ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Нестор Махно
УКРАИНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
(Третья книга)
Глава VII
НАША ОСТАНОВКА В СЕЛЕ БОЛЬШЕ-МИХАЙЛОВКЕ. ВСТРЕЧА С ОТРЯДОМ ЩУСЯ
И ПРИСОЕДИНЕНИЕ ЭТОГО ОТРЯДА К НАМ
Федор Щусь, 1918 год
Подъехав к селу Больше-Михайловка, мы решили не въезжать в него
по мосту через речку Волчью. Мы пустили в брод через эту речку свою
конную разведку, которая, обследовав улицы, и выяснив, что
немецко-австрийские войска вот уже около трех дней отсутствуют,
перевела затем и весь отряд. Это помогло нам тихо проехать через
центр села и остановиться на подлесной окраине его. До рассвета
оставалось еще 3-4 часа. Отряд наш расположился возле двора одного
крестьянина с расчетом охранять себя только с трех сторон. Все,
кроме часовых, улеглись спать.
На рассвете к нам собралась толпа крестьянских детишек. От них мы
узнали о пребывании в лесу отряда товарища Щуся. Об этом отряде я и
раньше слыхал. Но тогда он был под командой матроса Бровы, которого
я не знал. В описаниях отряд этот изображался как отряд типа
кавказских разбойников. Поэтому я его деятельностью не
интересовался. Теперь же он оказывался под командой товарища Щуся.
Последнего я смутно припоминал. Он был славным бойцом весною в
отряде нашей гуляйпольской группы, действовавшем против нашествия на
Украину немецко-австрийских армий. Каретник помог мне еще яснее
вспомнить Щуся, так что в конце концов я действительно хорошо
припомнил его как участника на нашей таганрогской конференции.
Мы все обрадовались прежде всего тому, что он, Щусь, благополучно
пробрался через фронт из-под Таганрога. Да и то, что он не сидит
сложа руки, а действует, нас радовало.
Я постарался тут же выяснить, в какой части леса этот отряд
расположен. Я выслал двух гонцов, чтобы они разыскали этот отряд и
привели ко мне одного - двух человек от него. Задача была выполнена.
После этого я лично выехал в лес к этому отряду.
Товарищ Щусь получил от гонцов мою записку и согласился встретиться
со мною. Однако он не доверял тому, действительно ли это я, а не
кто-либо из агентов гетманщины. Поэтому он весь свой отряд, человек
в 50-60, вывел в сторону от устроенного им в лесу неприступного
блиндажа, оставив в нем только раненых. Он готовился, если встреча
со мною есть ловушка, оказать решительное сопротивление.
Когда я подъехал к поляне, где должен был выйти мне навстречу
товарищ Щусь, я увидел выстроенный в каре отряд наполовину в
немецко-австрийском одеянии. Думая, что я влетел в
немецко-гетманскую засаду, я быстро повернул назад лошадь, чтобы
как-либо улизнуть. Но в это время послышался голос:
– Товарищ Махно, это я, Щусь.
В то же время он отпустил ко мне оставленного у него как заложника
одного из моих гонцов. Последнее обстоятельство меня окончательно
убедило. Я направился прямо на полянку, к отряду. Поздоровался с
отрядом и с самим Щусем. Теперь только я, глядя на Щуся, одетого в
гусарскую немецкую форму, плотно облегавшую его красивую и стройную
фигуру, и вооруженного до зубов, узнал в нем того самого красавца
матроса Щуся, которого знал раньше. Мы обнялись и поцеловались.
Отряд его был также хорошо, хотя и разнообразно, одет в немецкую,
австрийскую, украинскую гайдамацкую форму и в крестьянскую одежду и
тоже был вооружен до зубов. Это придавало ему боевой вид. В отряде
чувствовался восторг, когда мы со Щусем облобызались.
Затем я поставил Щусю вопрос:
– Что ты, товарищ Щусь, делал с этим отрядом до сих пор и что
намерен делать в дальнейшем?
Ответ был краткий:
– До сих пор я совершал нападения на возвратившихся помещиков и
уничтожал их и всех их охранителей, немецких и австрийских солдат.
– А как ты относишься к гетманской варте? – спросил я его.
– Варту я обычно разгонял.
– И только? – переспросил я его.
– Иной работы я пока не предвижу, ибо уничтожаемых мною "гадов" еще
очень много.
В этих кратких фразах товарища Щуся для меня было все ясно и
понятно. Он следовал в своей борьбе против угнетателей своеобразно
им понятым постановлениям наших гуляйпольцев на конференции в городе
Таганроге. Поэтому советовать ему что-либо другое в это короткое
время я не мог. Однако, видя его теперь лично и припоминая отзывы о
нем друзей, я очень не хотел, чтобы он, этот по натуре своей, по
мужеству и отваге славнейший человек, так безумно сгорел в том
способе борьбы, какого он придерживался до сих пор. Подумав, я
предложил ему выслушать меня о моих намерениях, о намерениях всей
нашей повстанческой организации, члены которой, хотя еще и не все,
съехались.
Я рассказал ему о том, какая работа нами проводится. И в заключение
я сказал ему:
– Я прошу тебя, брось лес, выйди со своим отрядом на простор, в
села и деревни; бросайся с ним сам и зови крестьян, и особенно
крестьянскую молодежь, в революционную бурю с ясными, определенными
и для всех понятными общими целями, дающими нам, революционерам,
право поднять свое оружие, свой карающий меч вместе с трудовым
народом против всех тех, кто, во имя власти и привилегий буржуазии,
подымает свой меч против трудящихся, против их воли и прав,
задаваясь целью уничтожить всех нас. Идя в авангарде трудового
народа, борющегося против контрреволюции, за революцию, мы,
преданнейшие сыны его, ринемся в открытый бой с нашими палачами...
Товарищ Щусь, низко наклонив голову и глядя в землю, долго ни слова
не возражал мне. Он лишь изредка посматривал на бойцов своего отряда
и спрашивал их, слышат ли они, что я говорю. И сам слушал меня. А
затем, когда я его спросил, что он может возразить на высказанные
мною мысли, он быстро выпрямился и, по-детски улыбаясь, схватил меня
в свои здоровенные объятия, выкрикивая:
– Да, да, я пойду с тобою, товарищ Махно!
В отряде раздались возгласы:
– Слава! Слава!
Мы все – я, Щусь, мои и его близкие друзья – тут же устроили
маленькое совещание о выводе его отряда из леса в село и о том,
чтобы, не теряя попусту времени, заняться организацией дибривских
крестьян.
По окончании совещания Щусь подошел к отряду и спросил у своих
бойцов, как они смотрят на то, чтобы выйти из лесу в село, разъяснив
им цель этого выхода. Бойцы решение наше одобрили. Я со своими
друзьями уехал к своему отряду, а Щусь начал собираться ехать в
село.
* * *
У выхода из леса у села Больше-Михайловка встретились теперь два
отряда: отряд дибривчан и отряд гуляйпольцев. Они тут же были слиты
в одно нераздельное целое. Новый отряд представлял собою сильную
духом и волей боевую единицу. Передо мною теперь с еще большей
ясностью представилась будущая наша деятельность. Я тут же подумывал
(пока что про себя) о том, чтобы силами этой единицы проделать
большой рейд по-над Юзовом, Мариуполем, Бердянском, по всем селам,
деревням и хуторам с целью агитации и организации бунта, революции и
собирания оружия и средств для поддержания этого великого дела.
Одно меня тревожило: в отряде Щуся было несколько человек раненых.
Их нигде нельзя было, казалось мне, оставить. Их нужно возить с
собою. А это явится, думал я, большим тормозом для нашего рейда
между многочисленными вооруженными силами контрреволюции, так как на
первых порах некому будет за ними ухаживать. Но моя тревога скоро
рассеялась благодаря тому обстоятельству, что почти у каждого из
раненых оказалась в селе невеста. Эти женщины при выходе из леса
отряда были уже возле раненых своих друзей и мило за ними ухаживали.
А те из них, друзья которых были особо тяжело ранены, сейчас же
объявили себя повстанками, желающими разделить участь своих друзей и
всего отряда в походах и в боях.
Теперь мы были окружены многочисленной толпой крестьян и крестьянок
и вытягивались из-под леса в центр села. А когда вступили в центр,
мы увидели уже возле себя почти все трудовое население. Одни просили
сказать, что нужно сготовить на ужин для повстанцев. Другие просили
принять их в отряд. Жизнь становилась какой-то напряженной и в то же
время, радостной.
С первых же дней выступления я был противником того, чтобы объедать
трудовое население, когда можно обойтись без этого. Я попросил
собравшееся население сказать открыто, где живут кулаки, имеющие
овец, телят, чтобы можно было у них взять две-три овцы на суп
бойцам. А к супу крестьяне снесут хлеба, и отряд таким образом будет
накормлен.
Население указало кулаков, а некоторые из них сами поспешили
откликнуться и предложили нам для отряда по одной овце. Так вопрос с
кормежкой бойцов отряда был разрешен самим населением, и быстро.
Воспользовавшись громадным сельским сходом, я провел митинг на тему
о борьбе с немецко-австрийскими контрреволюционными войсками,
гетманщиной и организовывавшимися как раз в это время
реставрационными силами генерала Деникина. И так как, на мой взгляд,
эта последняя организация была более осмотрительна и более предана
делу, чем гетманская, то я и остановился в своем выступлении на ней,
на том, как она с помощью своих отрядиков в 20-30 человек, под
прямым покровительством гетманщины и немецко-австрийского
командования разгуливает по стране, наводя страх на трудовое
население и в то же время ведя подготовительную работу. Я указывал
трудовому населению, как эта организация, в лице полковника Дроздова
и его отряда, в Бердянском уезде проводит своё гнусное дело на
службе у гетманщины; а в Мелитопольском уезде агенты какого-то
генерала Тилло тоже не дремлют, используя глупую и преступную
гетманщину для дела остатков русского самодержавия.
– Против немцев, австрийцев, гетмана и гетманщины мы надеемся
поднять такой бунт, какого еще никто не устраивал, и их мы победим.
Но не нужно упускать из виду, что на Украину обращены взоры атаманов
Белого Дона и Добровольческой армии генерала Деникина. Шайки
бандитов под руководством опытных офицеров уже рейсируют по нашим
районам. Деникинщина и Белый Дон поглядывают на наши районы,
усыпанные тысячами помещичьих и кулацких гнезд, богатые немецкими
колониями, население которых вооружено до зубов приведенными к нам
Радою немецко-австрийскими армиями. В этих районах организация
реставрации, деникинско-красновская организация, чувствует для себя
почву. Она связывается с ними и духовно, и организационно, несмотря
на то что главной задачей этой организации является сохранить за
собою Кубань и Дон и расчистить себе путь к Москве. Без хорошего
тыла она не может обойтись, а таким является Юг Украины.
– Вот почему, – подчеркивал я крестьянам, – мы должны, борясь
против немецко-австрийской оккупации и гетманщины, заодно с корнем
вырывать и уничтожать и зародыши этой белой деникинской организации.
Все, что имеет отношение к вооруженной силе этой организации, должно
быть сметено с нашего пути. Ибо в этой, так сказать, генеральской
организации, русско-монархической по духу, мы усматриваем одного из
серьезнейших наших врагов, будущность которого несравнима ни с
тщедушной гетманщиной, ни с преступно распоряжающимися нашими
правами и жизнями немецко-австрийскими палачами. Ни тем, ни другим
от нас не должно быть пощады!
Таким призывом к дибривскому населению закончил я тогда свое
собеседование. И в крестьянской массе долго повторялось: ни тем, ни
другим не должно быть пощады.
А когда я встретился со своими друзьями, то они на меня набросились,
почему да зачем я говорю крестьянам сразу об этом. Это их, дескать,
испугает, и они, подобно многим рабочим, займут выжидательную
позицию в отношении своих врагов. А это приведет все наши начинания
в борьбе за революцию к нулю.
Такое непонимание крестьян моими друзьями крестьянами же, сознаюсь,
меня испугало. Быть может, я на сей раз целиком разделил бы их
мнение. Быть может, если бы я не находился на руководящем посту, я
поленился бы серьезно разобраться в общей украинской
действительности того времени и сказал бы друзьям своим: вы правы.
Или если бы не сказал этого, то молчаливо поддерживал бы те лозунги,
которые они выбросили бы вместо моего: ни тем, ни другим из наших
врагов не должно быть пощады!
Но инициативная и руководящая роль моя в основной нашей организации,
а теперь и в отрядах принудила меня быть несколько осмотрительнее и
в то же время решительнее. Подумав, я без колебаний, считаясь с
реальной действительностью, ответил друзьям моим:
– События настолько понятны, что затушевывать их с тех сторон,
из-за которых они могут пугать широкие крестьянские массы, не
приходится. Мы должны считаться с наличием сочувствия масс к нашим
революционным начинаниям и на нем строить. Тем более что лозунги
восстания нами уже брошены. Восстание нами организованных крестьян
во многих селах уже началось. Кровь полилась, и полилась она под
нашим знаменем и под влиянием нашего лозунга: жить свободно и
строить новую общественную жизнь на началах свободы, равенства и
вольного труда или умереть в борьбе против тех, кто мешает нам в
достижении этой великой цели. Что же нам, организаторам восстания,
остается делать, как не сказать честно и во всеуслышание: пусть же
сильнее разразится буря в этом восстании! И, сказавши это, отдаться
целиком борьбе, руководя ею и помогая ей своевременно находить
верные пути.
– Ты прав, – ответили мне в конце концов мои друзья, – и мы не
намерены перерешать того, что нами давно решено и согласно чему мы
уже действуем. Нас встревожило передавание из уст в уста
расходящимися с митинга крестьянами и крестьянками девиза: ни тем,
ни другим из наших врагов не должно быть пощады. Нам кажется, –
подчеркивали А. Марченко и Щусь (который сам до сего дня
действительно никому не давал пощады), – что дибривские крестьяне
этого испугались и завтра вряд ли соберутся.
Конечно, беспокойство моих друзей оказалось напрасным. Наутро вся
площадь и улицы, ведущие к ней, были полны крестьянами. Даже из
других сел начали съезжаться крестьяне. Одни, чтобы записаться в
отряд; другие, чтобы получить оружие и инструкторские указания.
Так простояли мы в селе Дибривки еще два дня. Отряд наш разросся до
полутора тысяч человек. Но из этого количества три четверти было без
оружия. Безоружных мы брали только на учет, но не вводили пока что в
действующий отряд.
На третий день я опять на митинге. Крестьяне выделили из своей среды
совет. Опять затронули вопросы об организации повсеместного
восстания крестьян против власти гетмана и немецко-австрийского
командования. До позднего вечера я проводил этот крестьянский
митинг. А потом до поздней ночи писал инструктивного и оперативного
характера распоряжения всем нашим отрядам, действовавшим на стороне
от нашего штаба и отряда, и рассылал их через крестьянских гонцов по
всем районам.
И, как никогда прежде, чувствовал я себя почти одиноким. Как
никогда, сердился я на всех своих идейных товарищей из городов,
которые теперь менее, чем когда-либо, казались мне достойными того,
чтобы их эта широкая крестьянская масса уважала, но которые, будь
они среди этой массы, могли много полезного – о, как много! –
сделать для нашего движения вместе с этой массой.
Теперь мне хотелось говорить: говорить с товарищами Марченком,
Каретником, Рябком, Щусем и другими. Но приставленный ко мне с
первого же дня существования нашей военно-революционной организации
товарищ Петя Лютый (почти за моего охранителя) сообщил мне, что
никого из них в волостном совете, где я помещался, нет. И я в тоске
распластался на столе, чтобы поспать.
Вдруг я спохватился, что еще не осведомился о том, как расставлены
на переправах в село наши заставы. Я встал, надел на себя оружие и
пошел, куда нужно, чтобы узнать обо всем этом.
Все оказалось в порядке. Я зашел во двор совета, где среди двора
лежали раненые повстанцы из отряда Щуся. Один из них, товарищ
Петренко, был тяжело ранен и стонал. Невеста его сидела возле него и
плакала. Обидно было, что мы не могли положить его в больницу. Но
ничего нельзя было сделать.
– Нужно теперь же хорошо уложить его на подводу на ночь, – сказал я
дежурившим возле раненых, – ибо, если будет тревога, тогда поздно
будет.
Меня заверили, что все наготове на случай тревоги. Раненые быстро и
хорошо будут усажены на подводы. Тогда я ушел в здание совета,
бывшее волостное управление, и опять улегся за отсутствием кушетки
на столе, чтобы хотя немного уснуть. Здесь я получил сведения от
Марченка, что он, Каретник и Щусь находятся среди бойцов отряда. Это
меня совсем успокоило, и я уснул.
Однако спать пришлось недолго. Лютый сильным стуком в дверь меня
разбудил. Проснувшись, я услыхал пулеметную стрельбу. Вскакиваю, как
ошалелый, хватаю оружие и выскакиваю во двор. Повстанцы все, кроме
тех, что стоят на заставах, сбегаются к штабу. Я узнаю, что первыми
открыли стрельбу наши заставы со стороны Успеновки и Покровского.
– В чем дело?
– Австрийцы наступают.
Тревога ужасная. Противник из-за речки Волчьей обстреливает из
пулемета двор совета. Убил уже нескольких лошадей от подвод раненых.
Щусь и Марченко выстраивают отряд. Товарищ Каретник уехал на заставу
со стороны села Покровского, где усилился огонь. Сбежались несколько
крестьян, спрашивают:
– Что делать?
Паника нескольких растерявшихся товарищей рассердила меня. Врываюсь
в их гущу и решительно приказываю вскочить во двор, выкатить со
двора на руках все тачанки, пустые и с ранеными, и запрягать в них
лошадей, какие есть на улице под прикрытием домов.
Марченку же и Щусю было дано распоряжение выстроить взвод по
направлению стрелявшего неприятельского пулемета и залпами заставить
его сняться или перевести огонь со двора, где наши подводы и куда он
метко попадает.
Тем временем товарищ Каретник со своим подкреплением и заставой на
мосту отбил назойливого противника и выяснил, что между нападавшими
есть солдаты в австрийской форме и есть не военные, штатские люди.
Но выяснить, кто именно были нападавшие, австрийцы ли или же
помещичьи, немецких колонистов или кулацкие карательные отряды,
определенно не удалось.
Когда подводы были выхвачены из-под обстрела и лошади в них
запряжены, мы решили выгодным для наших сил выехать до утра из села
в лес. Тихо сняв свои заставы, мы так же тихо снялись и из центра
села направились к лесу.
Жуткая картина открылась перед нами по дороге к лесу. Дорога
заполнена была крестьянами и крестьянками со своими маленькими
детьми. Полукрича-полуплача, крестьяне говорили нам:
– Не покидайте нас на издевательство нашим угнетателям. Общими
силами мы их наступление как-нибудь отобьем.
Становилось больно на сердце слышать этот отчаянный стон
порабощенных. Но, не выяснив, как велики силы нападавших и кто они в
действительности, каким оружием располагают, мы оставаться в центре
села до утра ни в коем случае не могли. Мы должны были скрыть свои
силы от противника на случай столкновения с ним. Это отстаивалось
всеми нами. А товарищ Щусь даже и не помышлял о том, чтобы можно
было дать бой наступавшим в самом селе. Несмотря на плач крестьянок
и их детей, я крикнул по частям: "Дать повод!" И мы все мелкой
рысцой направились к воротам, ведущим в лес.
Нападавшие тоже, видимо, чувствовали неуверенность и страх. Вместо
того чтобы подпустить нас к воротам леса тихо и в темноте, они,
услыхав наше приближение к воротам, зажгли один из крестьянских
дворов и начали палить из пулеметов и ружей в сторону нашего
движения.
Это заставило нас броситься в другую часть села, к другим воротам,
ведущим из села в лес. Но здесь мы были более осторожны. Здесь,
прежде чем пропустить наш обоз в лес, я спешил из него человек 30-35
бойцов и поставил их угольником так, чтобы одна сторона его
обстреливала лес в направлении, куда нам нужно было продвигаться, а
другая – хребет, простилавшийся по ту сторону речки Волчьей, по-над
дорогой из Успеновки в Больше-Михайловку (Дибривки), откуда было
начато первое ночное на нас наступление. Это условие давало нам
возможность в случае не слишком сильного обстрела нас в лоб или с
правой стороны (по нашему следованию) безболезненно провести наши
обозы и малочисленную кавалерию в лес.
Но увы! Едва я расставил этим углом бойцов, знавших местность
(бойцов из отряда товарища Щуся), и успел крикнуть: "Щусь, давай
вперед обоз!", как из лесу раздался залп приблизительно из 15- 20
винтовок и ручного пулемета. Затем другой и третий залпы, которые
быстро превратились, хотя и в беспорядочный, но частый огонь в
сторону, где я находился с этими 30-35-ю товарищами повстанцами.
Я крикнул своим: "Ложись!" и затем: "Огонь в сторону неприятеля!" и
тут же дал два-три выстрела сам из своего карабина. Но, к сожалению,
я услыхал с нашей стороны только эти свои два-три выстрела. Весь мой
взвод убежал в сторону, под прикрытие, где стояли все наши остальные
части.
Неприятель не переставал обстреливать намеченный нами проход в лес.
Видя себя одиноким на полянке, да еще осыпаемым пулями, я тоже
схватился и перебежал к частям под прикрытие.
Бойцы начали волноваться. Приближался рассвет. Рассвет всех нас
тревожил. Мы сознавали, что если неприятель окажется регулярными
немецко-австрийскими частями и в достаточном количестве, то он на
рассвете поведет наступление и на лес. В особенности он должен,
будет это сделать, если увидит, хоть приблизительно, количество
наших сил. Поэтому все мы, одни сознательно, другие инстинктивно,
сознавали необходимость войти в лес до рассвета.
Видя, что бойцы заволновались, я несколько прикрикнул на них и на их
командиров и тут же отобрал из них опять не больше 30-40 человек.
Затем я установил в одном из крестьянских дворов пулемет "максим" и
указал, как открыть из него бешеный огонь в известное время в
сторону, откуда стреляет неприятель. А сам с этими 30-40 бойцами
спустился со двора через глубокий овраг в лес и с фланга, в свою
очередь наступая, открыл частый огонь в сторону стрелявшего
неприятеля. Сочетание огня с двух сторон, и видимо меткое, дало себя
почувствовать неприятелю. Мы, вступившие в лес, как-то быстро
достигли места расположения неприятеля и принуждены были дать сигнал
своему пулемету прекратить огонь, так как он поражал уже нас.
Но неприятеля на месте не оказалось. Он бросил нам два или три ящика
патронов, 8 подсёдланных и привязанных к деревьям лошадей, а сам
куда-то скрылся.
В скором времени мы овладели полностью проходом в лес и начали
переправлять через него оставшиеся в селе наши части.
По лошадям, оставленным неприятелем, мы узнали, что с этой стороны
на нас наступали помещичьи и кулацкие гетманские карательные отряды.
Теперь нам оставалось лишь выяснить, сами ли только эти отряды
наступают на нас, или же они поддерживаются регулярными
немецко-австрийскими войсками. На выяснении этого все мои друзья
настаивали, за исключением товарища Щуся. Последний предлагал нам
сейчас же перебраться в его неприступный блиндаж и сидеть в нем,
никому не показываясь, пока войска будут находиться в селе Дибривках.
Я товарища Щуся вполне понимал. Сам он был бесстрашен, но он жалел
раненых, жалел село, которое (мы все сознавали) должно будет жестоко
поплатиться. Из-за этого он и стоял на том, чтобы попрятаться в
вырытые им действительно неприступные норы и сидеть в них до
благоприятного часа, как это он всегда делал до нашего приезда в это
село.
Но Каретник, Марченко, Рябко, Троян, Лютый, я, весь наш отряд и
добрая половина бойцов из отряда Щуся стояли за то, чтобы выяснить
силы нападавших и, если они равные или не в пять и в десять раз
больше наших сил, дать им решительный бой. Сделать это позволяло нам
еще и то обстоятельство, что все трудовое население села целиком
стояло на нашей стороне.
Товарищ Щусь в это время еще не думал о том, что штаб нашей
организации может притянуть его к делу в порядке организационных
обязанностей. Он нашего совещания до конца не дослушал. Он выстроил
часть своих людей и тачанки с ранеными и уехал в глубь леса, по
направлению к своему блиндажу. Мы же – я, Каретник и П. Петренко
(брат раненого) – с незначительной частью бойцов решили снова
направиться к тем воротам, куда мы направлялись из села в первый
раз, но откуда вследствие обстрела свернули в эти, через которые с
трудом пробрались в лес.
Марченко шел с остальными бойцами глубиной леса, держа связь и с
нами, и со Щусем.
У ворот неприятеля уже не было. Хозяин сгоревшего возле этих ворот
дома сообщил нам, что на воротах было около полуроты австрийцев и с
десяток помещичьих и кулацких сынков, которые вообще, за спиной
немецко-австрийских войск, изощрялись в уничтожении
революционеров-крестьян по селам и в порке шомполами тех, которые
хотя активной революционности и не проявляли, но не могли скрыть
своей ненависти к помещикам и властям.
Сюда же к воротам леса начали сбегаться из села крестьяне и
крестьянки. Одни доносили нам о том, какие силы угнетателей вступили
в село; другие просто не хотели видеть этих угнетателей за обысками
и расправой над крестьянами: они покидали свои дворы и уходили в лес
с надеждой, что скоро возвратятся обратно в село.
Мы теперь уже знали, что войск в селе всего около батальона
австрийцев, затем отряд человек в 80-100 из помещиков,
немцев-колонистов и кулаков да гетманской официальной варты около
ста человек. Сила далеко не равная нашим силам, и это нас угнетало.
Я лично внешне не хотел с этим соглашаться и послал в село двух
разведчиков, опытных, старой службы солдат-пограничников: Василия
Шкабарню и еще одного, фамилии которого не помню. Посланы они были с
наказом точно выяснить количество неприятеля по роду оружия и место
его расположения. Одновременно я послал записку товарищу Щусю, чтобы
он с людьми прибыл к воротам. Через два с лишним часа разведчики
возвратились с донесением, приблизительно совпадавшим с показаниями
крестьян.
Товарищ Щусь отказался прибыть к воротам и приглашал меня со всеми
бойцами прийти к его блиндажу, где до вечера просидим вместе, а с
наступлением ночи разъедемся куда-нибудь.
Этот ответ Щуся меня чуть с ума не свел. Тем не менее я нашел в себе
волю сдержать гнев и послал вторично и разведку в село, и записку
Щусю. Содержание записки было таково: "Товарищ Щусь, не будьте
малодушным мальчиком. Человеку, приобщившемуся к идее революционного
восстания, занявшему серьезное и ответственное место в его передовых
рядах, это не подобает. Это может вызвать во многих не только из
нас, но и в рядах Вашего отряда недоверие к Вам как к отважному
борцу и руководителю. Поэтому я, Вам не льстя, говорю прямо и
требовательно: сейчас же прибыть со всеми оставшимися при Вас
бойцами к воротам. Здесь будет виднее, что нужно предпринять для
выхода из создавшегося положения.
Ваш Нестор".
На сей раз товарищ Щусь прибыл к воротам. Вскорости вернулась и
вторая наша разведка, которая принесла сведения о численности
неприятеля – те же, что и крестьяне, и первая разведка. Но о месте
его расположения сведения теперь были более точные. Противник
расположился на церковной площади, а его штаб во дворе Совета.
– Носятся слухи, – донесли мне разведчики, – что неприятель ожидает
подкрепления из села Покровского (14 верст от Дибривок).
– Ага, – говорил я тогда своим друзьям, – противник думает окружить
лес и уничтожить нас в нем.
Когда мы говорили между собою на эту тему, возле нас находилось
много крестьян, некоторые со своими семьями. Чувствуя, что
большинство из них заражаются моим настроением, притом настолько
сильно, что вмешиваются в разговор вооруженных повстанцев, излагают
свои соображения и т. д., я предложил всем своим близким и Щусю, и
Петренко сделать партизанский налет на противника сейчас же, не
дожидаясь, пока он начнет свое наступление на лес.
Командиры раздвоились в своих мнениях об этом моем предложении.
Товарищ же Щусь решительно высказался против, считая мое предложение
чуть ли не безумием.
Я, помню, ответил ему, что и я лично считаю свое предложение
безумием, но безумием нужным и выполнимым для революционеров. И, не
ожидая на это ответа товарища Щуся, я тут же обратился ко всем
вооруженным бойцам и присутствующим возле нас крестьянам с речью, в
которой без всяких ораторских красот, просто, как всегда мне
приходилось выступать перед крестьянской массой, я подчеркнул, что
некоторые из товарищей колеблются совершить налет на наших убийц. Я
же лично считаю, что они не поняли всю ту глубину моего предложения,
которая лишь со стороны и лишь позже может быть понята. Я считаю,
что для меня, полного сил и энергии для борьбы с палачами революции,
для меня при сложившихся условиях лучше умереть в неравной, но
решительной схватке с этими палачами на глазах терзаемого ими
трудового народа и этой своей смертью показать народу, как
крестьянские революционные сыны умирают за свою и его, трудового
народа, свободу, чем сидеть в лесу и ожидать, пока придут буржуазные
сынки и наемные убийцы и уничтожат нас.
С главными положениями речи согласились и многие крестьяне,
убежавшие из села в лес и группировавшиеся возле нас. Вооруженным
одиночкам повстанцам и товарищу Щусю ничего не оставалось больше
делать, как только или сейчас же подкрепить чем-либо новым свое
несогласие и уйти от нас, или же целиком принять мое предложение,
принятое почти всеми, и активно принять участие в обсуждении
технических сторон дела.
Щусь был искренним и прямым борцом за народ. Он не мог отойти от
нас. И он в конце концов согласился на налет.
Тогда все присутствующие вооруженные и невооруженные крестьяне
заявили мне: "Мы с вами, товарищ Махно!"
И вот здесь-то, на полянке Дибривского леса, я впервые от всех
присутствующих крестьян услыхал:
– Отныне ты наш украинский Батько, и мы умрем вместе с тобою. Веди
нас в село против врага!
Нужно было быть революционером анархической ориентации, чтобы не
увлечься и не пасть перед тем, чем тебя по наивности, но с открытой
душою, честно и с глубокой верой масса тружеников награждала.
Кажется, я таковым был. Кажется, все мои действия подтверждают
это...
Мы, инициаторы и организаторы, быстро обменялись мыслями о том, кто
из нас, с какими силами и с какой стороны села пойдет на этот
"безумный" по своей отваге налет. И я тут же дал товарищу Щусю с
несколькими бойцами при одном пулемете "максим" распоряжение,
согласно которому он должен был выполнить задачи обходного характера
и быть в указанном месте как раз в то время, когда я, Каретник,
Марченко и Лютый со всеми остальными бойцами атакуем наших врагов.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Под
удавами контрреволюции, т. 2, Париж. 1936;
|
