Васильев Павел Николаевич
       > НА ГЛАВНУЮ > БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ > УКАЗАТЕЛЬ В >

ссылка на XPOHOC

Васильев Павел Николаевич

1910-1937

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ


XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:
В Фейсбуке
ВКонтакте
В ЖЖ
Twitter
Форум
Личный блог

Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ХРОНОС. Всемирная история в интернете

Павел Николаевич Васильев

Павел Васильев

В Москве 5 марта 2011 года открыта мемориальная доска
на доме по адресу: 4-я Тверская-Ямская, 26, где жил Павел Васильев.
Фото с сайта "Издательский дом "Российский писатель".

Васильев Павел Николаевич (1910 - 1937), поэт, очеркист. Родился 12 декабря (25 н.с.) в городе Зайсан в Казахстане в семье учителя, выходца из казачьей среды.

В 1925 оканчивает школу в Омске и уезжает во Владивосток, чтобы продолжить учение, однако через год уходит в плавание матросом, а затем становится старателем на золотых приисках на Лене. Жизненный опыт, приобретенный в эти годы, и впечатления, полученные тогда, стали основой, на которой были созданы его первые очерки и стихи.

В 1927 в Новосибирске были опубликованы стихи Васильева из тетрадки стихотворений, которую он привез с ленских приисков. Книги его очерков "В золотой разведке" и "Люди в тайге" увидели свет в 1930 уже в Москве, куда Васильев переехал в 1928 и поступил в Высший литературно-художественный институт им. В.Я.Брюсова. Много и упорно работает над стихами и поэмами, печатая их в разных газетах и журналах. Не прерывает связей и с журналом "Сибирские огни", в 1928 предоставившим свои страницы наиболее ярким главам из поэмы "Песни о гибели казачьего войска", полностью не увидевшей свет при жизни поэта.

В 1933 в журнале "Новый мир" появляется поэма "Соляной столб", в 1934 - поэма "Синицын и Ко", продолжающие тему сибирского казачества. Откликаясь на коллективизацию в сибирской деревне, Васильев пишет поэму "Кулаки" (напечатана в 1936).

Поэзию Васильева отличает сочный язык, близкий народно-песенному творчеству, и использование фольклорных мотивов. Последняя поэма "Христолюбовские ситцы", над которой он работал в 1935 - 1936, не была закончена и при жизни поэта не публиковалась (опубликована в 1956).

В 1936 году Васильев был незаконно репрессирован. Посмертно реабилитирован.

Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.


Павел Васильев (1910 – 1937), русский поэт. Павел Васильев родился 25 декабря 1910 года в восточно-казахстанском городе Зайсане. Он был старшим сыном в семье учителя математики. В детстве Павел с большим интересом слушал сказки и истории, сочиненными и рассказанными дедом и бабой, мать приучала детей к чтению и Павел уже в десятилетнем возрасте стал не только читать, но и сочинять собственные стихи. Семья часто переезжала, поэтому Павел учился и в Петропавловске и в Павлодаре, где он в 1926 году окончил школу. В этом же году Павел Васильев поступает во Владивостокский университет на японское отделение факультета восточных языков. Уже 6 ноября 1926 года во владивостокской газете “Красный молодняк” было опубликовано стихотворение "Октябрь". Стихи молодого поэта понравились находившемуся в то время во Владивостоке Рюрику Ивневу и он с журналистом Леонидом Повицким организовал первое публичное выступление Васильева.

          В 1927 – 1929 годах Павел Васильев жил в Новосибирске, Омске, Владивостоке, много путешествует по Сибири. Кем только он не работал – инструктором физкультуры, старателем на золотых приисках, каюром, экспедитором, культработником, рулевым на каботажном и рыболовецком судах. Стихи, написанные в 1928-29 годах к сожалению не сохранились.

          Осенью 1929 года сбылась мечта молодого поэта – он поступил на Высшие государственные литературные курсы в Москве. В это время он много пишет и печатается во многтх столичных журналах. К концу 1930 года Васильев заканчивает поэму "Песнь о гибели казачьего войска", отдельные главы которой публикуются в журналах, а вся поэма, хоть и с купюрами была подготовлена к печати в 1932 году в журнале "Новый мир".

          В 1932 вместе с Леонидом Мартыновым и другими молодыми поэтами Васильев на несколько месяцев подвергался аресту по обвинению в принадлежности к контрреволюционной группировке литераторов “Сибиряки”. Проходящие по этому "делу" Николай Анов, Евгений Забелин, Сергей Марков, Леонид Мартынов были осуждены на три года и отправлены этапом в Архангельск. Павел Васильев и Лев Черноморцев были осуждены условно.

          Этот арест дал повод и открыл возможности завистникам, открытым и скрытым врагам поэта для травли, преследований, гонений в 30-е годы... Его перестали печатать, что послужило возникновению псевдонима "Мухан Башметов". Подготовленная к печати книга "Путь к Семиге" так и не вышла в свет.
          С 1933 по 1936 год Павел Васильев много путешествует по стране, в это же время он пишет лучшие свои стихи и поэмы.

          Самый плодотворный период в творческой жизни Павла Васильева стал и самым трагическим. Уже в 1935 году готовится "дело" Павла Васильева., который находится под пристальным наблюдением НКВД. Нет худа без добра. В архивах этой организации сохранилось стихотворение поэта:

Неужель правители не знают,
Принимая гордость за вражду,
Что пенькой поэта пеленают,
Руки ему крутят на беду.
Неужель им вовсе нету дела,
Что давно уж выцвели слова,
Воронью на радость потускнела
Песни золотая булава.
Песнь моя! Ты кровью покормила
Всех врагов. В присутствии твоём
Принимаю звание громилы,
Если рокот гуслей — это гром.

          24 мая 1935 года в газете "Правда" было напечатано "Письмо в редакцию" за подписью 20 литераторов с требованием "принять решительные меры" к Павлу Васильеву. Среди них были поэты, которых Павел Васильев считал своими друзьями: Николай Асеев, Борис Корнилов, Семен Кирсанов, Иосиф Уткин. (Как недавно стало известно, не все подписи, указанные в газете, были в действительности поставлены). После этого письма, сотрудником газеты "Комсомольская правда", Джеком Алтаузеном была спровоцирована драка с Павлом Васильевым, после которой поэта приговорили за “злостное хулиганство” к полутора годам лишения свободы.

          Весной 1936 Павел Васильев был освобожден, но, чувствуя, что это ненадолго, он пишет стихотворение "Прощание с друзьями", где мысленно прощается с теми, кого любит. Интуиция не подвела поэта, в феврале 1937, при выходе из парикмахерской, он был вновь арестован. Павла Васильева обвинили в участии в террористическом акте против Сталина, в котором ему приписывалась роль исполнителя.

          15 июля был суд. 16 июля 1937 года Павла Васильева в неполных 27 расстреляли как врага народа. Лишь в конце 80-х годов стало известно о месте захоронения Павла Васильева – могила № 1 "невостребованных прахов" Донского кладбища.

Перепечатывается с сайта http://vcisch2.narod.ru/VASILIEV/Vasiliev.htm


Павел Васьльев Николая Селиванова

Васильев Павел Николаевич (23.12.1909[5.01.1910]—16.07.1937), поэт. Родился в г. Зайсан Семипалатинской обл. в семье школьного учителя. Дед был выходцем из сибирского линейного казачества. В 1926 окончил школу второй ступени. Первые стихи были написаны еще в школьные годы. «Записывать и писать сказки Павел начал еще с 3 класса, объединяя их общим названием “Сказки чернильного деда забавные…”», — вспоминала одноклассница поэта. Тяга к поэтическому творчеству пробудилась у начинающего поэта под влиянием сказок и песен деда Корнилы Ильича. Первые поэтические опыты были также навеяны чтением книг.

По окончании школы Васильев оставляет родной дом и отправляется на Д. Восток. Во Владивостоке он знакомится с бывшими друзьями С. Есенина — Р. Ивневым и Л. Повицким, которые высоко оценили его стихи, в которых уже явственно пробивалась есенинская интонация.

Первая публикация состоялась во Владивостокской газете «Красный молодняк» 6 нояб. 1926. В июле 1927 Васильев переехал в Москву, где поступил на рабфак и продолжал упорно работать над стихами, часть которых воплотила впечатления павлодарского детства.

Летом 1928 начинаются новые скитания Васильева по Сибири и Д. Востоку. На его пути сменяли друг друга Омск, Новосибирск, Томск, Павлодар… В течение 1928 стихи продолжают публиковаться на страницах «Сибирских огней» и газеты «Советская Сибирь», а также в газетах Читы, Иркутска, Сретенска, Хабаровска… В результате крайне нездоровой обстановки, созданной в Новосибирске местными рапповцами, писатели-«сибиряки», обвиняемые, в частности, в «антисемитизме», стали покидать город.

До осени 1929 длились скитания и работа на золотых приисках в Селемдже, на кораблях торгового флота. Впечатления об увиденном и пережитом отразились в серии очерков, позднее объединенных в книги «В золотой разведке» и «Люди в тайге», вышедших в Москве в 1931.

В стихах Васильева преображение и пробуждение бескрайних, дышащих покоем просторов Передней Азии предстает перед глазами читателя как новый цивилизованный слом в эпоху великого переселения народов. «Замолкни и вслушайся в топот табунный, — // По стертым дорогам, по травам сырым // В разорванных шкурах бездомные гунны // Степной саранчой пролетали на Рим!.. // Тяжелое солнце в огне и туманах, // Поднявшийся ветер упрям и суров. // Полыни горьки, как тоска полонянок, // Как песня аулов, как крик беркутов» («Киргизия»). И герои-покорители и созидатели нового мира кажутся иногда пришельцами из иных миров, вечными пилигримами, чьими костями будут устланы первобытные степи, за преображение которых никто не потребует свою долю славы: «Ломило кости. Бред гудел. И вот // Вдруг небо, повернувшись тяжело, // Обрушивалось. И кричали мы // В больших ладонях светлого озноба… // А по аулам слух летел, что мы // Мертвы давно, что будто вместо нас // Достраивают призраки дорогу… // Простоволосые, посторонились мы, // Чтоб первым въехал мертвый бригадир // В березовые улицы предместья, // Шагнув через победу, зубы сжав…» («Путь на Семиге»).

Поэма «Песнь о гибели казачьего войска» (1930) — единственная из поэм Васильева, полностью лишенная изобразительного ряда. Она вся построена на голосовой и песенной перекличке, причем поэт щедро использовал в ней слышанные с детства казачьи песни. В центре поэмы — казаки атамана Б. А. Анненкова, сложившие свои головы в Прииртышье. Вольно или невольно — Васильев напророчил в ней и свой собственный конец. «Синь солончак и звездою разбит. // Ветер в пустую костяшку свистит. // Дыры глазниц проколола трава, // Белая кость, а была голова… // Он, поди, тоже цигарку крутил, // Он, поди, гоголем тоже ходил… // И, как другие, умела она // Сладко шуметь от любви и вина…»

В марте 1932 Васильев был арестован по «делу сибирских писателей». По этому же делу были привлечены его новосибирские друзья, объединившиеся в Москве вокруг журнала «Красная новь» — Н. Анов, Е. Забелин, Л. Мартынов, С. Марков и Л. Черноморцев. Писателей обвиняли в «писании контрреволюционных стихов», «воспевании адмирала Колчака», а также в «фашизме», «шовинизме» и «антисемитизме».

1 июня 1932 Васильев был освобожден из-под стражи «в результате полного сознания». «Песнь о гибели казачьего войска» была изъята из большей части тиража «Нового мира», а также на стадии верстки было остановлено издание сборника стихотворений «Путь на Семиге».

На протяжении 1932—33 Васильев работал над поэмой «Соляной бунт», которую он сам охарактеризовал как «произведение на национальную тему», сюжетом которой стал поход казачьей вольницы, усмирявшей «киргизов» (казахов) на соляных озерах. Живописность, богатейшая образность и трагический пафос «усмирения» в этой поэме заставляют вспомнить античных авторов и великое «Слово о полку Игореве». Как и в древнерусском памятнике, в «Соляном бунте» природа пророчит недоброе с самого начала похода не только для «киргизов», но и для казаков. В поэме сталкиваются 2 слепые силы, сталкиваются велением исторической неизбежности и надмирного рока, а кровавые сцены «усмирения», казни Григория Босого, зарубившего одного из атаманов, и убоя быка покрываются песней, которая поднимается над собственной судьбой обреченных на гибель героев. Частушка сменяется плачем, а плач — любовной песней, ибо без песни в этом страшном и прекрасном мире невозможно было бы жить.

«Соляной бунт» был издан отдельным изданием в 1934 (единственная прижизненная книга Васильева). К этому времени он обрел прочные дружеские связи с «новокрестьянскими» поэтами — Н. Клюевым, С. Клычковым и их молодыми друзьями и учениками — И. Приблудным и В. Наседкиным. С. Клычкову Васильев посвятил поэму «Лето», в которой выписал тонкий образ своего друга. «Послушай, синеглазый, — тихо // Ты прошепчи, пропой во мглу // Про то монашье злое лихо, // Что пригорюнилось в углу». Это последнее произведение поэта, на котором явственно лежит отпечаток есенинской поэзии. «Я думаю: зачем жилье мы любим украшать цветами? // Не для того ль, чтоб средь зимы // Глазами злыми, пригорюнясь, // В цветах угадывали мы // Утраченную нами юность?»

К 1933—34 относится работа Васильева над поэмами «Синицын и Ко» о становлении капитализма в Сибири в н. века и «Кулаки» на животрепещущую тему коллективизации и классовой борьбы в деревне. Трагедии высылки «кулаков» и убийства «подкулачниками» сельской учительницы имеют равные права в этом произведении, но самое главное остается в подтексте, в неясном намеке, который внушает гораздо большую тревогу о происходящем, чем все живописные картины «классовой борьбы», ибо речь идет о том будущем, которое не сулит ничего доброго ни кулакам, ни колхозникам, ибо рушится навсегда прежняя «консервативная жизнь» и впереди ощущаются лишь ее дымящиеся руины, а очертаний новой жизни никто не может себе вообразить.

В 1934 опубликована статья М. Горького «О литературных забавах», в которой по адресу Васильева было сказано, что «расстояние от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа». Эта статья положила начало массированной клеветнической кампании, организованной еврейскими литераторами.

С янв. 1935 Васильев был исключен из Союза писателей, а в мае стал жертвой провокации, учиненной А. Безыменским, Д. Алтаузеном, Голодным, А. Сурковым и др. «пролетарскими» поэтами. После драки с Алтаузеном он был предан суду и отправлен сначала в исправительно-трудовую колонию под Электросталью, а потом в рязанскую тюрьму. Весной 1936 он был ненадолго освобожден, а менее чем через год снова арестован и летом 1937 расстрелян.

В 1956 Васильев был реабилитирован «за отсутствием состава преступления», а через год вышла его первая посмертная книга избранных стихотворений.

Куняев С.

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru


Стихи Павла Васильева:

* * *
Всё так же мирен листьев тихий шум,
И так же вечер голубой беспечен,
Но я сегодня полон новых дум,
Да, новых дум я полон в этот вечер.

И в сумраке слова мои звенят —
К покою мне уж не вернуться скоро.
И окровавленным упал закат
В цветном дыму вечернего простора.

Моя Республика, любимая страна,
Раскинутая у закатов,
Всего себя тебе отдам сполна,
Всего себя, ни капельки не спрятав.

Пусть жизнь глядит холодною порой,
Пусть жизнь глядит порой такою злою,
Огонь во мне, затепленный тобой,
Не затушу и от людей не скрою.

И не пройду я отвернувшись, нет,
Вот этих лет волнующихся — мимо.
Мне электрический веселый свет
Любезнее очей любимой.

Я не хочу и не могу молчать,
Я не хочу остаться постояльцем,
Когда к Республике протягивают пальцы,
Чтоб их на горле повернее сжать.

Республика, я одного прошу:
Пусти меня в ряды простым солдатом.
...Замолк деревьев переливный шум,
Утих разлив багряного заката.

Но нет вокруг спокойствия и сна.
Угрюмо небо надо мной темнеет,
Всё настороженнее тишина,
И цепи туч очерчены яснее.

(1927)
 
 

КОНЬ
Топтал павлодарские травы недаром,
От Гробны до Тыса ходил по базарам.

Играл на обман средь приезжих людей
За полные горсти кудлатых трефей.

И поднимали кругом карусели
Веселые ситцевые метели.

Пришли табуны по сожженным степям,
Я в зубы смотрел приведенным коням.

Залетное счастье настигло меня —
Я выбрал себе на базаре коня.

В дорогах моих на таком не пропасть —
Чиста вороная, атласная масть.

Горячая пена на бедрах остыла,
Под тонкою кожей — тяжелые жилы.

Взглянул я в глаза — высоки и остры,
Навстречу рванулись степные костры.

Папаху о землю! Любуйся да стой!
Не грива, а коршун на шее крутой.

Неделю с хозяином пили и ели,
Шумели цветных каруселей метели.

Прощай же, хозяин! Навстречу нахлынет
Поднявшейся горечью ветер полыни.

Навстречу нахлынут по гривам песков
Горячие вьюги побед и боев.

От Гробны до Тыса по логам и склонам
Распахнут закат полотнищем червонным.

Над Первой над Конной издалека
На нас лебедями летят облака.

(1930)
 
 

* * *
Когда-нибудь сощуришь глаз,
Наполненный теплынью ясной,
Меня увидишь без прикрас,
Не испугавшись в этот раз
Моей угрозы неопасной.
Оправишь волосы, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот.
Припомнит пусть твоя ладонь,
Как по лицу меня ласкала.
Да, я придумывал огонь,
Когда его кругом так мало.
Мы, рукотворцы тьмы, огня,
Тоски угадываем зрелость.
Свидетельствую — ты меня
Опутала, как мне хотелось.
Опутала, как вьюн в цвету
Опутывает тело дуба.
Вот почему, должно быть, чту
И голос твой, и простоту,
И чуть задумчивые губы.
И тот огонь случайный чту,
Когда его кругом так мало,
И не хочу, чтоб, вьюн в цвету,
Ты на груди моей завяла.
Всё утечет, пройдет, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот,
Но ты припомнишь меж другими
Меня, как птичий перелёт.

1932
 
 

* * *
Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,
Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье,
Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями как розы,
И быков, у которых вздыхают острые рёбра.

Веки тяжелые каменных женщин не дают мне покоя,
Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы и ничего не расскажут,
Дай мне больше недуга этого, жизнь, — я не хочу утоленья,
Жажды мне дай и уменья в искусной этой работе.

Вот я вижу, лежит молодая, в длинных одеждах, опершись о локоть, —
Ваятель теплого, ясного сна вкруг неё пол-аршина оставил,
Мальчик над ней наклоняется, чуть улыбаясь, крылатый...
Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко — каменных женщин.

Июнь 1932
 
 

* * *
У тебя ль глазищи сини,
Шитый пояс и серьга,
Для тебя ль, лесной княгини,
Даже жизнь не дорога?
У тебя ли под окошком
Морок синь и розов снег,
У тебя ли по дорожкам
Горевым искать ночлег?
Но ветра не постояльцы,
Ночь глядит в окно к тебе,
И в четыре свищет пальца
Лысый черт в печной трубе.
И не здесь ли, без обмана,
При огне, в тиши, в глуши,
Спиртоносы-гулеваны
Делят ночью барыши?
Меньше, чем на нитке бусин,
По любви пролито слез.
Пей из чашки мед Марусин,
Коль башку от пуль унес.
Пей, табашный, хмель из чарок —
Не товар, а есть цена.
Принеси ты ей в подарок
Башмачки из Харбина.
Принеси, когда таков ты,
Шелк, что снился ей во сне,
Чтоб она носила кофты
Синевой под цвет весне.
Рупь так рупь, чтоб падал звунок
И крутился в честь так в честь,
Берегись ее, совенок,
У нее волчата есть!
У нее в малине губы,
А глаза темны, темны,
Тяжелы собачьи шубы,
Вместо серег две луны.
Не к тебе ль, моя награда,
Горюны, ни дать ни взять,
Парни из погранотряда
Заезжают ночевать?
То ли правда, то ль прибаска —
Приезжают, напролет
Целу ночь по дому пляска
На кривых ногах идет.
Как тебя такой прославишь?
Виноваты мы кругом:
Одного себе оставишь
И забудешь о другом.
До пяты распустишь косы
И вперишь глаза во тьму,
И далекие покосы
Вдруг припомнятся ему.
И когда к губам губами
Ты прильнешь, смеясь, губя,
Он любыми именами
Назовет в ответ тебя.

1932
 
 

* * *
Какой ты стала позабытой, строгой
И позабывшей обо мне навек.
Не смейся же! И рук моих не трогай!
Не шли мне взглядов длинных из-под век.
Не шли вестей! Неужто ты иная?
Я знаю всю, я проклял всю тебя.
Далёкая, проклятая, родная,
Люби меня хотя бы не любя!

1932
 
 

* * *
Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую ее.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твое!

Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, —
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос ее падали гребни и снег.

В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зеленую темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.

И когда я душил ее руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: “А я?”
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя

Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько ее не любя.

1932
 
 

* * *
Я сегодня спокоен, ты меня не тревожь,
Лёгким, весёлым шагом ходит по саду дождь,
Он обрывает листья в горницах сентября.
Ветер за синим морем, и далеко заря.
Надо забыть о том, что нам с тобой тяжело,
Надо услышать птичье вздрогнувшее крыло,
Надо зари дождаться, ночь одну переждать,
Фет ещё не проснулся, не пробудилась мать.
Лёгким, весёлым шагом ходит по саду дождь,
Утренняя по телу перебегает дрожь,
Утренняя прохлада плещется у ресниц,
Вот оно утро — шёпот сердца и стоны птиц.

1932
 
 

ЛЮБИМОЙ
             Елене

Слава богу,
Я пока собственность имею:
Квартиру, ботинки,
Горсть табака.
Я пока владею
Рукою твоею,
Любовью твоей
Владею пока.
И пускай попробует
Покуситься
На тебя
Мой недруг, друг
Иль сосед, —
Легче ему выкрасть
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!
Ты — мое имущество,
Мое поместье,
Здесь я рассадил
Свои тополя.
Крепче всех затворов
И жестче жести
Кровью обозначено:
“Она — моя”.
Жизнь моя виною,
Сердце виною,
В нем пока ведется
Всё, как раньше велось,
И пускай попробуют
Идти войною
На светлую тень
Твоих волос!
Я еще нигде
Никому не говорил,
Что расстаюсь
С проклятым правом
Пить одному
Из последних сил
Губ твоих
Беспамятство
И отраву.
Спи, я рядом,
Собственная, живая,
Даже во сне мне
Не прекословь.
Собственности крылом
Тебя прикрывая,
Я оберегаю нашу любовь.
А завтра,
Когда рассвет в награду
Даст огня
И еще огня,
Мы встанем,
Скованные, грешные,
Рядом —
И пусть он сожжет
Тебя
И сожжет меня.

1932
 
 

ПЕСНЯ
В черном небе волчья проседь,
И пошел буран в бега,
Будто кто с размаху косит
И в стога гребет снега.

На косых путях мороза
Ни огней, ни дыму нет,
Только там, где шла береза,
Остывает тонкий след.

Шла береза льда напиться,
Гнула белое плечо.
У тебя ж огонь еще:
В темном золоте светлица,
Синий свет в сенях толпится,
Дышат шубы горячо.

Отвори пошире двери,
Синий свет впусти к себе,
Чтобы он павлиньи перья
Расстелил по всей избе,

Чтобы был тот свет угарен,
Чтоб в окно, скуласт и смел,
В иглах сосен вместо стрел,
Волчий месяц, как татарин,
Губы вытянув, смотрел.

Сквозь казацкое ненастье
Я брожу в твоих местах.
Почему постель в цветах,
Белый лебедь в головах?
Почему ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?

Неужель пропащей ночью
Ждешь, что снова у ворот
Потихоньку захохочут
Бубенцы и конь заржет?

Ты свои глаза открой-ка —
Друга видишь неужель?
Заворачивает тройки
От твоих ворот метель.

Ты спознай, что твой соколик
Сбился где-нибудь в пути.
Не ему во тьме собольей
Губы теплые найти!

Не ему по вехам старым
Отыскать заветный путь,
В хуторах под Павлодаром
Колдовским дышать угаром
И в твоих глазах тонуть!

(1932)
 
 

ТРОЙКА
Вновь на снегах, от бурь покатых,
В колючих бусах из репья,
Ты на ногах своих лохматых
Переступаешь вдаль, храпя,
И кажешь морды в пенных розах, —
Кто смог, сбираясь в дальний путь,
К саням — на тесаных березах
Такую силу притянуть?
Но даже стрекот сбруй сорочий
Закован в обруч ледяной.
Ты медлишь, вдаль вперяя очи,
Дыша соломой и слюной.
И коренник, как баня, дышит,
Щекою к поводам припав,
Он ухом водит, будто слышит,
Как рядом в горне бьют хозяв;
Стальными блещет каблуками
И белозубый скалит рот,
И харя с красными белками,
Цыганская, от злобы ржет.
В его глазах костры косые,
В нем зверья стать и зверья прыть,
К такому можно пол-России
Тачанкой гиблой прицепить!
И пристяжные! Отступая,
Одна стоит на месте вскачь,
Другая, рыжая и злая,
Вся в красный согнута калач.
Одна — из меченых и ражих,
Другая — краденая знать —
Татарская княжна да б...., —
Кто выдумал хмельных лошажьих
Разгульных девок запрягать?
Ресниц декабрьское сиянье
И бабий запах пьяных кож,
Ведро серебряного ржанья —
Подставишь к мордам — наберешь.
Но вот сундук в обивке медной
На сани ставят. Веселей!
И чьи-то руки в миг последний
С цепей спускают кобелей.
И коренник, во всю кобенясь,
Под тенью длинного бича,
Выходит в поле, подбоченясь,
Приплясывая и хохоча.
Рванулись. И — деревня сбита,
Пристяжка мечет, а вожак,
Вонзая в быстроту копыта,
Полмира тащит на вожжах!

(1933)
 
 
 
ГОРОЖАНКА
Горожанка, маков цвет Наталья,
Я в тебя, прекрасная, влюблён.
Ты не бойся, чтоб нас увидали,
Ты отвесь знакомым на вокзале
Пригородном вежливый поклон.

Пусть смекнут про остальное сами.
Нечего скрывать тебе — почто ж! —
С кем теперь гуляешь вечерами,
Рядом с кем московскими садами
На высоких каблуках идёшь.

Ну и юбки! До чего летучи!
Ситцевый буран свиреп и лют...
Высоко над нами реют тучи,
В распрях грома, в молниях могучих,
В чревах душных дождь они несут.

И, темня у тополей вершины,
На передней туче, вижу я,
Восседает, засучив штанины,
Свесив ноги босые, Илья.

Ты смеёшься, бороду пророка
Ветром и весельем теребя...
Ты в Илью не веришь? Ты жестока!
Эту прелесть водяного тока
Я сравню с чем хочешь для тебя.

Мы с тобою в городе как дома.
Дождь идёт. Смеёшься ты. Я рад.
Смех знаком, и улица знакома,
Грузные витрины Моссельпрома,
Как столы на пиршестве, стоят.

Голову закинув, смейся! В смехе,
В громе струй, в ветвях затрепетав,
Вижу город твой, его утехи,
В небеса закинутые вехи
Неудач, побед его и слав.

Из стекла и камня вижу стены,
Парками теснясь, идёт народ.
Вслед смеюсь и славлю вдохновенно
Ход подземный метрополитена
И высоких бомбовозов ход.

Дождь идёт. Недолгий, крупный, ранний.
Благодать! Противиться нет сил!
Вот он вырос, город всех мечтаний,
Вот он встал, ребёнок всех восстаний, —
Сердце навсегда моё прельстил!

Ощущаю плоть его большую,
Ощущаю эти этажи, —
Как же я, Наталья, расскажи,
Как же, расскажи, мой друг, прошу я,
Раньше мог не верить в чертежи?

Дай мне руку. Ты ль не знаменита
В песне этой? Дай в глаза взглянуть.
Мы с тобой идём. Не лыком шиты —
Горожане, а не кто-нибудь.

Сентябрь 1934
 
 

* * *
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью,
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
К певучему я обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо.

6 апреля 1935
 
 
 
* * *
Снегири <взлетают> красногруды...
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.

Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно всё приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.

Я скажу тогда тебе, подруга:
“Дни летят, как по ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё...”

Февраль 1937
Лубянка. Внутренняя тюрьма.


Павел Васильев

Васильев Павел Николаевич [23.12.1909 (5.1.1910), уездный г.Зайсан Семипалатинской обл.— 16.7.1937, Москва] — поэт, прозаик, переводчик.

Родился в семье школьного учителя, отец которого был выходцем из сибирского линейного казачества. Детство и юность связаны с казахстанскими городами Атбасар, Петропавловск (здесь поступает в 1-й класс) и Павлодар, где оканчивает школу. Творческая фантазия пробуждается под влиянием сказок деда Корнилы Ильича и бабушки Марии Фёдоровны (со стороны отца), а также чтения книг, к которому пристрастился под влиянием матери Глафиры Матвеевны, дочери мелкого павлодарского купца М.В.Ржанникова. Книжным миром навеяны и первые поэтические опыты Васильева-подростка, названные им «призрачно-красивым сном» (зарифмовка отдельных страниц романа А.Дюма «Графиня Монсоро»; послания героиням сердца «Ланни», «Мариэм»; элегические пробы — «Как этот год еще пройдут года...» и эпиграммы на близких). Однако уже и здесь сквозь литературную красивость проступают реальные картины родного Прииртышья.

По окончании в июне 1926 девятилетки Васильев уходит из дому и направляется во Владивосток (с намерением поступить в Дальневосточный университет); по прибытии знакомится с Р.Ивневым — руководителем поэтической секции основанного в 1919 Д.Бурлюком и Н.Асеевым «Литературно-художественного общества». Здесь он выступает со своими стихами, получившими положительную оценку. Р.Ивнев посвящает ему «Акростих» с многозначительным признанием: «В глаза веселые смотрю, / Ах, все течет на этом свете. / С таким же чувством я зарю / И блеск Есенина отметил...» Вскоре начинает печататься в журнале «Сибирские огни» и местных газетах.

1928 Васильев вместе с поэтом Н.Титовым проводит в странствиях по Сибири и Дальнему Востоку, результатом чего становятся 2 очерковые книги: «В золотой разведке» (1930) и «Люди тайги» (1931), написанные в свободной лирической манере. Автор любуется в них сильными характерами сибиряков, суровой природой их края. Занимается также собиранием близкого ему с детства казахского фольклора. Часть этого материала в свободной обработке и переводах В. включает в изданный в 1932 сборнике «Песни киргиз-казаков» (переводы). Инонациональная, восточная культурная стихия органически вплавляется в поэзию Васильева, создавая своеобразную полифоничность его художественного мира.

В 1928 Васильев встречается в Омске с Г.Анучиной, которая становится его первой женой, а в творчество поэта с преобладавшими в нем доселе поэзией природы, родного края и очерковой прозой вторгается сильная струя любовной лирики: «Так мы идем с тобой и балагурим...» (1930), «Имя твое словно старая песня...» (1931), «Вся ситцевая, летняя приснись...», «Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала...» (1932).

В 1929 Васильев начинает работу над поэмой «Песня о гибели казачьего войска», повествующей о трагической судьбе в Гражданскую войну белоказачьей армии атамана Б.А.Анненкова. Поэма успевает выйти только отрывочно; полной публикации, запланированной в «Новом мире» на 1932, препятствует арест поэта по т.н. «делу сибирских писателей». Арест повлек за собой запрещение не только «Песни», но и готовой уже к выпуску книги стихов «Путь на Семиге» и ряда последующих книг. Тем не менее уже опубликованные произведения, да и сама своеобразная, яркая личность Васильева, дают современникам повод признать в нем большого поэта. Но оценки поэзии Васильева оказываются крайне противоречивыми. Отмечается прежде всего сама выразительная внешность поэта, красоте которой в воспоминаниях современников отдается самая щедрая дань (см. «Воспоминания о Павле Васильеве»): «Он был красив, статен, я влюбилась в него с первого взгляда» (Г.Анучина); «Был он удал и красив широкой русской красотой» (М.Скуратов). Отмечается вместе с тем в красоте Васильева и некоторая странность: «Синие глаза Васильева, тонкие ресницы были неправдоподобно красивы, цепкие пальцы неправдоподобно длинны» (В.Шаламов), и даже некий диссонанс: «Павел был красив, но не классической красотой. В нем было и притягательное и отталкивающее» (А.Суров). В качестве последнего упоминается некое выражение своеволия, «хищности». О «хищном разрезе зеленоватых глаз», о «властном очертании рта» Васильев упоминает Н.Кончаловская. Другой современнице он также запомнился «яркими глазами с неожиданно озорным, жестким, недоверчивым и недобрым выражением» (Г. Серебрякова).

В целом же современниками зафиксировано довольно сложное восприятие впечатляющего облика Васильева: «Глаза ярые, поначалу кажутся шалыми, диковатыми, а потом детскими, даже растерянными... Во взгляде сперва заметна лихость, потом грусть, может быть, и отчаянье, скорее решимость... По скулам сновали неприметные молнии. Что они означали? Горд, самолюбив — а как же. Характер!» (Л.Озеров). Что же касается последнего, то он в тех же воспоминаниях определяется эпитетами «мятежный», «дерзновенный», «вызывающе-яркий», что выступает прямым выражением основных черт национального русского характера — широты, удали, «половодья чувств», «удесятеренного чувства жизни» (К.Зелинский), о чем лучше всех высказался сам поэт: «Я, детеныш пшениц и ржи, / Верю в неслыханное счастье, / Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи / Руки мои / От своих запястий!» («Одна ночь», 1933).

Наиболее творчески близкими становятся для Васильева новокрестьянские поэты, с которыми его объединяет и социальное происхождение, и поэтизация стихийного мира (крестьянство — казачество — природа) в его противопоставлении городу и шире — урбанизму, а также всепоглощающая любовь к России с ее историей и самобытным складом души. Все это дополняется личной дружбой.

С.Клычкову принадлежат слова о нем как о поэте, с приходом которого в новокрестьянской поэзии «завершается период романтический» и наступает «новый период» — «героический» (Новый мир. 1989. №9. С.212). Назвавший Васильева «нашим соколом» Н.Клюев берет его под защиту в своей инвективе «Клеветникам искусства» (1932) наряду с С.Есениным, С.Клычковым и А.Ахматовой (поэтами, наиболее подвергавшимися травле со стороны партийной критики). Н.Клюев характеризует Васильева как многообещающего своего ученика, испившего клюевско-го «раскольничьего зелья»: «Полыни сноп, степное юдо, / Полуказак, полукентавр, / В чьей песне бранный гром литавр...» Сам Васильев наиболее близким себе по духу из поэтов-новокрестьян считал Есенина, названного им «князем песни русския». Воспринявший «физически осязаемую образность» стихов Есенина, В. отмечал и свое существенное отличие от него: «Есенин свои образы по ягодке собирал, а мне нужно, чтоб сразу горсть». Как и Есенин, Васильев в разработке эпоса опирается на фольклор. Таковы одинаково построенные на основе народной песни «Песнь о великом походе» Есенина и «Песня о гибели казачьего войска» Васильева. В отличие от одического пафоса есенинской песни у Васильева преобладает траурное — от реквиема — начало: поэт сочувствует гибели прииртышского казачества, а в Гражданской войне видит величайшую национальную трагедию. Васильев в некоторой степени подражал Есенину даже в богемном поведении, слухи о чем вынудили М.Горького в статье «Литературные забавы» (1934) написать: «Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин».

Наиболее выразительную характеристику Васильеву по отношению к Есенину (вместе с Маяковским) дал позже Б.Пастернак: «Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы» (цит. по: Бондина Л. Неуемною песней звенеть... // Литературная Россия. 1964. 11 дек.). Со стороны господствующей идеологии В. получал однозначно негативную оценку, как, впрочем, и все крестьянские поэты: «Клюев и Клычков, а частично Орешин и Есенин, равно как и подражавший им поэт Павел Васильев немало потрудились над тем, чтобы привить советскому читателю любовь к кулацкой орнаментике...» (Селивановский А. Очерки по истории русской советской поэзии. М., 1936. С.130). С новокрестьянскими поэтами Васильева объединяет и общая трагическая судьба.

Поэзию Васильева отличает чрезвычайно живописная энергия слова, достигающая в изображении всего материального и плотского впечатления физиологической остроты: цветы предстают здесь «четверорогими, как вымя», а женская красота — излучающей чары своего телесного избытка: «Будто свечи жаркие тлятся, / Изнутри освещая плоть, / И соски, сахарясь, томятся, / Шелк нагретый / Боясь проколоть» («Соляной бунт»). Под стать словесно-образной системе и напряженно-яростная интонация поэтической речи, которую чаще всего составляет свободный дисметрический, полиметрический стих — близкий народному раешному стиху фразовик (Выходцев П.— С.74-79 и др.).

Васильев является творцом необычайно выразительного национально-колоритного эпического мира, в центре которого свирепое столкновение двух расколотых «классовой» борьбой станов. Вслед за «Песней о гибели казачьего войска» им создается поэма «Соляной бунт» (1933) — об усмирительной роли казачества по отношению к «инородцам» и внутреннем расколе в нем самом (единственное поэтическое произведение Васильева, вышедшее при жизни поэта в 1934 отдельной книгой). Современниками поэзия Васильева была встречена неоднозначными оценками; признание таланта и мастерства сопровождалось высказываниями о ее «псевдонародности» и предосудительном воспевании старой кулацкой деревни (статьи С.Усиевич «На переломе», «От чужих берегов», В.Катаняна «Богатство поэта», О.Бескина «На новую дорогу» и др.). Еще через год выходит поэма «Синицын и Кo» — о становлении русского капитала и его крушении в революцию, в 1936 — поэма «Кулаки», посвященная трагическим событиям в деревне по горячим следам коллективизации.

В 1933 Васильев оставляет Г.Анучину и женится на Е.Вяловой, сестра которой замужем за главным редактором правительственной газеты «Известия» и журнала «Новый мир» И.М.Гронским. Васильев поселяется с новой женой у него на квартире, становясь полноправным жителем столицы и ее модным, шумным поэтом. И.Тройский охотно печатает его в своем журнале. Однако отзывы в прессе и выступления литературной общественности на все опубликованное В. по-прежнему носят преимущественно отрицательный и даже ругательный характер. Уже в опубликованной в 1929 в новосибирском журнале «Настоящее» (№10) заметке Г.Акимова «Куда ведет богема (факты и документы)» о Васильев говорилось как о «контрреволюционере, враждебном советской власти и революции», как о «классовом враге». В дальнейшем, в условиях жестко проводимой кампании коллективизации и раскулачивания, эта оценка только усугубляется. Васильева оценивают как выразителя «зверино-шовинистического, свирепо-собственнического мира», его называют «нутряком» (за глубокий психологизм образов) и даже «помесью бездари с кулацко-богемной идеологией». Его талант признается с неизменной поправкой «чужой», «не способствующий развитию действительно пролетарской поэзии», новаторство В. «буржуазно» (Дементьев Н. Поэзия и жизнь // Октябрь. 1933. №9. С.179).

Усиленно раздуваемые слухи о «реакционности» творчества Васильева и его хулиганском поведении доходят до М.Горького, который сразу в нескольких газетах публикует статью «Литературные забавы», где подвергает резкой критике Васильева (в числе других молодых литераторов). Критика Горького сопровождалась далеко идущими обобщениями: «Расстояние от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа». Многие журналы и газеты, за исключением «Известий» и «Нового мира», для Васильев закрываются. Несколько обнадеживающе прозвучала оценка, данная его творчеству на I съезде писателей в 1934 Н.Бухариным, назвавшим Васильева «чрезвычайно красочным, "нутряным", с исключительно большими поэтическими возможностями» поэтом. Но и здесь не обходилось без известной поправки: «Почетное место в нашей поэзии» он займет только в том случае, «если ему удастся обломать в себе острые углы собственнической дикости и окончательно причалить к социалистическим берегам» (Бухарин Н. Поэзия, поэтика и задачи поэтического творчества в СССР. М., 1934. С. 61).

В янв. 1935 Васильев исключается из СП СССР, а в июле этого же года подвергается аресту и суду за участие в скандале, спровоцированном комсомольским поэтом Д.Алтаузеном. Весной 1936 Васильев освобожден и отправляется в поездку по Сибири.

6 февр. 1937 снова арестовывается в числе группы московских писателей по сфабрикованному обвинению в антиправительственном заговоре. В процессе дознания с применением пыток следственные органы НКВД добиваются от «сообщников» Васильев, а затем и от него самого признания в том, что он намечался на роль исполнителя террористического акта против Сталина. (См. об этом: Куняев С. «Дело» Павла Васильева.)

Одновременно с разыгрыванием этого кровавого спектакля в застенках НКВД в прессе публикуется серия статей, обличающих Васильева как «заклятого врага советской власти» (В.Ставский), «хулигана и контрреволюционера» (В.Кирпотин).

Расстрелянный 15 или 16 июля 1937 Васильев был посмертно реабилитирован в 1956 «за отсутствием состава преступления».

А.И.Михайлов

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 1. с. 346-349.


Далее читайте:

Валентин СОРОКИН. Крест поэта. Глава Дело № 11254.

Наталья ДАНИЛОВА. Стихи, обагренные кровью эпохи - 23.04.2003

Любовь КАШИНА. «Наши имена припоминая...» (Новое о Павле Васильеве).

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

Соляной бунт. М., 1934;

Избранные стихотворения и поэмы: Избранное. М., 1957;

Стихотворения и поэмы. Л., 1968 (Библиотека поэта. Большая серия);

Избранное. М., 1988;

Верю в неслыханное счастье… М., 1988.

Литература:

Михайлов А. Степная песнь: Поэзия Павла Васильева. М., 1971;

Выходцев П. Павел Васильев: Очерк жизни и творчества. М., 1972;

Васильева Н. «Звезды российского снега...» // Сибирские огни. 1989. №12;

Воспоминания о Павле Васильеве. Алма-Ата, 1989;

Куняев С. Уроки одной судьбы // Москва. 1991. №3;

Туманский Е. Павел Васильев, каким его не знали... Самара, 1992;

Посулила жизнь дороги мне ледяные... [«Дело» Павла Васильева. 1937] // Куняев Ст., Куняев С. Растерзанные тени. М., 1995;

Куняев С.С. Русский беркут. М., 2001;

Тройская С. Некоторые дополнения к посмертной биографии Павла Николаевича Васильева // Наш современник. 2001. №12;

Павел Васильев: Материалы и исследования. Омск, 2002.

 

 

 

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ



ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС