.), анархисты в России, в момент революции, были
горсточкой людей беззаветно преданных революции, но, по самому положению вещей,
бессильных занять в этой революции крупное место. Необходимо знать, что, с одной
стороны, сколько-нибудь широкие массы городов и деревень не имели об анархизме и
синдикализме ни малейшего понятия; и что, с другой стороны, самим анархистам
необходимо было известное время, чтобы сорганизовать свои силы и приступить к
широкой работе. Совершенно неверно, будто анархисты представляли собою, с начала
и до конца, „множество разрозненных групп и группок, не связанных между собой
даже единством цели, не говоря уже о единстве действий в момент революции". В
Питере имелся „Союз анархо-синдикалистской пропаганды", начавший, несмотря на
все препятствия, широкую и прочную организационную работу, издававший, с августа
1917 г., еженедельную (а одно время ежедневную) газету („Голос Труда") и имевший
все шансы создать сильное движение, если бы не события и не разгром в апреле
1918 г. (Махно, по-видимому, не знал об этой работе на севере, так как он нигде
о ней не упоминает). В Москве развертывала работу сравнительно крупная
„Федерация анархических групп", также разгромленная большевистским
правительством в апреле 1918 г. В других городах работа тоже быстро
налаживалась. Разгром оборвал ее. Несомненно, в деревне анархическая работа
совершенно не велась, просто по недостатку сил и времени. В этом пробеле
виноваты обстоятельства, а не сами анархисты, у которых было, пока, по горло
работы в городах. А затем, вся начатая работа была ликвидирована апрельским
разгромом, причем анархисты, и без того не многочисленные, понесли крупные
потери арестованными, сосланными и расстрелянными товарищами.
Наконец, в-третьих, необходимо помнить, что, после разгрома анархического
движения в Великороссии, целый ряд товарищей не сложили оружия и пробрались на
Украину, где они основали сильную, хотя и не долго просуществовавшую – тоже
разгромленную – Конфедерацию „Набат", вошедшую, впоследствии, в прямую связь с
крестьянским движением „махновщины" и в давшую этому последнему немало преданных
работников.
В общем, русские анархисты, несмотря на свою численную слабость и на огромные
препятствия, выполнили в революции значительную работу и дали максимум того,
что, в данных условиях, могли дать. Можно только удивляться тому, что вопреки
всем трудностям, влияние их идей и работы оказалось достаточно сильным, чтобы
принудить большевиков к длительной насильственной борьбе с этим влиянием.
Упрек анархистам в недостаточной организованности их движения совершенно
справедлив. Борьба за большую организованность их рядов необходима. Но отсюда не
следует, чтобы надо было преувеличивать недостатки и недооценивать достоинства.
Во всяком случае, оценка анархического движения в русской революции требует
широкого, углубленного и беспристрастного анализа, а не только огорчения и
возмущения. Упреки же и обвинения, разбросанные в воспоминаниях Н. Махно, ни
этой беспристрастностью, ни достаточной широтой и глубиной понимания, к
сожалению, не отличаются.
Упомяну вкратце еще об одном пункте.
Говорить о „целых вереницах" анархистов, якобы потянувшихся на работу с
большевиками, значит, с одной стороны, опять-таки преувеличить зло, а, с другой,
оставить в тени некоторые существенные факты.
Совершенно верно, что, после разгрома, некоторое число анархистов „приняли"
большевизм и вошли с ним, так или иначе, в сделку. Это влияние было тогда же
окрещено „советским анархизмом". И товарищи, сблизившиеся с большевиками,
получили наименование „советских анархистов". Но, во-первых, совершенно
невозможно говорить о „вереницах" таких анархистов. А, во-вторых, - и это
главное, - позиция „советского анархизма" встретила тогда же резкий отпор со
стороны подавляющего большинства анархистов. Привожу текст резолюции,
единогласно принятой, по этому поводу, на съезде Конфедерации Анархистских
Организаций Украины „Набат" (в апреле 1919 г.): „Съезд считает необходимым
открыто и прямо заявить, что, по его мнению, представители так называемого
„советского анархизма", ставшие на платформу признания и поддержки „советской
власти", тем самым автоматически перестали быть анархистами".
Еще одно замечание. Я никогда не слышал, чтобы анархисты считали необходимым
только „советовать", а не работать и не нести за свое дело ответственности. Как
раз наоборот: всегда и всюду анархисты настаивали на том, что необходимо именно
работать: но не над массами, а вместе с массами, в самой гуще их, помогая им
указаниями, разъяснениями, пропагандой, советом и примером, и, конечно, неся за
эту работу полную ответственность, заодно с самими массами. Если анархисты
упоминают иногда о том, что они могут только „советовать", то они добавляют: а
не „управлять"; то есть, они противопоставляют помощь советом (и, конечно,
делом) принципу управления и принуждения. Точно так же, если анархисты говорят
порой о том, что нельзя брать на себя ответственность, то говорят они это в том
смысле, что ответственность власти есть ложная ответственность. Здесь Махно или
не понимает вопроса или же, как это с ним иногда бывало, бросает камень в личный
огород каких-то „научившихся красиво говорить и писать" анархистов, которых он
недолюбливал. Возможно также, что кто-нибудь из встреченных им „лже-анархистов"
высказывал подобные несуразные мысли. Но мысли эти совершенно чужды подлинным
анархистам, и Махно, приписывая этим последним благоглупости первых, бросает
здесь анархистам незаслуженный упрек.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Украинская революция (Третья книга)
|
