Владимир ТЮРИН

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

После того, как Андрея второй раз задержали на пропускном посту – он принял решение идти в Лхасу горами. Грузовик с грузом дубленых шкур тибетских черных яков, который привез его сюда, скрылся за поворотом в облаке пыли, оставив от себя лишь воспоминание в виде кислого и едкого запаха, которым Андрей, казалось, целиком пропитался за время поездки. Капитан «международной полиции» со стандартным именем Ли, пожилой, плотный китаец с брюшком, нависшим над ремнем, и седеющими редкими усиками над верхней губой, сказал ему раздраженно на очень плохом английском:

- Вот что, урусу: если мы тебя поймаем еще раз – будешь сидеть у нас также, как вот эти молодцы сидят, - и он выразительно указал рукой на кузов грузовика, в котором, уныло сгорбившись, со связанными за спиной руками сидели три человека, то ли китайцы, то ли тибетцы. – Хочешь – мы прямо сейчас можем тебя к ним бросить?

- Да нет, что вы, благодарю вас, - ответил Андрей вежливо. – Тhanks a lot. Простите за беспокойство. Поеду в Ченду, выправлю себе пермит.

- Ну, тогда лови грузовик и проваливай.

- Слушаюсь! – и Андрей по-военному вскинул руку ко лбу, сдвинув пятки вместе. – Салям алейкум! В смысле – счастливо оставаться, Инша Аллах…

Андрей вскинул на плечо свой большой рюкзак и двинулся по горной дороге в обратном направлении от Лхасы, поднимая пыль туристическими высокими ботинками. Капитан некоторое время глядел ему вслед; кожа его лица блестела на солнце, как лакированная. Когда дорога повернула за выступ скалы и полицейский пост скрылся из виду, Андрей свернул с дороги, поднялся немного на пологий склон, поросший бурой, выжженной на солнце травой, опустил на землю свой рюкзак и сел на серый, нагретый солнцем камень, размышляя над тем, что же теперь ему следует предпринять..

Безусловно, можно было действительно вернуться назад, заплатить порядка тысячи юаней и выправить себе разрешение на проезд в Лхасу. Но, во-первых, жаль было денег, которых и так не слишком много осталось, после того как он пропутешествовал сюда через добрую половину Китая; во-вторых, его пристегнули бы к группе и приставили гида-китайца, чего Андрей не желал категорически. И в-третьих, его попросту «ломало» подчиняться чьим-то дурацким запретам и выполнять указания малограмотных китайских полицейских.

Перед его мысленным взором невольно встал весь тот длинный и тяжелый путь, который пришлось ему проделать прежде, чем попасть сюда, к воротам Лхасы: из Ченду через южный Сычуань, в Гецзехе и Маркам, на границу Тибета. На этом пути он встретил немало занимательного и чудесного, такого, что не забудешь никогда: видел огромную статую сидящего Будды на дороге у города Люшань, и поднимался на священную у буддистов гору Омейшань, поросшую густым тропическим лесом, на вершине которой расположен буддистский монастырь. Его остановили на пропускном посту и попытались взять плату, как и со всех туристов, но он отказался, вернулся немного назад и свернул в лес, на боковую тропинку, и по ней поднялся к самой стене монастыря. По пути едва не наступил на малую панду, мирно дремавшую под деревом, и встретил золотую азиатскую кошку, величиной с российскую рысь, которая яростно зашипела на него, изогнув колесом спину, бешено сверкая глазами, и потом исчезла в густых зарослях бамбука. На входе в монастырь с него вновь попытались получить деньги, и он опять отказался платить, прошел вдоль стены, выбрал место пониже и перемахнул через стену, как ниндзя, после чего провел несколько дней в монастыре, наблюдая обряды, которые совершали бритые буддистские монахи, одетые в красные тоги-дели. С вершины горы на рассвете он наблюдал интереснейшее оптическое явление – местный вариант брокенского видения, свою тень на плывущем облаке, которое китайцы называли «зовущий Будда», и при виде которого в былые времена, бывало, старики-буддисты бросались в пропасть, надеясь обрести нирвану, так что теперь по краю площадки устроено ограждение. Неподалеку он обнаружил телефонную будку, откуда позвонил в Россию, в Москву, и поздравил с днем рождения любимую женщину, с которой он прожил шесть лет и которая ждала теперь его возвращения в двухкомнатной квартире на Таганке. Спустившись по противоположному склону, он вышел на трассу и поймал попутный грузовик с лесом, который шел в Кам – район Восточного Тибета. По дороге он вcтретил ландшафты изумительной красоты: темно-зеленые рисовые чеки, залитые водой, красно-бурые обрывы, блестящие под дождем, поляны в бамбуковом лесу, на которых кормились алмазные фазаны, огромные стада уток, которых пасли крестьяне в широкополых соломенных шляпах. Дорога плавно поднималась кверху, за Яанем через пелену дождя стали проступать далекие склоны гор, а после реки Дадухэ пошел серпантин, и толстые серые буйволы на обочинах начали сменяться рыжими коровами, потом пегими цзо – помесью коровы и яка, и, наконец, появились черные тибетские яки. Ночевал он в Кандине, первом тибетском городке с парочкой красивых монастырей, где поймал грузовик, направляющийся прямо Лхасу. Состоялся обычный в таких случаях разговор на смеси тибетского и китайского языков:

- Та-ши-де-ле, коре! (Здравствуй, друг!)

- Та-ши-де-ле.

- Лхадзе ма? (В Лхадзе едешь?)

- Лах-со (Да).

- То-ла? (Сколько?)

- Ибай квай (100 юаней).

- Ла-мех, эр-чи (Нет, 20).

- Лю-чи (60).

- Сань-чи (30).

- У-чи (50).

- Хао, та-чи-чен (Хорошо, спасибо).

Ночью шел мокрый снег, и он спал в углу кузова, завернувшись в спальный мешок, а когда проснулся, то в рваном просвете облаков, в сиянии огромной луны увидел сказочную картину: словно плывущую над облаками пирамидальную снеговую вершину семитысячника Гунггашань, широко раскинувшего по склонам блестающие тусклым серебром щупальца своих ледников. Потом под дождем на пароме через вздувшийся ярко-оранжевый Ялунчжянь, - струи проливного дождя хлещут по крыше кабины, молодой шофер-китаец курит и сплевывает в открытое окно, а у бортов парома вскипают и пузырятся мутные волны, - и дальше долгий подъем на плато, в край, который китайцы называют Юнлунг, «Страна драконов в облаках». Он проехал через каньон Янцзы, поросший густым елово-пихтовым лесом –поток здесь была шириной с Москву-реку, - потом миновал глубочайшее ущелье под названием «Полет дракона», по дну которого, между отвесных скал, извиваясь, протекал Меконг, и дальше мимо горного перевала Баошань, за которым по дну такого же глубокого ущелья мчался мутный и бурный Салуян: чуть ли не все великие реки Азии брали свое начало на этом плато! За Маркамом его задержали в первый раз, но он соврал полицейским, что едет из Лхасы, обратно в Ченду. Пока офицер, которому было поручено конвоировать его обратно, обедал в небольшой закусочной на дороге, ему удалось уйти и сесть на другой грузовик. Правда. тот ехал в Лхасу далеким кружным путем, через Цанг – южный Тибет; но в той ситуации выбирать не приходилось; и он видел полупустыни, где кочевники нголонги пасли своих овец и яков, встречал стада оронго – тибетских сайгаков, - и дзеренов, проезжал долину гейзеров и ледники, сползающие со склонов гор; по ночам, в свете фар, дорогу перебегали волки, курчавые тибетские зайцы и мохнатые коты-манулы. В Сакье он ночевал в монастыре, центре Серой секты: по берегам реки нагромождение белых домиков с черной окантовкой окон и флажками на крышах, а среди них - нечто вроде кремля с четырьмя квадратными башнями по углам, где внутри высоких стен возвышался храм с золочеными фризами, окрашенный в серый цвет с парами вертикальных полос - белой и красно-коричневой. В храме он видел ярчайшие фрески с очень сложными сюжетами и тысячами фигур, невероятно красивые гобелены, а спать ему довелось в монастырской келье, под перезвон тысячи колокольчиков на ночном ветру. Оттуда на машине с солью он попал в Шигатзе, где над городом, под нависшей скалой, стоит монастырь Ладранг с огромной золотой статуей Майтрейи, Будды Грядущего, в храме, сверху вниз со снисходительной улыбкой взирающего на посетителей. По дороге в Ярдонг он застрял на перевале; шел проливной дождь, вода по склонам бежала потоками, он укрылся в пещере и видел отсюда, как метрах в пятистах ниже по склону разлившаяся река подмывала берега и сносила деревню, дом за домом, пока ни остались только два из них. расположенные наиболее высоко. Жителей увезли приехавшие к вечеру грузовики, а ночью дождь стих, и когда он выглянул из пещеры, то в сотне метров вниз по склону увидел тибетскую рысь – огромную, золотисто-коричневую, с длинными кисточками на ушах, как у каракала. И после всех этих приключений и мытарств, после всех предосторожностей, которые он предпринимал, приезжая в города к вечеру, а покидая их рано утром, чтобы не встретить человека в форме, – оказаться здесь, на перевале, на высоте почти четыре тысячи метров, в каких-нибудь полуторастах километров от Лхасы! Это просто не укладывалось у него в голове.

«Плюнуть, что ли, на все, махнуть горами?» думал он, сидя на камне и закуривая сигарету. Опасно, конечно: все же места незнакомые, можно и заблудиться. А потом – кто знает, кто встретиться ему на пути? Тибетцы – довольно добродушный народ, хотя и навязчивый, особенно кочевники. Сидишь, бывало, на обочине дороги, поджидая грузовик, а они стоят рядом в своих мохнатых шапках и халатах, разглядывают тебя и через каждые десять минут спрашивают что-нибудь на своем языке, – и не дай бог им ответить: до вечера не отвяжутся. Аллах его знает, на кого в горах можно наткнуться… Андрей вспомнил, как с полгода назад, в Москве, он разговаривал с приятелями, предлагая им отправиться вместе в Китай и Тибет. Дело было в небольшой, теплой и светлой «качалке», где пахло потом и нагретым железом, и приятели его переглядывались с улыбкой и качали задумчиво головами.

- А нужно ли это, Энди, друг мой? – спросил один из них, которого звали Валерой. Он был большой, широкоплечий и веселый парень, и «погоняло» имел соответствующее - Слон. – Что ты там забыл, в том Китае? Желаешь постигнуть искусство тайчи? Так ты не хуже меня знаешь, что сие есть чушь, разводка для дурачков…

- Да нет, тайчи здесь не при чем, - сказал Андрей. – Дело не в этом. Надоело мне здесь все! Надоела мне Москва, и работа надоела. Клиенты надоели, менты надоели до смерти, до тошноты, ну и бандиты тож – о присутствующих не говорю… Хочу в Лхасу! Хочу своими глазами увидеть дворец Поталу, площадь Бархонг, монастырь Дрепанг, и монастырь Серу. И вообще – очиститься хочу, кору вокруг горы Кайлас совершить… В общем – семь лет в Тибете. Ты смотрел этот фильм?

Валера снова с улыбкой покачал головой.

- Порой ты бываешь такой забавный! – сказал он. – Смотри: посадят тебя там на цепь, и будешь зубами чеканку по серебру делать. Вот тебе и семь лет в Тибете! Твой подход, между прочим… Или ты его пропускаешь?

- Ни за что!

Андрей лег под штангу на широкую скамью и попросил: «Подстрахуй!» Валера ответил: «От такого слышу!», и встал у него в изголовье, широко расставив ноги, слегка наклонившись вперед. Андрей выдохнул сквозь зубы воздух, снял со стоек тяжелую штангу и принялся жать ее, плавным движением опуская вниз, на обнаженную грудь, с синей татуировкой времен афганской войны – патроном и группой крови под ним. Мышцы его растягивались так, что, казалось, они вот-вот разорвутся, а потом он выжимал штангу вверх, и они вздувались двумя округлыми полушариями. Четыре раза он выжал штангу чисто и хорошо, без «читинга», потом один раз с легким прогибом в спине. Лицо его покраснело, и на шее вздулись толстые жилы; в шестой раз штангу застопорило в той средней, «мертвой» точке, пройдя которую руки разгибаются уже сами собой, и тогда вес легко взлетает наверх. Несколько секунд Андрей боролся с ним, кривя рот, все сильнее прогибаясь в спине; потом снаряд медленно пошел вниз, и Валера подставил под металлический рифленый гриф два пальца. Тогда Андрей выжал вес до конца, положил на стойки обратно звякнувшую блинами штангу и сел на скамье, переводя дыхание.

- Едва не задавила меня, зараза, - сказал он. – Много мне помог, толстый?

- Да нет, - ответил Валера. – Пару килограммов снял с тебя.

Он сделал задумчивую физиономию.

- Это ты сто десять килограммов пять раз выжал? – спросил он. – Надо же: маленький, а сильный… Стало быть, сто двадцать на один раз толкнешь? Или даже сто двадцать пять?

- Нет, сто двадцать – это мой максимум. У меня зависимость железная: если я делаю вес четыре-пять раз – значит, на десять кило больше выжму на раз. Это Кирилл вот у нас может сотню три раза выжать, а потом сто пятнадцать легко «пройти». У меня не так.

Кирилл скромно улыбнулся и лег на широкую скамью. Он был вообще молчаливым, очень спокойным и уравновешенным малым, и работал он биологом в научно-исследовательском институте – профессия среди молодежи крайне редкая, можно сказать исчезающая. Может быть, именно поэтому он был самым худым среди троих друзей, - худым, но жилистым, с чрезвычайно развитой и рельефной мускулатурой, - и хуже всех одет. Валера дружески подмигнул ему.

- А нам вот и никакой Тибет не нужен, да, Кирьян? – сказал он весело. – Зачем нам Лхаса и монастырь этот, как его, – Дрепанг? Качаемся каждый день, здоровье набираем; сейчас вот поедем в кабачок, выпьем чего-нибудь и закусим, чем бог послал. А после в баню можно, с симпатичными девчонками … А? Поедем в баню? Я угощаю!

- Можно, - сказал Кирилл.- Можно и в баню.

- Вот видишь? Оставайся, Андрей, не езди никуда. И здесь можно весело жить!

Так это было месяцев восемь назад, в Москве, в спортивном зале, плаксивым осенним вечером, когда дождь стучал по темному оконному стеклу. все время меняя свой ритм, то затихая, то начиная барабанить в те минуты, когда налетевший порыв ветра пригорошнями бросал его в окно. В небольшом зале было тепло, светло и уютно, ощущался легкий запах нагретого железа и пота, гремели надеваемые на штангу блины и мелодично щелкали замки, и Андрей, подходя время от времени к большому, во всю стену зеркалу, принимал позу «максимальная мускулистость», проверяя, как наливаются кровью его мышцы. Друзья были рядом. они шутили и добродушно подсмеивались над ним, и порой казалось, что уезжать действительно совершенно ни к чему.

- А на Амазонку ты не хочешь поехать? – спросил его Валера позже, уже в раздевалке после душа, стоя без майки и опрыскивая сладко пахнущей туалетной водой с разных сторон свое большое сильное, слегка обложенное жирком тело.

– Вот на Амазонку я с тобой двинулся бы легко. Всегда хотел там побывать. Хрустальная мечта детства.

- Ну, не знаю, - сказал Андрей задумчиво. – Там же джунгли, сельва. Как там выживать? В горах мне все привычно, в горы я не раз ходил. А вот джунглях мне воевать не доводилось. Почему именно на Амазонку?

- Не знаю, - сказал Валера в ответ, натягивая на себя чистую футболку. – Честное слово, не имею понятия. «На далекой Амазонке не бывал я никогда…» С детских лет я мечтал там побывать. Я ведь детство свое в городе Горьком провел, в славном Сормовском районе. Идешь, бывало, из школы домой; ну, по пути, само собой. подерешься с кем-нибудь. Под глазом у тебя синяк, нос разбит, кулаки ободраны; пейзаж, опять же, вдохновляет на высокое - направо помойка, в которой коты роются, налево покосившиеся гаражи и сараи. У нас в доме винный магазин находился – ну, у подъезда на скамейке какой-нибудь перепивший товарищ спит… Дверь в подъезд сорвана, висит на одной петле, пахнет на лестнице гадостно, стены все характерными надписями изукрашены – и рисунки тут же, для наглядности. А домой придешь, снимешь книгу с полки – там красота! Очень я любил «Детскую энциклопедию» читать, про майя, ацтеков, город Теотиуакан, ну и про Амазонку, само собой. Сельва, ягуары, капибары, оцелоты, краснокожие дикари… У меня дома была книга Перси Фоссета, известного исследователя Амазонки, того, что писателя Конан Дойля на создание «Затерянного мира» вдохновил. Так я ее вдоль и поперек изучил. Интересно, черт!

- Да ты, брат, мечтатель! – сказал Андрей весело, хлопнув приятеля по широкому плечу. – Прямо лирик какой-то! Не ожидал. Ты стихи не пробовал писать?

- Пробовал, - признался Валера, набрасывая на себя ремень подплечной кобуры и одевая поверх нее широкий пиджак. - Интересная штука получается: вот, к примеру, накатит на меня потный вал вдохновения. Сижу, понимаешь, кропаю вирши всю ночь напролет. При тусклом пламени свечи… И пока пишу, - кажется, так хорошо получается, так изящно, красиво, возвышенно! Ложишься спать на рассвете одухотворенный, в восторге от своего таланта и необыкновенных способностей. А когда проспишься. прочтешь все заново – такая хрень! Буквально противно становится – до того все плоско, пошло и убого. Пробовал много раз, - и всегда одна и та же история. Так и бросил… Так не собираешься на Амазонку?

- Да пока что нет, не собираюсь.

- Ну, если возникнет такое желание – дай мне знать. Я с тобой поеду.

Они вышли наружу, в ноябрьскую сырость и холод, на слабо освещенную фонарями улицу, блестевшую под дождем, сели в обширный Валерин «БМВ» и отправились в МДМ, ужинать и играть в боулинг. Дорожки все были заняты, и они поели, сидя на деревянных скамьях за широким столом, и сразились в русский бильярд, и Валера высадил обоих своих приятелей. А потом им дали дорожку, и они пили пиво, закусывая солеными орешками, и бросали по очереди тяжелые шары, разбегаясь и опускаясь на одно колено. Долгое время Андрей и Валера шли практически вровень, а потом Кирилл выбил два страйка подряд, и через удар еще один, и обошел их. Тогда Валера расстроился, предложил закончить игру и поехать в знакомую сауну около Речного вокзала. Он разошелся ни на шутку и заявил, что поскольку Андрей скоро их покинет и отправится непонятно зачем к черту на рога, к диким тибетцам, то они должны достойно проводить его и провести этот вечер так, чтобы он запомнился надолго. И он уговорил приятелей: они все-таки отправились в сауну, заказали двух проституток, пили с ними всю ночь напролет, и рано утром, когда Андрей ехал в такси домой по пустым улицам Москвы, чувствуя себя опустошенным, усталым и разбитым, он решил твердо: уеду! И он действительно уехал – сначала в Китай, в провинцию Анхой, где три месяца жил в школе учителся тайчи, в деревне Тайхе. Он успешно прошел курс обучения и сдал экзамен «железная рубашка»: гнул копье, наставленное острием в его горло, ложился голой спиной на три больших меча, направленных вверх остро заточенными лезвиями, и на груди у него большим молотом учитель разбивал кирпичи. Все испытание снималось на видео, и его не оставляло ощущение какого-то шутовства: в голове у него шевелилась мысль о том, что все это он наверняка мог проделать и без прохождения особого курса обучения. После этого он отправился своим ходом через Пекин в Сычуань: он решил посетить Тибет, увидеть своими глазами все его чудеса, а оттуда по «дороге дружбы» махнуть в Катманду, и потом уже домой. И вот теперь он сидел здесь, в Тибете, на склоне невысокой горы, на ноздреватом сером камне, курил, разглядывал карту и размышлял над тем, что ему следует предпринять, чтобы попасть в Лхасу, минуя полицейские посты.

«И понесла меня нелегкая через Ченду!», говорил он сам себе с досадой. Кто же знал, что на этом пути – сплошь военные гарнизоны и полицейские посты? Надо было ехать севернее, через Синин и Голмуд: там, говорят, постов очень мало. Там тоже можно было увидеть немало интересного. Посетил бы знаменитое соленое озеро Кукунор, описанное еще Пржевальским, увидел бы Птичий остров. А потом через Цайдам, полупустыни северного Тибет, через перевалы прямо в Лхасу. Оттуда – на юг, в Шигатзе и потом в Катманду. Гораздо логичнее все это было бы… А из Непала, может, в Индию махнуть? Все это выглядело крайне заманчиво, но сначала надо было обязательно попасть в Лхасу…

Солнце поднималось все выше над горным хребтом; лучи его начали припекать голову Андрея в бандане защитного цвета , и его открытые руки. Пора было принимать решение; Андрей встал, бросил окурок, притоптал его ногой, надел рюкзак и решительно пошел по горной тропе вверх, к перевалу. Он поднялся метров на пятьсот вверх и перевалил через невысокий гребень; по ее бурому склону вилась вытоптанная неведомо кем тропинка. Андрей шел, определяя направление по солнцу, и время от времени сверяясь с компасом. Он решил не удаляться слишком далеко от трассы, чтобы не заблудиться в этих местах: ему невольно на ум пришла давным-давно, в детстве еще прочитанная в «Путешествиях по Азии» Пржевальского история о казаке Егорове, который, увлекшись охотой, заблудился в горах Цайдама и едва не погиб.

Он шел без остановки по тропе часа три подряд. День был удивительно жаркий, с легким ветерком, налетающим снизу, из долины; лишь изредка по ярко-синему небу проползало белое кудрявое облачко порой так близко к нему, что казалось, он может дотронуться до него, просто протянув руку. В лазурной синеве, широко раскидав крылья, парили птицы; большой бурый заяц, выскочив из-за камня, помчался вниз по склону, и Андрей пожалел, что с ним нет его ружья, которое так часто снабжало его дичиной во время вылазок в горы родного Алтая. Во рту у него пересохло, едкий пот щипал глаза, ремни рюкзака натирали плечи, но он упорно шел, пока не набрел на бегущий по пологому склону ручей: он весело перепрыгивал с камня на камень и пел какую-то свою. одному ему понятную песню. Вода в нем была чистая, прозрачная и холодная, скала неподалеку отбрасывала спасительную тень, и в ее основании блестел снег. Андрей снял мешок, напился и умылся; после недолгих поисков ему удалось наломать сухого кустарника и развести небольшой костер. Он вспомнил при этом черные войлочные палатки кочевников-нголонгов, которые ему довелось видеть на плоских безлесых долинах плоскогорья, их обычай топить очаг кизяком и улыбнулся: хоть с этим мне повезло, подумал он. Будет горячая вода! Он поставил на огонь котелок и присел на камни неподалеку: «Надо поесть, а то идти еще долго – можно и кони двинуть!» Он задрал майку и с улыбкой посмотрел на свой втянувшийся живот, с кубиками мускулов на нем. Недавно он взвешивался на улице Ченду, перед тем, как отправиться в Змеиный ресторан: его пригласили двое туристов из Норвегии, с которыми он познакомился во время поездки в заповедник Уонлонг. Он весил тогда семьдесят один килограмм, против тех семидесяти восьми, с которыми он выехал из Москвы. Семь килограммов я потерял, думал он, больше чем по килограмму в месяц! С чем же я в Катманду приду? Не воспарить бы на воздусях, как тот знаменитый йог, что телом прожигал скалу… Правда, в ресторане он наелся на славу: норвежцы заказали кучу еды, которую не могли съесть, и он умял целого молодого питона и еще кучу какой-то неизвестной ему живности – было очень вкусно! Ченду, город перца, - нигде в Китае его не сыплют в еду так обильно, как там, - вел активную ночную жизнь, не хуже, чем в Москве, и они потом отправились в сычуаньскую оперу, которая ничего общего с оперой не имеет, а после посетили с десяток мелких ресторанчиков, и стрип-бар , где стриптиз исполняли восковые фигуры блондинок. Но с тех пор прошло немало времени, в течение которого он питался лишь лапшой, рисом, арбузами, консервированной свининой, и иногда, в качестве деликатеса, покупал себе банку консервированного кокосового молока.

- Веселые дела! – сказал он вслух: с недавних пор у него появилась эта привычка говорить с самим собой, когда он подолгу оставался один. Он лег на спину, положив голову на скрещенные руки, и долго смотрел в необыкновенно синее небо, залитое такой густой лазурью, какую не увидишь в России, и на парящих вдали птиц; потом он задремал под убаюкивающее бормотание ручья и легкий шепот ветра.

Проснулся он резко, как от толчка, с ощущением того, что рядом кто-то есть. Повернув голову, он увидел шагах в двадцати от себя, на камне, сидящую большую птицу – то был бородач-ягнятник. Он переступал по камню мохнатыми когтистыми лапами, нахохлившись, укладывая на спине темно-бурые крылья и поглядывая на спящего человека круглыми желтыми глазами. «Ничего себе посетитель!» подумал Андрей, с изумлением глядя на стервятника. Я еще жив, мой милый! Видеокамера лежала у него в мешке; Андрей осторожно потянулся к нему рукой, и бородач, заметив это движение, издал недовольный клекот, взмахнул широкими крыльями, - Андрею даже показалось на миг, что от ветра, ими поднятого, покатились по склону мелкие камушки, - потом оттолкнулся от камня длинными лапами и полетел прочь, сначала скользя над самой поверхностью земли, а потом забирая все выше и выше. Андрей быстро извлек из рюкзака и включил камеру: ему удалось снять лишь завершение этого полета, когда орел, поймав восходящий поток воздуха, сделал широкий разворот и скрылся за гребнем горы, с видом недовольным и холодно-высокомерным, как-будто бы человек, оскорбленный в лучших своих чувствах. Андрей весело присвистнул и опустил камеру.

- Вот это да!- сказал он протяжно. – Амазонка отдыхает… Только «Дон» и «Магдалина» ходят по морю туда! Куда там! Приеду, покажу Валерке – он умрет от зависти…

Он достал из рюкзака пару пакетиков с лапшой, немного копченого бараньего сала, соли, консервированного мяса и запустил все это в кипящую воду.

- А ведь тут, наверное, змеи, - снова сказал он вслух, повторяя реплику из фильма «Джентльмены удачи». – Кобры…

Он внимательно огляделся по сторонам, потом снова уселся на камни, задумавшись, подперев рукой подбородок. Во время пребывания в Шигатзе он поднялся на самую вершину горы, под которой расположен монастырь Лабранг, увидел оттуда по другую сторону горы плоскую расчищенную площадку с аккуратно насыпанными грудами камней, расположенных в определенном порядке, и понял, что это – тибетское кладбище, где правоверные тибетцы устраивали «погребение воздуху». Сюда они выносили трупы своих покойников со снятой кожей, разрубленные на куски, и стервятники, собравшиеся с соседних гор, дружно их склевывали. Может, и этот тип принял меня за такой вот неожиданный бесплатный обед?

Ему вдруг вспомнилась другая встреча с грифом, случившаяся давным-давно. далеко отсюда, в афганских горах. Во время привала он полез по заросшему склону вниз, к ручью, за водой, перепрыгивая с камня на камень и держа на всякий случай наготове гранату: в «зеленке» можно легко было нарваться на душманов. Гриф сидел на валуне, у самого края бурливой горной речки и так же вот улетел, как сейчас, при его приближении. Только тогда расстояние между ними было гораздо больше, и он толком не успел разглядеть птицу: запомнил только, что это был самый настоящий гриф или сип, темно-бурый, с голой головой на длинной, опушенной светлым воротником шее. Он снова как-будто воочию увидел то яркое утро в горах, и ощутил запах воздуха, насыщенного ароматами деревьев и трав, и склоны афганских гор, изумрудно-зеленые, блестящие под солнцем. Их высадили с «вертушек» на рассвете на плоской каменистой площадке: вертолеты не садились, и десантники прыгали вниз с борта, на серую, твердую, усыпанную щебнем землю, - и он слышал гул винтов вертолета над головой, видел скользящую по земле его изломанную тень, похожую на тень фантастического дракона, и опять ощущал тяжесть реактивного пехотного огнемета «шмель», который он прижимал к груди нежно, как ребенка, потому что знал, что от сильного удара тот может сдетонировать. Они долго пробирались потом по горной извилистой тропе, спускаясь вниз, в кишлак; а когда вошли в его узкие, заросшие зеленью улочки – их встретили огнем. Он помнил, как стоял, прижавшись к глинобитной стене какого-то сарая, и рядом разорвался выпущенный из гранатомета заряд: осколок срезал ствол небольшого деревца, росшего в двух шагах от него, срезал чисто, как бритвой, и оно медленно съехало вниз, цепляясь ветвями за крышу постройки. Пулеметчик бил длинными очередями из окна на втором этаже какого-то дома; втроем они подобрались к зданию совсем близко, быстрыми осторожными перебежками – двое парней прикрывали его огнем, в то время как он приближался к дому, перебегая от дерева к дереву, от ограды к ограде. Когда до стен дувала осталось около восьмидесяти метров, не более того, он нашел удобное место между двух больших камней. Лежа на животе и удерживая толстую трубу огнемета немного наискосок, так, чтобы струя раскаленных газов не обожгла ему ноги, он тщательно прицелился в низенькую дверь дома и нажал на спуск. Он хорошо помнил сам момент выстрела, и едкий запах дыма, окутавший его, свист, гром и шипение, и толчок нагретой солнцем трубы около щеки, то, как кололись сквозь гимнастерку мелкие камни у него под грудью, и то, как за секунду до выстрела пулеметная очередь ударила прямо в валун перед ним, высекая каменную крошку, которая летела ему в лицо. Из выбитой двери дувала полыхнуло клубящееся оранжевое пламя. Потом двухэтажный дом медленно. как во сне, поднялся в воздух, в огромном столбе серо-синего дыма, огня и пыли. Видно было, как полетели бревна, и Андрею даже показалось на миг, что в огромном перекипающем облаке мелькнула на короткий миг растопыренная человеческая фигура. Потом облако стало медленно оседать: от дувала осталась лишь бесформенная груда щебня и обломков, высотой ниже человеческого роста. Кто там был? Сколько их было? Кем был тот человек, который стрелял по русским десантникам? Что почувствовал афганский пулеметчик в момент, когда термобарический заряд со страшной силой влетел внутрь здания, высадив дверь, разорвался внутри, мгновенно подняв температуру до восьмисот градусов по Цельсию, создавая внутри огромное давление, и страшная, нечеловеческая сила бросила человека в воздух, раздирая на куски, превращая живое тело в обгорелые клочки, в молекулы газа? Этого, думал Андрей, уже никто и никогда не узнает: ни я, тот, кто совершил это, ни кто- либо другой.

Вот ведь странно, думал он: мне казалось тогда, что я забуду все это сразу, едва лишь вернусь домой, в Россию, и никогда не стану возвращаться в мыслях к тем далеким дням. Кому война, а кому мать родна: он вспомнил, как порой их снимали с гор не на броне, а на вертолетах и привозили в кабульский аэропорт. Они вываливались из металлического брюха «вертушек» и спускались на бетонное покрытие аэродрома, а неподалеку на поле стояла очередь в транспортный самолет домой, в Союз, из гражданских лиц, тех, что работали и служили в Кабуле. Все они были с баулами, с чемоданами, набитыми барахлом, купленным в городских магазинчиках, с ящиками японской бытовой техники в руках. Десантники молча шли строем мимо этой очереди, обожженные солнцем, некоторые в грязных. кровавых марлевых повязках, в оборванном, истрепанном обмундировании, с автоматами и пулеметами на плечах, нередко со взятыми в горах трофеями, и люди в очереди тоже молчали, провожая их взглядами. И он, шагая в этом строю, глядя на этих людей, думал: вот я вернусь домой, и никогда не буду об этом вспоминать, и рассказывать тоже никому ничего не буду! Ни о чем не стану вспоминать или рассказывать, - ни о том, каково себя ощущать после взрыва мины под гусеницей идущего следом танка, когда взрывная волны срывает тебя с брони БТРа и бросает на обочину дороги, а другу твоему начисто срезает осколком голову; ни о зачистках в кишлаках, когда ты переворачиваешь вверх дном все в доме, а хозяева стоят молча в углу и следят за тобой поблескивающими от ненависти глазами, - хотя был однажды случай, когда молодая таджичка, вдова, недвусмысленно заигрывала с ним, улыбалась и строила глазки; ни о рукопашной схватке в афганском дувале, когда он во время зачистки откопал в груде тряпья отставшего от своих моджахеда и тот бросился на него – руки трясутся. буквально ходят ходуном от страха, глаза безумные и оскаленный рот в черном проеме всклокоченной бороды. Они довольно долго боролись тогда, катаясь по полу, пока наконец Андрей не одолел афганца, уселся на него сверху и скрутил ему руки сорванным поясом. И рассказывать никому не стану, думал он тогда, и вспоминать. Но время шло, его чувства, презрение к тем, кто оставался дома и смотрел по телевизору про то, как они воюют в горах, - становились менее острыми, и все это уже не столь важным начало казаться ему. Только один сон долгое время еще преследовал его, возвращаясь из ночи в ночь и напоминая о тех днях.

В этом сне он видел жаркий афганский полдень, и склоны гор, покрытые курчавой сочной растительностью, и вершину холма, на котором их высадили с вертушек в тот день. Они обнаружили банду по соседству, и открыли по ней огонь из всего, что у них было при себе; а потом пришла команда прекратить стрельбу, потому что банда эта оказалась временным союзником, и вместе с ними должна была идти громить отряд боевиков, занявших кишлак неподалеку. Через некоторое время моджахеды поднялись к ним на гору: это были пуштуны, все как один рослые, крепкие и красивые парни, одетые во все черное, с длинными, смолисто-черными, заплетенными в косы волосами. И долго потом, вернувшись домой, в Союз, Андрей видел во сне этих веселых, белозубых, широкоплечих парней, обвешанных оружием, их красивые прически и широкие улыбки. Только в этом сне он был один, без товарищей, и веселые моджахеды в черном окружали его со всех сторон, доставали длинные, блистающие на солнце ножи, чтобы резать его, как барана, и тогда он испытывал леденящий душу, противный, липкий страх, такой, какого он никогда не испытывал в моменты бодрствования. Сон этот повторялся с одуряющей навязчивостью, всегда один и тот же. хотя и в разных вариациях: лица у душманов были разные, и места, где они окружали Андрея, отличались друг от друга, но все непременно кончалось позорной, бесславной, беспомощной смертью под широким афганским ножом, и он просыпался, весь в поту от ужаса, матерился и потом долго курил, стоя у раскрытого окна.

Супчик его сварился, и Андрей пообедал, сидя на берегу ручья и наблюдая за тем, как весело бежит блистающий на солнце поток по гладким, отшлифованным водой камням. Высоко в синем небе над ним кружили орлы; большой, толстый суслик-тарбаган вылез погреться на камень неподалеку и с интересом следил за ним своими черными поблескивающими глазками-пуговками. Передохнув немного, Андрей снова двинулся в путь и шел до позднего вечера. Часа в три дня набежали тучи и пошел дождь: Андрей шел, надвинув капюшон куртки на глаза, насвистывая сквозь зубы. Ему вспомнилась дорога на грузовике от Маркама: он ехал в кузове с несколькими тибетцами, и так же вот пошел дождь. Тогда Андрей достал из рюкзака большой кусок целлофана, развернул его и накрыл всех ехавших вместе с ним в кузове. Он вспомнил, какое удивление и недоверчивое восхищение тибетцев вызвал тогда этот простой поступок, - в их улыбках и взглядах читалось: «Надо же, белый, а умный!» Еще бы, думал Андрей, я для них человек другой расы, носатый, «чурка». Время от времени он оглядывал местность, вынимал компас и проверял направление; один раз он увидел на дальнем склоне тибетскую деревню, но решил не отвлекаться и идти прямо к Лхасе, - к тому же в деревне была вероятность нарваться на китайского военного. Пару раз он отклонялся в сторону и поднимался на невысокий перевал, тогда вдали, между горами, он видел серую полосу дороги. Воздух в Тибете на удивление прозрачный, видно в нем очень далеко: Андрей порой различал черные силуэты яков, пасущихся на далеком склоне – а до него было километров десять, не менее того! Главное, думал он, чтобы в этом воздухе меня не разглядел какой-нибудь полицейский или солдат: могут ведь и стрельнуть, с них станется.

Дорога осталась по правую сторону от него, за перевалом, и он шел по покатому склону, опускающемуся в неглубокое ущелье. По дну его извивался какой-то безымянный поток, потом снова поднимался неровный горный склон, а за хребтом виднелась плоская долина и далеко, наверное, в доброй полусотне километров отсюда – склоны гор и сияющий тусклым серебром ледник. Дождь шел часа три, потом перестал, и Андрей шагал бодро и весело: какая красота кругом, думал он! Какая изумительная страна! Как прекрасно создал ее Творец! Он вспоминал своих приятелей, оставшихся в серой и скучной Москве, и ему было жаль их, жаль, что они никогда не смогут увидеть этой удивительной картины, этих долин, вершин снеговых гор на горизонте, и ледников, и этого лазурного неба, орлов, парящих в вышине, и никогда не ощутят того неповторимого, исключительного, возвышенного чувства полной свободы, которое охватывает одинокого человека в этих диких и великолепных местах. Он думал невольно: может, здесь и надо провести свою жизнь, в горах, в каком-нибудь тибетском монастыре, рядом с орлами? С юности в нем жило стремление жить какой-то чистой, правильной, далекой от низменных побуждений жизнью; и с тех же самых пор он сталкивался постоянно с грязью, подлостью и низостью. После школы он пошел в армию, в десант, потому что считал, что так должен поступить любой настоящий мужчина – «защита Отечества есть священный долг любого гражданина»; и он добровольцем отправился воевать в Афганистан. Он не хотел, чтобы кто-то рисковал своей головой в то время, как он спокойно служил бы в Союзе. Там, на войне, ему порой бывало страшно; но он чувствовал себя уверенным, спокойным и внутренне счастливым: несмотря на всю грязь и весь ужас, у него было такое ощущение, что он занимается единственно важным и достойным мужчины делом. Но когда он вернулся домой, с ранениями и наградами, оказалось, что дело это, которому он придавал столь большое значение, ради которого рисковал жизнью, - было попросту очередной политической ошибкой. Благодаря своим наградам он, после рабфака, поступил в МГУ и успешно закончил его, несмотря даже на то, что все годы учебы проработал дворником: благодаря этому малопочтенному занятию он жил один в огромной комнате в коммуналке, практически в центре Москвы. Он даже поступил было в аспирантуру, но жить в нищете было для него унизительно: пришли иные времена, и он занялся коммерцией, торговал всем подряд – компьютерами, бытовой электроникой, которую возил из Сингапура, китайским ширпотребом. Он играл на бирже и был владельцем ресторана, делал подпольную «левую» водку и имел долю в сауне, которая представляла собой по сути обычный бордель. Год он прожил на Мальте, изучая английский язык и занимаясь дайвингом. Он знавал головокружительные взлеты, когда ездил в огромном «Мерседесе» со своим шофером, и золота носил на себе столько же, сколько, наверное, надевали жрецы майя во время своих торжественных богослужений, сопровождавшихся приношением человеческих жертв. Случались и оглушительные падения: одна только афера МММ стоила ему около тридцати тысяч. А дефолт? Он даже вспоминать не хотел об этом. И все эти годы в нем жило такое ощущение, как-будто его все глубже, все основательнее засасывала болотная густая и липкая грязь, и тем ярче, сильнее становилось желание каким-то образом очиститься, снять с себя тот толстый слой паутины и слизи, которым заросла душа.

Солнце заходило за далекий горный перевал. похожий на хребет бурого дракона, воздух начал лиловеть и слегка подрагивать, а на склон, по которому шла тропа, легла темно-синяя тень, когда он вышел к небольшому, спрятанному в неглубокой котловине горному озерцу. Вода в нем была незабудкового цвета, в ней отражались нависшие вокруг скалы и утесы, и поверхность озера была гладкой, как стекло. «Вот здесь я и заночую», решил Андрей. Он выбрал ровную, выдающуюся над озером площадку и разбил на ней свою палатку. Поужинав вареным рисом и куском лепешки, он лег на спину у костра и долго смотрел в темное небо с невероятно огромной тибетской луной в нем. Ребенком он любил по вечерам сидеть в своем дворе на покосившейся деревянной скамейки и также вот подолгу любоваться звездами. Двор был тихий, заросший старыми липами и очень темный: ни один фонарь не горел здесь. только светились окно пятиэтажного дома, в котором он жил, и окна двухэтажных «шанхайчиков» вокруг. Он смотрел в небо, полное звезд, и оно становилось все глубже и глубже, и он явственно видел, какие огромные расстояния отделяют его от этих весело переливающихся звезд. Кто знает, думал он тогда, может, и на них есть жизнь, и где-нибудь там, на далекой планете, какой-нибудь мальчик также вот сидит и смотрит в небо, на меня? На душе у него делалось тревожно и весело: жизнь представлялась ему тогда удивительным приключением, открытой дорогой познания, на которой его ждали чудесные открытия… Потом, с годами, чувство это стало посещать его все реже и реже, и мир стал казаться маленьким, обыденным и привычно-скучным, словно бы горизонт все съеживался и съеживался, как будто бы сворачивалось пространство вокруг него; и только здесь, в горах, возле безымянного тихого озерца, при свете огромной тибетской луны старое чувство непостижимой огромности и загадочности этого мира вновь посетило его…

Ночью было не особенно холодно; он спал спокойно, без сновидений, и проснулся на рассвете. Поставив котелок с водой на огонь, он поднялся на ближайший к нему выступ скалы и принялся выполнять комплекс упражнений тайчи. Он видел со своего утеса, как на темно-синем небе появляется дымчатая розовая полоса, делаясь все ярче и шире; потом первые лучи солнца вырвались из-за далекого горного хребта и веселым светом брызнули по бурым пологим склонам. Андрей наблюдал за пробуждением мира вокруг себя и выполнял комплекс упражнений, освоенный им в Тайхе: стоя на широко расставленных, полусогнутых ногах, делал плавные кругообразные движения руками, подпрыгивая, ударял ногой по ладони и снова вставал неподвижно, вытянув руки перед собой. Ему вспомнилось, как Валера Слон, как-то давно, сидя на скамье в борцовском зале, после тяжелой схватки, весь потный, усталый, красный от напряжения, сказал, наблюдая за его движениями: «Ну зачем тебе эти странные восточные танцы? Ерунда все это, брат мой. Потеря времени. Борьба, бокс, рукопашка – вот реальные единоборства. А это что? Гимнастика какая-то…» Тогда Андрей объяснил ему с улыбкой: « Я же в горы хожу. Понимаешь, в чем дело: проснешься рано утром, начнешь делать зарядку. Вокруг такая красота, такое великолепие! Все эти пошлые наклоны, махи руками как-то не смотрятся там, нарушают гармонию. А вот это – то, что нужно…» Валера тогда только усмехнулся и покачал головой в ответ.

После скромного завтрака - небольшая порция лапши и лепешка, - он снова отправился в путь и шел весь долгий день, лишь изредка останавливаясь на привал. Его небогатые припасы подошли к концу, и вскоре ему пришлось бороться с подступившим чувством голода. Его это не слишком пугало: он знал, что может обойтись без пищи несколько дней и не очень ослабеть. В Москве он порой голодал по тридцать шесть и даже по сорок восемь часов: он делало это и из соображений здоровья, и потому, что хотел проверить свою волю. Кроме того, не будучи верующим человеком, он тем не менее несколько лет подряд соблюдал пост: такое усилие над собой, самоограничение давало ему ощущение такое, что он еще способен отказаться от соблазнов, что не все потеряно для него...Больше его беспокоило боль в натертой правой ноге: на мизинце образовалась большая мозоль, которая мешала идти. Он упорно шел вперед, преодолевая и боль и голод: в кармане у него был кусок шоколада, время от времени он отламывал небольшой кусочек и сосал для поддержания сил. Ему вспоминались походы в горы Алтая: он приезжал к деду в деревню, брал удочку, ружье и немного провизии и уходил из дому на пару недель. Он шел по горам, ловил хариуса в озерах и речках, порой бил попадающуюся на пути птицу, а однажды, на рассвете, даже подстрелил молодую косулю, шедшую на водопой. Эх, ружье бы мне сейчас, думал он: сколько здесь, в этих горах, всякой дичи, и птиц, и зайцев! И рыбы, наверное, немало в многочисленных озерцах, встречающихся на пути. Но ничего такого, что помогло бы ему поймать рыбу или убить птицу, с собой не было. Следовательно, выход был один: идти как можно быстрее, миновать посты и выйти наконец в долину Ярлунг, по которой течет Цангпо и в центре которой стоит Ласа. Пару раз на пути ему попадались небольшие селения, разбросанные по склонам бурых гор; но он проходил мимо, не спускаясь в них – было бы совсем глупо попасть в руки полиции сейчас, совсем недалеко уже от своей заветной цели…

В этот вечер он разбил свой маленький лагерь на ровной широкой, выдающейся уступом вперед площадке, которой открывался вид на плоскую, уходящую к горизонту долину. Перед ним темнел перевал, за которым, он знал, была Лхаса. Он сидел возле костра в куртке, с капюшоном, надвинутым на лоб, и наблюдал, как по долине движется облако пыли: приглядевшись, он понял что это довольно большое стадо диких ослов – кьянгов. Потом стадо скрылось вдали, а вскоре стемнело, и он остался совсем один на этой огромной долине. Он сидел, обхватив колени, смотрел на нее, на небо, смутные очертания горных хребтов вокруг, и чувствовал себя ничтожно малой, затерянной во Вселенной песчинкой. Странными, смешными и нелепыми казались ему сейчас, на фоне этих грандиозных гор и равнин все человеческие устремления, страсти, страхи и надежды. Мы придем и уйдем, думал он, а горы будут стоять так же незыблемо и величаво, как сейчас, так же, как они стояли века и тысячелетия тому назад. Когда-то, может быть, на этом самом склоне древний тибетский всадник с копьем в руке всматривался вдаль, сидя на своем коротконогом мохнатом коньке; по долине, вздымая тучи пыли, шли колонны конницы – суровые кочевники, исповедовавшие религию бон, шли в Китай, громить города и вытаптывать посевы… А может отряды Чингисхана, громившие тангутов, приходили сюда, разводили свои костры и жарили баранов? Шли века, люди убивали друг друга и умирали сами, а горы эти стояли так же неподвижно и мощно, и так же внушительно молчали, как сейчас. Настанет день, и я тоже умру, тело мое увянет и превратится в прах, и все великолепие, всем краски окружающего мира исчезнут для меня, а он этого даже не заметит, и кто-то другой будет сидеть на этом самом склоне, любоваться красотой гор и размышлять о бренности человеческого бытия…

Он спал мало, часа четыре, и проснулся еще в темноте, быстро собрался и пошел в гору. Чувство голода подгоняло его, но слабости он не ощущал. Он давно заметил: в горах можно почти не спать и не есть, проходить километров по шестьдесят в день и чувствовать себя при этом, как огурчик. Когда рассвело, то неподалеку, на небольшой каменистой террасе он увидел прилепившийся к стене каменный дом: на крыше его стоял человек и смотрел в его сторону. Несколько овец паслось на пологом склоне; старый большой як, с длинной свалявшейся черно-бурой шерстью, грустно посмотрел на него большими глазами и что-то промычал. Андрей поднялся по склону к хижине; когда он влез наверх, мускулы его ног подрагивали от напряжения. Человека на крыше уже не было: скрипнула тяжелая деревянная дверь, и он вышел навстречу. Это был старый, седой тибетец, в коричневом дели и обтрепанном пиджаке поверх него; в заплетенных волосах у него была грязная алая лента, а на кожаном широком ремне – два больших ножа, прикрепленных лезвиями вдоль пояса. Он стоял, держась за открытую дверь, и смотрел на подходящего Андрея своими подслеповатыми узкими глазами: его веки с редкими седыми ресницами равнодушно помаргивали, коричневое, как-будто старой, истертой седельной кожей покрытое лицо, испещренное множеством складок и морщин, оставалось совершенно неподвижным. Тибетцы чем-то напоминают цыган, но у этого в лице были отчетливые монголоидные черты. Он казался каким-то ожившим языческим идолом, вырезанным из очень старого и потрескавшегося дерева. Подойдя ближе. Андрей поклонился ему, сложив ладони перед грудью: старик никак на это не отреагировал. Андрей попросил у него еды, сначала по-китайски, потом по-тибетски. Старик молчал и смотрел на него. Андрей достал из рюкзака кошелек и показал деньги; потом пальцем указал на свой открытый рот. Ответа не последовало. «Твою мать!» сказал Андрей по-русски с чувством. Он отошел, снял с плеч рюкзак и сел, тупо уставившись вдаль. Вот ведь сволочь! Это надо – отказать в пище паломнику? Ему вспомнилось, как в Бамду он попросился ночевать в дешевую гостиницу, и ему отказали: ты иностранец, сказали ему, иди в гостиницу для иностранцев – а номер там стоил сорок долларов. Шел дождь; Андрей долго уговаривал хозяев, говорил, что ему не нужен номер, он может переночевать на диване в углу или прямо на полу; потом, отчаявшись, спросил, указывая на дорогу: «Ласа-дзе (дорога на Ласу)?» Ему ответили утвердительно, и он вышел с рюкзаком под дождем, и оглянувшись, увидел, с каким выражением страха и сожаления смотрели ему вслед тибетцы: паломника прогнали! Но там были китайцы, это понятно; а здесь? «Сволочной народ!» сказал он вслух опять по-русски; потом встал, подошел к обрыву и принялся выполнять комплекс тайчи, который, как он знал, оказывал успокаивающее действие на него. Старик стоял неподвижно, как камень, и смотрел на него, и вместе с ним смотрели на Андрея як и овцы. Когда Андрей закончил свои упражнения и сел на землю, тяжело дыша, скрестив ноги, старик пожевал сухими сморщенными губами, погладил задумчиво редкую бороденку и скрылся в доме. Вскоре он вышел оттуда с закопченным бронзовым котелком, из которого валил пар: это был тибетский чай с салом и ячменной мукой – цзампой. Андрей выпил горячую соленую жидкость, напоминающую бульон, одним духом, потом достал двадцать юаней и протянул их старику: тот смотрел на бумажку с недоверчивым изумлением. Андрей понял, что такую грандиозную сумму старик до сих пор в руках не держал. После этого он заметно подобрел, принес еще своей болтушки, кусок вяленой баранины и даже кружку непонятного тибетского пива – чьянга. Съев и выпив все это, Андрей невольно вспомнил давным-давно, еще в детстве прочитанную историю об одном малоазиатском деспоте, который нанял спартанского повара с одной лишь целью – чтобы тот сварил ему чечевичную похлебку с бычьей кровью, знаменитую пищу спартанцев. Повар исполнил его желание; царек попробовал похлебки и принялся плеваться. «Что за гадость ты приготовил? Как такое вообще можно есть?» спросил он повара с негодованием. Тогда спартанец ответил: «Царь, прежде чем пробовать чечевичную похлебку, необходимо искупаться в Эвроте!» Так и с этим тибетским угощением, думал Андрей: прежде чем есть его, надо двое суток идти по горам! Оказалось, что старик говорит-таки немного по-китайски. Он объяснил Андрею, куда ему следует идти, чтобы попасть в Ласу самым коротким путем и миновать при этом посты. Андрей поблагодарил его и пошел по тропе, указанной стариком: оглянувшись, он увидел, что тот снова стоит на крыше своего убогого жилища и смотрит ему вслед.

Как странно устроен мир, подумал он: вполне возможно, что это нищий старик с огромной радостью бросил бы свою хижину и поехал жить в Москву для того, чтобы торговать там скверными штанами на каком-нибудь вьетнамском рынке. Вполне возможно, что все эти чудеса, горы и храмы надоели ему до чертиков, и он отдал бы их все без сожаления за маленькую комнатку на окраине Москвы, с минимумом удобств. В конце концов, что ему та Потала? А я потратил больше тысячи долларов – сумму, которую он, судя по всему, и не видел никогда, не то, что в руках не держал, - кучу времени и усилий для того, чтобы выбраться сюда, чтобы своими глазами Тибет, дворец Норбулингка, гору Кайлаш и монастырь Ташинлунпо…

Он шел несколько часов. Перевалило за середину дня, и солнце все сильнее бросало на него свои лучи, а прозрачный воздух стал слегка подрагивать, когда он поднялся на крутой гребень горы и под ногами у себя увидел дорогу. Она вилась между серо-бурыми склонами и, закладываясь петлей, уходила за холм, в долину. Изредка по дороге проезжали автомобили, поднимая тучи пыли, а по обе стороны от нее шли в Ласу паломники с деревянными посохами в руках. Наиболее ревностные из них делали несколько шагов, потом падали ниц, припадая головой к пыльной земле, поднимались и через несколько шагов повторяли обряд. Андрей некоторое время смотрел на их ярко одетые, уменьшенные расстоянием игрушечные фигурки, потом достал последнюю свою сигарету и закурил ее, глубоко и счастливо затягиваясь. От дыма у него слегка закружилось в голове, и он сел на свой рюкзак, наблюдая за серой лентой дроги, за проезжавшими по ней джипами и грузовиками, и за паломниками. Потом он встал. улыбаясь, вскинул на плечи рюкзак и стал спускать вниз по склону, огибая попадавшиеся на пути валуны. Он шел, поскальзываясь порой на мелких камушках, усеявших тропинку, и чувствовал себя абсолютно счастливым и удовлетворенным жизнью человеком. Лхаса ждала его за поворотом.

Написать отзыв

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев