ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Нестор Махно
УКРАИНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
(Третья книга)
Глава V
В ПУТИ ПО РАЙОНАМ И ВОКРУГ ГУЛЯЙПОЛЯ
Мы выехали из Гуляйполя в районы под Синельниково - Славгород.
На этот раз наша поездка по району оказалась настолько
затруднительной вследствие рейсирования по нем
гетмано-немецкоавстрийских карательных отрядов, что мы принуждены
были лишь по два, по три человека перебираться из одного села в
другое. И даже при такой осторожности мы двух товарищей потеряли. На
них наскочил один из немецких карательных отрядов и, так как они не
сдавались, расстрелял их, как кур, на расстоянии.
Так, проезжая, а кое-где переходя пешком из села в село, мы
связывались с организованными нами ранее инициативными группами,
давая им руководящие указания общего характера.
Мы добрались опять к берегам Днепра, в район, где хранилось
несколько пулеметов и винтовок. Здесь я посоветовал крестьянской
молодежи ряда деревушек и села Васильевки собраться и в последний
раз заслушать мой доклад о том, когда мы, гуляйпольцы, думаем
выступить открыто против гетмана и немецко-австрийских армий и
больше в подполье не залезать.
Через два-три дня крестьянская молодежь этого района собралась. И я
в последний раз, одушевленный несокрушимым революционным
энтузиазмом, выступил перед нею с докладом на тему: когда Мы,
гуляйпольцы, выступим на путь открытого вооруженного единоборства с
палачами революции на Украине, с чем мы выступим и какой беспощадный
метод борьбы мы будем стараться применять по отношению к этим
палачам и поддерживающей их буржуазии.
Молодежь этого района не один уже раз слушала меня до этого дня
говорившим о наступлении близкого часа расправы трудящихся
подневольной украинской деревни над ее врагами. Но она еще не
слыхала меня говорящим с таким подъемом чувства негодования против
палачей и в то же время надежды, что торжеству их скоро наступит
конец, нужно только решительно и повсеместно действовать всем, и
старым, и малым, труженикам. Это я чувствовал сам, и это молодежь
отметила мне при расставании со мной. Друг перед другом и передо
мной, перед моими близкими из Гуляйполя молодежь эта поклялась
теперь в том, что она при первом же выстреле из Гуляйполя восстанет
повсеместно, разгонит чиновников правительства гетмана, займется
разоружением немецко-австрийских воинских частей и, твердо держа
знамя восстания в своих трудовых руках, сольется с угнетенными
города воедино во имя углубления и расширения общего и единого
фронта революции и торжества через эту революцию идей свободы и
права на самоуправление тружеников без опеки государства.
Следует, впрочем, отметить, что я и мои близкие из Гуляйполя, хотя и
рады были такому воодушевлению крестьянской молодежи, которая
увлекала и стариков за собою, предпочитали все же быть осторожными в
своей радости, так как вести из Гуляйпольского района получались
далеко не благоприятные.
Однако колебаниям уже не было места ни в одном из нас.
* * *
22 сентября 1918 года мы, приготовив нужные нам ручные пулеметы и
пулеметы системы "максим", захватили с собой нескольких товарищей из
Терновое и Васильевки и выехали в направлении Гуляйполя с расчетом
покрыть девяностоверстное расстояние в девять часов.
По дороге невдалеке от села Лукашево с нами встретился конный
гетманский отряд под командой двух офицеров. Сам я тоже был в форме
капитана. Блеск моих погон, видимо, внушал руководителям этого
отряда доверие, и они подпустили нас к себе на 70--80 шагов. Это
дало мне возможность стать во весь рост на тачанке с пулеметом, с
которым я ехал впереди, и скомандовать конному гетманскому отряду
остановиться и сдать оружие.
Но отряд в мгновение ока схватил свои винтовки с плеч и взял их
наизготовку.
Наш "максимка" затрещал, и пули его пролетали над головами
всадников. Они все соскочили с лошадей и дали сигнал о сложении
оружия.
Повстанцы быстро их окружили и разоружили.
Опрашивая офицеров, мы выяснили, что они – помещики. Один из них
поручик Мурковский. Он еще весной организовывал на свои средства
отряды помощи немецко-австрийской оккупации Украины, а теперь
руководил конным отрядом Александровской государственной стражи.
Мы в свою очередь назвались карательным отрядом по борьбе с
революционерами. Я и мои товарищи отрекомендовались. Я сказал, что
прислан из Киева по распоряжению самого гетмана в этот бунтарский
Александровский уезд, чтобы навести в нем расшатанные революцией
порядки.
Далее начальник разоруженного отряда объяснил мне, где он со своим
отрядом был и куда направляется. Направлялся он в имение своего отца
погулять день-два, поохотиться за дичью и за крамольниками в
ближайших от имения деревушках. Рассказал он мне и о том, в каких
деревнях и хуторах впереди моего пути стоят немецко-австрийские
войска; где, какого количества и рода оружия и в каком направлении
передвигаются из деревни в деревню карательные отряды. И вообще
начальник этот настолько разболтался передо мной о доблести своей и
карательных отрядов в борьбе с бунтующим революционным крестьянством
Запорожья, что не заметил нервно вздрагивавших при выслушивании его
моих глаз, губ и вообще мускулов лица. Под конец разговора,
начальник сказал мне:
– Может быть, угодно вам будет пожаловать с нами в наше имение?
Поужинаем и поохотимся на диких уток на пруду. А завтра, если вас
ожидает спешное дело, сыметесь в путь.
Я зло рассмеялся и ответил ему:
– Вы, господин поручик, меня не понимаете. Я задался целью борьбы с
негодяем-гетманом и с его опорой – всей контрреволюционной сволочью,
с немецко-австрийским юнкерством во главе. Вы, по-видимому, не
узнали меня? Я – революционер Махно. Фамилия вам, кажется,
достаточно известная, не правда ли? Я со своим отрядом несу смерть
всем палачам и убийцам свободы и жизни трудового народа Украины и
революции, через которую трудовой народ завоевывал себе свободу, а
палачи ее казнят...
Начальник бросился на колени, делая попытку схватить меня за ноги,
чтобы поцеловать. Его подчиненные тоже упали на колени.
Но когда я сделал три-четыре шага назад от него, он начал сперва
рвать на себе волосы, а затем, придя в себя, предлагать мне
подъехать с ним в имение, и он даст мне сколько я захочу денег.
Из рядов его подчиненных тоже посыпались предложения подобного же
характера. А шурин начальника, тоже офицер (или, во всяком случае,
носил офицерские погоны) прямо заявил мне:
– Сколько вы, господин революционер Махно, захотите денег, я и мои
родственники вам не дадут, но двадцать тысяч рублей я вам обещаю.
Мои хлопцы, держа перед каждым из этих жалких людишек винтовки
наизготовку, не выдержали. Они расхохотались над их предложениями
денежного подкупа и закричали мне:
– Вы думаете этих негодяев пощадить?
– Конечно, убивать их нельзя, – сказал я друзьям. – У нас нет
данных об их зверских действиях в борьбе с революцией, против
тружеников. Повяжите их и быстро отвезите в сторону от дороги
саженей на сто - сто пятьдесят и бросьте их там где-нибудь в
ложбинке. Ночью их никто не развяжет, а могут их развязать только
наутро пастухи или кто-либо из проезжих по полю крестьян. За это
время мы будем совсем в других районах, за Днепром. (Слово "Днепр" я
упомянул умышленно, для отвода глаз. В действительности мы держали
путь на Гуляйполе.)
Но разоруженные наемные слуги гетманщины в это время кинулись
убегать во все стороны. Мы бросили лошадей и подводы и все, как
один, бросились за ними вдогонку. Кого легко настигали, тех хватали
и сводили к подводам, а кого трудно было поймать, тех пристреливали.
Офицеров и нескольких рядовых вартовых мы поймали. Мои хлопцы снова
закричали мне:
– Вы и теперь еще будете нянчиться с ними?
– Нет, видно, это верные слуги негодяя-гетмана и
немецко-австрийского юнкерства, – ответил я своим на их возмущенный
крик. И тут же добавил: – Сегодня они пытались подкупить меня,
завтра попытаются подкупить других и, быть может, наскочат на слабых
и подкупят. Нет, нет, пощады им никакой! Отпускать тех, кто служит
за деньги палачам революции и помогает им уничтожать нас,
тружеников, мы не можем, тем более после этой их попытки убежать от
того, чтобы не быть связанными и молча пролежать известное время
где-либо в поле, пока мы, не просившие их встречаться с нами, уедем
дальше...
Я даже не успел сформулировать свое конкретное решение, как
поступить с этой частью отряда. Мне пришлось лишь смотреть, как она
выстраивалась бойцами на расстрел, и добавить ко всему сказанному:
– Не возитесь же долго!
И остаток этого отряда был расстрелян...
* * *
Теперь мы сели на лошадей этого же отряда, хороших и сильных
лошадей, ибо они почти все были "собственностью" бывших их
всадников. То был момент, когда помещики и кулаки, идя в гетманскую
конную державную варту, приводили с собою своих коней.
И мы, зная теперь, где в деревнях и какие стоят немецко-австрийские
войска и гетманские отряды, пустились далее по дорогам к Гуляйполю.
Мы отъехали пять-семь верст от места уничтожения отряда и проезжали
мимо старинных барских усадеб, раскинутых по земле "пана
Миргородского", когда из одной из этих усадеб выскочил нам навстречу
голова Лукашевской державной варты, тоже поручик, и спросил:
– Не знаете ли вы, что за стрельба была в направлении, откуда вы
едете?
Я ему ответил:
– А вы начальник варты и не знаете, что делается в вашем районе? Мы
никакой стрельбы не слыхали...
Начальник варты рассвирепел и выпалил по адресу военных карательных
отрядов:
– Все военные отряды получают деньги за свои объезды, но никогда
ничего не знают.
Я его грубо оборвал, а затем спросил:
– А вы кому служите?
– Державi та ii головi, вельможному пановi гетьмановi Павловi
Скоропадському, – последовал ответ.
– Так вот, возиться нам с вами некогда, – сказал я ему и, обратясь
к товарищам, добавил: – Обезоружьте его и повесьте, как собаку, на
самом высоком кресте на кладбище. Оставьте на нем все как есть, но
пришпильте на груди ему записочку с девизом:
– Нужно бороться за освобождение трудящихся, а не за палачей и
угнетателей..."
* * *
Уничтожение отряда с помещиком Мурковским во главе, уничтожение
головы Лукашевской варты – это были лишь дорожные эпизоды; но еще не
действия наши против контрреволюции.
– К действиям решительным, не знающим колебания, мы только-только
готовимся и начнем их из Гуляйполя и его района, – твердил я сам
себе и всем друзьям-повстанцам, мчась без остановок, в ночную пору
через хутора и деревушки, нередко занятые немецко-австрийскими
войсками, погруженными в сон, за исключением часовых. Но при
встречах с часовыми нам очень помогали в эту ночь фуражки с желтыми
околышами, погоны и куцые бесхвостые лошади уничтоженного нами
отряда.
23 сентября 1918 года мы вскочили в Гуляйполе. Но оказалось, оно
полно немецко-австрийских войск. Нас спасло только то, что мы не
перескочили мост, ведший в центр, а свернули влево и окраиной
Гуляйполя проскочили его.
Оставаться в Гуляйполе было невозможно. Мы оставили в нем только
одну подводу с пятью бойцами, лошади которой отказались следовать
дальше. Наши бочанские (окраина Гуляйполя) крестьяне, невзирая на
утро, могущее их выдать, в мгновение ока спрятали и эту нашу
подводу, и людей, и лошадей. Нам, гуляйпольцам, обидно было, что
именно мы не можем остановиться в это утро в Гуляйполе. И мы с
бочанской стороны перескочили в Песчанскую, надеясь, что в этой
самой отдаленной от центра окраине мы разместимся. Тем более что в
этой части Гуляйполя имелись самые лучшие наши нелегальные квартиры.
Но оказалось, что в ней идут облавы всю неделю, и не исключена
возможность, что мы будем сразу же накрыты. Поэтому мы, снова выехав
на дорогу, направились на деревню Марфополь, в 5-7 верстах от
Гуляйполя.
Когда мы въехали в эту деревню, то солнце уже подымалось.
Следовательно, прятаться в деревне было нельзя. Да и квартиры, в
которых мы должны были остановиться, оказались пустыми. Хозяева и
хозяйки их – крестьяне – были все переарестованы немцами и сидели в
Гуляйполе под строжайшей охраной как укрыватели "опасного, но
неуловимого Махно и его ближайших товарищей".
Это обстоятельство заставило нас направиться в поле в поисках
удобной балки, где можно было бы скрытно от прохожих и проезжих
людей остановиться, попасти лошадей и самим отдохнуть.
Как только мы выскочили за деревню, в поле, мы сейчас же свернули в
сторону одной из больших и длинных балок: в так называемую Хундаеву
балку. Здесь мы остановились. Обставили место расположения
пулеметами при одном дежурном пулеметчике, расседлали лошадей, а
других распрягли и пустили пастись. А сами легли, чтобы приуснуть.
Но недолго нам пришлось отдыхать. На нас наткнулись пастухи, к
которым в час обеда съезжаются многие из Гуляйполя доить коров.
Естественно, увидев нас, пастухи начнут рассказывать об этом
съезжавшимся к ним. Нервы и без того натянуты, а тут еще черти несут
пастухов...
Подымаюсь я сам. Решил открыть себя. Иду к пастухам. Созываю их в
одно место. Объясняю им, почему мы остановились в этой балке.
Убеждаю, что они об этом нигде ни словом не должны обмолвиться.
Говорю им о том, что нужно бороться с немецко-австрийской армией, с
гетманом и его правительством, с законами этого правительства и что
они, пастухи, должны в этом помогать борющимся хотя бы тем, что не
выдавать их, если увидят, властям или их секретным агентам, так
называемым шпикам.
Объясняю им, что борьба борющихся против немцев и гетмана должна
превратиться в великую украинскую крестьянскую революцию, и тогда
мы, труженики, их победим. Спрашиваю их мнения о том, что сказал им.
А они остановились (все это я говорил им на ходу, идя вслед за
коровами) и, разинув рты, молчат. Почему?
Оказывается, они перепугались, неожиданно увидев меня. Начинаю их
уговаривать быть смелыми и хорошими сынами трудового крестьянства. А
они мне рассказывают, что им известно, что я набрал у гуляйпольских
крестьян много денег и убежал в Москву. Купил там роскошный барский
дом и живу в роскоши, а о крестьянах даже и не вспоминаю.
Я добиваюсь, где и от кого они все это слыхали. Они говорят:
– Нам многие из наших буржуев говорили, да и прокламацию
немецко-австрийского штаба читали.
И тут же один из них побежал в свой пастушечий курень и принес мне
эту прокламацию на украинском и русском языке.
Я, прочитавши эту прокламацию, начал было их разубеждать, доказывая,
что это буржуазия умышленно брешет на меня, чтобы крестьяне
объединялись вокруг нее и боролись против революции и
революционеров. На это мои слушатели заявляют мне, что они этой
прокламации и не думали верить.
– Але нам болюче було тому, що ви виiхали з Гуляйполя. А тепер ми
бачимо, що ви повернулися i це дуже добре, – сквозь слезы говорили
мне пастухи.
После они снабдили меня хлебом, двумя арбузами и обещали молчать,
никому ни слова не говорить о том, что они видели меня. Я их
поблагодарил, и на этом мы закончили нашу беседу.
Я хотел уже уходить от них, как вдруг между скотом пробирается к нам
Лютый. Он был очень сердит, что я так долго задержался возле
пастухов, и, не спрашивая меня, о чем мы говорили и чем кончился
разговор, вынимает из-за пояса револьвер и, обращаясь к пастухам,
говорит, указывая на меня:
– Вы видели Нестора Ивановича и меня. Если мы узнаем, что вы
где-либо сегодня до вечера проболтаетесь об этом, вы будете убиты.
Несчастные пастухи насмерть перепугались. Пришлось поссориться с
Лютым, а их минут десять успокаивать.
В конце концов я склонил Лютого к тому, чтобы он перед ними
извинился за то, что, не выяснив того, как они смотрят на
предателей, начал угрожать им. Лютый извинился, и мы расстались
друзьями.
* * *
Время приближалось к полудню. Мы поели, и теперь я, предложив
товарищам свести к ставу напоить лошадей и к трем часам дня оседлать
их всех и упряжных из них приготовить, лег, чтобы эти три часа
поспать.
Но и в три часа мы не могли сняться со своей стоянки. Слишком уж
много проезжало народу по трактовым дорогам, и мы предпочли не
показываться проезжим.
Так мы продержались в скучной Хундаевой балке, кормя лошадей и сами
отдыхая, почти весь день.
Но к вечеру как-то неожиданно нависли над нами, одна над другой,
дождевые тучи и полил дождь. Это было похуже для нас. Перед нами
встал вопрос: что же делать? На ночь оставаться в поле нельзя.
Каждый из моих славных друзей обращался ко мне, словно я один
виноват в том, что мы очутились в балке, что пошел дождь, что
предстоит неизвестное будущее и как будто только от меня зависит
определенное решение о том, что делать.
Я был не в духе. Сердит, сам не зная на кого, скорее на создавшееся
положение, и ответил им:
– Если вы, друзья, будете во всем надеяться, что только я один могу
придумать, как выйти из создавшегося положения, то мы ни черта не
сделаем.
– Брось дурака валять, – закричали Марченко и Каретник, – мы
вступаем в полосу решительных военно-революционных действий.
Инициатива этого дела – твоя инициатива. Мы и полагаемся на тебя. Мы
будем тебе помогать, поправлять тебя, если это нужно будет, но мы
всегда считались с твоими предложениями, и мы ждем, что ты скажешь о
настоящем нашем положении.
Я рассмеялся и сказал им:
– Если это от меня зависит, если вы хотите, чтобы я решил, как нам
следует сейчас поступить, чтобы выйти из создавшегося положения, то
я стою за то, чтобы переехать на ночь в деревню Степановку и в
крайнем случае в Марфополь. А дальше видно будет, что мы предпримем.
И чтобы не терять понапрасну времени, – добавил я, – я сейчас же с
кем-либо из вас поеду в Степановку подготовить квартиры для всех
нас. Согласны с этим?
Все товарищи выразили свое согласие, и я тотчас же с двумя из них
сел на лошадь и поскакал в деревню Степановку.
В деревне мы быстро созвали нескольких крестьян. Я рассказал им, что
невдалеке, верстах в семи от Степановки, в поле, под открытым небом,
находится наш отряд с пулеметами на тачанках и несколькими
всадниками. Оставаться в поле под дождем нельзя. Мы к утру
промерзнем и потеряем всякую энергию к борьбе, которую, надеюсь, вы,
мол, всемерно поддержите. А потому отряд нужно перевести в деревню и
расквартировать.
Наши крестьяне вообще не любят много говорить. Они тут же снарядили
и выслали своих гонцов к отряду в Хундаеву балку. После захода
солнца отряд был приведен в деревню и расквартирован.
* * *
Почти всю ночь пожилые крестьяне и молодежь провели в беседе со мною
о том, как их гетманцы обманывают. Гетманцы им говорят: "Вот и
уважаемый и поддерживаемый вами весь 1917 и весну 1918 года Махно.
Он бросил вас и уехал к москалям, к кацапам в Москву. Купил себе там
роскошный барский дом и живет себе припеваючи. Такие все
революционеры, как Махно, они только наживаются на вашем
неблагоразумии".
– Все время, – говорили крестьяне, – гетманцы стараются перетянуть
нас на свою сторону, чтобы вместе с ними заниматься ловлей
революционеров и выдачей их немецким и австрийским властям.
– И что же вы теперь скажете им, когда видите меня в своем кругу? –
спросил я их.
– Что ж тут говорить? Мы и раньше знали, что они, гетманцы, нам
врут, но мы не могли говорить им это прямо в глаза, нас за это
переарестовали бы и поубивали. Теперь же можно хоть сейчас пойти ко
всем этим провокаторам, забрать их и проучить.
Конечно, степановские крестьяне как говорили, так и сделали бы, если
бы я сказал им: "Да, идемте" или "Идите сейчас же и уничтожьте
гетманцев". Но браться за этих провокаторов было не в нашей цели,
тем более в эти дни.
Перед нами стояла прямая задача: как можно решительнее перейти самим
и призвать все нами организованные и инициативные повстанческие
группы к решительным вооруженным действиям против гетманщины и
немецко-австрийской вооруженной силы, водрузившей гетманщину в
стране и целиком и во всем защищавшей ее своими штыками.
Чем отважней и, без всякого политического доктринерства, прямее мы
подойдем сейчас же к действиям против контрреволюции, твердил я
каждый день своим друзьям и товарищам по группе
анархистов-коммунистов, тем лучше трудовое крестьянство нас поймет и
тем скорее мы его подымем, в широком смысле этого слова, на борьбу,
организуем его и через его организованную революционную мощь
поставим во всей полноте и перед самими собою как инициативной силой
авангарда революции, и перед трудящимися вообще вопрос о задачах
украинской революции, которая хотя и явится продолжением русской
революции на Украине, но по характеру и антигосударственному духу
будет украинской революцией. Размах вольности, размах независимости,
духа свободы и революционной самодеятельности примет здесь
специфический характер украинской шири, которая стремится выявить
себя на просторе, и притом именно так, как того требует реальная
действительность, т. е. учетом как сил самих развертывающихся
событий, так и сил, сопротивляющихся этим событиям.
И спасибо моим друзьям: они предоставили мне полное право мыслить
именно в этом направлении и обдумывать наши организационные действия
только в этом духе.
Последовательное развитие этих моих мыслей и связанные с ними
практические действия нашей организации совершенно оторвали меня от
городского анархизма того времени, как от какой-то абстракции,
искусственно, по-моему, толкнувшей лучших моих идейных товарищей в
городах на путь нереальности, безжизненности, совсем далеко в
сторону от практического дела революции и нашего анархического
движения в ней.
В селе Степановке я лишний раз подчеркнул это своим товарищам. И
хотя я получил от них резкую отповедь, вроде "Ты слишком
зарываешься" и т. п., мне становилось все яснее, что надеяться в
настоящий момент на город в смысле влияния нашего городского
движения на ход развертывающихся событий не приходится. Городская
ненормальность расшатала силы нашего движения в городе и повергла их
в тяжелое, все более дезорганизованное положение.
За такими мыслями и разговорами со степановскими крестьянами и со
своими друзьями и товарищами, теперь уже составлявшими отряд и кое в
чем мне подчинявшимися, я провел всю целиком ночь и следующий день.
И лишь на другую ночь мы, предварительно сговорившись с крестьянами
деревни Марфополь, переехали в эту деревню.
Здесь у нас было особо важное совещание, после которого я написал
ряд пакетов в Гуляйполе и другие волости к нашим инициативным
группам (которые нами понимались, как подотделы моей группы) и
разослал эти пакеты через нашего марфопольского курьера.
На запрос нашей группы у гуляйпольцев, готовы ли они к открытому
выступлению, мы получили в тот же день ответ: "Присутствие ваше,
Нестор Иванович, здесь необходимо. А поэтому мы настаиваем, чтобы вы
в эту же ночь перебрались к нам".
Мы посоветовались между собою. Назначили Марченко и Каретника на мое
место в отряде. Я приготовился в ночь на 26 сентября перебраться из
Марфополя в Гуляйполе. Однако не успел. Нас предупредили
гуляйпольская варта и немецко-австрийские карательные части. Они по
обыкновению два-три раза в неделю делали свои дикие налеты на
деревушки и учиняли обыски. Искали оружие и неблагонадежного в
политическом отношении элемента среди крестьян. И вот как раз в этот
последний день они совершили налет на деревню Марфополь.
При этом налете одна из карательных частей наскочила на наше
расположение. Хозяева квартиры, где находились я, Марченко и Петя
Лютый с одним пулеметом и прислугой к нему, растерялись. Им ведь
грозила верная смерть. Но ввиду того что и мы, и они об этом наперед
знали, растерянность хозяев нас не могла тронуть. Мы решительно и
быстро постановили дать должный революционный отпор наглым
налетчикам. Поэтому спешным делом, мало задумываясь над
последствиями нашего решения, я приказал (вопреки "священным
принципам" кабинетного анархизма) в оперативном порядке своим
друзьям бросить верховых лошадей у их корыт, снятые седла прикрыть
половой, соломой и чем попало, а выхватывать со двора лишь тачанку с
пулеметом, на которую я сам сел, предупреждая первого номера
пулеметчика сохранять максимум хладнокровия и действовать пулеметом
только тогда и так, когда и как я прикажу.
Мои беззаветно храбрые и честные друзья бросили все, кроме карабинов
и патронов, в своих квартирах и, через дворы и огороды, отступали
вслед за мною, ехавшим, стоя на тачанке, с пулеметчиком и кучером,
управлявшим лошадьми.
Человек 22-25 немцев, австрийцев и вартовых бросились за нами, крича
"Стой!" и целясь в нас. Я крикнул кучеру:
– Поворачивай лошадей назад и держи направление параллельно бегущим
негодяям!.. ГАВРЮША, ВОЗЬМИ ПРИЦЕЛ!
Гаврюша (пулеметчик), словно присосался, прилег к пулемету. Кучер же
с лихорадочным волнением, но быстро повернул лошадей в указанном
направлении и, как бы теряясь, нервно натягивал вожжи, будто хотел
остановиться. Каратели-налетчики приблизились к нам уже шагов на
20-25, направляя дула своих карабинов прямо на нас.
Я поднял левую руку и крикнул этим негодяям:
– Пан, стой, не стреляй! Мы – милиция.
Со стороны врагов раздался злобный ответный голос:
– Яка мiлiцiя?
И они как будто перестали целиться в нашу сторону.
Я крикнул Гаврюше: "Бей!" И сам выстрелил в сторону нападавших.
Пулемет "максим" заговорил как бы с задержкой, но так метко, что ни
один из нападавших не устоял. Все упали, частью разорванные пулями,
частью легко раненные, но притворившиеся убитыми.
Товарищи, отступавшие в пешем порядке, быстро окружили нападавших и
предложили им подняться. Тех, которые позалезали в кусты и оттуда
отстреливались, расстреляли тут же. Нескольких раненых подобрали и
увели с собою. Затем бросились – одни выхватывать своих оставшихся
по дворам крестьян, лошадей и седла, другие в погоню за убегавшими
немецко-австрийскими солдатами и гетманскими вартовыми, не успевшими
попасть под наш пулемет. Я лично с тремя товарищами кинулся к
телеграфным и телефонным столбам, ведущим к Гуляйполю, и перерезал
на них провода.
Товарищи, бросившиеся в погоню за убегавшими солдатами и вартовыми,
поймали нескольких из них. Среди пойманных оказался и начальник
гуляйпольской варты. Последний был тут же пристрелен. Солдат и
рядовых вартовых мы забрали на свои подводы.
"Как же быть с убитыми? – мгновенно мелькнуло у меня в голове. –
Ведь за них гетманское правительство и немецко-австрийское
командование взыщет с крестьян деревни. (То был период, когда за
каждого погибшего немецкого и австрийского солдата или вартового,
погибшего в самой ли деревне или на земле этой деревни, власти
взыскивали с крестьян этой деревни в виде расстрела известного
количества крестьян и наложения на всех крестьян тяжелой денежной
контрибуции, которая должна была быть внесена в указанные часы.
Невыполнение контрибуции каралось новыми расстрелами крестьян,
конфискацией имущества и т. п.)".
И я тут же распорядился, чтобы сбежавшиеся нам на помощь крестьяне
взяли лопаты и, подобрав все трупы убитых, вывезли их за деревню, в
помещичий лесок, и там прикрыли бы их землей или просто так бросили
бы их там...
Трупы были подобраны и вывезены из деревни в помещичий лесок.
Мы же, попрощавшись с крестьянами, выехали в направлении села
Туркеновки и по дороге, как бы обходя это село, остановились в одной
из балок. Здесь я опросил захваченных в плен. Среди них оказались
два человека украинцев-галичан из австрийской армии. Мы с ними
сговорились написать под мою диктовку письмо к немецким и
австрийским солдатам, в котором наша повстанческая организация
предлагала им не слушаться своих офицеров, перестать быть убийцами
украинских революционеров, крестьян и рабочих и палачами их
революционного освободительного дела, а убивать своих офицеров,
которые привели их на Украину и делают из них убийц лучших сынов
трудового народа, и уезжать на свою родину: творить там революцию и
освобождать своих угнетенных братьев и сестер. "В противном случае,
– подчеркивалось в этом письме, – украинские революционные труженики
под знаменем восстания против власти ваших офицеров и поставленного
ими гетмана Скоропадского принуждены будут убивать и вырезывать всех
вас поголовно вместе с вашими офицерами и агентами гетмана как убийц
и палачей..."
Вручив это письмо пленным и отпустив их, мы сами на их же глазах
тронулись в одном направлении. А как только наступила ночь, мы
свернули влево, а затем назад и остановились в 17 верстах от
Гуляйполя, в деревне Шанжаровке.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Под
удавами контрреволюции, т. 2, Париж. 1936;
|
