Журнал "ПОДЪЕМ"

N 1, 2004 год

СОДЕРЖАНИЕ

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

РУССКОЕ ПОЛЕ:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ПРОЗА

 Юрий ГОНЧАРОВ

У ЧЕРТЫ

Повесть

Главы: | 1-4 | 5-8 | 9-12 | 13-16 | 17-21 |

 5

 Такое призрачное, почти нереальное видение в его памяти -

беспощадная драка-поединок с Генкой Сучковым. Она случилась во дворе того

кирпичного четырехэтажного дома, населенного семьями почтово-телеграфных

служащих, в котором он жил до самой войны, до поспешной   эвакуации многих

городских заводов, фабрик, предприятий и значительной части горожан осенью

сорок первого года. Случилась поздно вечером, почти уже ночью,  когда во

дворе не было никого из детей   и взрослых, любивших после  душного дня  в

наступившей прохладе чуть не до полночи, до боя кремлевских часов по

радио, посидеть с разговорами на  дворовых лавочках, среди  ароматов

цветочных клумб, политых на закате солнца из леек и после этого

благоухавших особенно сочно и сильно.

 Генка Сучков был старше его, Антона, на два года, заканчивал восьмой

класс, осенью, на пороге девятого, готовился вступить в комсомол. По

характеру, по своей натуре он был прирожденным лидером. Во всех делах,

обстоятельствах, в любом мальчишеском предприятии он старался немедленно

занять главенствующее место. Не лидером, рядовым участником, в подчинении

у кого-то быть он органически не мог. Если не удавалось  захватить

первенство - тогда он полностью выключался из игры, из дела, уходил в

сторону и начинал затевать что-то совсем другое, свое, чтобы притянуть  и

перетянуть к себе мальчишек, собрать их вокруг себя в кучу и уже

безраздельно ими командовать, верховодить. Туда и сюда посылать  с

поручениями,  приказывать, поощрять, давать нагоняи и выговоры, повышать и

понижать  по своему усмотрению на исполняемых ими ролях и делать это

полностью единолично, все остальные - это только исполнители его

замыслов, желаний, воли, инициативы.

 В ту  свою совсем еще детскую пору Антон не знал, что таких людей, как

Генка Сучков, в жизни совсем немало, во взрослый мир они приходят,

вырастая, получаясь из таких, как Генка Сучков. Но там и тогда они уже

поумней, похитрей, действуют не так открыто. Иных буквально сжигает жажда

власти, главенства, все люди вокруг для них дураки, неучи, ни на что не

годный мусор, но до поры до времени они прячут, таят свои сокровенные

мечты и стремления, выжидая удобного, подходящего случая, момента. И уж

когда он подходит, удается его схватить и схватить крепко - вот тогда

вовсю разворачивается то затаенное, что находится у них внутри. Нередко их

мало,  а то и совсем не интересует само дело, которым они собираются

управлять, главное для них в другом: чтоб им подчинялись. Чтобы под ними,

как муравьи под подошвами Гулливера, были люди, побольше людей, множество

людей -  чем их больше, тем выше пирамида, держащая на своей вершине

властвующее лицо, тем значительнее, обширнее, державнее власть и

значительнее  он сам, обладатель этой власти. И на тех, кто внизу, с такой

высоты можно  смотреть уже не как на подчиненных, а как почти на рабов.

Лишенных своей воли, желаний. Безгласных, бессловесных, за которыми

закреплено только  одно: покорно исполнять приказания.

 Добившись высокого положения, возвысившись, любое посягательство на свое

место такие властолюбцы от природы воспринимают как бунт на корабле,

когда допустимы самые жесточайшие меры для подавления. И тогда они готовы

на все - только бы устранить, уничтожить соперничество.

 Но все имеет корни в детстве, все начинается там и исходит оттуда.

 Вот таким по своему складу был Генка Сучков, усыпанный по лицу рыжими

конопушками, ходивший и бегавший по-медвежьи, косолапо, ступнями вразлет,

с широким, совсем женским, заплывающим заметным жирком задом. Когда

заселили новопостроенный дом, пахнущий известкой и еще не вполне просохшей

масляной краской на полах и дверях, он как-то быстро, чуть ли не в один

момент стал для дворовой ребятни главным авторитетом, собрал вокруг себя

всех мальчишек и девчонок и подчинил их своему влиянию. Ни у кого это не

вызвало протеста, показалось естественным и справедливым: он всех старше,

больше знает, больше умеет. Из обручей для бочек  с остатками цемента,

валявшихся во дворе, он  наделал всем луки, стрелы смастерил из лучинок и

очищенных от коры тополевых веток, и поначалу началась игра в

"индейцев", - все охотились на воображаемых бизонов и тигров,

убивали их лучинками и тополевыми веточками, с кусочком замазки на конце

для дальности полета, потом началась война с "бледнолицыми",

захотевшими завоевать индейскую страну. Они тоже были воображаемыми и все

полегли под  меткими выстрелами индейцев.

 Вторая затея была посерьезней. Откуда-то Генка узнал, что, если соединить

тонкими проводочками вилки двух радиорепродукторов в виде больших

бумажных черных тарелок, имевшихся в каждой квартире, и кричать в одну из

них, то в другой будет слышно, даже за десять,  за пятнадцать метров.

Сначала он присоединил свой репродуктор к квартирам по соседству,  а потом

протянул провода и по всему дому. Затея эта понравилась - можно

переговариваться, как по телефону. А если соединить в одно все

репродукторы - то слышны голоса сразу всех. Получался разнобойный хор

- как на базаре. После школьных уроков, прибежав домой, вся пацанва,

даже семи-восьмилетние первоклашки, немедленно приникали к репродукторам,

и на  этажах поднимался такой  крик, что с улицы  можно было отчетливо

слышать  всю перекличку даже без помощи репродукторов. Но сколько можно

переговариваться - и все об одном и том же: кто какую отметку получил

сегодня по арифметике, за диктант, по географии или ботанике, кто из

девчонок и мальчишек выйдет после обеда во двор гулять, у кого сколько

имеется копеек - можно сложиться, сходить на Кольцовскую к ларьку с

квасом, попить холодный квас. Тольке Данкову родители подарили

подростковый двухколесный велосипед: Только, - кричали мальчишки с

разных этажей, - вынести велосипед, дай прокатиться по двору хоть два

кружочка...

 Все в конце концов надоедает, надоела и перекличка через репродукторы. К

тому же против  нее восстали многие родители: эта затея мешала им слушать

по радио новости и концерты.

 Недели на две среди ребятни дома воцарилась скука, но инициатива Генки

была неиссякаемой; скоро он вовлек все детское население в новую,

придуманную им игру под названием "Разведчики и следопыты". Все

были разбиты на двойки и тройки, в каждом подразделении был назначен свой

командир.

 Вот выходит из своей квартиры на первом этаже дед Земсков, как всегда

небритый, в мятом, висящем на нем, как на огороднем пугале, сером пиджачке.

Он пенсионер, его дочь - начальница одного из городских почтовых

отделений, а сам он - бывший слесарь вагонного депо.  В руках  его

тяжелая сумка с чем-то. Куда-то направляется. Куда именно, что в его

сумке? Генка отдает приказ, и за дедом Земсковым незаметно для него

следуют  две девчонки, Нинка и Ларка, и шестилетний Павлик на тонких

кривых рахитичных ножках. Но он шустр и пронырлив, может пролезть а такую

дыру в  заборе, в какую даже собака не пролезет, рахитичные ножки не

мешают ему  бегать с быстротой зайца. Две девочки и Павлик, получившие

Генкин приказ,  короткими перебежками крадутся за дедом, прячутся за

деревьями,  выглядывают  из-за угла. Возвращаются, докладывают:  приказ

выполнен, дед Земсков ходил к известному всей детворе ларьку с квасом и

морсом на Кольцовской улице, сдавал порожнюю посуду. Конкретно -

бутылки из-под пива. Ларек не только торгует в розлив квасом и морсом, но

и пустую посуду принимает. Получил за свою тару дед Земсков один рубль

пятнадцать копеек.

 Генка благодарит разведчиков: молодцы, отлично справились. Даже сумели

подглядеть, сколько мелочи дали деду в ларьке.

 А вот загадка потруднее: старшеклассница Римма из соседнего деревянного

дома, стоящего на углу Грузовой и Тулиновской, лишь на пару минут забежав

после школьных уроков домой, тут же из него куда-то воровато, поспешно

ускользает, на бегу оглядываясь, не следит ли за нею мать. По какой

причине можно так поспешно да еще с опаской бежать? Подвила кудряшки,

подкрасила розовой помадой... Не иначе - на свидание с кем-то... Всего

в  девятом классе, а уже завела себе жениха... Надо  проследить. Пары или

тройки разведчиков мало, она может скользнуть в проходной двор, сесть в

трамвай, а потом перепрыгнуть в другой. Но от нас, разведчиков под

командой Генки Сучкова, не ускользнешь!

 Генка посылает за Риммой две тройки. Они пропадают на целый час, но успех

полный: точно, у Риммы жених, тайна ее раскрыта. Он курсант  военного

училища, белобрысый, волосы под пилоткой ежиком, торчком. Но, в  общем,

ничего. Рослый, на груди значок "Готов к труду и обороне". Он и

Римма встретились у "Спартака", купили билеты на очередной сеанс,

на кинофильм "Летчики", две порции эскимо у уличной продавщицы с

ящиком на ремне и вошли в фойе.

 С каждым днем в игре появлялось что-нибудь новое. Генка ввел секретность:

даваемые им задания знает только тот, кому они даны, а все другие не

должны их ни о чем спрашивать. Результаты разведки докладываются  только

главному командиру, ему, Генке, только он их знает и записывает в  тетрадь

в картонном переплете, озаглавленную  "Журнал наблюдений". С

грифом на уголке: "Сов. секретно".  Заглядывать в тетрадь никому

не положено, она хранится у него, Генки, а где-то тайна, не подлежащая

разглашению. В дополнение к настоящим именам - Нинка, Светка,  Толька,

Шурик и так  далее, - Генка обозначил каждого разведчика еще и

секретным шифром:  "разведчик Икс", "разведчик Игрек",

"следопыт Зоркий". Маленький кривоногий Павлик приобрел совершенно

не подходящий ему псевдоним, именно  для того, чтобы сбить с толку любого,

кто захочет разгадать, кто же под ним  скрывается, - Павлик в Генкиных

устных приказах и в записях в секретном  "Журнале наблюдений"

именовался "Бешеный волк".

Двор четырехэтажного дома открыто, без всяких препятствий соединялся со

двором углового, деревянного, где жила девятиклассница Римма,  а в своей

глубине - еще с одним двором, принадлежащим трехэтажному, тоже

кирпичному дому, стоящему не на Грузовой, как дом Генки и Антона, а на

пересекающей, Тулиновской, улице. Во всех этих домах и дворах обитало

немало сверстников Генкиных разведчиков и разведчиц, и Генка поставил

перед отрядом такую генеральную задачу: в короткий срок узнать обо всех

самые жгучие, сокровенные тайны: кто за кем "бегает".

"Бегать" означало  быть влюбленным, проявлять неравнодушие,

повышенный интерес, особые  сердечные чувства, которые всегда прячут от

посторонних. Да так, что зачастую та или тот, на кого направлено

неравнодушие и эти особые чувства, даже  не знают, и не догадываются о

них.

 А потом, а лучше попутно, объявил Генка, мы будем разузнавать и все

прочее, что характеризует человека: кто с кем дружит, в каких компаниях

вращается, кто чем увлечен, чему посвящает время после школьных занятий

- кто шахматам, кто физкультуре, спорту, кто книжки любит читать и

какие, а кто просто собачку воспитывает, выводит ее гулять.

 Зачем ему нужно было все это знать, собирать и записывать в секретную, в

неизвестном месте спрятанную тетрадь все эти сведения - никто Генку не

спрашивал, никому это не приходило в голову, все были сосредоточены  на

другом, всех увлекала внешняя сторона затеянного: ведь было так интересно

следить, действовать незаметно, как тень, как призраки, беззвучно

подкрадываться, прислушиваться, выведывать, вызнавать и становиться

обладателями разного рода чужих тайн.

 Разгадать  их, добывать сведения, что хотел получить Генка, не всегда

удавалось с помощью лишь одних наблюдений, поглядывания из-за углов.

Приходилось использовать тех, кто знал нужное, знакомых и близких

товарищей за кем шла слежка, расспрашивать их под разными предлогами,

хитрить, изворачиваться. Но это требовало времени и не всегда приносило

результаты, поэтому  скоро Генкин отряд стал действовать напрямую:

подкараулив в укромном месте мальчишку или девчонку, что могли дать

"показания", разведчики с Генкой во главе - без него бы они не

решились, не смогли  бы такое проделать - окружали "языка"

плотным кольцом, припирали к забору или глухой стене дома, вдали от

прохожих; Генка, всех выше, конопатины  на его лице в такие моменты

бурели, делались похожими на тифозную сыпь, помахивая зажатым в руке,

сложенным вдвое кожаным ремнем, выдернутым из брюк, в позе и тоном

полного хозяина над судьбой и жизнью  схваченной жертвы, приказывал:

 - А ну, говори быстро, кто из твоего класса Женьке Косачевой каждый

день записочки подбрасывает? Как не знаешь? Сашка Еськов, да?  Не

отпустим, пока не скажешь. Вот этот ремешок видишь, хороший ремешок,

правда? Крепкий Всем языки развязывает, и не таким, как ты...

 - Да не знаю я ничего! - пытался вырваться из сдавившего его

кольца мальчишка.

 - Как это ты не знаешь?! - вскипал гневом Генка и еще ближе к

лицу пленника взмахивал кожаным ремнем. - Сашка твой друг, вместе в

футбол  играете, вместе зимой на каток ходите, он тебе альбом с марками за

так подарил, а ты не знаешь! Знаешь! И мы прекрасно знаем, только ты

подтвердить должен!

 - Чего вы пристали, чего вам надо? Не буду я ничего говорить.

 - Нет, скажешь! А не скажешь - такое с тобой сделаем, век помнить

будешь!

 Девчонки в подобных ситуациях держались двояко. Одни сейчас же начинали

плакать, звать маму и сдавались, называли имена. Но попадались и такие,

что, гордясь своим бесстрашием, торжествующе, во весь голос, чтобы

слышала вся улица, кричали в лица допросчиков:

 - Чего захотели, гады, дураки проклятые, чтоб я про подругу сказала!

Да никогда этого не будет! Не дождетесь! Ни за что от меня не узнаете, ни

за что! Хоть режьте, хоть огнем жгите!

 Таких бесстрашных, героических, прямо-таки рвущихся на костер, на  плаху,

чтобы доказать правду своих слов, Генка, смирившись, отпускал. Бесполезно

удерживать, такие в  самом деле не заговорят.

 Мальчишек же, упорствующих, неподатливых, Генка приказывал тащить в свой

дворовой сарай, под замок, или в подвал под домом, - сырой, холодный,

с шуршанием крыс по углам.

 - Долго не вытерпит, расколется...

 Время ежовщины, секретов, предателей своих близких друзей, даже кровных

родственников, авторов бесчисленных "изобличающих" писем и

заявлений, тайного выслеживания и внезапных арестов в своем кабинете, на

службе, на рабочем месте у станка, темной глухой ночью, прямо в нагретой

постели среди сна, тесных переполненных камер в холодных подвалах,

бесконечных изнурительных допросов с жестокими костоломными избиениями,

неподвижными "стойками" в продолжение многих дней и недель -

это памятное истории и всем тогда жившим людям время в ту пору, о которой

идет речь, еще не началось, не наступило, эти годы были еще впереди, но

они уже подходили, маячили, готовились. Что-то из них уже носилось в

воздухе, которым дышала страна, и Генка как более старший, чем вся его

команда, в какой-то степени уже причастный к миру взрослых, в чем-то уже

осведомленный, чутко улавливал кое-что из надвигающегося, незримо

носящегося, готовящегося развернуться и сознательно и бессознательно

одновременно претворял в затеянной им ребячьей игре...

 6

 Поначалу Антон участвовал в ней со всем присущим ему пылом. Как можно не

загореться, остаться в стороне от охватившего всех азарта: неподалеку от

их дома, на параллельной Лесной улице, действует маленький, еще

дореволюционных времен, заводик фруктовых вод, вырабатывает сладкий  квас,

розовый клюквенный морс, яблочные и всякие прочие соки. В ворота  заводика

то и дело въезжают грузовые полуторки и конные подводы с бочками, ящиками,

а обратно вывозят тоже бочки и ящики, но уже с готовой продукцией. Иные

автомашины и подводы нагружены звенящими бутылками в проволочных клетках,

в бутылках заманчиво плещется красное, желтое, зеленое ситро. Но вот весь

заводской двор заполнили громадные дубовые бочки с чем-то. Бочек там

много, что они загромоздили пешеходный тротуар  возле завода, даже пустырь

напротив, на другой стороне улицы, заросший крапивой и лопухами. Что в

них, в этих бочках, во что превратится их содержимое?

 В догадках и попытках разведчиков что-либо узнать проходит несколько

долгих дней. Наконец разведчик "101", самый ловкий, самый

пролазливый в Генкином отряде, приносит точные сведения: бочки прибыли с

Украины, в них патока, из нее будут делать напиток под названием

"медовуха". Обычно его делают из меда, а завод на Лесной улице

будет делать  медовуху без него,  без единой даже капли, только из дешевой

патоки. Но вкус и запах у напитка будут точь-в-точь пчелиного меда. Новая

советская технология. В старые времена такого не умели, а советские

инженеры - молодцы,  придумали. Долго искали и все-таки научились

превращать патоку в мед...

 Многознающий Генка просвещал ребят: у нас в стране наука идет вперед

семимильными шагами, наши специалисты творят и не такие чудеса. Не хватает

мяса - они открыли, как делать его из сои, это такие бобы, их сейчас

разводят на юге, на огромных плантациях, так что мяса скоро будет вдоволь,

хоть лопни. Сливочное масло у нас тоже из растений, маргарин называется,

даже вкусней и полезней того, что и коровьего молока сделано. Шелк  всегда

китайцы производили при помощи особых червей. А у нас научились такой же

делать благодаря химии, ее достижениям, без всяких червей...

 Разгадав секрет дубовых бочек, прибывших на завод фруктовых напитков,

разведчики гордились: никто во всем доме, на всей улице не знает, для чего

они появились, а они, разведчики, следопыты, знают. И при том - во

всех подробностях.

 Гордится и Антон.

 Но так для него шло, пока действия разведчиков касались пивных бутылок

деда Земскова, красавицы Риммы из зеленого деревянного дома и ее

таинственного жениха, бочек с патокой и чего-нибудь подобного. Даже когда

Генка занялся непонятно для чего расследованием, кто за кем

"бегает", и стал составлять подробный список, заносить его в свой

секретных журнал, - это только лишь как-то неприятно царапнуло Антона

внутри, но еще не заставило  его задуматься над действиями Генки, не

отвратило его  от них.

 Но Генка все напористей и круче стал направлять  подчиненных ему ребят на

действия силой, кулаками, на то, чтобы получать нужные ответы "во что

бы то ни стало". Придумал заключения в тюрьму: в дощатый дворовый

сарай или в бетонный подвал с крысами.

 А потом его задания разведчикам обратились и на взрослых, на сложности и

всякого рода детали их была и отношений.

 В угловом деревянном доме поссорились и даже подрались две семьи. Долгое

время жили бок о бок мирно, ладно, по праздникам ходили друг к дугу,

сидели за одним столом, выпивали и закусывали, орали потом пьяными

голосами песни, и вдруг - без вина, без водки, при полной трезвости

- шум, крики, звон разбитой посуды, расцарапанные в кровь лица. Одна

из  женщин  другой семье с истошными криками грозит кулаком: "Я вас выведу

на чистую воду, выведу! Вы у меня попляшете, поплачете в три ручья, таких,

как вы, надо в Соловки или еще подальше!.."

 - Что за этими ее словами: выведу на чистую воду, таких надо в

Соловки и  еще дальше? - услышал Антон размышления Генки. - Надо

бы выяснить. А вдруг там такое... Соловки - туда политически вредных

ссылают, почему эта тетка Соловками грозила? Зря ведь ничего не

говорится...

 В другой раз Антон услышал от Генки о Грише Толстых. Недавний деревенский

парень, выпускник техникума, он жил в их доме, в первом  подъезде, где и

Антон с Генкой, на четвертом этаже, в общей трехсемейной квартире, занимая

одну тесную комнатенку.

 - Вчера он с женой в кино ходил. В новом костюме, принаряженный. С

галстуком. И жена его в новых туфлях. Он же техник простой, всего только

первый год работает. Телефоны по домам чинит, новые устанавливает.

Зарплата у техника известно какая - только кой-как прокормиться.

Откуда он мог деньги на новый костюм взять? Жене на туфли? Костюм-то,

туфли - они ого-го сколько стоят!..

 А вслед за этим бдительно Генку заинтересовали дворовые бабульки: сидят

на лавочках до поздних часов и все говорят, говорят...

 - Очереди ругают, - осуждающе сказал Генка. - За всем,

дескать, что ни возьми, очереди - и за хлебом, и за крупой, и за

маслом растительным... А уж за ситчиком или  галошами с ночи надо

становиться... Надо бы послушать их разговорчики  повнимательней. Может,

не только очереди, но и вообще все ругают, всю  советскую власть? Я к ним

кого-нибудь из наших девчонок подсажу. Будто бы что-то  вяжут, а сами

пусть хорошенько послушают...

 - Так это же их бабушки родные, - сказал Генке Антон. - За

своими  родными бабушками им шпионить? А очереди действительно за всем.

Каждый  день они в них по много часов стоят. Как же им про это не

говорить? Вот и говорят. Ноги у всех больные, в этих самых очередях

намученные.

 - Больше, что ли, не о чем им говорить В нашей стране не только

очереди, в нашей стране и Турксиб, и Днепрогэс построили, и на Урале домны

пустили. Зачем только одно черное видеть?

 - Бабушки же Турксиб не строили, что их прямо касается - о том и

речь. А ты хочешь, чтобы девчонки из своих бабушек вредителей сделали?

 - А Павлик Морозов как? Он всем нам пример. Таких же лет, как все

тут во дворе. Свои родичи  ему - что, разве не дороги были? Но

политическая  сознательность выше всяких родственных чувств. Разглядел

среди своих родичей врагов - и не стал их жалеть. Сообщил куда

положено. И правильно сделал. Потому Павлику теперь такой и почет.

 Возразить Генке Антон не смог - не нашлось слов. Генка вроде был

кругом прав, но соглашаться с ним не хотелось.

 Схваченных для допроса мальчишек Антон не бил, в сарай под замок  или в

подвал для "развязывания языка" не затаскивал, а когда Генка стал

посылать разведчиков шпионить за дворовыми бабками, за подравшимися

соседями, за Гришей Толстых - не продает ли он "налево"

казенные телефонные шнуры, розетки, а то и целые телефонные аппараты, ведь

все это острый дефицит, на нем можно огребать большущие деньги, -

Антону стало совсем  не по себе и не захотелось пребывать в разведчиках

дальше. Что-то в нем повернулось - и он уже не мог слепо, бездумно,

покорно подчиняться Генке, быть чисто  механическим инструментом  в его

руках: куда Генка направил - туда и иди, что приказал - то и

делай. И не рассуждай при этом, не лезь со  своими мнениями, которых у

тебя не спрашивают... Четких слов - что именно  его отвращает - у

него не было, он не смог бы объяснить даже себе, словесно все это в нем

еще не оформилось, но внутренние чувства были явственными и сильными.

Непреодолимыми. Больше не хочу! Не могу. Все, точка! Противно!

 - Ты чего это отделяешься? - недовольно спросил Антона Генка,

заметив, что Антон  потерял прежний пыл, вяло встречает его распоряжения и

не спешит их исполнять.

 Антон, сбиваясь, бледнея от охватившей его решимости, кое-как выговорил,

что пора всю эту ерунду кончать, творят они гадости: насильно заставляют

сказать то, что человек говорить не хочет, и никто не должен, не имеет

права его об этом спрашивать: кто из девочек или мальчиков ему нравится. А

уж  бить, чтобы выдали тайны друзей, - это совсем подло. Против всех

честных  правил. Предательство - самое скверное, что только  есть на

свете. А мы к нему  принуждаем. Так что пора такую игру бросать, а то она

заведет в совсем грязные дела. Во всяком случае, он, Антон, в ней больше

не участник!

 Осуждение аморальности, насаждаемой Генкой в руководимой им игре, Генка в

Антоновых словах не уловил, это осуждение скользнуло мимо его сознания и

слуха, зато он крепко уловил, что Антон не желает ему подчиняться - и

весь сосредоточился на этом. По своей собственной воле выходит из-под его

власти! А этого допускать нельзя. Это опасный  пример для других. Потом

взбунтуется, проявит непокорство, полезет со своей критикой кто-нибудь

еще. И еще... И власть его рухнет, рассыплется. И кто же он, Геннадий

Сучков, тогда? Просто один из дворовых мальчишек, с которым любой может

уже не считаться, спорить, опровергать его мнения, держаться на равных.

Нет, с такой перспективой, на такую роль и судьбу согласиться Генка не

мог.

 В Генке закипела злоба. Лютая злоба. Но изливается такая злоба не сразу.

Она сначала растет, копится, доходит до предела - и только тогда

прорывается наружу. Как взрыв парового котла. Или, в теперешних

представлениях, атомного заряда, достигшего критической массы.

 Драка произошла спустя несколько дней, когда уже все - и дети, и

взрослые - убрались со двора по своим квартирам; двор, окружающие его

сараи, цветочные клумбы, молоденькие тополя с лаковой листвою, высаженные

весной, тонули во мраке. На высоком столбе посреди дворовой площадки

горела неяркая электрическая лампочка под жестяным абажуром. Антон и

Генка тоже, вслед за другими, направлялись к себе  домой, но задержались

и,  стоя в желтом кругу лежавшего на земле возле столба света, вели

разговор. Он совсем не касался состоявшейся у них стычки, не было никакого

повода  для нового накала чувств, новой остроты в их отношениях, но Генка

искал, к  чему придраться, и все же нашел.

 - Ты что сказал?! А ну - повтори, повтори!.. Ах, так?! Ну, сейчас

ты получишь! - вскричал он и кинулся на Антона, ударил его кулаком в

лицо.

 Как бойцы, они были очень неравны. Генка - выше на полголовы ростом,

плотней телом, тяжелей килограммов на десять. Боксеров с такой весовой

разницей не сводят на ринге, давно выработанные правила это запрещают.

Такая  разница заранее предопределяет неизбежное поражение более легкого

весом. Антон был гораздо мельче, суше, с маленькими, еще детскими

кулачками. К тому же он никогда в своей жизни по-серьезному еще не дрался.

От удара Генки он отлетел назад шагов на пять, рот его наполнился соленым

вкусом крови, земля под ним качнулась от головокружения. Но он устоял  на

ногах, и, словно его сильно толкнули сзади, сам бросился на Генку. Тот

тоже не был опытным бойцом, не знал боксерских приемов, не умел защищаться

- и пропустил удары Антона. Они попали ему тоже в лицо. Антон бил изо

всех сил, чувствуя в себе такую же ярость, какая изливалась из Генки.

 Свидетелем их драки случилось быть еще одному, кроме них, мальчишке во

дворе - Тольке Данкову. Его, должно быть, крайне удивило, почему Генка

и Антон, всегдашние друзья, про которых говорилось: водой не  разольешь,

- стали та бешено драться из-за, в общем, чистейшей ерунды, какого-то

пустяшного, может быть, и не так сказанного слова. Толька не знал об их

стычке три дня назад, о ее предыстории, назревавшем у Антона и Генки

разладе, и не понимал происходящего.

 А суть, причина была вовсе не в прозвучавшем слове, после которого

Генка в бешенстве закричал: "Ах, так?!" - и как зверь кинулся

на Антона; суть была в ускользавшем господстве: господин хотел вернуть

непокорного  раба в его прежнее рабское состояние, а долго терпевший раб

восстал и ни за что  не хотел быть прежним рабом. В миниатюре, в некоем

подобии это напоминало восстание Спартака. И Антон именно так и бился, как

бился за  свою свободу Спартак, за свое человеческое достоинство и звание

человека: позабыв о себе,  не думая, останется ли он жив, с готовностью

погибнуть, но только сбросить с себя рабское ярмо.

 Генка наскакивал и тяжело, по нескольку раз, пока хватало напора, силы,

бил Антона в лицо, голову, грудь. Руки у него были крупные, из толстых

костей, кулаки твердые, будто  литые из чугуна. Антон отшатывался назад,

глотал кровь, хлеставшую из разбитых губ, разбитого носа, но даже не

отирал ее, в свою очередь бросался на Генку и наносил ему удары, даже не

видя, куда они попадают. Ни разу, ни  на мгновение в голове у него не

мелькнуло, что Генка со своим превосходством в массе его изувечит, а то,

может,  и убъет, что сил у него, Антона, меньше, удары его слабее, Генку

ему не  победить. Боли Антон не чувствовал, болевые ощущения в нем

полностью отключились - словно бы Генка бил и не попадал в него,

промахивался.

 Тяжело, шумно дыша, они разошлись шагов на пять,  на шесть друг от

друга, набираясь сил для новой схватки, для новой серии взаимных

беспощадных ударов. И тут произошло совсем неожиданное: Генка, щупая

правой рукой что-то на своем заду, вдруг заплакал. В голос, исказив,

сморщив лицо, заблестевшее в свете электролампочки на столбе от потока

слез.

 - Ты мне брюки разорвал... Новые... Меня дома ругать станут... А то

бы я тебе еще не так морду набил!..

 Он плакал по-настоящему, омывая свое лицо обильными слезами,  всхлыпывая,

выпуская из носа пузыри и сопли.

 Это была капитуляция. Полная победа Антона и позорное Генкино поражение.

 Но как Антон мог порвать Генки брюки - да еще не заду?

 - Какие брюки, что мы мелешь, что за чушь?! - не поверил Антон.

 - Если бы бушь!.. Сам пощупай, какая дыра... А брюки новые, мать за

них пол своей зарплаты отдала...

 Сзади, на месте шва, действительно была прореха. Не сам ли Генка ее

проковырял, ища повод, вроде бы не сдаваясь противнику, выйти из боя?

 А Толька Данков так-таки ничего и не понял. Он был трепло, на следующий

день разболтал про драку всем, и все во дворе знали, как Генка побил

Антона и насовал бы ему еще больше, да Антон поступил нечестно,

исхитрился каким-то образом порвать на Генке брюки.

 И Толькина эта трепня походила на правду: вся голова Антона и лицо были в

синяках и шишках. А у Генки лишь под глазом багровел кровоподтек.

 Тольку Данкова Антон не опровергал: кто поверит, если он такой

раскрашенный? Да и не в  том дело, кто кому больше "насовал", а в

том, что  сделал он для себя самого: нашел в себе дух, мужество восстать,

выстоял в  жестокий битве и теперь наперед уже про себя знает, что никогда

его никому не согнуть. Не подчинить, не превратить в послушного раба,

марионетку. Не  заставить пойти наперекор своему рассудку и своей душе...

Меньше чем через год, ранней весной, когда уже почти полностью сошел снег,

обнажилась и стала оживать земля, в воздухе веяло первым теплом, Генка

Сучков умер.

 В школе, посреди уроков, он  почувствовал в животе нестерпимую боль. Даже

не захватив свой портфель, оставив его  в парте, он пришел домой. Мать

его  была на работе, она служила сортировщицей писем на главном почтамте.

Ключа от двери у Генки не оказалось. Он сел на ступеньку лестницы возле

своей квартиры, сжавшись в комок, обхватив живот руками, и тихо  стонал,

корчась от боли. В таком положении и виде его обнаружила мама Антона,

поднимавшаяся к себе домой с базарной сумкой. Она завела Генку в  свою

квартиру, уложив на диван. Генка стонал все сильнее. В квартире был

телефон. Мама Антона вызвала "скорую помощь". В эти минуты домой

из школы явился Антон, все дальнейшее происходило уже на его глазах.

 Приехавший врач задрал на Генке рубашку и стал осторожно щупать его

живот. Сказал:  это приступ аппендицита,  надо немедленно в больницу. В

этой же автомашине, в которой приехал врач, Генку увезли на операцию.

 А на второй день, вернувшись из школы, Антон увидел во дворе перед  своим

подъездом кучку встревоженных жильцов, и, подойдя, узнал, что Генка  умер.

Аппендицит оказался гнойный, гной уже разлился по  брюшине, началось общее

воспаление, остановить его не удалось. Пенициллина, который мог помочь,

медики тогда еще не знали.

 В Генкиной квартире рыдала его мать. Антона послали в аптеку за

валерьянкой. Он бежал по мокрому, с последними остатками тающего льда

тротуару, нагретому весенними лучами, с поднимавшимися от него белесыми

прядками пара, и в голове его, как удары колокола, повторялось: "Гена

Сучков умер... Гена Сучков умер..."

 Никогда еще Антон не испытывал такого глубокого потрясения. Смерти

случались где-то вдали, с людьми, которых он не знал, не видел. По радио

называли фамилию какого-нибудь выдающегося деятеля, жившего и  работавшего

в Москве, Ленинграде, звучала траурная музыка. Иногда приходило письмо от

маминых или отцовских родственников, в нем, среди прочего, а то и главной

вестью, сообщалось, что умер кто-то из родни или знакомых; мама, отец

сокрушались, горевали, но для Антона эти люди были только  лишь именами,

без облика, каких-либо живых черт; родные места отца и  матери были от

Воронежа далеко, мало кто оттуда приезжал в гости, поэтому  ни к кому из

далекой и неизвестной ему родни Антон не чувствовал своей  близости,  не

горюя при их утрате. Иногда в трех смежных домах с сообщающимися дворами

умирал кто-нибудь из обитателей, обычно - пожилые, престарелые люди;

гроб выносили во двор, ставили на двух табуретках для прощания  с

покойным. Смерть пугала: провалившиеся, полуоткрытые рты; если летом -

то обязательно по губам ползающие мухи, привлеченные гнилостным  запахом,

синевато-черные круги в глазницах, пепельный, восковой цвет кожи  на

костяном лбу, запавших щеках. Но покойные тоже были незнакомыми ему

людьми, виденными всего раз-другой при своей жизни. Их увозили на

катафалках с лошадьми или же на платформах с опущенными бортами фырчавших

грузовых автомашин - и он о них скоро забывал.

 И вообще  смерть представлялась ему так: она бродит где-то там, за

пределами его повседневного бытия, и никогда не приблизится, не войдет в

круг дорогих и близких ему людей, не коснется его мамы, отца, а уж его

самого - эту  мысль он и допустить не мог. Даже потом, на фронте, в

самых тяжелейших обстоятельствах, когда его стрелковая рота на рассвете с

приведенным ночью на передовые позиции пополнением насчитывала пятьдесят,

семьдесят человек, а к вечеру - хорошо, если оставалось всего полтора

десятка. Одни, вошедшие в список потерь, присыпаны землей бомбовых

разрывов, другие - пронизаны пулями немецких, безостановочно

тарахтящих "Эм-Га", третьи разорваны на куски  минами. Но с ним

этого не может быть!  Почему - объяснить он не мог, просто было такое

упорное, неуничтожимое чувство. Он не может исчезнуть из этого мира, его

жизнь так недавно началась, он еще только на ее пороге, еще ничего не

видел, не сделал, только и  всего, что окончил среднюю школу, - как

она может оборваться? В нем такой  ее чисто животный, биологический запас,

в каждой мышце, в каждом ударе сердца; во всех его ощущениях - перед

ним вечность, его жизнь - бесконечна, ей не должно быть и не будет

конца...

 И вот то, что, казалось, никогда не подойдет близко - в соседней

квартире, постигло его приятеля, который еще позавчера в своей серой

школьной курточке в накладными карманами, скроенной и сшитой его матерью,

с голым бледным животом лежал в Антоновой квартире на старом,

продавленном, в штопках и заплатках диване, и молодой доктор длинными,

тонкими, вымытыми в поданном  Антоновой матерью тазу с теплой водой

пальцами осторожно, в разных местах, надавливал  на Генкин живот.

 В это нельзя было поверить, нельзя было это понять, поместить в свое

сознание. Так внезапно, без всякой вроде причины. Генка никогда ничем

серьезным не болел, ни на  что не жаловался. Наоборот, быстро рос,

раздавался в теле, в плечах, тяжелел и все прибавлял в своей силе,

энергии, так и  бьющей из него.

 "Генка  Сучков умер... Генка  Сучков умер..." - повторялось в

Антоне, и сам Антон повторял эти слова в себе - и не мог совместить

облик Генки, с постоянно меняющими свой цвет конопушками на лбу и щеках,

рыжеватыми вихрами на голове, что-то говорящий, смеющийся, куда-то

движущийся перед глазами Антона - и это непонятное, страшное: умер...

Значит, что же - он больше не встанет на ноги, не промчится по

лестнице, перескакивая  сразу через несколько ступеней, куда бы он ни

бежал - вниз, вверх... Больше  не прозвучит его голос за окнами, во

дворе, у двери Антоновой квартиры,  долго действовавший на Антона, как

звук трубы на строевого коня, сразу заставлявший его встрепенуться,

вскочить, кинуться навстречу... Антон никогда не оставался равнодушным,

если появлялся Генка, или хотя бы в отдалении слышался его голос. В их

лучшую пору он вызывал у Антона прилив тепла, любви,  преданности,

готовности тут же следовать за своим другом хоть куда - хоть в огонь,

хоть в воду. Потом, после их драки, Антону при звуках  Генкиного голоса

хотелось тут же подальше скрыться и больше никогда не   слышать, не видеть

своего бывшего кумира... Потом... Куда же было деться им друг от  друга,

ставши недругами? Они жили бок о бок, на одной лестничной площадке,

постоянно сталкивались - не в одном, так в другом месте, не в одних,

так в других обстоятельствах: выходя из квартир, на улице по дороге в свои

школы, возвращаясь из них. Спустя месяцы три они не то чтобы помирились,

прежнего между ними уже возникнуть не могло, но все же холодновато, не

забывая о случившемся, стали иногда общаться. Антон брал у Генки  нужные

ему учебники, Генка приходил к Антону за готовальней и тушью.

 Похороны устроила школа. В музыкальном зале был выставлен гроб,

окруженный венками, все Генкины соклассники и соклассницы были в черном,

остальные ученики - с траурными черно-красными лентами на рукавах. При

жизни Генке, может быть, и не довелось бы услышать о себе столько

хорошего,  сколько было сказано в надгробных речах его учителями и

сотоварищами: он был примерным учеником, имел по всем предметам только

хорошие и отличные оценки, на городской олимпиаде по физике получил

грамоту,  активно участвовал в общественных делах, редактировал школьную

стенную газету. Всегда с успехом выступал в художественной

самодеятельности, читал Маяковского: "...А в нашей буче, боевой,

кипучей - и того  лучше!" Антон и половины не знал того, что было

сказано на траурной церемонии  в похвалу Генке.

 Генка лежал вытянувшийся, необычно серьезный, даже не похожий на себя.

Повзрослевший. Словно бы в те часы, что в нем боролись между собой жизнь

и смерть, ему сразу прибавилось два или даже три года.

 Девочки плакали.

 Перед выносом гроба из зала на улицу, к грузовику с опущенными бортами,

вокруг него потянулась вереница всех присутствовавших на прощании.

Некоторые из учеников клали Генке в гроб, на его накрытые кружевной

тканью ноги, веточки желтой мимозы; в городе еще не было никаких цветов,

только мимозу можно было отыскать на базаре, у торговцев, привозивших ее

в чемоданах с Кавказа.

 Антон тоже прошел мимо Генки - с одной его стороны, с другой. В

глазах его все расплывалось, в них были слезы. Ему было жаль Генку. Словно

и не  было у них ничего, - ни ссоры, ни драки, ни последующего, с

затаенной враждебностью, отчуждения.

 Школьные годы и все в них происходящее вспоминается с интересом, даже

любовно, уже тогда, когда побелеет или станет безволосой голова. Когда

одних из детских товарищей уже нет, а другие, как сказал известный  поэт,

далече. Когда кто-то из давних Колек, Мишек, Васек, Петек вышел в

профессора, а другие стали известными, увенчанными заслугами, званиями и

премиями инженерами, врачами, писателями и художниками.

 Ни профессором, ни известным деятелем науки или искусств Антон к концу

своей жизни не стал. Но он и не стремился к каким-либо высотам, ему  было

достаточно того, что совершил он с теми скромными способностями,  что

отпустила ему природа и главный распорядитель всей земной жизни  -

Бог. Но он иногда думал: а вот кем бы стал Генка, если бы его не постиг

такой ранний конец. Вот он был, наверное, прогремел. Вполне возможно -

превратился в большого инженера-энергетика; в последнее свое время он все

возился с какими-то батарейками, которые сам же и мастерил, собирал из них

другие батареи, большой емкости, и они у него что-то крутили, двигали... И

не зря же он отхватывал на олимпиадах и конкурсах первые премии, роскошные

грамоты на листах плотной ватманской бумаги с золотым тиснением. Значит,

были способности, и, надо полагать, немалые.

 А может быть, размышлял иной раз Антон, случилось бы иначе, возобладала

бы другая сторона Генкиного характера, личности, которая была в нем так

сильна и уже так напористо о себе заявляла: потянуло бы его в политику,  в

общественную деятельность - командовать, распоряжаться людьми,

взбираться все выше и выше по лестнице чинов и званий.

 Генка учился в школе, значившейся в городе под номером девять. Большое

просторное здание, бывшая гимназия царских времен. Внутри чугунные

лестницы с узорами перилами, полно воздухи, света, потому что  окна

высотой в два человеческих роста, и стекла в них не простые - так

называемые "бемские", прозрачные, будто в окнах и нет вовсе

никакого стекла. Cтранно, но в революцию их пощадили, ни один демонстрант

не запустил в гимназические окна традиционным оружием пролетариата -

булыжником. Один из учеников этой великолепной  девятой школы, почти

Генкин соклассник, с которым Генка, конечно же, был знаком, общался, может

быть, они  даже тесно дружили, на поприще  общественной деятельности пошел

очень  далеко и высоко: руководил всесоюзным комсомолом, возглавил самое

грозное,  всесильное  учреждение страны - КГБ, председательствовал в

профсоюзах, секретарствовал в ЦК партии. В конце правления Хрущева, когда

тот  окончательно зарвался в своем "волюнтаризме", то есть в полном

монархическом самовластье, этот воспитанник девятой школы создал в среде

высших  партийных и государственных лиц против надоевшего всем Никиты

тайный  заговор, и, как писали газеты, даже пытался сам стать во главе

государства...

 8

 Этот год - с переходом из седьмого в  восьмой класс - запомнился

Антону еще и тем, что в один из дней "золотой" осени ему выпало

испытать такой конфуз и позор, что  случай этот остался в нем на всю его

дальнейшую  жизнь, ничто не могло стереть его из памяти. Кто-нибудь

другой, скорее всего,  отнесся к подобному происшествию как к пустяку, тут

же выкинул бы его  из головы и из сердца. Но Антон был устроен иначе:

физические раны, царапины, ушибы он переносил легко, они быстро на нем

заживали, многие же раны души не затягивались годами, а то и оставались

навсегда.

 Был конец дня, светило низкое оранжевое солнце. По городу плыли винные

запахи желтой листвы, уже начавшей слетать с деревьев. Во многих местах

она покрывала тротуары и мостовые  сплошь, дивными узорными коврами с таким

богатством красок и оттенков, какое не у каждого живописца  найдется на палитре.

Антон находился во дворе, подкачивал с Толькой Данковым шины его

велосипеда, собираясь на нем покататься. И вдруг увидел  входящего во двор

Володьку Головина, своего одноклассника. Антон удивился: Володька редко

его посещал, особой дружбы у них не было. Но тут же Антон удивился еще

больше: следом за Володькой шли две девочки из них  класса - Мальва и

Галя. В синих плащах, чуть-чуть различавшихся тоном, в  каких они еще ни

разу не появлялись в школе, черных лакированных туфельках, должно быть,

тоже новых, приобретенных специально для праздничных выходов, танцевальных

вечеров, прогулок по городу. Головы не покрыты,  волосы у обеих до плеч.

Мальва - светленькая, как овсяной колосок, у нее и глаза были

светлые, а васильковые; Галя, в соответствии со своим именем -

темноволосая, глаза - как два агата, только что омытые пеной морской

волны, в них всегда мерцал какой-то особенный, загадочный, влажный блеск.

 - А мы за тобой! - весело  сказал Володька, улыбаясь во все свое

широкое, толстогубое лицо с бараньими кудряшками надо лбом. - Пойдем с

нами в кино. В "Пролетарий". Начало в шесть,

"Человек-невидимка". Говорят - мировой фильм! Ты видел? Ну и

мы не видели. Вместе посмотрим.

 Антон онемел. Такое  ему и во сне не снилось: пойти в кино с Мальвой и

Галей. Да еще при этом они сами зашли  за ним домой с Володькой Головиным!

 Мальва и Галя были их тех девочек,  что нравились Антону. Он был влюбчив,

постоянно пленен не одной, так какой-нибудь другой девочкой из  своего

класса или соседних. Мог влюбиться мгновенно, например, на катке, увидев

скользнувшую  мимо в потоке катающихся  ладную фигурку в плотно

обтягивающем шерстяном трико, вязаной шапочке, и потом долго мучиться,

приходить на каток в надежде увидеть пленившую его девочку снова, узнать

ее имя, кто она, из какой школы. Его могли волновать, притягивать его

внимание, тщательно им маскируемые взгляды сразу несколько девочек,

как-то равноправно, без соперничества, уживаясь в его душе, в его

чувствах.

 Но при всей своей быстрой влюбчивости в гораздо большей степени он был

робок, стеснителен, не уверен в себе. Еще мешало, что всегда он был

неважно одет. Он это знал, всегда об этом помнил, всегда в школьной массе

видел себя как бы со стороны. Многие из ребят в классе уже носили, даже по

будням, галстуки, приходили на школьные вечера в праздничных костюмах,

он же всегда был в одном и том же. Попросить родителей приобрести ему

что-нибудь поновее, получше из одежды и обуви он не мог, семья жила

бедновато, отец последние годы болел, перешел на пенсию, а песни для

почтовиков, как и вообще для служащих, были малы, просто мизерны, - о

каких  обновах для сына могла идти речь? И в силу этих двух причин -

своей  природной стеснительности и понимания своего не слишком приглядного

вида. - Антон никогда не решался подойти к тем девочкам, к которым его

влекло, чтобы знакомство стало ближе, прочней. Он держался в стороне от

них, уделом его было обожать и восхищаться издали, тая свои чувства в себе

нераскрытыми и неузнанными для тех, кто их возбудил.

 Володька еще полностью не договорил свое приглашение, а в голове у Антона

уже промелькнуло: как же он пойдет в центр города, в лучший кинотеатр,

где в фойе мраморные  колонны, до блеска натертый паркет, играет на

эстраде джазовый оркестр, да еще в такой блестящей компании: Мальва и

Галя в новеньких плащах, лакированных туфельках, а Володька - так тот

выглядит просто франтом - наглаженные, с острой  складочкой брюки,

цветастый свитер, поверх выпущен белоснежный воротничок рубашки. И рядом с

ними будет он, такой, каким вышел во двор кататься на велосипеде! А во что

переодеться?.. Нужны на билет деньги... Придется просить у мамы, а даст ли

она? С деньгами в их семье всегда было туго. Отцовской пенсии и маминой

зарплаты никогда не хватало до новых получек. В кино Антон ходит,  урывая

из тех копеек, что дают ему на школьный завтрак в большую перемену...

 Но радость била в нем ключом, мешая трезво соображать.

 - Я сейчас... Только маме скажу... Чтобы знала, куда я делся.

 Антон рванулся к дому. Володька шагнул за ним, остановил жестом  руки.

 - Слушай, - смущенно проговорил он, приглушая голос, чтоб его не

слышала Мальва и Галя, - вот какая история... Я Гальку  с Мальвой

подбил на кино, а потом глянул в карман - мои финансы поют романсы!

Так что ты захвати на всех рублей десять.

 Так вот почему завернул к Антону Володька и привел с собой девочек! Не

Антон был им нужен как таковой, просто денег на билеты не оказалось!

 Но Антон уже не мог остановиться.

 На свой второй этаж он взлетел единым махом,    быстрей, чем когда-то

взбегал Генка Сучков. Мама стирала на кухне в корыте белье. На плите,

подогреваемый пылающими в топке дровами, вскипал час с водой.

 - Мам, дай десять рублей, на кино, за мной Володька Головин пришел!

- выпалил Антон.

 - Десять рублей?! Да ты что! - удивился мать. - У меня  и

рубля нет, сегодня последние копейки потратила...

 - Мама, но мне нужно! - взмолился Антон. - Володька же

пришел, ждет во дворе!

 Сказать, что с ним ждут еще две девочки из его класса,  Антон не решился.

Говорить открыто о девочках, хотя бы всего лишь о том, что он вместе с

ними пойдет в кино,  Антон еще не научился, не мог; сковывала какая-то

непонятная, но непреодолимая стыдливость.

 И вот это была его ошибка: если бы он упомянул о Мальве, Гале, мать,

скорей всего, поняла бы щекотливость его положения, непременную  нужность

денег, что-нибудь предприняла. Взяла бы в долг у соседей. Пожертвовала бы

теми, что отложены отцу на лекарства и хранятся как "эн-зе" -

неприкосновенный запас. Но в  кино с Володькой, который слыл в классе

драчуном, бузотером, которого каждую неделю по два-три раза записывали за

нарушения порядка в так называемую дисциплинарную тетрадь... Да еще десять

рублей! А самый дорогой билет на вечерний сеанс - всего рубль

двадцать  копеек.

 И мать решительно сказала:

 - И не проси! Обойдетесь с твоим Володькой и без кино. Тебе к

контрольной по алгебре готовиться надо. А то бы топор взял, дровишек в

сарае наколол, я последние полешки дожигаю. Сколько же раз я тебя

просила: наколи, наколи! В се потом да потом... Для дома, матери своей

помочь - у тебя никогда времени нет, только бы шлындрать впустую...

 - Ну, мам... ну, пожалуйста... - простонал Антон. -

Знаменитый же фильм, "Человек-невидимка". Все наши уже видели, его

же скоро с экранов снимут...

 Из глаз Антона были готовы скатиться слезы.

 В туманное от корытного пара окно кухни были видны стоящие во дворе

Володька и девочки. Они о чем-то разговаривали между собой. Володька

стоял спиной, похоже, он нисколько не сомневался, что Антон сейчас выйдет

с деньгами. Но время шло, Володька повернулся лицом к дому, поднял голову,

стал что-то искать глазами, вероятно - Антона в окне, махнуть  ему

рукой или крикнуть: давай побыстрей, времени-то уже мало, опоздаем!

 Что было делать Антону? Ни выйти наружу с соклассниками, ни появиться в

окне... Зачем он не отказался сразу, когда Володька позвал в кино? Или

когда обнаружилось,  когда он понял, что его приглашают вынужденно,

только лишь потому, что не хватает денег? Будь Володька с "финансами", про

него и не вспомнили бы...

 Володька и девочки, так ничего и не дождавшись, не высмотрев в окнах, и,

должно быть, не понимая задержки Антона, двинулись со двора к воротам.

Антон перешел из кухни в комнату, ее окно выходило на уличную  сторону,

посмотреть: ушли ли его соклассники совсем или остановились на улице,

продолжают его ждать.

 Окно было раскрыто, до земли невысоко; как раз под окном ярко  синели два

плаща и разноцветным пятном горел Володькин свитер. Уличные  окна

Антоновой квартиры Володька знал и, задрав голову, смотрел прямо в

раскрытое  окно. А с ним смотрели  Мальва и Галя. И в один и тот же момент

они все трое увидели Антона.

 Провалиться бы ему тут же в бездонную  яму или сгореть мгновенно в

пламени!

- Ну что ты так долго?! - недовольно крикнул Володька.

 Все, на что Антона хватило - это только отрицательно покачать ладонью

своей руки: не ждите, пойду! И тут же отпрянуть от окна. Но из глубины

комнаты он продолжал смотреть. Володька и девочки, непередаваемо

красивые, изящные,  элегантные в своих приталенных, новеньких, уже не

детских, коротковатых, а девичьих, удлиненных, ниже колен плащах,

блестящих  туфельках на тонких каблучках, пересекли по булыжникам улицу,

дошли до  угла дома на противоположной стороне. Шли медленно, Володька,

похоже,  им объяснил, что в кино теперь торопиться уже не надо. Теперь

можно только  пройтись по Тулиновской, погулять в каком-нибудь из

городских парков. Володька будет занимать их разговорами,

"вкручивать" что-нибудь из того, как он здорово играет в шахматы,

сделал ничью с самим Воликом Загоровским. А Волик - сын известного

воронежского профессора, учится в пятой  школе. Когда приехал в Воронеж

знаменитый Сало Флор, чехословацкий  гроссмейстер, устроили сеанс

одновременной игры: Сало Флор против двадцати пяти  самых лучших

воронежских  шахматистов. Двадцать четыре быстро и с треском проиграли,

остался против Флора двадцать пятый - Волик.   Было Волику в ту пору

всего десять лет. Флор почувствовал в Волике равного себе бойца, и бились

они бескомпромиссно, изо всех сил. Флор предложил  Волику  ничью -

Волик отказался, он был намерен победить Флора. Флор  снова, на сотом с

чем-то ходу, предложил ничью, а Волик снова гордо отказался, ибо все еще

был уверен, что разобьет Флора, поставит его на колени. Флора он все-таки

не разбил, партия кончилась в пользу чехословацкого  гроссмейстера. Флор

был рад: избежал позора поражения от десятилетнего  мальчика. А мальчик

заплакал: он так верил в свою победу, что - не удалось...

 Вот  до угла всего пара шагов. Мальва подняла руку, откинула знакомым

Антону движением прядку волос от лица назад...

 Мальва появилась в классе два года назад. А до этого она жила и училась в

Москве. Это придавало ей какую-то особенность, выделяло изо всех  других

девочек школы: москвичка! Худенькая, тонкая, тоньше, кажется, не бывает...

Пропасть талантов. Если в школе самодеятельный концерт - Мальва поет,

и не что-нибудь, а классику - "Соловья" Алябьева, романсы Чайковского.

Или танцует: в балетной юбочке, на настоящих балетных пуантах. Этому

искусству она училась в студии при Большом театре. Сочинения по литературе

пишет так, что потом учительница зачитывает их перед всем  классом как

образцовые. Можно подивиться точности выражений, красоте языка... Казалось

бы, такая, как Мальва, должна держать себя гордо,  с чувством

превосходства, неприступно, но Мальва всегда со всеми  предельно проста,

как равная с равными, приветлива...

 У Гали другой склад, другая натура. Она тиха, среди других в классе

малоприметна, как-то не по годам, по-взрослому серьезна. Никаких

артистических склонностей, зато отменная старательность в учебных делах:

всегда все домашние задания у нее пунктуально выполнены, все, что

полагается прочитать из внеклассной литературы, прочитано в полном объеме.

Если перед  каникулами говорилось: собрать летом гербарий - собран и

гербарий, помещен в аккуратный альбомчик, под каждым растеньицем -

этикет как с названием... Добра и услужлива: не пишет перо,  сломался

карандаш, потерялась стирательная резинка - смело обращайся к Гале,

охотно поделится  своими припасами.

 Особенно нравилась  Галя Антону классе в пятом, шестом. Пионеров тогда

посылали по дворам собирать металлолом: ржавые ведра, тазы, грядушки

поломанных  кроватей. Говорилось, это железо перельют на заводах,  сделают

колеса для тракторов, а каждый лишний трактор в стране - это  больше

хлеба и всякой другой еды. А с хлебом было туго. Так что пионеров  не

приходилось особенно агитировать. Антон, когда отправлялись в рейд по

дворам, пустырям, свалкам, старался попасть в одно звено с Галей -

чтобы  совсем близко видеть ее агатовые глаза в черном лаке, холмики ее

появившихся грудей по белой блузкой с пионерским галстуком, ее руки с

удлиненными пальчиками, нести с ней вместе какой-нибудь железный прут...

Наверное, и как как-то интересовал, чем-то приятен был ей Антон, потому

что она не искала для себя другого напарника, всегда охотно присоединялась

к Антону. Так ли это было или не так, но так ему казалось, чувствовалось.

Но выразить свою любовь более ясно для Гали он так и не посмел. Наверное,

она и сейчас не знает, какие чувства жили в Антоне в ту их пионерскую пору

- и все еще продолжают в нем жить...

 Вот девушки и Володька завернули за угол, скрылись. А Антон все смотрел

- и внутри него все росла и росла какая-то пугающая пустота. Он

сознавал, что произошло непоправимое, теперь он всегда будет чувствовать

себя презираемым ничтожеством, никогда не посмеет сам подойти к Мальве  и

Гале, заговорить с ними, как прежде, взглянуть им в глаза...

 А, собственно, за что же его презирать, в чем его вина, подлежит ли он

осуждению вообще? У него не оказалось собственных денег и ему не дала  их

мать. Что же здесь стыдного? У него и не может быть собственных денег,

откуда им взяться? Володьке  должно быть стыдней - и за приглашение в

кино с пустыми карманами, и за то, как он пытался выйти из своего конфуза.

Но любая конфузная ситуация для Володьки - как с гуся вода...

 Антон понимал,  что судить и презирать его не за что, и все равно

чувствовал себя так, будто совершил что-то недостойное, несовместимое с

честью, упал столь низко, в такую бездну, что ему уже никогда не подняться

наверх...

Главы: | 1-4 | 5-8 | 9-12 | 13-16 | 17-21 |

© "ПОДЪЕМ"

WEB-редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев