Вера Галактионова
         > НА ГЛАВНУЮ > РУССКОЕ ПОЛЕ > МОЛОКО


МОЛОКО

Вера Галактионова

2010 г.

МОЛОКО



О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.


"МОЛОКО"
"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
СЛАВЯНСТВО
"ПОЛДЕНЬ"
"ПАРУС"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
РОМАН-ГАЗЕТА
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА

Вера Галактионова

СПЯЩИЕ ОТ ПЕЧАЛИ

Далее: | 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10 |

+ + +

Стесняясь запущенности жилища, Нюрочка объяснила:

– Мы не белим давно. Это не от лени. Просто извёстку не на что покупать... На ферме деньги не платят. Мы работаем, они не платят.

− А как же... − прикладывал он рукав к губам и морщился, но алюминиевая бесчувственность уже ушла из его глаз; они стали обыкновенными, хотя и без блеска. − А как же вы живёте?

− Как все − живём, − пожала Нюрочка плечами. − Молоко на ферме воруем, по пол-литра. Его мачеха в райцентре продаёт. И творог, если скопился... А молоко мы не пьём сами. Для денег воруем немножко, когда бригадир недосмотрит. Надо за свет платить, за квартиру. Соль, муку и спички только покупаем. И хлеб. На обувку не хватает... У нас уже половину доярок в тюрьму посадили. За воровство. Облава на нас в степи была.

− А начальство чего не заступилось? − парнишка солидно приглаживал сивую макушку. − Ну, типа − бартер: взяли они молоко вместо зарплаты. Доярки... Свои же все.

− Оно само милицию вызвало, начальство. И облаву устроило − оно, − покачивала Нюрочка босой ногою. − Старые доярки и слабые, больные чем-нибудь, до буераков не добежали. На землю попадали. Вот, их подобрали. И под суд. Они в тюрьме теперь... У нас уже четыре дома пустые стоят, из них дети разбрелись. В город ушли.

− В чуханы, − кивнул парнишка. − Больше им некуда...

− Скоро опять ловить нас будут. В степи, с поличным. А когда − неизвестно... Начальство предупредило: облаву устроят неожиданно.

− Весёлый коленкор, − заметил парнишка. − А зачем же вы работаете? За бесплатно?

− Затем... Без работы все пропадём. Окончательно. Держаться нам не за что будет. А так − надежда есть: вдруг всё наладится... Нет, лучше кое-как, чем никак.

− Не наладится!.. Если сволочи они. Начальники ваши.

− Везде теперь такие, − ответила Нюрочка со вздохом, как взрослая. − Капитализм на нас накинулся! Поэтому начальникам деньги прямо в карман идут. А из своего кармана кому хочется отдавать? Вот и не платят нигде.

− Выходит, они не воры, а воры... Воры вы, значит? − усмехнулся парнишка.

− Да, конечно! − кивнула Нюрочка. − Пол-литровую банку с крышкой в карман халата ставим, под фартук... У меня не получается пока. Я неловкая. С пустой банкой в основном прихожу. Но я приспособлюсь. А то мачехиным, ворованным, обедаю, а сама... Неловкая... По-честному − надо не есть, конечно... Совсем... Я пробовала так. Мне удаётся! Только не долго. Не очень долго.

 

+ + +

Парнишка всё оглядывался на стену, вдоль которой, от пола и до потолка, стояли тяжёлые книги на полках, сооружённых из грубых досок и шершавых брусьев. Старые тома с золотым полуоблезлым тиснением привлекали его больше, но они же внушали какое-то недоумение.

− Ешь свой пряник сама, у меня зуб шатается, − озирался парнишка, цвиркая слюною. − Кажись, выбили, парашники... Книг − до фигища. Зачем они вам?.. Пережиток прошлого? Да?

− В той комнате их ещё больше, − оживилась Нюрочка. − Мачеха Маринка выкинуть хочет. Но она добрая. Как увидит слёзы, так соглашается: пускай пылятся... И полки − ещё дедушкины. Он сам их делал.

− Не плотник. Сразу видно, − заметил парнишка снисходительно. − Крепление плохое. Тут пазы нужны. Или уголки. И шурупы! А доски − не такие, покороче. Видишь, прогнулись?

− Он профессор был. Пока не сослали... Один ученик архив его сохранил. Он даже часть библиотеки выкупил. У бабушкиной родни. За дорого. Чужой совсем человек... Багажом сюда отправил, когда разрешение вышло. А бабушку я не знаю. Она здесь недолго жила, после лагеря. Только молчала, говорят, и папиросы всё время курила... Там, в книгах, работы дедушкины есть. Статьи старые. Против огульной мелиорации земель в засушливых районах... Он писал, что от земли нельзя требовать того, чего она не хочет. Что тогда она станет умирать под солончаками.

− А от людей зато можно, − кивнул парнишка.

− Он и тут писал всё время, я помню... Хотел, чтобы подсевали травы, не вспахивая землю. Под снег... Особые травы, которые на радиоактивных землях должны сеяться. У них такой обмен, что верхний слой почвы постепенно делается не опасным для человека...

Парнишка уже думал о своём, облокотившись на стол: видимо, размышлял, как ему теперь быть. И Нюрочка говорила не для него, а просто так, в пустоту:

 − ...Эти травы, при подборе и чередовании, помогают друг другу. И сами становятся пригодными для корма скоту. У него вычислений много было... Он говорил, что землю можно лечить травами, как человека.

− Что? Травник? − очнулся парнишка. − Дед?

− Не знаю... Биологию здесь, в школе, преподавал. Но его районо не любило, потому что он двоек не ставил. Школьников опрашивать забывал. Только рассказывал, что знал, и гербарии особенные составлять учил. А поурочных планов не писал. И календарных тоже. Ему времени на это не хватало... Его потом реабилитировали, а он − всё равно, так и работал без планов, до самой смерти. В школе, дома...

 

+ + +

Сонная муха тем временем ожила за тюлевой занавеской и стала биться в стекло, как припадочная. Нюрочка вскочила. Она взяла в руки самодельную мухобойку, − это была кожаная сморщенная рукавица, кое-как прибитая к сучковатой палке ржавым гвоздём, − но, постояв с поднятой рукой и поглядев на зудящую муху пристально, села снова. И муха стихла.

− Пускай поживёт, − сказала Нюрочка, бросив мухобойку на подоконник. − Они счастливые! Им на работу устраиваться не надо.

− Ну! − согласился парнишка. − А милиционеров у них вообще нет! Муха мухе друг... Ты видала, чтобы муха муху судила? Лапы выкручивала?

− У них всё ещё равенство, наверно, − нерешительно сказала Нюрочка. − А мы его уже никогда не увидим.

Она запнулась: парнишка опять её не слушал. Вытянув шею, он старался уловить в настенном зеркале своё отображенье, однако оно ускользало, а вставать парнишке не хотелось. Наконец он откинулся к спинке стула, как следует.

− Да! От книжек ваших теперь толка нет никакого, − заглядевшись на себя, осторожно стирал он рукавом засохшую кровь с подбородка. − А эти... труды его толкнуть можно? Кому-нибудь продать? Те, которые дед здесь написал?

− Как это?

− Ну, вот у богатого деньги есть, и охота ему учёным стать. Не будет же он сам голову ломать, правильно? Книг читать − хренову тучу, над бумагой горбиться, когда у него миллионы? Он лучше чужие труды купит. Подсунет, как свои. Да и всё, − прикидывал парнишка. − Сейчас − так! Не иначе.

− То, что он делал, никому не нужно, − покачала головой Нюрочка. − Дедушка для Нового Человека писал. Который появится когда-нибудь. Для Человека разумного будущего.

−...А он точно − появится? − засомневался парнишка.

− Да. Если мир его не уничтожит... Миру в лучшую сторону меняться не хочется, он к плохому идёт, а помехи − сметает. Заранее. Как только почует.

− Значит, ещё в зыбке придушит! − поглядывал на себя парнишка, подставляя зеркалу распухшую щёку. − Нечего ждать, короче. Нового Человека...

− Почему? − не поняла Нюрочка. − Его родить можно. Воспитать.  Только сберечь трудно будет. А родить − можно.

− ...И что? − парнишка посмотрел на неё внимательно. − Родишь − ему отдашь? Работы все? Да?

Нюрочка покачала головой:

− Нет!.. Их Маринка сожгла. Думала, макулатура... У дедушки почерк торопливый был. Там − то исправлено, то перечёркнуто. Маринка говорит: ни одного чисто написанного листа не было... Его бумаги вон в том большом сундуке лежали, до верха. Мама помнила, что их надо отвезти туда, где он лекции раньше читал. Не успела... А Маринке сундук нужен был. Под старые тряпки... Она жаловалась, что листы лежалые, плохо горели. И совхозная библиотека тоже плохо горела, в которой мама работала... Книги очень плохо горят! Я помню... Их бензином обливали за клубом, на заднем дворе, в темноте. Ночью... Мы с мамой бегали смотреть. Она, дедушкина дочка, в клубе книги выдавала... Потом демократы пришли. Они библиотеки жгли. И клубы разоряли.

− А зачем? − не понимал парнишка. − Почему?

− Потому, что варвары... Дедушка давно предсказывал, что так будет.

− ...Гороскопы составлял?

− Нет. Просто объяснял, что ещё завершающий этап революции − впереди... Он про революционеров знал всё: «Их внуки сядут на место расстрелянных, как подменные баре. Спалят советскую власть − и сядут барствовать, вместо настоящих». Так говорил. Про варваров...

− Ничего себе... У тебя что − память хорошая? − подозрительно сощурился парнишка.

Нюрочка помолчала. Потом пожала плечами:

− Раньше у многих такая была. Даже лучше. Но у кого лучше − тех уничтожили быстрее. Не так медленно...

− Ерунда! − не поверил он ей. − Умные остались, я встречал... Вот, физрук наш Пантофель! Молчит, молчит, краснеет. Набрякнет весь − потом как крикнет что-нибудь умное! И все балдеют... На пятёрки в школе училась? Да?

Нюрочка смутилась:

− Я по канату лазить не умела. И по тригонометрии... тройка вышла. Дедушка бы меня презирал. А мама бы сильно расстроилась... Мне без неё стараться не хотелось! Пускай. Тройка − и тройка...

− А куда она подевалась, родная?

Нюрочка стала протирать клеёнку тряпицей, склоняясь над столом всё ниже, потому что за окном уже темнело.

− Спилась, нет? − сочувствуя, спросил парнишка. − ...Ну, спилась, скурилась, это мне без разницы. Не хочешь, не говори. А бумаги... Жалко, что сгорели. Тут сочиненье на одну страницу никак не вытянешь, а он...

Парнишка призадумался.

− Накрылась, короче, вся его работа! − вздохнул он. − Знал бы, не писал, наверно.

− Всё равно писал бы. Дедушка по-другому не мог.

− Значит, знания голову распирали!.. Бывает. С каждым бывает... Я бы кости куда-нибудь кинул! − зевнул он. − Если не возражаешь... Наломались мы с убитой техникой этой. Одни напильники у вас! И отвёртки гнутые... Свёрла − обломанные все. А станков не осталось! Весёлый коленкор, в общем...

 

+ + +

Потом, сбросив грубые ботинки, парнишка лежал тут же, возле стола, на жёстком деревянном диване, отказавшись и от постельного белья, и от одеяла.

− Испачкаю... У меня штаны в мазуте.

− Можешь тогда с вешалки фуфайку взять, − сказала Нюрочка, поколебавшись. − Она изношенная давно. Её мачеха выкинуть хотела, но испугалась. Когда ещё хуже будем жить, пригодится. Рады будем и такой.

− Нормально! − потягивался он, заложив руки за голову. − Без всякой фуфайки − ништяк... Ты как думаешь, за два дня работы мне заплатят? Завтра?

− Здесь никому ничего не дают. Пообещают! Но скажут, что пока денег нет. Они так делают.

− Нас вообще-то на месяц нанимали, до учебного года. Но сваливать придётся срочно. Я одному в рожу харкнул... Он моё полотенце нарочно иссопливил, а я харкнул. И про магнитофон сказал: «Если вы не загасите свой музон, я вас всех распиннаю!» ...Эх, был бы кастет!

− Синий час, − сказала Нюрочка, засмотревшись в окно. − Ветер стих... Синий час наступил.

− Чего-о-о? − озадаченно протянул он.

− Глубокие сумерки, − объяснила Нюрочка. − Час взаимопроникновения миров... Он быстро проходит... Это когда растворяется граница между миром живых и миром мёртвых: миром теней... Сейчас живые и мёртвые находятся рядом.

Парнишка помолчал, соображая.

− ...А триперными я их обозвал − за дело, − всё же уточнил он, мрачнея. − Не просто так. С малолетками дорожными они ходят. Потом чешутся, как блохастые.

− Вы все из техникума? − спросила она без любопытства.

− Ну. Сначала это фазанка была − ФЗУ. Фабрично-заводское, значит. Потом − ПТО: производственно-техническое... А сейчас − техникум. Говорят, в колледж переименуют, с осени! А, может, и нет... Когда мы поступили, нам даже старую форму выдали, со склада. Ватные куртки, толстые, а на пуговицах − буквы были: «ПТО»... Но мы пуговицы бритвой срезали. Сразу! Чтоб никто не дразнил. А так − дразнят: «Пидерас-Тепло-Одетый»... Один баклан не знал. Вырядился − и в новом домой попёрся! С буквами. Через все Столбцы... Вот угар был... У нас таких весёлых шуток много! Рассказать?

− Нет.

− А то бы я рассказал, − вздохнул парнишка с сожалением.

И озаботился:

− Слушай, мне на двор надо. Уже давно. Вспотел терпеть... Схожу? Не возражаешь?

Нюрочка кивнула, щёлкнула выключателем и ушла в боковую свою комнату. Она легла на койку, не снимая халата, и сразу прикрыла глаза ладонями − сквозь щели перегородки пробивался электрический свет, отчего под веками возникала, подрагивала, рябила неприятная радуга. Потом Нюрочка вытерла влагу в углах глаз. И радуга пропала.

Этой весною за нею опять не пришёл тот − понимающий всё без слов... Не пришёл в последний раз. Он уступил её − этому: приземистому, с разбитыми губами... В мешковатых штанах с пятнами мазута.

 

+ + +

Вскоре звякнула щеколда − там вернулся парнишка. Покашливая, он запер дверь. Через минуту на кухне щёлкнул выключатель. Во всём доме стало темно и тихо, и ночная скука − в углах, под койкой, за шкафом, − скапливалась ощутимо. Люди иногда уходили из этого дома насовсем − поочерёдно, а скука оставалась, притворяясь днями, что её нет, и старилась − вместе с неприметно оседающими стенами, с рассыхающимися половицами и дверьми. Но перед окончательным уходом каждого домочадца скука уплотнялась ощутимо. Скапливаясь по тёмным углам, она готовилась занять пространство уходящего. А расползалась − перед самым чьим-то уходом... И Нюрочке уже было ясно, что с парнишкой придётся ей жить всю долгую жизнь − где-то, не здесь. И она будет верна ему одному, всхлипывала Нюрочка едва слышно, спрятав голову под подушку. А тому − чуткому, − лучше потом не появляться на её пути...

Того − она ненавидела теперь за всё: за пустое своё ожиданье, за благополучную его нерасторопность, давно уж смертельную для неё. За то, что он предпочёл оставаться бесконечно долго − без неё, в своём умном мире, где тепло от всепонимающей вечной ласки... За то, что даже сегодня пришёл − не он...

За эти свои слёзы обречённости − она будет мстить − бессмысленно, безжалостно, безостановочно − тому, промедлившему преступно, если только он объявится когда-нибудь, потом, со своей неземной любовью. Нюрочка будет только мстить, и ничего не сможет с собою поделать...  За то, что на дедушкин диван лёг − не он. Лёг другой...

Чтобы Нюрочка себя не погубила, этот избитый парнишка обязан жить долго. С нею одной. Верной ему одному, тихонько всхлипывала она.

...Нет, парнишка не должен помирать рано. Он должен жить всегда. При ней − только дольше неё.

 

+ + +

− Сигарет нету? − спросил парнишка через время, ворочаясь за перегородкой. − Отец твой что, не курит?

− В Россию он уехал. Три года назад, место искать, − ответила Нюрочка с неохотой, сдвинув подушку в сторону. − Мачеха Маринка говорит: сгинул... Сейчас многие люди там погибают. Без всяких вестей.

− Это − смотря какая у него специальность, − рассудительно заметил парнишка. − Вот с нашей − не пропадёшь.

− Он в быткомбинате работал, обивщиком мебели. Пружинные матрацы обтягивал. Кресла, диваны. У него много свободного времени было. Потом производство закрыли. Безработный стал.

− ...Что же у тебя мать не за инженера вышла? − спросил парнишка недоумённо. − А за быткомбинатского, простого?

− Он скромный. Мама за скромность всех людей очень уважала, − отвечала Нюрочка в темноту. − Непьющий. И любил её... Она считала, что он очень, очень сильно её любил! Боялась, что так любить её уже никто не сможет... Поэтому только вышла.

− А на самом деле? Не так? − догадался парнишка.

Нюрочка не ответила.

− Здесь луна, между прочим, уже в окошко глядит, − бодро проговорил парнишка. − Здоровая! Лупит, как прожектор с вышки. В зоне лежишь − или где: не поймёшь... А тебе там не видно. 

− Здесь у меня тоже светлее стало... Спокойной ночи.

− Спокойной...

− А у меня мать − нормировщица! − громко сказал он тут же. − Отец шобутной, под сокращение попал, но мать обещала: как только женюсь, бабкину комнату в бараке мне отдадут... Они у меня простые. Не жадные... А твоему деду отец-то твой не шибко нравился, да?

− Ему не нравилось, что он в самодеятельности участвовал. Положительных людей в клубе изображал... Дедушка говорил: «Учиться не хочет, а интересничать на сцене соглашается, нехорошо...» И маму упрекал: «За массовика-затейника вышла».

− А она что? Мать?

− Ничего. Пока дедушка живой был, возражала. Потом, когда не стало его, тоже про папу сказала: «Гнилой посох...»

− А полки ваши так, значит, и не наладил? Обивщик?

− Нет... Он мечтал только стать в клубе художественным руководителем − и всё.

 

+ + +

В Нюрочкином окне появился край луны, узкая комната стала видна вся − шкаф, стол, табурет, − и скука затаилась, уступая место смутному непокою. Засеребрилась, замерцала никелированная коретка койки, и тускло поблёскивало теперь дверное стекло.

− Он добро любил делать! Отец, − сказала Нюрочка, отворачиваясь от холодного, тревожного света к перегородке.

Панцирная провисшая сетка проскрипела под тяжестью её тела и коротко громыхнула.

− Добро? − не понял парнишка за стеною. − Какое добро? 

− Разное... Когда все без работы остались, и мама, и он, пришёл знакомый один. Стал просить деньги на ящик водки, для свадьбы. И папа маму спросил: «Как, Тата? Отдадим? У нас ведь есть? Ну, те, что для Нюрочки от деда остались? Они последние, правда»... Она говорит: «Поступай, как сочтёшь нужным». А папа топтался: «К человеку гости приехали. Ему надо». Тогда мама опять сказала: «Как хочешь». И он отдал... Мы потом несколько дней ничего не ели... Это я виновата, потому что каши просила. Как ненормальная... Папа − ничего, а она не выдержала. Взяла кусачки и пошла в трансформаторную будку, провода срезать. Чтобы на металлолом их сдать. А кусачки не изолированные были, поэтому её убило... Я всё помню. Но меня на похороны не взяли, в доме заперли. Чтобы я меньше переживала...

Её слова угасали в полутьме сразу, безучастные, скучные:

− ...Я на диване сидела с куклой, а маму мою хоронили. И кукла холодная была. Тусклый день стоял, долгий... Я ни одно окно не смогла открыть, чтобы выпрыгнуть! Разбить стекло надо было, наверно... Там хоронили, без меня, а я − с куклой... Отперли, конечно, как с кладбища все вернулись... Тот сосед, который у нас деньги на водку забрал, отца по спине хлопал: «Не горюй! Бог бабу отнимет − девку даст!» И за стол они сели... А я от них ушла во двор, стала свою куклу хоронить. Любимую... Всех кукол потом хоронила. Зарывала вон там, на заднем дворе, в куче золы... С ними уже не играла. Книги только читала... Маринка кукол в золе находила. Меня ругала, а я − всё равно... Даже не знаю, почему.

Парнишка спросил про отца:

– А что же он сам не пошёл? Провода срезать?

И Нюрочка ответила:

– Он к этому плохо относился. К воровству... Просить взаймы тоже не мог. Не выносил просто. Ему неудобно было... И только правду всегда говорил.

 

+ + +

То ли от здешней скуки, то ли оттого, что ночь только началась, мальчишка принялся там, на кухне, ходить от окна к дивану, от дивана к окну.

− ...Козёл он! А не скромный. Отец твой, − сказал парнишка. − Ни хрена он её не любил. Притворялся, козлина.

− Просто он положительных людей долго на сцене изображал, − ответила Нюрочка за перегородкой.

На кухне звякнула кружка. Парнишка зачерпнул воду из ведра, не включая света.

− Забудь про него! − велел он и стал пить. − Отца у тебя тоже нет. Вот так считай... И про границы миров, про тени, про синий час − никому не говори. А то подумают, что ты того... с приветом.

Подумав, Нюрочка согласилась:

− Да. Надо молчать. Про это. И про остальное... Особенно про остальное.

− ...А женился потом, небось, сразу? Отец твой? − парнишка опять укладывался на диван.

− Да-а-а, − удивлённо протянула Нюрочка. − Ты откуда знаешь?

− Козлы всегда так делают.

− Маму похоронили, он на Маринке женился. Через неделю. Говорил, что на девять дней стряпать надо − поэтому, для поминок... Она доярка, зато молодая. Муки белой принесла. И молоком нас напоила сразу... А потом в больницу попала. На ферме бык взбесился и на рога Маринку поднял. Тогда отец Натульку привёл. Она ещё моложе Маринки; из десятого класса, второгодница... Сказал: потому что ребёнку нужна мать. И Натулька при нём добрая была, а без него озоровала. Ей нравилось тогда людей донимать, по молодости... Но Маринка из больницы вернулась и Натульку выгнала. Даже сковородкой стукнула по голове, хоть ещё слабая была... Вот, теперь со мной, чужой, и мучается одна.

– А чего ей с тобой мучиться?

– Ну, как… – задумалась Нюрочка. – Я ем всё-таки не мало… Но одежду я никакую не прошу, мачехино всё донашиваю.

 

+ + +

Парнишка, должно быть, заснул, или задумался. И Нюрочке в узкой спальне её был слышен только скрип форточки и слабый шум свежего ветра, долетавшего порывами с близкого Жёлтого озера. От солончаков, проступивших на месте каналов, вырытых когда-то для орошенья кукурузного поля, тянуло морским запахом бледной травы солянки, сорной, переспевшей, осыпающейся в июле сухими семенами. Когда ветер дул со стороны степи, бывал он другим − душным, горьким от полынка...

− Надо спать, − сказала себе Нюрочка, думая, что новую осень и новую зиму ей тут уже не перенести: то ночная скука вытесняла её из дома.

− ...Хорошо, что он провалился, козёл! − вдруг сердито проговорил за перегородкой парнишка. − От таких толка не бывает. Зато мороки полно... Ты бы с ним замучилась. Вкалывать бы устала, на его доброту... Забудь! И про деда своего забудь. Он тебя с матерью в глуши оставил. На этого козла.

− У дедушки сил для нас не обнаружилось. И для себя − тоже... Ему учёное звание вернули, но он тут жить привык. Старенький уже, повторял: «Всё поздно». И ещё: «Не всё ли равно, где человек превратится в прах? А здесь, в степи, мы превратимся в прах радиоактивный. Так больше пользы для будущих атомных станций будет»... Но мама говорила: «Ему больно. Туда, где много непосильного пережито, люди не возвращаются».

− На это, короче, тоже наплюй, − перебил её парнишка. − Не вспоминай! Одна − так одна.

Он помолчал озадаченно.

− Тебе, слушай, озвереть надо! − решил он. − А то... Сдохнешь ты с этой мурой. Забудь. Всех!.. Всё забудь слышишь?!. Выкинь из головы.

− У меня голова ничего не забывает, − призналась Нюрочка с печалью. − Я не сумею.

− Значит, окачуришься... Ворон тут у вас, в вашей «Победе» долбаной, как грязи! Выходил во двор − всё небо чёрное, колышется... − зевнул парнишка и затих.

 

+ + +

Потом из кухни не доносилось уже ни шороха, ни скрипа. И Нюрочка задремала.

− Ты тоже меньше говори, − сказала она парнишке сквозь сон. − Про козлов. И про коленкор.

− Замётано, − пробормотал он. − ...Я вообще-то молчу обычно. Это я так: понты колотил. А вообще...

Но Нюрочка его не слышала. На голове её опять была обвислая полотняная шляпка цвета глины, с морщинистыми полями. И суровый, равнодушный дедушка снова вёл её, маленькую, за руку, из совхозного магазина. Ей хотелось плакать и топать ногами от обиды − такой жгущей, словно её укусила в детское сердце невидимая взрослая оса. Но топать и плакать ей не полагалось.

− Почему? − всхлипывала всё же Нюрочка. − Скажи! Почему ты не купил мне стеклянные бусы? Синие бусы... Я просила! Мне продавщица их отдала! А ты отобрал... А ты не купил!

− Потому, что твоя бабушка и прабабушка таких бус не носили. Ты можешь носить только то, что носили они.

− ...Они что носили?

− Я помню сапфиры... Синие, − медленно вышагивал он. − Запомни.

− Скажи! Где? − дёргала Нюрочка его руку. − Они где?

− ...На дочерях и жёнах наших палачей, − размеренно и спокойно выговаривал он ей с высоты роста. − Свои сапфиры ты увидишь когда-нибудь на шеях внучек их, правнучек. Очень может быть, что увидишь. Кто-то их носит сейчас. Передаёт по наследству... Но ты об этом будешь молчать. А носить стеклянные тебе не положено... Запомни: нельзя.

− А какие бусы буду носить − я? − растерялась маленькая Нюрочка.

− Ты? − равнодушно оглядывал дедушка блестящие от солнца небеса, потом − совхозные дома с облезшей штукатуркой и кучи золы вдоль дороги. − Ты − никакие.

− Мои бусы − никакие?! − выдернула Нюрочка свою руку из тяжёлой взрослой ладони и остановилась. − ...Нет! Я очень сильно хочу! Хоть какие-нибудь!..

− Ты − будешь жить без украшений.

Тогда она сорвала с себя полотняную морщинистую шляпку и бросила в дорожную пыль с размаха.

− Я не буду − совсем безо всего! Жить! − закричала маленькая Нюрочка. − Совсем не буду. Пусть они отдадут! Синие! Мои!

− Ты будешь жить, безо всего! − повысил голос дедушка. −  Ты будешь жить!

− Не-е-ет... − ревела Нюрочка и била дедушку по руке. − И шляпу тряпичную вашу носить больше не стану. Противную! Не надевай на меня! Не смей! Я её утоплю... Почему мне нельзя − ничего?! Почему − ничего мне нельзя, никогда?!. Почему?!.

− А? − переспросил парнишка за стеной. − Не расслышал.

− ...Мне на ферму в пять утра, − проговорила Нюрочка невпопад, проснувшись окончательно. − Рано вставать. Завтра.  

 

+ + +

Он, кажется, обрадовался тому, что она там, у себя, слышит его и, вот: разговаривает через стенку.

− А ты что, все их перечитала? − спросил он недоверчиво. − Пуды эти? Которые на полках стоят?

– Не все... Многие... Я на пустырь уходить стала, от отца с Маринкой. Там людей нет, один бурьян. Небо... У меня своя небольшая ямка в полыни была. Удобная. Полынь цветёт хорошо! Душисто... Дедушкины, научные, зимой читала, дома. А Чехова − всё время на пустыре.

– Зачем?

– Он врач был... Я на физиолога учиться хотела. На психолога. Стала бы, как Сеченов. А теперь... Только стихи учу. «Под насыпью, во рву нескошенном, лежит и смотрит как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая...»

Парнишка крякнул и засопел. Потом спросил − от безделья, должно быть:

− А он про мужиков тоже писал? Этот?

− Писал. Про мужиков, − ответила Нюрочка. − «И взвился костёр высокий над распятым на кресте»... Я у Блока наизусть два тома стихов знаю, а у Брюсова − некоторые только. Про мемфисские глаза. Про цветы усталых георгин...

– Они что, тоже врачи, Брюсов и Блок? − зевал парнишка.

– Нет.

– А зачем тогда учила?

Нюрочка во тьме пожала плечами.

– Когда их читаешь, обида на людей вся из тебя выходит, − вздохнула она. − От обид сердце тяжёлое делается, будто на нём полное ведро висит... Обиды жилы вытягивают. Даже валерьянка не помогает. А от стихов сердце горькое становится, зато лёгкое. Свободное от людей…

Она встала, прошла на кухню и включила свет. От неожиданности он зажал глаза ладонями.

− Чего ты? − спросил парнишка.

− Я приёмник взять к себе хотела, музыку тихонько послушать. Передумала уже... Прости пожалуйста.

Нюрочка отпила воды из ковша, выключила свет и вернулась к себе, за перегородку.

– …Приёмник, тот? На окне который? − спросил парнишка через время. − Он что, твой?

– Мачехин, − сонно проговорила она. − Ей этот подарил... С которым они вместе уехали...

– Свинтили, короче, – понял парнишка.

 

+ + +

Ближе к утру он вдруг спросил:

– А у тебя кто-то был?..

Она проснулась не сразу, и он повторил из-за перегородки внятно и настойчиво:

− Сколько у тебя их было?

– ...Как это?

– Добрые все гулящие, – сказал он отчуждённо.

− Думай, как хочешь, − голосом, севшим от обиды, проговорила Нюрочка в подушку. − Мне всё равно.

Парнишка повздыхал немного и пояснил:

− Добрые «нет» говорить не умеют... А порядочные − одни злые только.

Она не ответила ему. Но спросила вскоре:

– ...Ты как считаешь, Бог есть?

– Есть, – ответил парнишка сквозь дрёму.

– А я считаю, что Его убили.

От жалости к Богу у Нюрочки заболело в боку. Она простонала даже, но, спохватившись, затихла.

– ...Кто? Убил? – неожиданно очнулся парнишка.

 – Злые силы, – не сразу сказала она.  – Давно уже. Очень давно.

– С чего ты это взяла?

– Он бы нам помогал, если бы живой был. Всем бы помогал. А так… Раз не помогает, значит, погиб.

– Спи, – сказал парнишка. – Он – есть. Я тебе потом докажу.

Когда утром Нюрочка пришла с фермы, парнишки дома уже не было. Приёмника – тоже.

Она попробовала съесть коврижку. Но уронила.

– Быстро поднятое не считается упавшим, – проговорила Нюрочка рассеянно.

Потом она сидела, упершись лбом в прохладную стену и закрыв глаза. Ближе к вечеру приехала мачеха.

 

+ + +

Маринка расторговалась плохо, ничего почти не выручив. Задумчивая и усталая, она сказала, чтобы без приёмника Нюрочка не возвращалась:

И Нюрочка кивнула ей с готовностью:

− Я не вернусь, − но обеспокоилась: − А кто тебе на ферме поможет?

− На какой ферме? − махнула рукой Маринка и стала умываться. − Режут коров, там рёв стоит...

− Кто? − встревожилась Нюрочка. − Режет?

Маринка её не услышала.

− Хотели с той недели всех пустить на мясо, − вытирала она полотенцем обветренное, красное лицо. − А чего ждать? Сенокоса не было, люцерну не сеяли. А камыш для коров грубый... Скотник не хочет их к Жёлтому озеру гонять. И далеко, и без толку... Поезжай! От тебя и так пользы мало было. У тебя пальцы слабые... Чего с тобой теперь делать? Не годная ты ни на что... Тебя даже на тракт не поставишь! Ты и одного раза не вытерпишь; удавишься или с ума сойдёшь.

− А ты как без работы жить будешь, Маринка?

Мачеха не ответила. Приметив муху, сонно ползающую по стеклу, она вздохнула и шлёпнула её мухобойкой, но не попала, думая о своём. Оглушённая, муха свалилась на подоконник и замерла. А Маринка уселась за стол, огладив юбку. 

− ...Что? Накрылся твой Паганини? − она посмеялась над Нюрочкой − пренебрежительно, но не обидно: как над опостылевшей подружкой, которая загостилась, прижилась и забыла, что пора бы ей отправляться за порог.

− Его всё равно редко передавали, − ответила Нюрочка. − Тот концерт.

− Это не музыка была, а пилорама! − заметила мачеха, потянувшись. − Тоже мне, концерт...

− А ты мне денег на дорогу найдёшь? Сколько нибудь?.. Автобусом дорого, конечно. Мне только на попутку. На еду не надо. Я притерплюсь.

Мачеха откинула лёгкие свои кудряшки со лба. Она быстро соорудила из них на темени витиеватый хохолок и защёлкнула пластмассовой жёлтою заколкой, ничем почти не отличимой от бельевой прищепки.

− С этой продажи − не дам, − сказала Маринка, уронив тяжёлые руки на колени. − Милиция нас гоняла. С места на место. Второпях продавали. За бесценок... А больше продажи не будет!

Мачеха вздохнула печально − и чему-то улыбнулась мимолётно.

− Весёленькая. Заколочка… Тебе такую же хотела купить, а хватило на одну, − добавила она, уже не помня досады. − Дать поносить? «Краб» называется.

− Не надо.

− А хочешь, подарю? На память?.. Форсить будешь в городе, вспоминать.

− Я не сейчас поеду за приёмником, − подумав, решила Нюрочка. − В сентябре. Если, конечно, он не привезёт его раньше.

− Так он и привёз! − грустно посмеялась Маринка с весёлой своей прищепкою на голове. − Дурак он, что ли? Не привезёт! Не жди… Давай чай пить. Воды-то хоть натаскала? Раззява...

И он не привёз.

Далее: | 01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10 |


Далее читайте:

Галактионова Вера Григорьевна (биографические материалы).

Вера ГАЛАКТИОНОВА: «Я представляю себе героя нашего времени как народного мстителя».

Наталья БЛУДИЛИНА. Откровение современности. .

Капитолина КОКШЕНЕВА. Не спасавший России, не спасется и сам.

 

 

 

 

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ



МОЛОКО

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

Русское поле

WEB-редактор Вячеслав Румянцев