ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Нестор Махно
УКРАИНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
(Третья книга)
Глава VIII
ДИБРИВСКИЙ БОЙ. РОЛЬ ДИБРИВСКИХ КРЕСТЬЯН В НЕМ. ПОСЛЕДСТВИЯ
ЭТОГО БОЯ
Итак, налет на вступившие в село контрреволюционные войска мы
сделаем теми силами, которые были выбраны Каретником, Марченко и
Лютым из всего нашего объединенного отряда. А Щусь частью отряда
окажет нам помощь с совершенно неподозреваемой неприятелем стороны,
и налет закончится с полным успехом. Так представлял я себе его
результаты, не скрывая этого перед всеми бойцами в последнюю минуту
раздела их на две группы и прощания друг с другом.
Товарищ Каретник был угрюм, но определенно соглашался с этим тоже. И
наконец товарищ Щусь, уходя от нас, сказал мне:
– А дело наше все-таки будет выиграно! Я вижу это по настроению
товарищей повстанцев.
– Ваше мнение, товарищ Щусь, меня очень радует, – ответил я ему, и
мы разошлись: товарищ Щусь в одном направлении, а я с главными
силами в другом. В группе, шедшей со мною, было два пулемета "люйса".
Это для уличного боя тоже было хорошо.
– Пулеметы, бомбы, винтовки с хорошим запасом пуль – все это
хорошо, а вот людей-то маловато, – сказал мне теперь только Семен
Каретник.
На это я ему ничего не ответил. Мы рассыпались цепью и шли вместе с
бойцами через дворы, перелезая, часто с затруднением, через заборы и
загаты (соломенные загороди), теперь уже молча, в направлении
расположения неприятеля. На пути, чуть не в каждом квартале, на
улице или во дворах, нас встречали крестьяне и крестьянки сами или
подсылали своих взрослых детей и говорили нам сквозь слезы:
– Куда ви идете, ïx, ворогiв ваших, багато. Ви загинете...
Но никто из нас не смущался. Мы были уже все в роли непреклонных
мстителей и только просили крестьян:
– Если вы боитесь за нашу судьбу, то оставьте нас в покое, не
внушайте нам тревоги!
А сами, скрепя сердце и заглушая в себе все тревожные мысли, шли все
вперед и вперед.
Таким образом мы достигли предпоследней улицы от площади, где стояли
сознательные и бессознательные наши враги. В это время со стороны
одна из крестьянок подскочила к нам и крикнула, указывая на бегущую
сзади нас женщину, которая, крадучись от нас, старалась проскочить
вперед на ту же площадь:
– Задержите, задержите эту женщину скорее! Это любовница одного из
вартовых. Она бежит сообщить ему, что вы наступаете!..
Не видя, что делается впереди, и я, и Каретник, и ряд шедших за нами
других товарищей бросились в погоню за этой женщиной. С трудом
нагнали ее. Но она уже начала кричать:
– Банды Щуся наступают! Банды Щуся недалеко наступают!..
Товарищ Марченко не сдержал себя и ударил ее по голове револьвером.
Я крикнул друзьям:
– Завяжите ей рот и тащите к отряду!
А сам схватил товарища Марченко за руку и быстро побежал обратно к
отряду, еле дыша. И когда подскочил к крайним товарищам, я почти
сквозь зубы им крикнул:
– Передавайте по цепи, чтобы быстро продвигались во дворы последней
улицы от базара! Иначе опоздаем...
Через пять минут мы все выглядывали из дворов на церковную площадь и
осторожно, по одному проскакивали на базар под лавочки. Здесь я в
последний раз сказал своими друзьям-повстанцам:
– Ну, мы в руках смерти. Кто из нас окажется наиболее отважным,
того она не возьмет, тот с нею в силах еще сразиться. Будем же,
друзья, безумно отважными, этого требует наше дело!
Я тут же расставил смельчаков, очутившихся со мною под лавочками,
цепью. Сам с товарищем Лютым подполз под лавчонкой на сторону,
откуда видны были почти все силы напавших на нас австрийцев,
помещиков и кулаков. Из австрийских солдат кое-кто сидел, а большая
часть лежала. Пулеметы стояли прикрытые брезентиками. А помещики и
кулаки с винтовками и централками за плечами суетилась чего-то,
расхаживая по три и пять человек вместе взад и вперед.
Я сейчас же вылез из-под лавочки обратно к бойцам. Здесь меня
поджидал человек с донесением от Щуся. От него я узнал, что товарищ
Щусь с группой повстанцев уже на своем месте. Возле него
группируются крестьяне.
Ни слова не отвечая Щусю (план действия не изменен), я махнул рукой
в сторону наших людей, оставленных по дворам вокруг площади, чтобы
они перебегали ко мне, а к занимавшим позиции при мне по-над
базарными лавчонками обратился с вопросом, готовы ли к атаке, и тут
же подал команду:
– Огонь!
Вследствие того что австрийцы и помещичьи отряды находились от нас
всего в 80-100 шагах, наш огонь был настолько меток, что эти
непрошеные пришельцы не успевали сразу стрелять в нашу сторону.
Увидев это, я крикнул, обращаясь к бойцам:
– В атаку! Ура!
И мы все бросились в атаку на врагов. В это же время отряд с
товарищем Щусем во главе открыл сильный пулеметный и оружейный огонь
по врагам справа. И наши враги бросились панически бежать в сторону
села Покровского, кто по улицам, кто через дворы села, оставив нам
пулеметы, массу винтовок с большим запасом патронов и больше 20
хороших подседланных кавалерийских лошадей.
Убегая, враги наши кое-где зажигали крестьянские дома и все, что
быстро могло воспламениться в дворах. Часть кулаков и вартовых
бросилась в сторону речки Волчьей. Здесь наши люйсисты их загнали в
речку. Зрелище неописуемое! Эти господа бросают свои винтовки и
централки и, захлебываясь водой, стараются спастись через речку
вплавь.
Трудовое население села зашевелилось, точно муравейник. Крестьяне и
отважные крестьянки выскакивали из своих дворов с вилами, лопатами,
топорами, ружьями и беспощадно убивали панически убегавших мимо них
солдат австрийской армии, гетманских вартовых, кулаков. Нашлись
среди крестьян и такие, которые выскочили на своих лошадях с вилами
или железными лопатами в руках и окружали врагов в поле, стараясь
заградить им путь бегства, чтобы наши пулеметчики скорее могли их
настигать на удобных для огня равнинах и беспощадно косить.
В этот грозный час для наших убийц, пришедших в село, чтобы
раздавить нас, чтобы покарать революционных тружеников села, а после
ограбить их, забрать у них посредством контрибуции жалкие их
копейки, набрать скота, нажраться до отвалу, побить все в домах и
затем с раскрасневшимися от звериного напряжения инстинктов лицами,
с песней победителей идти далее, в другие села и деревушки,
издеваться над правом и жизнью тружеников, – в этот грозный для этих
сознательных и бессознательных палачей революции час впереди не
видно было пути отступления. Они бежали в направлении села
Покровское, а попадали совершенно в другие села. Так, например,
многих австрийцев и грозных "мадьяр" из их отряда крестьяне
встречали под Успеновкой, под Гуляйполем и даже под Времьевкой,
район которой был очень неподходящим, чтобы в него отступать.
Встречали их крестьяне всех почти босыми, без винтовок, без мундиров
и... без шапок. И когда их спрашивали:
"Пан, где твоя одежда и оружие?", то получали ответ: "Там, на Махна".
(Это значило: "Махно отобрал".)
Так, неожиданным для врагов, внезапным и смелым налетом мы выбили из
села этих пришельцев-убийц и преследовали их жестоко. Мы хотели
показать не только им одним, но и тем, кто их прислал, что
преданнейшие сыны революционного крестьянства –
крестьяне-революционеры – бывают сентиментальны и могут нянчиться со
слепыми исполнителями палаческого дела над революцией лишь тогда,
когда они по ошибке думают, что сознательные, а главное, и
бессознательные палачи могут опомниться и остановиться перед своим
черным делом. Но когда находятся среди крестьян лица, которые быстро
освобождаются сами от этих наивных иллюзий и жертвуют собою во имя
того, чтобы помочь освободиться от этих иллюзий и другим своим
братьям, тогда к сентиментальности подходят более серьезно и в
зависимости от реальных обстоятельств. Тогда всенародное
революционное дело, судьба и воля трудящихся в практической борьбе
за него ставятся несравненно выше жизней палачей, даже
бессознательных. Тогда они должны умереть наряду с сознательными
палачами. Это – закон борьбы, к которой я долгие годы готовил сам
себя и к которой подготовлял более слабых волею, чем я.
Вот почему мы так жестоко атаковали и преследовали в этом дибривском
бою австрийских солдат, гетманских вартовых и разнородную по своему
социальному положению буржуазию, съехавшуюся на помощь австрийским
солдатам и вартовым.
* * *
Итак, бой кончен с большим успехом для нас. Теперь только,
возвращаясь с поля, я обратил внимание на село, в котором девять
крестьянских дворов, зажженных разбитыми врагами при отступлении,
совсем уже догорали. Их, оказалось, никто не спасал, не тушил.
Крестьяне почти все были за селом. Они стягивали сюда пленных
австрийцев и вартовых и, избивая их, приговаривали:
– Коли ми вже здихаемося вас, паршивi вi свинi...
И хорошо, что я наткнулся на них как раз в тот момент, когда они
поймали человек 20--25 из убегавших австрийских солдат и вартовых и,
уже раздев и кое-кого из них избив, готовились линчевать их всех.
С трудом отстоял я этих теперь несчастных и сделавшихся жалкими
жертв от линчевания и, не отходя от них, провел их в центр села.
Здесь пришлось им сготовить ужин, накормить, раненых перевязать и
всех под охраной повстанцев-кавалеристов ночью вывести за село,
наказав, чтобы больше не шли против революции или по крайней мере
чтобы больше не попадались нам. Затем их пустили по дороге на село
Малую Михайловку, недалеко от которой находится станция Просяная,
где, по данным крестьян, находились австрийские штабы.
Вартовых же гетманской службы, в особенности если они были из среды
крестьян или рабочих, неоднократно уже призывавшихся нами к тому,
чтобы бросить эту полицейскую службу и бороться против гетманщины,
решено было уничтожить как подлых и неисправимых изменников. Все
захваченные вартовые были самими же повстанцами дибривчанами
расстреляны. Вместе с ними была расстреляна и любовница начальника
варты, которая во время нашего наступления бежала сообщить варте,
что наступают "банды Щуся".
После боя был устроен огромный митинг для населения и для
вооруженных повстанцев нашего отряда. Я провел его с особым
воодушевлением, зовя крестьян, в особенности съехавшихся из района,
ни часу не оставаться без дела в селе Дибривки, а, разъехавшись по
своим деревням, собирать везде лучшие, революции преданные
крестьянские трудовые силы и вместе с ними, не боясь того, что их
могут постигнуть на первых порах неудачи, восставать против своих
врагов и насильников.
После митинга, казалось, последнее дело, входившее в задачу дня,
было сделано. Я со своими близкими Исидором Лютым, Марченко,
Каретником, Щусем и другими, а также с рядом крестьян,
представителей от села вместе поужинали. Товарищ Щусь и Петр
Петренко были в полном восторге от успешного налета. Они готовы были
держать меня в своих объятиях до утра и расспрашивать, что
предполагаю я сказать им завтра, когда наступит день и перед нами
встанут новые задачи.
Не помню точно, что я им отвечал. Но помню, я просил их как самых
близких и дорогих людей, к тому же хорошо знавших все подступы к
селу, по которым враги революции могли подвести свои силы и
атаковать нас врасплох, чтобы они позаботились понаблюдать за этими
подступами серьезнейшим образом сами, не надеясь на других, именно в
эту ночь.
Потом в сопровождении товарища Лютого я ушел в помещение Совета и
опять улегся на стол, на сей раз не раздеваясь и не снимая с себя
оружие. Как только улегся, сразу же заснул мертвецким сном.
В день нашего партизанского налета в Дибривках было не так уж много
крестьян из района. Но наутро следующего дня крестьяне стали
съезжаться со всех концов. Ряды наших вооруженных сил начали
пополняться с неимоверной быстротой. Притом пополнялись они
крестьянами, которые готовы были каждую минуту оставить, если нужно,
свой район и уехать с нами куда угодно, целиком подчиняясь нашим
организационным и боевым условиям.
И теперь уже приложенное к моей фамилии слово "Батько" не сходило с
уст старых и малых крестьян, обывателей и революционных отрядов. Мне
лично казалось и странным, и неудобным слышать обращение ко мне
крестьян и повстанцев вместо "товарищ Махно", "Батько Махно", а
иногда – "товарищ Батько Махно". Но эпитет "Батько" помимо моей воли
прилип к моей фамилии, начиная с дня событий в селе
Больше-Михайловка (Дибривки). Он стал передаваться крестьянами,
крестьянками и даже детьми из уст в уста: в домах, в семьях, на
улицах и собраниях. Слово Батько Махно сделалось единым,
нераздельным словом в устах крестьянской массы. С каким-то особенным
уважением и малопонятными для меня любовью и гордостью оно
передавалось крестьянами из деревни в деревню по всей почти
Левобережной Украине. Подхватывалось оно и всеми решительно
революционными повстанцами, и их отрядами, о многих из которых я, до
присылки ими в штаб движения своих постановлений именоваться
"отрядами имени Батька Махно" и всецело подчиняться его штабу,
ничего не слыхал и не знал вообще, что они существуют.
Я часто спрашивал себя: честно ли допускать до того, чтобы меня так
возвышали, чтобы передо мною же мои братья-труженики мною так
благодарственно восторгались, подчеркивая этим, что они видят во мне
человека, неизменно преданного им, и сами искренно во всем доверяют
мне?
Часто, как еще часто, в эти же дни и в последующие за ними месяцы я
говорил об этом со своими лучшими друзьями в движении. И они мне
говорили: "За вами идут массы! Они дали вам это имя, и вы его не
отбрасывайте. Задачи организуемого нами повстанческого движения
слишком серьезны. Через ваше имя и наши общие революционные действия
нужно завоевать у масс доверие полностью и так же полностью его
оправдать. Крестьяне верят вам. Они вам доверяют, потому что вы не
стремитесь властвовать над ними. Нужно только стараться, чтобы через
это их доверие найти пути подлинного практического выражения для
нашего движения". Эти соображения меня успокаивали.
Две ночи и день прошли спокойно. Многие из нас, чувствуя себя
победителями в дибривском бою, жили это время с приподнятым
настроением. А то, что "всемогущий" враг не наступал это время,
давало право некоторым из нас подумывать даже о наступлении на него.
На следующее утро решено было выехать из Дибривок. Но ввиду того что
к нам со всех концов начали съезжаться крестьяне, чтобы записаться в
отряд и бороться против власти немецко-австрийского юнкерства и
гетмана, мы отложили свой отъезд еще на сутки. Это заставило меня,
тревожившегося за становившееся уже опасным наше пребывание в
Дибривках (я знал, что враги стягивают в районе большие силы),
теперь уже самому объехать все заставы вокруг села, кое-какие из них
усилить, а кое-где поставить новые. А затем я пригласил с собою
прапорщика войны крестьянина Петренко в качестве "военного эксперта"
и выехал к лесу, чтобы осмотреть его окружение и наметить на всякий
случай более или менее удобную для отряда позицию.
Отъезд мой занял у меня около трех часов времени. За это время наши
наблюдатели и конные разведчики открыли наступление наших врагов в
двух направлениях, что заставило меня поспешить возвратиться в село.
Но на обратном пути в село меня встретил почти весь наш отряд,
который, сняв все свои заставы и оставив центр села, мчался на своих
легких тачанках и бешеных конях к воротам леса.
Здесь я подробно узнал о наступлении на село врагов. Наша кавалерия
в 35-40 человек под руководством Марченко и Каретника и с поддержкой
пулеметной команды выскочила было навстречу неприятелю, но, отдав
себе отчет в его силах, возвращалась к воротам леса.
Теперь я видел перед собою почти всех друзей несколько
расстроенными. Я хотел было подтрунить кое над кем из них, желавших
не так давно наступать на врагов, но выстрелы и разрывы снарядов со
стороны врага помешали. Я, глубоко вздохнувши, сказал:
– Направляйтесь все в такую-то часть леса, – и приказал кучеру
повернуть своих лошадей и ехать вслед за ними.
Тем временем, что мы пробирались по селу к лесу, австрийское
командование установило другую батарею и открыло бешеный огонь по
селу, бросив одновременно, на обхват села и леса, с одной стороны –
с батальон пехоты при эскадроне кавалерии, а с другой – с батальон
пехоты и два-три эскадрона кавалерии.
В то же время показались тянувшиеся к ним на помощь со всех концов
Дибривского района многочисленные мелкие помещичьи и кулацкие
отрядики и отряды гетманской варты. Тянулись эти отряды и отрядики
уверенно и торопливо, не задерживаясь в селе, прямо к лесу, напевая:
Возьмем Щуся и Махно
И порядок наведем!
Мы – отважные гетманцы,
Все разрушим, все сожжем!..
Мы все сознавали теперь, что бессильны этим силам дать отпор. Тем не
менее, не теряя ни одной минуты на излишние в такие моменты
разговоры, совещания и пересовещания, мы заняли с двух сторон леса
позиции, с которых нас можно было выбить врагам лишь в том случае,
если бы мы совсем не имели патронов и не хотели бы защищаться.
Другие же стороны леса защищались двумя глубокими в этом месте
речками: Каменкой и Волчьей. Следовательно, эти стороны нашего
расположения требовали от нас не устройства позиции на них, а лишь
наблюдения за ними при помощи незначительных вооруженных сил.
Регулярные австрийские части несколько раз, наступая на лес,
пытались сбить нас с наших позиций. Но мы каждый раз легко
заставляли их своим огнем или убегать в улицы села, или же ложиться
и, прижимаясь к земле, не подыматься, когда им этого хотелось бы.
Отряды же гетманской варты и помещичьи, видя, что регулярные части
не могут овладеть входами в лес, даже не пытались атаковывать наши
позиции. Они лишь издалека беспорядочно обстреливали их.
День приближался к вечеру.
Крестьяне целыми семьями беспрерывно бегут из села: одни – в лес,
другие на подводах стараются убежать в какое-либо из соседних сел.
Австрийские войска и гетманцы одних из убегающих крестьян
заворачивают назад, в село, у других лишь забирают лошадей, а их
пускают, третьих избивают прикладами, иных кладут на землю и портят
шомполами и плетьми, а кое-кого и пристреливают на месте. Нам с
нашей позиции хорошо видны все эти надругательства над крестьянами.
Хочется броситься на убийц, но нет нужных сил.
Мы ничем не могли помочь в этот час своим друзьям и братьям.
В то время как одни убийцы творили свое черное дело за селом над
жизнями убегавших крестьян, крестьянок и их детей, другие силы
наступавших убийц орудовали в селе. Они ходили группами из двора во
двор с факелами в руках и зажигали крестьянские дворы подряд. Село
превратилось в сплошное огнище, в величайший костер.
Солнце было на заходе. Огромное село горело. Теперь враги перевели
огонь одной из батарей с села на лес и нащупывали наше расположение
снарядами беспорядочно учащенным огнем, раскидывая их по всему почти
лесу.
А когда солнце совсем зашло и наступили сумерки, они перевели на лес
огонь и другой своей батареи, пустив теперь и все пехотные свои
части на окружение леса со стороны, нами защищаемой.
Однако врагам нашим не везло главным образом потому, что они
поспешили зажечь село. Им следовало дожидаться ночи и в темную ночь
атаковать наши позиции. В сущности, они этой ночи и дожидались,
убедившись в дневных своих атаках, что им нас с наших позиций ни за
что днем не сбить. Теперь же, когда наступили сумерки, они оказались
в том же положении, ибо сумерки были где-то далеко-далеко от села
Дибривки; в селе же, около него, как и в самом лесу от пылавшего,
зловеще подпрыгивавшего до неба пламени, охватившего село, был тот
же день. Мы по-прежнему при каждой попытке австрийских солдат или
помещичьих и кулацких отрядов приблизиться к нашим позициям давали
им должный отпор.
Но вот вдруг один, а вскорости другой и третий батарейный залп
попадает в нашу цепь и кое-кого из нас разрывает или зацепляет не
очень-то приятными гранатными осколками. Задевает Щуся, меня и
Исидора Лютого. К счастью, меня зацепили эти осколки совсем легко;
Щуся и Лютого серьезней. Мы с помощью Каретника и Петренко и по их
настоянию затушевали перед остальными бойцами наше ранение,
объяснив, что нас лишь воздухом опрокинуло, и не настолько сильно,
чтобы мы не могли оставаться на позиции. Однако, ввиду нашего
ранения, я, узнав от товарища Щуся, в каких местах наиболее надежно
можно перебраться через речку Каменку, не отдаляясь далеко от леса,
тут же распорядился сняться всему отряду с позиции и тихо, не
разговаривая и не подымая паники, выезжать из леса, чтобы
переправиться как можно скорее через речку Каменку и вдоль ее
держать путь на село Гавриловку.
Крестьяне и крестьянки, убежавшие днем из села и все время
находившиеся возле нас, увидев наш выход из леса, несколько
засуетились. Они хотели, чтобы мы оставались в лесу. Мы их просили
не падать духом, клялись перед ними, что весь тот кровавый ужас,
который наши враги учинили над селом Дибривки и над его населением,
не сегодня завтра обернется против них. Не сегодня завтра мы все
вооружимся против них средствами, соответствующими их действиям
против нас и всего трудового населения. Мы просили крестьян терпеть
и готовиться к полной поддержке нашей организации в этом
направлении.
Тяжело было нам расставаться с ними, этими тружениками села Дибривки.
Они группами окружали меня, Щуся, Каретника и Петренко и, простирая
к нам руки, просили нас:
– Дайте нам оружие, мы сейчас же пойдем с вами. Мы сейчас всею
душою с вами и готовы так же, как и вы, драться и умереть вместе с
вами за свободу...
Оружия у нас не было. Теперь только встал передо мною вполне ясно
вопрос о собирании оружия. И мы чуть не со слезами на глазах
принуждены были оставить всех этих крестьян в лесу и только с
боевыми силами выезжать из леса.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Под
удавами контрреволюции, т. 2, Париж. 1936;
|
