|
|
"ОХРАНКА"
Мартынов А.П.
Моя служба в Отдельном корпусе жандармов
В кн: Охранка": Воспоминания руководителей охранных отделений Вступ.
статья, подгот. текста и коммент. З.И. Перегудовой. Т. 1. - М.: Новое
литературное обозрение, 2004.
(В ХРОНОСе воспроизводятся лишь отдельные фрагменты книги, связанные с
другими материалами)
Глава V. СНОВА В МОСКВЕ
Мое назначение начальником Московского охранного отделения.
Отчий дом. Организация и сотрудники. Дело Романа Малиновского. Генерал
Джунковский. Тишь и гладь. Князь Ф.Ф. Юсупов, граф Сумароков-Эльстон.
Генерал-майор Климович. Мое столкновение с С.П. Белецким. Последний московский
градоначальник. Загадочная история. Еще об интуиции. Мои соображения о причинах
катастрофы.
(фрагменты главы)
...
Телеграмма директора Департамента полиции, вызвавшая меня в Петербург,
волновала меня. Я совершенно не мог объяснить причин вызова. Только что
закончившийся контрольный приезд в Саратов вице-директора департамента СЕ.
Виссарионова хотя и мало касался лично меня и моей работы в Поволжском районном
охранном отделении, будучи направлен главным образом против полковника
Семигановского, но все же в департаментской бумаге мне почему-то было объявлено
«замечание за недосмотр». Таким образом, я мог ожидать от предстоящей встречи с
директором Департамента неприятных объяснений. Я предложил жене поехать со мной
в Петербург, и мы быстро собрались в поездку. Все жандармские офицеры, ехавшие
по каким-либо делам в Петербург через Москву, обычно заходили в Московское
охранное отделение попросить у его начальника бесплатный проездной
железнодорожный билет до Петербурга. Сделал это, конечно, и я, но не только с
целью получить билет, но и потому, что существовал некий неписаный обычай, по
которому все жандармские офицеры, служившие непосредственно по политическому
розыску, посещали друг друга при своих проездах и остановках в соответствующих
городах. Целью этих личных свиданий было обменяться новостя-
289
...
авантюры. Чтобы быть «на высоте» в разговорах с ним, надо было постоянно
быть в курсе различных течений в социал-демократическом мире. Трудный был
сотрудник во многих отношениях, но очень осведомленный в своей сфере!
Так как в 1912 году в Москве, как, впрочем, и повсеместно в России, почти не
существовало каких-либо прочных подпольных организаций Партии
социалистов-революционеров, то и московская секретная агентура в этой
области не представляла особого интереса и значения.
В своем ведении я оставил, конечно, впоследствии известного секретного
сотрудника Малиновского.
Идя на первое конспиративное свидание с Малиновским, я знал, что это был
один из самых крупных по значению сотрудников отделения. За услуги его
вознаграждали в первое время сравнительно небольшим ежемесячным содержанием,
что-то около 125 рублей в месяц. Департамент полиции был, как всегда,
скуповат!
Малиновский носил довольно заурядную кличку — «Портной». Очевидно, по
конспиративным соображениям было решено, что этот псевдоним прикрывает
надлежащим образом его слесарную работу.
Я знал, что Малиновский стоит в центре большевистской фракции Российской
социал-демократической рабочей партии и в центре ее московской организации,
что Ленин ему доверяет, что он развитой рабочий и что Департамент полиции
решил не мешать выбору его в члены Государственной думы от рабочей курии в
предстоявших тогда, осенью 1912 года, выборах в Москве.
Примерно в конце 1911 года Малиновский был арестован, и когда в охранном
отделении ему было предложено сотрудничать, он, после некоторых колебаний и
размышлений, согласился на это предложение.
Что руководило им в его решении? Я предполагаю следующее: у Малиновского
было уголовное прошлое. В ранней молодости он попался в какой-то краже, да
еще со взломом. Это прошлое он тщательно скрывал. Но оно могло помешать ему
выплыть на большую дорогу при огласке.
Конечно, широким рабочим кругам все это не было известно. Когда в охранном
отделении ему намекнули на его прошлое и добавили, что при условии
сотрудничества оно останется в тени и не помешает ему «лидерство-вать» в
рабочей и партийной сфере, то крайне честолюбивый Малиновский, гоноровый
поляк, согласился на сделанное ему предложение. Он и тогда всеми правдами и
неправдами лез наверх. Самомнение было в нем огром-
312
ное. Он понимал, что, если охранное отделение прикроет неприятное для него
прошлое, он может легче овладеть положением. Мечта о возможности быть членом
Государственной думы уже тогда возбуждала его.
Я застал его уже «прирученным» сотрудником охранного отделения, оказавшим
достаточное количество услуг и дававшим, в общем, весьма ценные сведения
относительно планов и намерений большевистского центра в России и за границей.
При первом моем свидании с ним я увидел прилично одетого рабочего, высокого
роста, рыжеватого шатена с небольшими усами, с лицом скорее красивым, но слегка
испорченным «рябинами», интеллигентски польского типа. Внешность его слегка
напоминала известного пианиста и затем президента Польской республики Игнатия
Падеревского116. Сходство это, я помню, сразу бросилось мне в глаза. Только вся
внешность Падеревского была более интеллигентной, более аристократической и
более одухотворенной.
Я скоро понял, что некоторым промахом в прежнем руководстве этим, теперь очень
нелегким сотрудником было то, что в отношении с ним преобладала одна сухая
деловая сторона. С одной стороны, приходил представитель охранного отделения, в
данном случае или мой предшественник по должности, полковник Заварзин, или его
помощник по сношениям с Малиновским, жандармский ротмистр Иванов, а с другой
стороны — секретный сотрудник Малиновский. Происходил деловой разговор,
записывались сведения, данные сотрудником, и обе стороны расходились до
следующей встречи. Отсутствовал весьма существенный фактор — атмосфера,
создающая важные по результатам флюиды душевной расположенности и дружественной
приязни, необходимые в столь тонких делах. Это обстоятельство надо было
исправить, а для этого надо было самому взяться за дело, так как ротмистр
Иванов, по складу своего характера, не подходил к роли руководителя Малиновским.
Поэтому я стал регулярно являться на свидания с ним и завоевывать его.
Когда в августе того же 1912 года в Москву приехал директор Департамента полиции
СП. Белецкий с вице-директором С.Е. Виссарионовым для проверки принятых мер по
охране в связи с предстоящим приездом Государя на Бородинские торжества, то,
зайдя как-то в мой кабинет и выслушав мой доклад, Белецкий в особо
конспиративном тоне заявил мне, что он решил не мешать прохождению Малиновского
в состав членов Государственной думы от рабочей курии Москвы. «Вашей задачей
поэтому, — про-
313
должал Белецкий, — является благоприятное, в скрытом виде, конечно, содействие
этим планам Департамента полиции. В случае удачи, то есть выбора Малиновского в
члены Государственной думы, он будет уже не вашим сотрудником, а сотрудником
Департамента полиции. Я предполагаю оставить руководство им в своих руках при
содействии Виссарионова. Поэтому он не перейдет в ведение Петербургского
охранного отделения. Весь дальнейший ход дела сообщайте мне личными письмами!»
Итак, в случае выбора Малиновского членом Государственной думы я, как начальник
Московского охранного отделения, прежде всего лишался очень важного секретного
сотрудника; хотя в числе других секретных сотрудников, находившихся у меня в
распоряжении, имелись еще два-три крупных по своему партийному значению, это
были люди меньшего калибра. Поэтому, конечно, не могло быть сомнений в моем
отношении к затее СП. Белецкого. Я лично был против, но, конечно, должен был
подчиниться его распоряжению.
Кроме того, я отлично понимал возможные неприятные последствия этой затеи. Я
знал уже хорошо характер и натуру Малиновского и понимал, как будет трудно для
случайных в политическом розыске людей, как С.П. Белецкий, да даже и для
сравнительно опытного С.Е. Виссарионова, осуществить практически руководство
Малиновским. Я чувствовал, что, как только он станет в положение члена
Государственной думы, он возомнит о себе чрезвычайно, и не так легко будет
заставить его выполнять предлагаемые ему задания.
Так оно и случилось впоследствии: «Власть исполнительная да подчинится власти
законодательной!» Малиновский эту фразу, конечно, носил в уме!
Не будь Малиновский Малиновским, т.е. не будь он натурой столь самовлюбленной,
не забери он себе в голову каких-то сверхчестолюбивых и дерзостных мечтаний, не
задайся он выполнением какого-то смутного, предерзостного плана «и невинность
соблюсти, и капитал приобрести», останься он на средней линии, не лезь он во что
бы то ни стало везде и всюду в лидеры, то, возможно, он продержался бы дольше и
в Государственной думе, и в Департаменте полиции. Но с ним было трудно ладить,
и, во всяком случае, надо было уметь им руководить. Этого умения ни у СП.
Белецкого, ни даже у СЕ. Виссарионова не было.
Почему же Малиновский не был передан (как, казалось бы, это следовало сделать) в
распоряжение начальника Петербургского охранного отде-
314
ления полковника фон Котена? Я не имею точных данных, чтобы ответить на этот
вопрос. Не то Белецкий имел в виду при посредничестве Малиновского получать в
свои руки первостепенной важности сведения о думской эсдековской фракции, не то
он не полагался на ловкость полковника фон Котена, не то он хотел
законспирировать от всех такого важного сотрудника — сказать трудно.
Малиновский прошел в члены Государственной думы. Мы распрощались с ним весьма
дружественно, и он даже пообещал мне при возможных приездах в Москву видеться со
мной.
Конспирация Белецкого с Малиновским очень скоро обнаружила прорывы, и серьезные.
Первый из них заключался в том, что при проверке местной администрацией
правильности выборов могло всплыть его уголовное прошлое, и поэтому Белецкому
пришлось послать личную шифрованную телеграмму, в которой мне предлагалось от
имени директора объяснить московскому губернатору генералу В.Ф. Джунковскому
роль Малиновского как секретного сотрудника Департамента полиции, и желание
директора этого Департамента «не мешать его прохождению в члены Государственной
думы».
Получив телеграмму, я ясно осознал, что затея Белецкого потерпела крах почти
наполовину. Секрет еще может оставаться секретом, если его знает только самое
ограниченное число лиц, да еще связанных общей профессиональной тайной. Но если
в него включить постороннее лицо, хотя бы и губернатора, то риск разоблачения
секрета делается значительным. Включить же в такой секрет столь неподходящего
человека, как В.Ф. Джунковский, это значило, несомненно, раскрыть его. Это и
произошло.
В.Ф. Джунковский был очень популярен в общественных кругах и всеми силами
стремился эту популярность поддерживать. Бывший преображе-нец, затем адъютант у
Великого князя Сергея Александровича по должности московского
генерал-губернатора (я помню, как на больших балах у Великого князя гвардии
капитан В.Ф. Джунковский с самым серьезным и торжественным видом раздавал гостям
котильонные шелковые ленты), затем неожиданно московский вице-губернатор, а
затем и губернатор. Связи у него в «сферах» были громадные, и он легко и
бестрепетно всходил все на высшие ступени административной лестницы, закончив
свою административную карьеру в должности товарища министра, заведующего
полицией и командира Отдельного корпуса жандармов. В 1915 году он
«поскользнулся» на одной «апельсинной корке», ловко прикрыв ее для публики своим
«ан-
315
тираспутинством», и отправился на фронт, получив бригаду. Не знаю, командовал
ли он когда-либо ротой? Вероятно, и бригадой он командовал так же бестрепетно,
как и до того управлял самыми различными учреждениями, не понимая по существу их
функций и назначения. Это был, в общем, если можно выразиться кратко, но
выразительно, круглый и полированный дурень, но дурень чванливый, падкий на
лесть и абсолютно бездарный человек.
Генерал Джунковский не любил Корпуса жандармов уже по тому одному, что офицеры
этого Корпуса ему, как губернатору, подчинены не были. Независимость он в других
не любил. При наших редких сравнительно встречах он чувствовал мою
независимость, не мог относиться ко мне хорошо. Встречи происходили при условно
любезных улыбках и полной сухости в разговоре с его стороны.
Я поехал с телеграммой Белецкого. Генерал прочел телеграмму, кисло и
неприязненно улыбнулся и, возвращая ее мне, сказал: «Сообщите вашему начальству,
что мной будет сделано все возможное».
Малиновский стал членом Государственной думы. Его поведение в Думе, резкие
выступления от имени социал-демократической фракции, занятое им де-факто
лидерство в этой фракции стали не на шутку смущать правительство. Было очевидно,
что Малиновский вырывается из-под опеки Департамента полиции и что
конспиративные свидания его с Белецким и Виссарионовым не дают никакого
результата.
В это время, весной 1913 года, на верхах произошел очередной поворот мнений, и
было принято решение объединить в одном лице должность товарища министра
внутренних дел и командира Отдельного корпуса жандармов, что и было осуществлено
путем назначения на эту должность генерала В Ф. Джунковского. Нелепее выбора
сделать было нельзя.
Ближайшим результатом этого назначения было удаление как Белецкого, так и
Виссарионова.
Генерал Джунковский, наивный администратор, является, конечно, противником
всяких, «каких-то там» конспирации, «агентуры», «тонкого» сыска и пр. Он
по-солдатски, по-военному, напрямик, под честное слово сообщает председателю
Государственной думы Родзянко о двойной роли Малиновского и обещает ему убрать
из Думы этого «провокатора»!
Обещать легко, но как это выполнить — Джунковский не знает. Он вспоминает, что
начальник Московского охранного отделения, подполковник Мартынов, должен хорошо
знать как самого Малиновского, так и всю ис-
316
торию его выборов в члены Государственной думы, а также и всю большевистскую
партийную механику. Генерал Джунковский потому сам приезжает в Москву и по
телефону вызывает меня к себе для переговоров.
У нас происходит следующий разговор.
Генерал. Я вызвал вас, чтобы переговорить об одном очень серьезном вопросе. Я не
могу допустить дальнейшего пребывания Малиновского в составе членов
Государственной думы. Его возмутительные выступления в Думе не могут быть
допустимы. Я понимаю, что вопрос, связанный с его уходом из Думы, очень сложен.
Его надо обсудить и логически обосновать, и я полагаю, что вы сможете это
сделать, а потому поручаю выполнение этого дела вам.
Я. Ваше превосходительство, задача, которую вы возлагаете на меня, очень
сложная. Я хорошо знаю Малиновского, его непомерное честолюбие, и, наконец, я
понимаю, как будет трудно найти подходящий предлог для такого «вынужденного»
ухода его из Государственной думы, ухода, который будет просто необъясним для
лидеров его партии.
Генерал. Каково было ваше личное отношение к делу о сотрудничестве Малиновского
одновременно с пребыванием его в рядах членов Думы?
Я. Я с самого начала был противником этой затеи, уже по одному тому, что она
лишала меня, как начальника Московского охранного отделения, самой осведомленной
агентуры. Я понимал, что ни директору Департамента полиции, ни его помощнику
невозможно, по отсутствию профессионального опыта и по недостатку времени, умело
руководить таким трудным секретным сотрудником, каким, по характеру и по
свойству натуры, был Малиновский. Но, конечно, что же мне оставалось делать, как
не подчиниться распоряжению моего прямого начальства?
Генерал. Да, я это понимаю. Но как вы теперь думаете поступить? Вы должны
объявить мое непреклонное решение удалить Малиновского из Государственной думы
ему самому, обещать ему денежное пособие.
Я. Какое именно, в каких размерах я могу предложить ему это пособие?
Генерал. Ну, тысячи две рублей...
Я. Ваше превосходительство, эта сумма слишком ничтожна. Ведь вполне возможно,
что после такого ухода из Государственной думы Малиновскому придется надолго,
если не навсегда, уйти в «частную жизнь». Надо помочь ему заняться чем-либо.
Генерал. Сколько же следует ему дать?
317
Я. Мне представляется эта выдача в виде суммы от пяти до десяти тысяч рублей.
Могу ли я начать с пяти тысяч рублей?
Генерал. Я бы не хотел, чтобы эта выдача превысила пять тысяч.
Я. Я постараюсь выполнить возложенную вами на меня очень нелегкую задачу.
Я стал придумывать всевозможные комбинации, ища «логического» выхода для
Малиновского, и перебрал их десятки, но все не мог найти подходящего. К тому же
надо было подготовиться для личных переговоров с Малиновским, который тем
временем через Белецкого был осведомлен о катастрофе и о необходимости ехать в
Москву для переговоров со мной о дальнейшей его судьбе.
Прошло несколько дней, и Малиновский телефоном попросил меня выслать в условное
место хозяина той моей конспиративной квартиры, где он встречался ранее со мной,
чтобы указать место для встречи. Возвратившийся служащий доложил мне, что
сотрудник «Икс» (таков был псевдоним Малиновского со времени передачи его мной
директору Департамента полиции) просит меня приехать в 1 час дня к последней
трамвайной остановке у Ходынского поля.
В назначенное время я подъехал к этой трамвайной остановке и невдалеке заметил
подходившего с другой стороны Малиновского. Соблюдая конспирацию, мы, не подходя
друг к другу, пошли в расстилавшееся перед нами огромное поле. Пройдя с
полверсты, мы подошли друг к другу, поздоровались и уселись на траве. Место для
конспиративного свидания было необычное, но не плохое. Всякого проходящего можно
было заметить издалека, а услышать нашу беседу — невозможно.
Малиновский был удручен и раздражен. Я избрал путь нападения. С места я принялся
беспощадно критиковать его поведение в Думе, доказывая, что во всем случившемся
виноват он сам. Под градом моей жесточайшей критики Малиновский несколько притих
и пытался только оправдывать свою линию поведения необходимостью выполнять
партийные директивы.
Мы долго спорили на эту тему, пока я резко не прервал его доводы, указав, что
теперь вопрос лежит совсем в другой плоскости, а именно что правительство решило
удалить его из Государственной думы и что нам следует только обсудить и
выработать логическое оправдание этого ухода.
Малиновский стал доказывать мне, что он совершенно не мыслит, как можно
логически обосновать его внезапный уход из Думы, и вдруг неожиданно спросил
меня:
318
— Чем же правительство думает вознаградить меня за такой уход и утерю мной
думского жалованья?
— Единовременной выдачей вам пяти тысяч рублей!
— Вы смеетесь надо мной! — воскликнул возмущенно Малиновский.
— Я не смеюсь и, может быть, если бы все от меня зависело, я выдал бы
вам двадцать пять тысяч рублей; нам было бы легче сговориться о подробностях, но
мне отпущено пять тысяч рублей.
— А если я воспротивлюсь? — вдруг заметил Малиновский.
— Ну, вы понимаете невозможность такой ссоры с правительством. Силы
не равны. Надо подчиниться и выйти из положения так, чтобы вы не были
заподозрены.
— Однако вы сами-то можете что-нибудь придумать? — начал сдавать
ся Малиновский.
Я набросал ему тогда задолго до свидания придуманный мною план взрыва в
социал-демократической думской фракции, состоявший в том, что Малиновский
предложит резкую резолюцию, которую фракция не примет, а ее лидер, Малиновский,
тогда «по партийным соображениям», из-за соблюдения чистоты «генеральной линии»,
сложит с себя депутатские полномочия.
Мы долго, не только на одном этом свидании с Малиновским, но еще и на двух
других, по ночам, обсуждали со всех сторон возможные последствия этого взрыва
для него, Малиновского.
Когда Малиновский, обсуждая план, выражал сомнения, как отнесется ко всему этому
Ленин: «Не подвергнет ли он мой способ действий и воздействия на думскую фракцию
жестокой критике, а я, может быть, окажусь неспособным оправдать мою линию
поведения?» — я доказывал ему, что именно Ленин, с его крайними решениями,
станет на его сторону. Я оказался прав. Ленин действительно стал затем на
сторону Малиновского, а кстати отверг и не принял версию «предательства» его,
версию, быстро начавшую распространяться, очевидно благодаря намекам, а может
быть, и прямым, откровенным, «под честное слово» рассказам Родзянко и самого
Джунковского. Я плохо верю в версию, получившую распространение уже значительно
позднее, что Ленин по каким-то «партийным соображениям», хотя и узнал о службе
Малиновского в охранном отделении, «прикрыл» его.
История ухода Малиновского, так, как она произошла, достаточно известна
большинству моих читателей, и мне нет необходимости воспроизводить ее здесь
более подробно. Достаточно только сказать, что закулисным
319
режиссером этой трагикомедии был я. Я составил план, сценарий, и актер —
Малиновский выучил роль этой трагикомедии, за которую он получил 5000 рублей.
Мне же никто не выразил благодарности.
Малиновский не возвратился более к сотрудничеству. Он уехал за границу, к
Ленину. Он был партией оправдан, некоторое время жил за границей, затем
вспыхнувшая мировая война заставила забыть о нем. Появились какие-то плохо
проверенные сведения об его смерти. Только революция 1917 года вскрыла всю его
роль на службе у Департамента полиции117.
После этого отступления да позволено мне будет вернуться к описанию моих
мероприятий в связи с Высочайшим приездом на Бородинские торжества в 1912 году.
Согласно бывшим уже ранее примерам все лица, как проживающие в Москве, так и
вновь в это время приезжавшие и числившееся в списках охранного отделения
неблагонадежными в политическом отношении, подлежали как бы пересмотру в смысле
необходимости принятия против них каких-либо новых охранных мер. Начальнику
отделения предоставлялось самому, на основании вновь поступивших к нему
агентурных сведений или вообще общепринятых мер предосторожности, решить, какие
же специальные охранные меры следует принять в отношении того или иного
неблагонадежного лица.
Я не могу определить теперь по памяти, какое громадное количество «справок»,
часто занимавших до трех листов почтовой бумаги большого формата, подавалось мне
тогда ежедневно для прошения и наложения резолюций. Их было очень много. На
столе у меня они лежали подавлявшими меня кучами. Составлением их, по делам
моего отделения, занималось около 15—20 офицеров Отдельного корпуса жандармов,
специально для этого временно прикомандированных к моему охранному отделению.
Мне оставалось внимательно, но, конечно, быстро прочитывать эти справки,
уловлять их значимость и класть соответствующие резолюции, которые, с одной
стороны, могли весьма неприятным образом сразу изменить жизненные навыки
какого-нибудь неблагонадежного, а с другой — в случае чего — сильно изменить и
мое служебное положение.
Я, конечно, понимал, что каждая моя резолюция, если что, Боже упаси, случится
при Высочайшем проезде и при этом в какой-то мере будет так или иначе замешан
упоминаемый в справке поднадзорный, может грозить
320
мне громадными неприятностями. Само собой напрашивалась определенная
тенденция к более суровым резолюциям.
Однако чувство долга, не позволявшее мне переходить черту «административного
восторга», и понимание политического момента, не допускавшего каких-либо
подпольных приготовлений опасного характера, руководили мной и умеряли мои
резолюции. Я не помню ни одного «предупредительного» ареста за то время или
других предупредительных мер, которые могли бы повлиять на службу или положение
поднадзорных или неблагонадежных.
Этим моим положительным утверждением я надеюсь рассеять туман лжи и клеветы,
обычно появлявшийся в нашей «освободительной» прессе и направленный на то, чтобы
внедрить в российском обывателе представление о якобы бесчисленных арестах и
высылках из столицы.
Были порою курьезные положения. Например, читаю справку на анархиста,
занесенного в списки Московского охранного отделения что-то около тридцати лет
тому назад и ныне, в 1912 году, в возрасте шестидесяти пяти лет служащего на
Александровской (Брестской) железной дороге. Дорога идет в направлении Бородина!
Несомненно, что весь анархизм выветрился у этого старикана за прошедшие 30—40
лет спокойной службы на железной дороге. Однако если отнестись к делу формально,
то как же оставлять, «не принимая мер», анархиста на той линии железной дороги,
по которой проследует Высочайший поезд? И если, допустим на минуту, что-то
непредвиденное случится на этой железной дороге как раз во время проезда и
начнется затем расследование мер, принятых в связи с Высочайшим проездом,
окажется, к общему негодованию и возмущению, что начальник отделения знал об
анархисте, но не принял мер.
Не проще ли на время Высочайшего проезда задержать такого зарегистрированного
«анархиста» по формальному поводу и быть спокойным? По-видимому, его беспокоили
и ранее! Я ограничился, однако, выяснением его настоящего «миропонимания» и,
успокоившись «за мир», положил справку в сторону с резолюцией: «Проверен. Может
быть оставлен на службе».
Таких и подобных справок было много, и надо положительно было быть Соломоном
или, в крайнем случае, верить, что общее положение вещей тобой понимается
безошибочно.
Справки и наложение на них резолюций отнимали у меня много часов ежедневного
утомительного труда. Если прибавить к этому постоянные, бесконечные заседания
различных комиссий, образованных в градоначаль-
321
...
Представляясь в июне 1912 года московскому губернатору, Свиты Его
Величества генерал-майору Джунковскому, по случаю вступления моего в
должность начальника Отделения по охранению общественной безопасности и
порядка в г. Москве, я отлично представлял себе, какого сорта человека и
администратора я вижу перед собой.
Быстрое восхождение по служебной лестнице, головокружительная карьера, легко
возносившая заурядного по уму и способностям гвардейского капитана до высших
в государстве должностей, и твердая уверенность в прочных связях в высшем
обществе, по-видимому, вскружили голову генералу, и он к описываемому
времени чувствовал себя «опытным администратором».
Воспитание в условностях света и привычка быть своим в самых высших слоях
общества чувствовались сразу. Чувствовалось сразу же и его внутреннее
предубеждение против порученного ему дела, так как генерал щепетильно
старался не касаться политического розыска, какой-то там «секретной
агентуры», «шпионов», как он, вероятно, образно мыслил, простодушно, но
уверенно полагая, что любой подчиненный ему исправник Московской губернии,
им выбранный из неудавшихся гвардейских офицеров, гораздо лучше любого
«охранника» исполнит поручение, данное ему московским губернатором.
Большой острослов, мой брат Николай, хорошо знавший Джунковского по своей
службе в Московском губернском жандармском управлении, как-то говорил мне,
уже после назначения Джунковского командиром Отдельного корпуса жандармов и
товарищем министра внутренних дел: «Ты сделаешь большую ошибку, если,
докладывая о каком-нибудь розыскном случае, будешь употреблять непонятные
ему и "неприемлемые" для него технические розыскные термины и выражения
вроде, например, такого: "по точным агентурным сведениям от секретной
агентуры, близко стоящей к таким-то революционным центрам, я узнал, что", и
т.д.; или, если, докладывая ему о предположенных тобой розыскных шагах, ты
скажешь: "поручив моей секретной агентуре возможно ближе соприкоснуться с
подпольной организацией такой-то, я рассчитываю на то, что" и так далее.
Нет, — говорил мне, смеясь, брат, — нет, этого он не поймет и, главное, не
поверит тебе, что ты что-то там узнаешь и достигнешь таким путем. А вот если
ты скажешь ему так: "Ваше превосходительство, я поручил двум толковым
городовым, переодев их в штатское платье, разузнать все о деятельности
Бориса Савинкова, по данным одного станового пристава, посещающего
328
фабрику такую-то", то, поверь, генерал Джунковский будет доволен твоей
служебной ловкостью и распорядительностью! Не забудь при этом, — добавлял мой
брат, — подать ему вовремя галоши и осведомиться о драгоценном здоровье его
сестрицы Евдокии Федоровны...»
Я много раз затем вспоминал удачную характеристику генерала Джунковского,
сделанную моим братом.
Надо сказать, что вследствие служебных столкновений и «обострения» различных
вопросов у обоих моих братьев по должности их в качестве помощников начальника
Московского губернского жандармского управления в четырех различных уездах
Московской губернии в беспокойные 1901— 1907 годы вышли служебные неприятности с
московским губернатором Джунковским, правда, закончившиеся совершенным
оправданием их действий и конфузом для генерала, почему фамилия «Мартынов» для
него была несколько неприятной. Все это, вместе взятое, несколько охлаждало наше
знакомство в 1912 году и создавало «флюиды отталкивания». К тому же я решительно
не умел и не был расположен к «подаванию галош»!
Правда, в моей должности я был независим от московского губернатора, но... я уже
говорил ранее о растяжимости понятия независимости и о многочисленном
начальстве, прямом и косвенном.
Я ограничился поэтому периодическими служебными посещениями и сообщал генералу,
по возможности в самой упрощенной и приноровленной к его пониманию форме, об
общественном настроении и фазах подпольной деятельности революционеров. Мои
доклады имели характер манной кашки, даваемой расслабленному больному, не
могущему переварить более грубой пищи. В этой форме генерал Джунковский,
по-видимому, мог усвоить эту пищу.
Весной 1913 года Государь снова посетил Москву по случаю «Романовских торжеств»
(трехсотлетия Дома Романовых). Началась снова та же страда для меня.
Во все время Высочайшего пребывания в Москве и окрестных городах (как, например,
Костроме), куда выезжал Государь и которые были в розыскном отношении подчинены
мне, царило необычайное патриотическое воодушевление. Революционное подполье
оставалось дезорганизованным по-прежнему и почти не давало себя знать.
Как и раньше, к Высочайшему приезду в Москву начались приготовления, проверки,
инспекции и прочие служебные передряги. Приехал, как и раньше, вице-директор
Департамента полиции Виссарионов. Как и ранее,
329
Сергей Евлампиевич прямо с вокзала, усевшись со мной в мой казенный экипаж,
смиренно-набожно промолвил: «Прежде всего к Иверской, конечно!» Истово
перекрестившись, смиренно преклонив колени и поставив свечу, СЕ. Виссарионов
направился со служебными официальными визитами к градоначальнику, к губернатору,
к прокурору судебной палаты и т.д. Затем начался обычный инспекторский осмотр
моего отделения: проверка состояния секретной агентуры, разговоры СЕ.
Виссарионова с секретными сотрудниками на конспиративных квартирах, причем на
этот раз Сергей Евлампиевич, прочно усевшись на вице-директорское седло, уже не
спрашивал меня, так ли он говорил с секретным сотрудником, как надо, и довольно
ли для этого тех десяти—пятнадцати минут, которые он посвятил разговору с ним.
Нет, теперь Сергей Евлампиевич был на высоте своей задачи и начал бодро и
уверенно беседовать с моей агентурой. На второй или третьей беседе Виссарионов,
казавшийся мне в этот вечер чем-то озабоченным и даже расстроенным, внезапно
прервал разговор с одним сотрудником и попросил меня указать, где именно в
конспиративной квартире находится... уборная, и спешно, в полном расстройстве
(потом оказалось, в приступе «медвежьей» болезни — совсем на манер папаши
Верховенского в «Бесах»!), удалился туда на долгое время...
Причины этого расстройства выяснились на другой день: генерал Джунковский решил
удалить от дел директора Департамента полиции Белецкого и с ним его правую руку,
СЕ. Виссарионова. Начались бесконечные смены директоров этого Департамента. На
место вице-директора, заведующего политическим розыском, вступил, к моему
большому удовольствию, мой хороший знакомый, товарищ прокурора Алексей Тихонович
Васильев.
Мне пришлось на другой же день, облачившись в парадную форму, так редко мною
надеваемую, представляться новому начальству, генералу Джунковскому. На этот раз
меня принимал командир Отдельного корпуса жандармов и товарищ министра
внутренних дел. Всей своей осанкой румяный молодой генерал давал чувствовать,
что передо мной командир Корпуса. Товарища министра внутренних дел как-то не
ощущалось! Поздравив генерала с монаршей милостью, я тоже, в видах подражания
«новому духу», старался изобразить строевого офицера, заинтересованного не
столько делом политического розыска, сколько поддержанием воинского духа и
дисциплины среди служащих.
Генерал Джунковский, как всем известно, старался прослыть либеральным
администратором, конечно постольку, поскольку это создавало ему
330
приятную атмосферу в кругах нашей либеральничающей интеллигенции, но если он
чутким носом придворного человека улавливал «поворот вправо», то он, где нужно и
где не нужно, спешил усердствовать и проявлять твердость власти.
Один из таких «правых» его поворотов был просто нелеп. Случай был показателен и
достаточно выразителен для того, чтобы рассказать о нем.
В связи с «Романовским юбилеем» шли толки о возможной амнистии. Некоторая
частичная амнистия была в то время уместной, да и время было спокойное, а
власть, как никогда, прочна. Та секретная агентура, которая осведомляла меня об
общественном настроении, указала мне на один случай, где применение такой
частичной амнистии было бы встречено общественностью с особым «признательным
сочувствием» и в то же время показало бы внимание верхов к выдающимся
представителям нашей культуры. Дело шло о предстоящем осенью 1913 года судебном
процессе известного поэта Бальмонта, обвинявшегося в богохульстве, усмотренном в
одном из его стихотворений, под названием не то «Сатана», не то «Дьявол» —
теперь в точности не упомню.
Я получил негласную информацию о том, что оправдательный приговор предрешен
членами судебной палаты; следовательно, своевременная амнистия Бальмонту
устранила бы нежелательную судебную процедуру с ее, также нежелательным для
правительства, афронтом.
Все эти данные я изложил в особой записке и подал ее для сведения
градоначальнику Адрианову, добавив, что я лично полагал бы применение амнистии к
Бальмонту крайне желательным.
Адрианов не выразил мне своего мнения и молча сунул записку в стол.
Вскоре прибыл в Москву генерал Джунковский. Одним из его распоряжений ко всем
начальникам отдельных частей Корпуса жандармов было встречать его на вокзале и
рапортовать о состоянии части и прочем. Я «командовал» отдельной частью и должен
был с этого времени неукоснительно прибывать на соответствующий вокзал в военной
форме, подходить к генералу Джунковскому с требуемым официальным рапортом,
который, будучи применен к делам моего охранного отделения, звучал для меня
каким-то анахронизмом. Подумайте сами: по делам моего отделения что-то случалось
почти ежедневно, многое из случавшегося было весьма интересным и важным с
государственной точки зрения, но, во всяком случае, не укладывавшимся в
прокрустово ложе официального рапорта! Рапорт этот неизменно повторял казенный
шаблон: «В таком-то отделении особых про-
331
исшествий не было». И, в полном несоответствии с содержанием этого рапорта,
обычно мне назначался час для доклада в помещении, где останавливался
Джунковский. Из этого следовало, что сам генерал понимал, что на вокзале, в
присутствии посторонних, я не мог бы докладывать ему о ряде более или менее
значительных данных, поступивших за истекшее время к моему сведению.
До этого никогда ни один из начальников Московского охранного отделения не
выезжал на вокзал для официальной встречи — и понятно почему: такие встречи
только нарушали установленную деловую рутину и могли лишь мешать исполнению
срочных дел; а какие дела, как не срочные, были у начальника Московского
охранного отделения! Но хочешь не хочешь, а бросай все, переодевайся в требуемую
военным уставом форму и поезжай на вокзал, дабы произнести указанную
сакраментальную фразу.
Генерал Джунковский, по-видимому, был очень доволен тем, что ставил и охранное
отделение на военную ногу.
В этот приезд, еще на вокзале, генерал Джунковский, выслушав рапорт, предложил
мне пройти с ним в парадные комнаты вокзала и доложить ему о более или менее
значительных новостях. Докладывая эти новости, я, между прочим, вспомнил и о
деле Бальмонта и высказал свои соображения о возможности применения амнистии
поэту. Джунковский пробормотал что-то в ответ, из чего я заключил, что готового
мнения и решения у него нет. Вечером того же дня градоначальник Адрианов
высказал мне в весьма сухой форме свое неудовольствие тем, что я доложил
генералу Джунковскому о деле Бальмонта. «Да ведь я, ваше превосходительство,
обязан доложить такой случай товарищу министра внутренних дел в связи с его
вопросами об общественном настроении!» — «Разве вы не видели, что вашу записку о
Бальмонте я молча положил в стол?» — спросил меня генерал Адрианов. «Да, помню,
вы положили ее в стол, но я не понял того, что вы желаете замолчать эту
информацию, которая к тому же по заведенной практике была переслана мной в
Департамент полиции, который контролирует мою розыскную деятельность, и таким
путем могла попасть и генералу Джунковскому, как товарищу министра внутренних
дел и заведующему полицией!»
Так старался я оправдать мой устный доклад генералу Джунковскому. «Вы должны
были понять, что я не согласен с вами!» — продолжал раздраженно Адрианов. Я
понял, что после моего доклада генералу Джунковскому он при встрече с
градоначальником спросил его мнение по поднятому мною вопросу, и оба скоро
пришли к заключению, что «дразнить» право-
332
церковные круги для них обоих невыгодно, и оба предпочли замолчать неприятное
для них решение.
Бальмонт вскоре был оправдан...118
Генерал Джунковский не был в состоянии понять, что подлинно разумно-либерально и
где следует приложить государственную силу; но зато он был кипуч в своей
показной либеральности, конечно постольку, поскольку она не могла повредить ему
в нужных кругах.
Другой случай его смиренного подлаживания к сильным на верхах влияниям произошел
позже, уже в обстановке военного времени, насколько я помню, весной 1915 года.
В отделение поступило от жандармского подполковника Тихоновича из Ревеля
«отдельное требование» о производстве обыска и об аресте какого-то лютеранского
пастора-немца, не помню теперь его фамилии, проживавшего в Москве и замешанного
в шпионской организации, за которой в Ревеле велось наблюдение.
Я знал подполковника Тихоновича лично по Петербургскому губернскому жандармскому
управлению, где мы одно время производили дознания по политическим делам; это
был человек неглупый, способный и обстоятельный.
Поручив произвести обыск и арест пастора одному из офицеров отделения, я
направил на другой же день как арестованного, так и всю отобранную у него по
обыску, очень значительную (по крайней мере, по объему) переписку, не
рассматривая ее, в Московское губернское жандармское управление для производства
следственных действий.
То обстоятельство, что я не оставил этого неприятного дела в производстве у себя
в отделении (хотя и мог это сделать), а направил его в Московское губернское
жандармское управление, избавило меня, как это будет видно из дальнейшего, от
неприятностей по службе.
Но в историях «с немцами» я уже был учен!
Около недели или двух спустя в Москву приехал генерал Джунковский. Встретив его,
как обычно, на вокзале, я получил приказание генерала немедленно приехать к нему
в генерал-губернаторский дом, где он всегда останавливался при приездах в
Москву.
Как только доложили генералу обо мне, он вышел в приемную, расспросил кратко о
новостях, был, по-видимому, не в духе и сразу же перешел на вопрос, почему
именно мной арестован указанный выше пастор.
Я доложил сущность дела, что оно в производстве у меня не находится и что я
являюсь в данном случае исполнителем «отдельного требования»,
333
полученного мной из Ревеля. Тут же я объяснил, что дело этого пастора и он
сам находятся в распоряжении Московского губернского жандармского управления;
как именно двигается это дело, я не имел сведений, да у меня и не было причин
интересоваться шпионскими делами, так как они относились к компетенции тех
специальных контрразведывательных отделений, которые были созданы в военное
время при военных округах в тылу и при командующих армиями на фронте.
По хмурому виду генерала и по его вопросам я сразу понял, откуда дует ветер и
что немецкие круги хлопочут у генерала за пастора.
Из моих объяснений генералу Джунковскому стало ясно, что обрушиться на меня не
за что и невозможно, а потому он перешел на другой тон, желая, видимо,
использовать меня как советника в затруднительном положении. Вынув из кармана
какое-то письмо и передавая его мне, он сказал: «Прочтите, какое письмо я
получил от заведующего придворными конюшнями шталмейстера генерала фон
Грюнвальда119!»
Насколько возможно быстро я постарался схватить содержание письма. Оно было
написано в очень резком тоне (лучше и правильнее сказать, наглом) и содержало
весьма недвусмысленное требование — разобраться в истории «очевидно, по
недоразумению» арестованного пастора, хорошо известного «своей лояльностью» и
пр. Кроме того, автор письма выражал негодование по поводу «грубого обращения» с
пастором допрашивавшего его жандармского подполковника Колоколова и надеялся на
то, что «этот офицер будет примерно наказан», и т.д.
Я был возмущен и содержанием, и тоном письма, и, конечно, если бы я, по своей
сравнительно с генералом Джунковским скромной должности, получил бы такое, я
знал бы, как реагировать на бестактное, мягко выражаясь, вторжение конюшенного
генерала в чужую сферу деятельности!
«Ваше мнение об этом письме? Знаете ли вы лично подполковника Колоколова? Что
это за офицер, и мог ли он позволить себе грубости в отношении арестованного
пастора?» — спросил меня генерал Джунковский. Я уклонился от оценки письма, но
доложил, что подполковник Колоколов является одним из очень опытных в
производстве дознаний жандармским офицером, что он служил в различных отраслях
жандармской службы и известен как развитой и вполне корректный человек. Брат его
в прокурорском надзоре. Насколько я мог, я дал подполковнику Колоколову по
заслугам очень хорошую аттестацию, добавив, что вообще трудно обвинять
жандармских офицеров в грубости, так как общеизвестна их корректность.
334
«Ну, а начальник Московского губернского жандармского управления,
генерал-майор Померанцев?» — продолжал спрашивать генерал Джунковский.
В моем ответе на этот вопрос заключалась для меня полная возможность отплатить
генералу Померанцеву за все те неприятности и пакости по службе моей с ним в
Саратове; я отлично понимал, что генерал Джунковский искал, кого проглотить! Ему
надо было найти козла отпущения. Я уже понимал из тона генерала Джунковского,
что он отнюдь не собирается вступаться за своих подчиненных. Я ответил, что
генералу Померанцеву, как начальнику губернского жандармского управления, вряд
ли пришлось принимать очень близкое участие в этом дознании, так как он мог
вполне положиться на опытность подполковника Колоколова.
Думаю, что генерал Джунковский едва ли был доволен моими краткими и осторожными
ответами и тем, что я не давал ему в руки желательных для него нитей для
репрессий.
Как и что расследовал генерал Джунковский, я не знаю, но в результате его
расследования генералу Померанцеву было предложено уйти в отставку (по прошению)
с пенсией, а подполковник Колоколов был переведен из Москвы в другое,
провинциальное, жандармское управление — тоже, значит, был наказан.
Фон Грюнвальд, очевидно, был удовлетворен, так как генерал Джунковский, убоясь
влиятельных немецких сфер, не хотел неприятностей по службе, а потому
пожертвовал на своей служебной шахматной доске несколькими пешками.
Это было вполне в духе этого показного либерала!
Любопытен также и случай, который представился на разрешение генерала
Джунковского по делам моего отделения в 1913 году, т. е. вскоре после назначения
его на должность командира Отдельного корпуса жандармов и товарища министра
внутренних дел.
Делая ранее в этих воспоминаниях характеристику своим подчиненным по Московскому
охранному отделению, я отметил одного из жандармских офицеров, некоего ротмистра
Вас. Иванова, занимавшего в отделении должность чиновника для поручений.
Фактически он являлся моим помощником по ведению социал-демократической
агентуры. Это был, как я уже писал ранее, человек невысокой морали и культуры,
способный, но прене-приятнейшего заносчивого характера и с излишней для своего
положения самоуверенностью. Испортил его сильно мой предшественник по должно-
335
...
крыто, и суть дела заключалась не в какой-то особой осведомленности, а в
обычных, чисто полицейских мерах охранения внешнего порядка на улице; это не
относилось к моему ведомству.
Погромные настроения висели в воздухе; возможность погрома при любом уличном
скоплении толпы чувствовали все, а не одни власть имущие. Однажды, в
скверное майское утро, полицейский надзиратель, прикомандированный для связи
к одному из полицейских участков Замоскворечья, доложил мне по телефону, что
в районе его участка скопляется толпа, враждебно настроенная к немцам. Я
немедленно поспешил к градоначальнику и в срочном порядке доложил ему о моих
сведениях.
Не знаю почему, но мой доклад вызвал очень раздраженный отпор
градоначальника. Выходило так, что я сую нос, куда не следует, и что это
дело его, градоначальника, и общей полиции, а что у градоначальника сведения
другого характера: в Замоскворечье началась-де патриотическая манифестация.
«Патриотическая манифестация», как известно, кончилась двухдневным немецким
погромом, на который молча глядела полиция, правда слишком малочисленная,
бездействовавшая по нераспорядительности и нерешительности своего
начальства.
Погром был ужасающий. Когда я два дня спустя ехал по Неглинному проезду,
лошадь моя шагала по грудам художественных изданий Кнебеля. Не лучше было и
на многих других улицах.
Растерявшийся Адрианов, вбивший себе в голову глупые сведения о
патриотической манифестации, подъехал к толпе, несшей портрет Государя.
Вместо того чтобы распорядиться отобрать портрет, арестовать нескольких
лидеров, а толпу разогнать тогда, когда это было еще легко осуществить, он,
сняв фуражку, отправился во главе толпы. Скоро ему пришлось удалиться и
поручить шествие полицеймейстеру. Толпа стала громить, а отпора не
встречала.
Я не знаю, что делал в это время главноначальствующий князь Юсупов. Мятлев,
известный острослов и подпольный поэт того времени, уверял в одном
стихотворении, что князь стоял в это время в автомобиле на улице, —
И до сих пор еще не ясно,
Что означал красивый жест:
Валяйте, братцы, так прекрасно —
Или высказывал протест!
362
Я уже говорил, как к концу погрома в Москву приехал товарищ министра
внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов генерал Джунковский для
расследования.
Оставалось найти виновных; стали искать «стрелочника». Генерал Адрианов пытался
оправдаться тем, что я не докладывал ему вовремя об антинемецких настроениях. Я
доказал обратное — теми самыми рапортами, которые, на свою же голову, ввел
генерал Адрианов для моего отделения.
Не думаю, чтобы князь Юсупов пытался оправдываться. Человек был не деловой,
конечно, но отменно благородный.
Обоих «ушли». «Стрелочники» на этот раз не пострадали.
В результате антинемецкого погрома в Москве был смещен московский градоначальник
генерал-майор Адрианов, и на эту должность назначен ростовский (на Дону)
градоначальник, генерал-майор Евгений Константинович Климович.
Нового градоначальника я хорошо знал по прежней службе; его служебная карьера
для офицера Отдельного корпуса жандармов совсем необычайна.
Поступив в Отдельный корпус жандармов на рубеже настоящего столетия, Е.К.
Климович на первой своей более или менее самостоятельной должности состоял
помощником начальника Петроковского губернского жандармского управления для
осмотра паспортов в местечке Модржиеве, находившемся на границе нашей с
Германией.
Должность эта памятна мне потому, что в начале 1903 года я, совершенно
неожиданно для себя и для моего начальника управления генерала Секеринского, был
назначен приказом по Отдельному корпусу жандармов именно на эту должность, ввиду
нового назначения, полученного поручиком Е.К. Климовичем. Но, как я уже
рассказывал, фактически мне не пришлось вступить в эту должность, и я остался в
Петербурге.
Должность для жандармского офицера в местечке Модржиеве представлялась мне
весьма незначительной и мало обещающей для дальнейшей служебной карьеры.
Однако эта должность не помешала Е.К. Климовичу именно оттуда начать целый ряд
служебных успехов.
Думаю все же — и это не мое только мнение, — что, не будь у Евгения
Константиновича жены Екатерины Петровны, рожденной Тютчевой, а через нее и связи
в придворных сферах с известной статс-дамой Тютчевой,
363
возможно, что при всем природном уме, таланте и других выдающихся качествах
Евгения Константиновича, ему все же не удалось бы сделать столь выдающуюся
карьеру.
В 1902 году, по мысли и инициативе известного СВ. Зубатова, в то время
назначенного (директором Департамента полиции А.А. Лопухиным) заведовать Особым
отделом Департамента, а до того занимавшего должность начальника Московского
охранного отделения, совершилась большая реформа в деле политического розыска:
были созданы провинциальные охранные отделения в ряде крупных городов России.
На открывающиеся должности начальников этих отделений надо было отобрать из
наличного состава офицеров Отдельного корпуса жандармов наиболее способных,
активных молодых энтузиастов политического розыска.
Этот первый отбор в общем был произведен неплохо, и, как показало дальнейшее,
около половины из общего числа, около десяти офицеров, удачно исполняли новые
обязанности, в то время очень тяжелые и ответственные, и подняли на известную
высоту дело политического розыска, до того еле влачившего существование в
провинции; сами же они быстро продвинулись по служебной лестнице.
Одним из таких отобранных офицеров Отдельного корпуса жандармов оказался молодой
поручик, начальник скромного Модржиевского паспортного пункта Е.К. Климович. Он
был назначен начальником Виленского охранного отделения, а вскоре соединил в
своем лице и другую должность — виленского полицмейстера.
Чтобы уяснить, как и почему Особый отдел Департамента полиции мог остановить
внимание на том или ином офицере Отдельного корпуса жандармов при назначении его
на одну из открывавшихся в 1902 году должностей начальника провинциального
охранного отделения, надо помнить, что директору Департамента полиции А.А.
Лопухину фамилии жандармов подсказывал СВ. Зубатов.
Поэтому почти все офицеры, состоявшие при Московском охранном отделении в то
время, когда СВ. Зубатов был его начальником, получили должность начальника
провинциального охранного отделения. Это было понятно, вполне справедливо и
естественно. Их способности, служебный опыт в деле политического розыска и
служебное рвение были ему хорошо известны. Назову между ними А.И. Спиридовича, в
то время поручика.
Но таких офицеров не хватало для замещения всех открывшихся должностей. В
некоторых случаях помогли рекомендации той части прокурату-
364
ры, которая наблюдала за производством жандармских дознаний при губернских
жандармских управлениях. Лица прокурорского надзора, конечно, хорошо узнавали
способности жандармских офицеров, с которыми они вели служебные дела, и, так как
директор Департамента полиции бывал часто в прошлом лицом прокурорского надзора
(как А.А. Лопухин), некоторые из начальников провинциальных охранных отделений
(и я в том числе) были подсказаны и продвинуты прокурорским надзором.
Помню как пример такого назначения ротмистра Боброва, назначенного в Саратов из
Петербургского губернского жандармского управления, где он состоял офицером
резерва, т. е. производил жандармские дознания. Его отрекомендовал товарищ
прокурора Петербургской судебной палаты М.И. Тру-севич. Ротмистр Бобров вполне
заслуживал эту рекомендацию. Но, конечно, при этих назначениях играла роль и
протекция.
Так как поручику Климовичу при исполнении скромных обязанностей по проверке
паспортов в Модржиеве трудно было проявить свои способности, я позволяю себе
отнести его первое назначение на должность по политическому розыску —
начальником Виленского охранного отделения — именно к последней категории —
протекции.
В 1905 году Е.К. Климович, уже ротмистр, был ранен, и довольно сильно, осколками
брошенной в него местными революционерами бомбы. С тех пор он всегда носил
особый бандаж на ноге и всегда высокие сапоги; при этом несколько прихрамывал.
По какой-то несколько странной (по крайней мере, с моей точки зрения) системе
награждения, ставшей обычной в то время, офицеры Отдельного корпуса жандармов, в
особенности же служившие непосредственно по политическому розыску, т. е. офицеры
охранных отделений, в случае ранений в результате террористических действий
награждались орденами и даже чинами.
Если рассматривать каждое осуществленное террористическое выступление подпольных
революционных организаций как следствие известного недосмотра, незнания,
недостаточной осведомленности допустивших совершение такого акта (а как же иначе
его рассматривать?), то награждение орденом или чином пострадавшего
представлялось мне всегда странным.
Казалось бы, в таких случаях разрешение более или менее длительного отпуска для
поправления здоровья, денежное вознаграждение на лечение ранения более
соответствовали положению дела.
Я помню, как примерно в 1907 году директор Департамента полиции М.И. Трусевич
особым циркулярным письмом на имя начальников отдель-
365
ных частей в Отдельном корпусе жандармов уточнил взгляды Департамента полиции
на розыскную деятельность офицеров Корпуса. В этом письме было подчеркнуто, что
мерилом успеха каждого лица, ведущего политический розыск, будет считаться
отсутствие революционных выступлений в данной местности, как следствие
осведомленности и ловкого предупреждения политических выступлений.
Однако, несмотря на такие директивы, за отсутствие революционных выступлений
руководители политического розыска награждались редко. Очевидно, медленное,
систематическое и очень осведомленное руководство политическим розыском, не
дававшее возможности осуществиться подпольным выступлениям, требовало такого же
контроля и понимания сверху, а этого именно и не было в Департаменте полиции.
Короче говоря, правильно или нет, но ротмистр Климович получил за ранение чин
подполковника, а в 1906 году был назначен начальником Московского охранного
отделения.
Мое первое знакомство с ним относится именно к этому времени, хотя оно было
мимолетным. Однако оба мои брата — старший Николай и младший Петр — были
разновременно прикомандированы к Московскому охранному отделению (оба были
помощниками начальника Московского губернского жандармского управления по разным
уездам, но жили в Москве), и оба хорошо узнали подполковника Климовича и многое
рассказывали мне о нем как о человеке и начальнике охранного отделения.
Внешне Е.К. Климович за все время моего знакомства с ним, а именно с 1906 года и
потом в Добровольческой армии и даже в эмиграции, в Константинополе, как-то
совершенно не изменился: это был все тот же среднего роста, крепко сложенный,
старавшийся быть внешне спокойным и выдержанным, но внутренне беспокойный и
суетливый человек, с большим лысоватым лбом и бледным лицом литовско-польского
типа с маленькими редкими усиками.
Если он начинал разговор, сидя в кресле, он, видимо от какого-то внутреннего
волнения, скоро вскакивал и продолжал говорить, прохаживаясь по кабинету своей
прихрамывающей походкой. Говорить собеседнику Евгений Константинович не давал —
собеседнику надо было слушать.
От братьев я знал, что Евгений Константинович большой службист, днюет и ночует в
охранном отделении, других интересов и склонностей или слабостей у него нет;
очень ценит, если служащие отделения сидят по своим кабинетам до поздней ночи
(вернее, до раннего утра) и всегда «под ру-
366
кой» на случай вызова в кабинет начальника. Особенно любил Евгений
Константинович разговоры по ночам с подчиненными, как деловые, так и праздные.
Когда генерал Климович был уже московским градоначальником, а я подчиненным ему
начальником Московского охранного отделения, очень часто он сам глубокой ночью
заходил ко мне в кабинет и, расхаживая по комнате, говорил, и говорил...
На должности начальника Московского охранного отделения Е.К. Климович пробыл
очень недолго, всего около года. Но это был беспокойный год — вторая половина
1906-го и первая половина 1907 года.
Конечно, самое трудное при исполнении должности руководителя политическим
розыском было пребывание в этой должности в течение длительного периода, ибо в
этом случае необходимы были особая предусмотрительность и осторожность в
использовании, руководстве и вообще ведении секретной агентуры — основы всей
деятельности. Е.К. Климович, может быть, именно поэтому не хотел засиживаться на
такой беспокойной и ответственной должности, как Московское охранное отделение.
Для дальнейшего успешного продвижения по служебной лестнице надо было, однако,
проявить себя с выгодной стороны. Е.К. Климович выбрал путь быстрых, шумных
успехов, выгодных с показной стороны; он ликвидировал подпольные организации, не
считаясь с возможными вредными последствиями для секретной агентуры; он, так
сказать, выжимал из секретного сотрудника все, до последней капли, пользовался
его сведениями с выгодой для себя, «проваливал» агентуру, отбрасывал ее за
негодностью и принимал другую. Так «провалилась» крупная сотрудница, известная
Зинаида Жученко. Деятельность Е.К. Климовича на посту начальника Московского
охранного отделения была внешне блестящей, но ему не выгодно было засиживаться
на ней. Он и не стал.
Во время сенаторской ревизии деятельности московского градоначальника генерала
Рейнбота подпал под удары ревизии и помощник градоначальника полковник Короткий,
а на его место выдвинулась кандидатура полковника Е.К. Климовича. Он и был
назначен на эту должность. Уходя с должности начальника Московского охранного
отделения, Е.К. Климович продвинул на нее своего помощника, ротмистра фон Котена,
которого по ходатайству Е.К. Климовича незадолго до этого назначили помощником
начальника Московского охранного отделения, чем очень обидели временно
исполнявшего эту должность ротмистра Фуллона. Фуллон (мой большой
367
приятель, смерть которого я оплакивал в эмиграции в 1936 году) служил в этом
отделении с начала 1902 года, был очень неглупый, развитой и выдающийся
жандармский офицер; фон Котен же был товарищем Климовича по Полоцкому кадетскому
корпусу. Между прочим, я уже тогда обратил внимание на замечательную
товарищескую сплоченность бывших питомцев этого кадетского корпуса. Его
воспитанники, поступавшие впоследствии в Отдельный корпус жандармов, являлись
очень сплоченной группой, всегда так или иначе помогавшие друг другу. Среди
офицеров Отдельного корпуса жандармов, выдвинувшихся по служебной лестнице и
работавших посредственно по политическому розыску, я мог бы назвать тесную
группу таких «половчан»!
До перевода в Москву фон Котен занимал скромную должность офицера для поручений
при Петербургском охранном отделении, заведуя каким-то специальным отделом при
проверке паспортов, и никакой мало-мальски ответственной работы, собственно
относящейся к агентурному обследованию, не вел. Таким образом, у него не было
предварительного стажа, необходимого для должности начальника Московского
охранного отделения.
Мой приятель Павлуша Фуллон разобиделся назначением фон Котена, но при хороших
связях в высших административных и военных кругах был, в свою очередь, устроен
на должность белостокского полицмейстера и одновременно начальника местного
охранного отделения; на этой должности он просидел целых девять лет. Пробыл бы,
может быть, и дольше, не случись Великой войны и эвакуации Белостока в 1916
году, когда он приехал в Москву, где московский градоначальник генерал-майор
Вадим Ник. Шебе-ко, в прошлом гродненский вице-губернатор, хорошо знавший
подполковника Фуллона, предложил ему одну из освободившихся вакансий
полицмейстера в Москве. Впрочем, это было уже накануне революции.
В устройстве бывшего товарища по кадетскому корпусу и вообще приятеля, фон
Котена, на должность начальника Московского охранного отделения Е.К. Климович,
конечно, руководился не только желанием содействовать однокашнику; другой
заместитель Е.К. Климовича на этой должности мог бы подвергнуть его деятельность
нежелательной критике; при фон Котене этого произойти не могло. Таким образом,
ловкий Е.К. Климович отделался от возможного и, так сказать, естественного
кандидата в лице подполковника Фуллона, слишком много знавшего, и получил
послушного ученика в лице фон Котена.
При необыкновенно развитом самомнении, Е.К. Климович, вероятно, руководствовался
фразой, с которой Варвара Петровна Ставрогина (в «Бе-
368
сах» Достоевского) часто в затруднительных случаях обращается к своим столь
властно опекаемым ею близким: «Впрочем, я сама тут буду!»
Однако «сам он тут» пробыл недолго. В должности помощника московского
градоначальника он провел всего несколько месяцев и ловко проскочил на
открывшуюся должность начальника Особого отдела в Департаменте полиции.
В этом Особом отделе сосредоточено было руководство политическим розыском по
всей империи. На самом деле настоящего руководства этим розыском в Департаменте
полиции не было уже издавна, и Особый отдел попросту был местом, куда стекались
агентурные данные; отсутствовала система; руководственные указания были
ничтожны, и Е.К. Климович, пробыв тут тоже очень недолго, не внес никакой
инициативы и не завел новой системы. Мне приходилось самому, при наездах в
Петербург из Саратова, лично беседовать в то время с Е.К. Климовичем.
Его заместитель по этой должности, тоже жандармский офицер, до того бывший
начальником Киевского охранного отделения, подполковник Еремин, оказался куда
более на месте. Еремин изменил к лучшему всю отчетность по политическому розыску
и действительно завел много улучшений.
Не задерживаясь на этой должности и, видимо, не поладив с директором
Департамента полиции М.И. Трусевичем (встретились два медведя в одной берлоге),
Е.К. Климович переменил беспокойную, но невидную должность на должность
керченского градоначальника, справедливо учитывая, что он начнет Керчью, а
закончит Москвой или, при удаче, Петербургом.
В Керчи он засиделся — единственный случай в его служебной практике. Он очень
томился тихой Керчью и часто наезжал в Петербург напомнить о себе. Все как-то,
однако, складывалось так, что не освобождалась подходящая должность, пока,
наконец, кажется в начале 1915 года, освободилась должность ростовского-на-Дону
градоначальника, где его приятель и однокашник по Полоцкому кадетскому корпусу,
небезызвестный генерал Ком-мисаров, показал себя со столь безобразной стороны,
что его решено было убрать в спешном порядке. Однако и в Ростове-на-Дону генерал
Климович не засиделся. Случился московский погром, ушли и главноначальствующий
города Москвы князь Юсупов, и московский градоначальник генерал Адрианов. На
место последнего летом 1915 года назначается Е.К. Климович, и я встречаюсь с ним
снова.
К большому неудовольствию Е.К. Климовича, должность главноначаль-ствующего не
упраздняется, и на эту должность вступает генерал-лейтенант
369
Мрозовский, который хотя и «не администратор», но человек прямой, умный,
строгий службист и резковатый по натуре.
Вскоре, как я это замечаю, генерал Климович начинает избегать личных бесед,
докладов и прямых сношений с генералом Мрозовским. Оба генерала очень
самостоятельны.
Помощниками у Е.К. Климовича состоят тоже недавно назначенные на эти должности
люди: по части внешней полиции — бывший артиллерийский полковник В.И. Назанский,
очень милый человек, сравнительно мало знакомый с техникой полицейской службы,
которую он преодолевает упорной работой; по части административной — опытный
чиновник А.Н. Тимофеев, тоже милейший и приятный в обращении светский человек.
Е.К. Климович, сразу же по приезде в Москву и вступлении в должность, уделяет
много внимания моему отделению. Еще бы, он сколько лет тому назад сам был
начальником этого отделения! Он часто заходит в отделение, со многими служащими,
которых знает лично, ласково и приветливо здоровается, с некоторыми
разговаривает, вспоминает «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они»126;
заходит в самые разнообразные часы, по преимуществу поздно ночью, в мой кабинет;
вероятно, погружается невольно в воспоминания и, вскочив с кресла, начинает
дрыгающей походкой мерить кабинет и говорит, говорит...
Все мои доклады, содержащие агентурные сведения от секретных сотрудников, Е.К.
Климович прочитывает, что называется, от доски до доски. Но он как-то не
улавливает сильно изменившихся характера и условий, в которых протекает
деятельность революционного подполья: прошло уже около девяти лет со времени его
пребывания в должности начальника Московского охранного отделения... В 1915 году
в Москве, как и повсеместно в России, Партия социалистов-революционеров
дезорганизована, и проявлений активности от ее сочленов ожидать нельзя. Но Е.К.
Климович этого усвоить не может; ему, вероятно, кажется, что у меня просто нет
агентурных сведений, и он настойчиво предлагает мне найти случай и побеседовать
с Зинаидой Жученко, его бывшей сотрудницей, очень видной когда-то эсеркой, но
давно «проваленной» и разоблаченной своими сочленами по партии. Как я ни
доказываю генералу Климовичу, что Жученко ничего не может сказать мне нового,
что я шесть лет в Саратове теснейшим образом следил за всеми перипетиями Партии
социалистов-революционеров и что в 1915 году в Москве, если бы и возникла
какая-нибудь новая попытка народнических кругов создать что-либо подобное
развалившейся партии эсеров, моя
370
агентура, хотя и действующая, ввиду изменившихся обстоятельств, в другом
направлении, сохранила персональные эсеровские связи и вовремя нащупает вновь
нарождающиеся подпольные образования, а я своевременно буду информирован,
генерал плохо поддается на мои доводы.
В этом пункте создается трещина в наших отношениях; Е.К. Климович не терпит
самостоятельных подчиненных, а главное, тех, кто не смотрит восторженно в его
глаза и кто не спрашивает у него совета.
Из-за моего нежелания кривить душой и подыгрываться к Е.К. Климовичу у нас
происходит заметное охлаждение.
Один случай характерен, и его стоит рассказать.
Надо заметить, что при всем несходстве в натуре и характере со мной новый
главноначальствующий, генерал Мрозовский, скоро стал мне доверять и вообще очень
радушно встречал меня. Видимо, он чувствовал отсутствие у меня каких-либо задних
мыслей, прямоту моих докладов и в общем верил мне.
Случилась трамвайная забастовка; забастовавшие служащие требовали некоторых
изменений экономического характера; «политика» отсутствовала; забастовавшие
выбрали забастовочный комитет человек в пятнадцать. По проверке моим отделением,
члены забастовочного комитета были людьми, до того не зарегистрированными по
делам отделения и как будто поэтому беспартийными.
Е.К. Климович, исходя из взгляда, что «теперь не время для забастовок», отдал
мне распоряжение арестовать членов этого комитета, что мною и было исполнено.
Начавшимся дознанием не было установлено причастности «комитетчиков» к
подпольным революционным организациям. При моих докладах генералу Мрозовскому
мне пришлось отметить, конечно, беспартийность членов забастовочного комитета и
тот факт, что, согласно сведениям моей очень осведомленной в деятельности
московских социал-демократов агентуры, революционное подполье забастовки не
организовывало.
Так как генералу Мрозовскому необходимо было принять меры в отношении
арестованных членов забастовочного комитета, он пригласил к себе генерала
Климовича и меня. Мы оба не знали цели нашего вызова к главноначальствующему.
После краткого разговора о текущих делах генерал Мрозовский обратился к
градоначальнику и попросил его высказаться по поводу забастовочного комитета.
371
К моему удивлению, генерал Климович стал доказывать, что требования
забастовочного комитета инспирированы местным социал-демократическим подпольем,
что члены комитета тоже большевики и с ними надлежит поступить как с таковыми.
Когда Е.К. Климович окончил свою речь, генерал Мрозовский обернулся ко мне и
спросил:
— А разве у начальника охранного отделения имеются такие сведения?
Я, конечно, понял опасность своего положения, но кривить душой не
захотел и ответил просто:
— Нет, в моем распоряжении таких данных не имеется.
Тогда генерал Мрозовский, усмехнувшись, спросил генерала Климовича, на чем
именно он строит свои доводы. Е.К. Климович начал доказывать свои выводы из
общих положений, говоря, что отсутствие у начальника охранного отделения
сведений по данному вопросу не означает еще того, что общие выводы неправильны;
что у него достаточный опыт в таких делах и прочее.
Генерала Мрозовского он, однако, не убедил.
Через несколько дней генерал Мрозовский поблагодарил меня за то, что я не
побоялся сказать правду, но я, конечно, потерял в глазах Климовича положение
«своего» человека. С этих пор он стал относиться ко мне холодно.
В конце 1915 года произошли крупные перемены на верхах нашего министерства, и,
как водится, во главе Департамента полиции был поставлен новый человек. Им
оказался генерал Е.К. Климович.
Пробыл он в этой должности недолго и вслед за очередной «министерской чехардой»,
весной 1916 года, покинул пост директора Департамента полиции с тем, чтобы
вознестись в Сенат, — карьера исключительная для офицера Отдельного корпуса
жандармов, со средним образованием, большим опытом в делах полиции во всех ее
отраслях, с административным стажем, умом живым и практическим, бойким
темпераментом, громадным самомнением и весьма некрупным интеллектом...
В конце 1915 года в Москву приехал все тот же СЕ. Виссарионов, снова выплывший
на поверхность в качестве неизбежной правой руки С.П. Белецкого, получившего в
это время должность товарища министра внутренних дел после удаления генерала
Джунковского. От приятеля по Департаменту полиции я получил предупреждение, что
С.П. Белецкий по каким-то
372
соображениям решил «спихнуть» меня с должности и, чтобы «соблюсти ап-парансы»,
послал СЕ. Виссарионова в Москву произвести инспекторский смотр моему отделению
и «найти непорядки»... Сведения, мне переданные по телефону, были до такой
степени подробны, что в них намечена была моя новая должность — начальника
Самарского губернского жандармского управления. Должность, конечно, скромная во
всех отношениях, по сравнению с должностью начальника Отделения по охранению
общественной безопасности и порядка в г. Москве, которую я занимал.
Итак, я только что избавился от одного «недруга», генерала Джунковского,
решившего, в силу давнего недоброжелательства к моим братьям, спихнуть меня с
должности и водворить на нее какую-то, ему известную, «креатуру», как
представилась новая комбинация высшего начальства и новая угроза.
В данном случае угроза исходила от нового товарища министра внутренних дел СП.
Белецкого. Какие же причины влияли на его решение? Как это ни странно, эти
причины были совершенно неслужебного характера. Собственно говоря, придраться ко
мне и к моей служебной деятельности в Москве, может быть, было и можно, но не
так-то легко; сам Департамент полиции был вполне доволен тем агентурным
освещением, что я ему давал; Департамент знал хорошо, что я веду розыскную
работу в соответствии с переживаемым временем, что, благодаря моему руководству,
революционное подполье расстроено и что агентура своевременно направляется на
освещение тех группировок, которые по ходу событий выплывают на поверхность
противоправительственной борьбы. Наконец, Департамент знал всю мою предыдущую
розыскную деятельность и имел основание доверять мне.
Сам же СП. Белецкий, при подсказе со стороны СЕ. Виссарионова, остановился на
мне, когда в 1912 году ему надо было назначить кого-то из офицеров Отдельного
корпуса жандармов на должность начальника Московского охранного отделения.
Как увидит мой читатель из дальнейшего, единственной причиной к тому, чтобы
«спихнуть» меня с должности начальника Отделения по охранению общественной
безопасности и порядка в г. Москве, было то, что у меня с Белецким, по его же
собственным словам, сказанным мне при личной встрече в Петербурге в конце января
1916 года, были «враждебные флюиды»! Невероятно, но факт!
Во всей этой безобразной истории С.Е. Виссарионов играл роль (ему порученную и
навязанную С.П. Белецким) ревизора, который во что бы то
373
ни стало должен был открыть и разыскать уязвимое место в моей деятельности
начальника Московского охранного отделения.
Так как СЕ. Виссарионов, при всей талантливости его и знании нашего дела,
отличался еще и большой эластичностью характера и способностью принимать именно
ту форму, которая ему навязывалась сверху, я, конечно, понимал безнадежность
моего положения. СЕ. Виссарионову «приказано» найти неисправности в механизме
машины, которой я управлял вот уже около четырех лет, и совершенно ясно, что он
постарается что-нибудь «найти»!
Прежде всего я решил показать СЕ. Виссарионову, что я в курсе всей интриги. Для
этого я приехал на Николаевский вокзал встретить его, несмотря на
«неожиданность» и «внезапность» его приезда в Москву.
С.Е. Виссарионов был поражен встречей и не мог удержаться от восклицания:
— Разве вы знаете о моем приезде?!
Конечно, началось, как обычно, с «Иверской». Без посещения часовни Сергей
Евлампиевич, как я это отмечал уже ранее, не начинал ни одного дела в Москве,
даже скверного дела, с которым он в данном случае приехал и с которым в глубине
души он едва ли мог быть согласен. Но он творил волю пославшего его.
Начался обычный инспекторский смотр, который СЕ. Виссарионов производил мне не
один раз, и последний из них был всего около трех лет тому назад, в 1913 году.
Всегда в конце этих смотров он давал моей деятельности блестящую оценку. Теперь
надо было найти какой-то непорядок. Уже в самой внешности «ревизора» и в его
разговорах со мной чувствовался заметный холодок, столь необычный для меня при
сношениях с ним.
После разговоров с моими секретными сотрудниками, большую часть которых Сергей
Евлампиевич знал по прежним инспекциям, он ввернул мне замечание о том, что у
меня нет совсем освещения по партии максималистов. Я тотчас же понял, что это
обстоятельство будет пунктом обвинения против меня в будущем докладе. Почти не
скрывая вежливой, но иронической улыбки, я ответил, что у меня нет также
агентуры в партии «Народной воли» и «Черного передела», но, ежели при новых
сдвигах в идеологии народнически настроенных кругов появилась бы возможность
формации максималистского уклона, моя секретная агентура, ныне намеренно
продвинутая в новые общественно-оппозиционные группировки, а ранее активно
состоявшая в максималистских организациях, вовремя отметит новые образования и
также вовремя их осветит.
374
С.Е. Виссарионов, конечно, понимал, что я прав, но для порядка сказал мне,
что надо иметь агентуру «во всех организациях»!
Каждому интеллигентному русскому человеку, более или менее внимательно следящему
за нашим революционным движением, ясно, что предъявлять в конце 1915 года
начальнику политического розыска требование, чтобы он в числе секретных
сотрудников имел и максималистов, было абсурдно. И таким лицам станет совершенно
понятен мой ответ СЕ. Виссарионову.
Действительно, допустим на минуту, что я в качестве начальника политического
розыска сохранил бы со времен 1906—1907 годов секретного сотрудника, в те годы
активно вращавшегося в кругах эсеров-максималистов. Допустим, что я как-то
«законсервировал» его лет на семь-восемь, и вот к описываемому времени, т.е. к
концу 1915 года, он, состоя в списках моей секретной агентуры, попробовал бы,
вращаясь в разных эсеровских и народнических кругах, оправдать получаемый им
денежный отпуск от казны и осветить максималистские организации.
В его рапортах должна была бы появляться стереотипная отметка:1 «максималистов,
как организации, не имеется».
В 1915 году не имелось не только организованных максималистов, которые являлись
в свое время составной частью целого, но не имелось и этого организованного
целого, т. е. Партии социалистов-революционеров, развалившейся в 1909 году из-за
«провала» Азефа.
Конечно, все это не было секретом для такого выдающегося эксперта по делам,
относящимся к политическому розыску, каким был Виссарионов. Он в
действительности искал только предлогов, хотя бы формальных, чтобы его
начальство, т. е. СП. Белецкий, могло обосновать мое удаление с должности
начальника Московского охранного отделения не одними только «флюидами
неприязни».
Среди мемуаров, воспоминаний и подобной литературы, появившейся за время нашего
эмигрантского рассеяния, есть и такая, что трактует так или иначе о жизни,
деятельности, взаимоотношениях и вообще о чинах Министерства внутренних дел
бывшей императорской России, в ней с разных сторон освещена и деятельность
Департамента полиции в области политического розыска.
Бывший одно время начальником Нижегородского охранного отделения жандармский
подполковник Н.М. Стреколовский в своих «записках» о службе в Отдельном корпусе
жандармов, которые он озаглавил приблизи-
375
...
Здесь читайте:
Мартынов Александр
Павлович (1875-1951?), жандармский офицер, сотрудник "Охранки".
Царские жандармы
(сотрудники III отделения, Департамента полиции и др.)
Кто делал две революции 1917 года
"Провокаторы" в
революционном движении
Перегудова З. "Охранка" глазами
охранников (предисловие к двухтомнику воспоминаний). |
