Владимир ТЮРИН

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

Этот милый профессор Джонс

Вы - соль земли.

Если же соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленой?

Она уже ни к чему не годна,

как разве выбросить ее вон на попрание людям.

Евангелие от Матфея

Они сидели на верхней палубе возле перил ограждения, пили коньяк из пластиковых стаканчиков, и свежий ветер, налетающий с поверхности ночной реки, как-будто мягкими лапками то и дело оглаживал их разгоряченные лица.

- Посмотри туда, Нинон, - сказал Вольский и подтолкнул ее локтем. - Твой клиент!

- Где? - спросила девушка и близоруко прищурилась.

- Вон он сидит у барной двери. Видишь? Солидный такой чел, в галстуке, в очках… То, что доктор прописал!

Нинон поглядела туда, куда ей указывал Роман. У дверей бара, призывно светившего в темноте огнями своих окон, сидел «чел» - пожилой, приличного вида господин в белоснежной рубашке с галстуком, с серебристой благородной сединой на коротко остриженной крупной, породистой голове. Дискотека проходила на верхней палубе теплохода, идущего вниз по Волге. И «чел» этот, видимо, вышел из бара поглазеть на танцующих - взял с собой стульчик, бутылку и теперь, подобно Роману и Нинон, сидел, расслаблено откинувшись на спинку и наблюдал, как «отрывается» развеселая аспирантская молодежь. Господину было, по-видимому, лет шестьдесят, но выглядел он весьма моложаво, - . хорошо сохранившийся, бодрый, крупный мужчина в годах.

- Давай, потанцуй с ним! - предложил Вольский весело. - Он как раз на нас смотрит… С интересом смотрит! Твой клиент, Нинон, стопудово, голову на отсечение даю!

- Думаешь? - засомневалась Нинон. - Считаешь, стоит попробовать?

- Да не вопрос. Однозначно! Иди, тебе говорят! Вон оно, твое счастье, - сидит в галстуке и смотрит на тебя…И музыку подходящую поставили - смотри, упустишь момент…

- Дай-ка мне еще глотнуть.

Вольский плеснул ей еще конька в стаканчик. Нинон выпила и решительно встала.

- Ладно. Уговорил ты меня, Чебурашка. Сиди здесь, жди результата.

И она пошла через толпу танцующих, приглашать «чела» на медленный, волнующий своей томной близостью танец. Нинон была, что называется, «геронтофилка»: ее постоянно тянуло к пожилым, состоявшимся мужчинам с сединой в голове. Правда, к молодым мужчинам без признаков седины в волосах ее тоже тянуло. Роман вообще подозревал, что любовь ее к седовласым была вызвана прежде всего тем, что молодые люди, с коими сводила Нинон капризная судьба - как правило, оказывались на поверку отпетыми мерзавцами, которые некоторое время играли с ней в любовь, а потом хладнокровно и безжалостно бросали. «И сердцем, как куклой, играя, - он сердце, как куклу, разбил…» Вот и с Вольским она «замутила» месяца три-четыре назад, видимо, от скуки и тоски. Связь их тянулась несколько недолгих, но насыщенных недель. Вольский имел семью, жену и ребенка, а Нинон жила с родителями, и сходиться им приходилось так, как молокососы сходятся: прямо в лаборатории, на старом кожаном кресле у компьютера, поздно вечером в пустой аудитории, где-нибудь на задней парте, в случайно освободившейся на несколько часов комнате знакомого. Безусловно, в этом был некоторый привкус романтики, легкий элемент приключения; но когда девушке уже двадцать семь лет, ей хочется не столько романтики и опасностей, сколько комфорта, уюта и надежности - и постепенно эти эпизоды стали повторяться все реже, а потом и вовсе сошли на нет. Вольский, собственно говоря, воспринял это с облегчением и тайной радостью. Во-первых, Нинон не отличалась особенной красотой; правда, у нее была отличная фигура, что Вольский ценил в девушках превыше всего: стройные, крепкие ноги спортсменки ( Нинон обожала горные лыжи и большой теннис), тонкая гибкая талия и небольшая крепкая, девически упругая грудь, - из разряда тех, гладкая кожа которых так натянута, что кажется, вот-вот лопнет. Но вот в лице ее порой мелькало что-то обезьянье: небольшие узко посаженные глаза, довольно большой рот и подбородок делали ее немного похожей на мартышку - правда, довольно привлекательную и забавную. В общем, после того. как они перепробовали все возможные способы, которыми партнеры могут доставить наслаждение друг другу, вплоть до самых непростых с точки зрения физической, - прелесть новизны стала пропадать, все эти сексуальные изыски стали приедаться, а неудобства этих отношений выступали на этом фоне все более выпукло. Кроме того, и жена стала поглядывать на Вольского косо из-за его постоянных задержек на работе; а после недавнего его бурного романа с одной из студенток факультета, романа, поставившего его семью на грань развода и закончившегося бурным скандалом, даже дракой, после чего ему пришлось давать объяснения в милиции, - словом, после всех этих треволнений новое напряжение дома было совсем ни к чему.

В общем, на этот пароход, который был зафрахтован для проведения международной конференции, они с Нинон сели попросту обычными веселыми друзьями, коллегами по лаборатории. Вечером в поезде они немного выпили, потом утром рано, когда приехали в Нижний, тоже дернули коньячку ( покупала его щедрая Нинон), - и на пароход прибыли уже в великолепном расположении духа. Пароход шел вниз по Волге; поездка выдалась упоительной - стояла чудесная погода, июньское веселое солнце жарило вовсю, и река играла бликами света на своих волнах, а назад уплывали холмистые, живописные волжские берега, одетые лесом. Утром, после завтрака, пока солнце еще невысоко стояло в небе и на палубе бывало прохладно, Роман и Нинон шли послушать доклад какого-нибудь пожилого, но бодрого еще академика, поглощенного своими изысканиями, с юношеским воодушевлением рассказывающего аудитории о интересующих его научных проблемах, или же молодого целеустремленного доктора наук, - а потом, когда теплело, они «забивали» на доклады, брали шезлонги и шли на верхнюю палубу загорать. Они сидели на креслах, задрав ноги на ограждение, потягивали сухое вино из бокалов, и неторопливо болтали о всякой всячине, оглядывая проходящих мимо коллег, которых явно волновало загорелое тело Нинон, едва прикрытое символическим купальником, подчеркивавшим формы ее бедер и груди, - и коллеги торопливо пробегали мимо, опуская взоры долу. Романа же некоторые из них порой окидывали недоброжелательным, как ему казалось, взглядом, задерживая глаза на его хорошо развитых, неприлично широких в этом обществе плечах . Нинон эти взгляды были «по барабану» ввиду того, что она в скором времени намеревалась покинуть Россию и уезжала жить в Америку, к своему жениху. Роман же был к ним равнодушен потому, что вообще мало интересовался мнением о себе окружающих его людей.

Танец подошел к концу, и Нинон вернулась на свое место рядом с Романом.

- Какой-то английский профессор, - сказала она, откидывая с раскрасневшегося лица прядь длинных светлых волос. - У-уф! Ночь, а так жарко! Из Кентского, по-моему, университета, он сказал…Про тебя спросил: что это, мол, за tough guy такой вместе с тобой? Наверное, ты его своим видом пугаешь… Дай-ка еще выпить!

- Он нас неотрывно смотрит. Прямо гипнотизирует взглядом.

- Может, позвать его?

- И то дело. Как говорил фельдкурат Отто Кац: в старые времена шуты-уроды забавляли пирующих, - сказал Роман весело ( порой он любил щегольнуть своим знанием литературы и привести подходящую к случаю цитату), и призывно помахал профессору рукой. Он уже основательно выпил и был в том счастливом расположении духа, на той грани между опьянением и трезвостью, в котором его обычно тянуло на подвиги. Увидев его призывный жест, пожилой англичанин послушно встал, взял в руки стул и бутылку и, обогнув танцующих, подсел к ним. Они познакомились; профессора звали Ричард Джонс, он действительно был из Кента. Вблизи у него оказались под очками серо-голубые глаза с простодушным и вместе с тем умным выражением, сухое бритое лицо с нерусским длинным носом и широкая, привлекательная улыбка. Роман угостил его коньяком, а профессор широким жестом предложил в ответ свое виски. Они немного поболтали по-английски, наклоняясь ближе друг к другу, чтобы заглушить звуки музыки. Профессор говорил, обращаясь преимущественно к Роману, и на него в основном смотрел своими светлыми детскими глазами. «Боится, наверное, обидеть, - думал Роман. - Думает: а вдруг Нинон моя девушка?» И он слегка толкал порой Нинон локтем, а та, придвинув ближе к профессору стул, словно бы невзначай прижималась к нему то ногой, то плечом, то, поворачиваясь, задевала его грудью.

Вода спящей реки тихо шумела и плескалась за бортом мягко идущего теплохода. Черная неровная полоса холмистого берега отчетливо выделялась на фоне темно-синего неба, и от берега к теплоходу бежала серебристая лунная дорожка. Иногда мелькали на темном берегу огни каких-то строений, дач или поселков. Какой-то припозднившийся гонщик на своем водном мотоцикле с ревом вынырнул из темноты и некоторое время держался рядом с пароходом, прыгая на волнах, шумно шлепаясь в них и с шипением разрезая черную воду стальной грудью своего аппарата. Он что-то крикнул людям на палубе и помахал рукой, потом поддал газу, мотоцикл взревел еще более надсадно, заложил красивейший крутой поворот, взметнув фонтан искрящихся в электрическом свете металлических брызг, и растаял в темноте так же внезапно, как и появился из нее. «Пьяный, наверное, как зюзя», подумал Вольский лениво, отхлебывая прямо из горлышка бутылки жгучий ирландский виски. Он чувствовал, что еще немного - и он сам перешагнет ту грань между трезвостью и опьянением, когда все чувства особенно обострены, все вокруг видится необыкновенно четким, выпуклым и оттого нереальным. Профессор улыбался и пристально глядел на него; Нинон прижалась к профессору и положила свою тонкую руку с золотым браслетом на запястье ему на плечо. Англичанин деликатно отодвинулся и предложил всем проследовать в бар, так как на палубе излишне шумно. «Я угощаю», добавил он тактично, и предложение было принято.

В баре тоже было шумно и при этом еще накурено так, что хоть топор вешай. За соседним столиком в компании аспирантов из академических институтов веселился сосед Романа по каюте, молодой рыжеватый парень. Он помахал Вольскому рукой. Роман со смехом стал рассказывать англичанину, каких злоключений он натерпелся с этим весельчаком. В первый день путешествия Роман никак не мог проникнуть в свою каюту, поскольку сосед закрыл ее и испарился в неизвестном направлении вместе с ключом, не оставив его, как положено, на вахте. Только поздним вечером здесь, в баре, Вольский каким-то чудом, совершенно интуитивно «вычислил» его. Парень был пьян, как фортепьян, и нес полную чушь, вовсю втирая каким-то аспиранткам из Нижнего Новгорода, что он никто иной, как молодой член-корреспондент. Аспирантки скептически морщились и переглядывались между собой, но водку, которой «молодой член-кор» их угощал, пили исправно. Вольский забрал ключ и ушел спать. Оценив состояние соседа, динамику развития его алкогольной интоксикации и вообще дальнейшую перспективу, он забрался на верхнюю полку - и оказался совершенно прав. Утром он обнаружил молодого члена-кора безмятежно спящим на полу каюты: даже и на нижнюю полку у него не хватило то-ли сил, то ли желания прилечь - и малый спал прямо на коротеньком коврике, свернувшись клубочком и укрывшись простыней. С тех пор так это и продолжалось: своего соседа Вольский видел только утром, безмятежно спящим. Правда, теперь он все же доползал до койки, застелить которую он, тем не менее, не счел необходимым - и отходил в объятия Морфея по-прежнему в полном обмундировании, укрываясь лишь простыней. Порой Роман сталкивался с ним на палубе - тот часов в двенадцать уже был вполсвиста, но еще настолько вменяем, чтобы узнать Романа и поздороваться с ним. Роман поделился всей этой историей с профессором, и они дружно посмеялись. Вольский толкнул Нинон под столом ногой.

- Слушай, ты все же не молчи, как пень. - сказал Роман словами булгаковского персонажа. - Я же не могу один работать! Давай, Нинон, не сиди как чучело, играй в активность.

- Да черт его разберет, придурка, - отозвалась Нинон, ласково улыбнувшись профессору. - Я к нему - а он ноль внимания. Тебя боится, что-ли, или же стесняется? Не пойму… А может, он того - уже не в состоянии? Он ведь в том возрасте, когда согласие женщины пугает больше, чем отказ…

Она принялась в свою очередь занимать англичанина разговором, а Роман откинулся на высокую спинку стула и, полуопустив веки, задумчиво принялся тянуть через соломинку водку пополам с апельсиновым соком.

Им вдруг овладела минутная апатия. «И на черта он мне сдался, этот миляга Джонс?»мелькнуло у него в голове. «Что это я вдруг взялся сводить их с Нинон, будто сутенер какой-то? И без меня они прекрасно разберутся. Выпивку вот поставил - и то дело». Поначалу вся эта ситуация показалась ему забавной: ночь, река, теплоход - и неизвестно откуда свалившийся на голову пожилой английский ученый. А вдруг что-нибудь дельное выйдет из этого случайного знакомства? Как и многие научные сотрудники его возраста, Вольский был непрочь попытать счастья где-нибудь за границей. Он прислушался к разговору. Нинон говорила: «Nice tie!» и подтягивала профессора за галстук к себе. Профессор вежливо улыбался, осторожно освобождал свою удавку из хрупких пальчиков Нинон и объяснял ей, где он его приобрел, в какой стране. Потом Нинон встала.

- Пойду пописать, - сказала она Вольскому и протянула ладонь. - Дай мне ключ от своей каюты, а то неохота к себе спускаться. Займи пока его - у тебя хорошо получается.

Она взяла ключ и в раздумье покрутила его на указательном пальце.

- Слушай, а может, ну его к черту? - спросила она. - Пойдем лучше в каюту - потрахаемся. А то он какой-то скучный, неразводной. Voulez-vous couche avec mois?

- Позже, Нинон, позже. - сказал Вольский с улыбкой. - Он же проставляется -зачем же от халявы раньше времени убегать? Люблю пить на чужой счет, особенно когда угощает иностранец. Такое приятное чувство, как-будто он нам репарации выплачивает.

-Ну, смотри. Дело хозяйское…

И Нинон пошла между столов развратной походкой, вызывающе оглядывая окружающих. «Nice girl!» сказал профессор с улыбкой, глядя ей вслед. «Sure!» согласился Роман, прикладываясь к коньку. Дальше разговор принял неожиданный для него оборот.

- She,s really pretty girl, but I m not interesred in her, - сказал профессор.

- Why? She is cute.

- Because I am interested in you, - и профессор ласково посмотрел на Вольского своими детскими глазами. Вольского как по голове стукнули: «Вот попал!» подумал он, и недоумевающе посмотрел на профессора Джонса из Кентского университета. Тот вздохнул.

- Do you understand me? I am not interested in young and pretty girls, because I am very interested in young, strong and handsome men like you.

«Неожиданный поворот, однако!» подумал Вольский. Ему вдруг стало весело. Пару раз в жизни на него обращали внимание гомосексуалисты, но чтобы в роли соблазнителя выступал пожилой английский профессор, на международной конференции - это было что-то новое, доселе незнакомое. Профессор грустно посмотрел на него, подлил коньяку в рюмку и погладил Вольского по руке. Роман улыбнулся и погрозил Джонсу пальцем: «Don,t get me angry, Prof!» сказал он шутливо. Он объяснил Джонсу, что при всем уважении к нему и его научным заслугам, при всей даже симпатии - он лично, Роман Вольский, испытывает к гомосексуализму исключительно академический интерес, и никакого стремления изведать его прелести на практике у него нет. Профессор понимающе кивнул головой и объяснил, что Роман тут совершенно застрахован и может чувствовать себя совершенно спокойно: если что-то и случится, то исключительно с его добровольного согласия. Да и как иначе: профессор похлопал Вольского по крепкому плечу, поднял вверх большой палец - «Strong body!» - и объяснил, что прекрасно понимает, как в случае чего может обойтись с ним такой большой и сильный парень. «You,ll smash my face!» Вольский с милой улыбкой заверил его, что именно это и произойдет, если г-н Джонс попытается сделать что-либо без его на то явно выраженного согласия. С другой стороны, г-н Джонс кажется весьма умным и интересным человеком, так что Роман вполне не против посидеть с ним, выпить и поговорить на разные интересные темы. Тем временем и Нинон, удовлетворив свои физиологические потребности, снова вернулась к ним за столик.

- Ну как вы тут без меня? - спросила он весело. - Не скучно?

- Какая уж скука? Все веселее час от часу… Оказывается, наш милый друг по жизни-то - гомосексуалист.

- Шутишь?

- Какие там шутки… В каюту нас к себе приглашает. У него, мол, там бутылочка заветного вискаря припрятана - специально для таких случаев.

- Так он что, на тебя запал?

- Ну, типа того.

Нинон вздохнула и даже головой недоуменно покрутила.

- Вот черт! А я-то думала… И ведь выглядит так прилично! Вот так профессор. Миляга! Ну, и что делать думаешь?

- Да черт с ним: какая разница, кто он есть? Угощает - и хорошо. Пойдет, треснем кентского вискаря, а там разберемся, что почем, хоккей с мячом.

- Циничный ты парень, Ромка! И самое главное - мне это почему-то нравится…Смотри: трахнет еще тебя! Или наоборот, ты его…Войдешь во вкус - и все, такой роскошный самец пропал для женского общества …

- Нет это исключено. На это я пойтить не могу: мне надо посоветоваться с шефом, с Михал Иванычем…Ладно, вставай: пойдем посмотрим, как профессора на этом пароходе живут. Ты гляди, не бросай меня одного! А то и вправду начнет приставать, зараза. Я ведь могу и возбудиться…

В каюте профессора было просторно и чисто. На полочке стояла фотография молодого японца: профессор тут же объяснил, что это его бой-френд. «От жены гуляешь, стало быть?» спросил Роман по-русски, а на недоуменный взгляд махнул рукой: типа, забей! Нинон только посмеивалась. Профессор сам разлил по рюмкам виски, поставил на стол большую тарелку с фруктами. «Как он вокруг тебя вьется!» сказала Нинон завистливо. «Первый раз чувствую себя в роли тетки, которую обхаживают с одной, вполне понятной целью,» сказал Роман и бодро хлопнул рюмку. Заветная грань между трезвостью и опьянением осталась позади: он пересек ее так же легко и стремительно, как Николай Ростов пересекал во время атаки черту между живыми и мертвыми, описанную Львом Толстым. Теперь все вокруг слегка расплывалось, а порой даже и покачивалось. Профессор сидел рядом с ним на диванчике, болтал о чем-то с Нинон и поглядывал на него с отечески-ласковой, всепонимающей и несколько плотоядной улыбкой. В каюте было жарко, и Роман расстегнул пуговицы на своей джинсовой рубахе.

- Very hot, - объяснил он и рассказал профессору, что много лет занимается борьбой; порой они с приятелями после субботней тренировки идут к нему домой, слегка там выпивают и при этом непременно снимают с себя рубашки и сидят так. Это что-то типа привычного ритуала. У профессора даже очки запотели от волнения.

- Take off your shirt, - предложил он немедленно. Роман, внутренне непомерно веселясь, медленно, рассчитано-неторопливыми движениями стянул с себя рубашку и остался с обнаженным торсом, кожа которого успела загореть до золотисто-красного, волнующего оттенка. Профессор немедленно погладил Романа по мускулистому плечу. «Ой, ну я, пожалуй, пойду!» сказала Нинон и поставила стакан на столик. Роман цыкнул на нее «Сидеть!» и снова с шутливой многозначительностью погрозил г-ну Джонсу пальцем: мол, профессор, не буди лиха, пока оно тихо!

- Вот прикол, - сказал он по-русски. - Первый раз в жизни я чувствую себя в роли женщины, кою усиленно подпаивают и склоняют к койке. Обычно я по другую сторону баррикад.

- Ну. ты наслаждайся новизной, а я пойду, - молвила Нинон. - Вылезу в коридор: там какой-то народ бродит. По-моему, голос Михайлова слышен в ночи… Все равно здесь я явно лишняя.

- Эй, брателло, ты надолго-то меня не бросай! - забеспокоился Вольский. - Я с ним один на один не хочу оставаться - он начинает меня возбуждать.

- Не бойся, Педро-Ромеро, я друзей в беде не бросаю. Скоро вернусь, - пообещала Нинон и, само собой, соврала.

Так они с профессором остались одни. Видимо. Роман к этому времени уже прилично набрался, потому что утром, когда он пытался восстановить все события этой ночи - связной и отчетливой картины, со всеми ее деталями, никак не получалось. Какое-то время они сидели рядышком на диване и болтали о всякой всячине: Роман рассказывал о себе, о своей работе, об увлечениях - в общем, молол всякую чушь для поддержания беседы. Профессор его внимательно слушал, кивал головой, время от времени снимая с длинного носа и протирая свои очки. И в свою очередь делился впечатлениями о России, - «Fascinating country!» - о путешествии по Волге, о русских городах - Нижнем, Казани и Самаре, которые ему довелось повидать. Он сказал Роману мимоходом, что сразу же обратил на него внимание, в первый же день выделил из толпы на пароходе - и против воли, Роман почувствовал себя слегка польщенным. В Европе, добавил профессор, ты бы пользовался большим успехом. Вообще, в Европе большинство красивых мужчин - геи либо на худой конец бисексуалы. В Европе на это люди смотрят с пониманием, - не то что в России. Роман заверил его, что во многих крупных городах, например, в Москве, на это тоже смотрят с полным пониманием и сочувствием, - и таким образом разговор плавно перешел на тему гомосексуализма. Вольский, со всем пылом хорошо подвыпившего человека - причем удачно выпившего на халяву, - принялся объяснять профессору на своем далеком от идеального английском, почему такая ориентация для него абсолютно неприемлема. «Понимаешь, проф,» с жаром говорил он, «Я вырос на окраине провинциального русского города -пусть большого, индустриального, но все равно не столь продвинутого, как Москва. Среди парней моего квартала любимым развлечением в свободное время было бросание гири во дворах, «жонгляж»; а любимым отдыхом - пьяная драка на дискотеке. Там гомосексуализм рассматривался как серьезное преступление против личности: большинство ребят были потенциальными, либо уже вполне состоявшимися клиентами исправительных учреждений,- а кто такой на зоне «петух» и какое его там ждет общественное положение, хорошо известно. Поэтому извини, my dear m-r Jons: ты герой не моего романа.» Ну и так далее. Профессор кивал и говорил, что прекрасно все это понимает: правда, через некоторое время Роман обнаружил, что мистер Джонс тоже сидит уже без рубашки, в одних брюках! В некоторой панике - вполне, впрочем, развеселого свойства, - он бросился в коридор, в надежде обрести поддержку в лице Нинон. В конце коридора он обнаружил какую-то шумную компанию, и Нинон была в ее рядах. В компании выделялся Михайлов, не липовый, как сосед Вольского, а вполне реальный «молодой член-кор», - так. во всяком случае, его многие называли. «Молодость» Михайлова впрочем, была весьма относительной: это был довольно упитанный, с брюшком и лысиной, с седоватой веникообразной бородой на округлом лице мужчина лет пятидесяти, в очках. Но академикам, большая часть которых либо перевалила, либо вплотную приблизилась к заветному семидесятилетнему рубежу он, безусловно, должен был казаться мальчиком. Нинон вилась вокруг него и что-то непрерывно щебетала. Когда Роман с обнаженным торсом вывалился в коридор и направился к ним, кто-то явственно заметил: «А вот и Ван-Дамм идет!» Нинон наотрез отказалась присоединиться к Вольскому: она явно имела виды на Михайлова, и Роману пришлось вернуться в каюту в одиночестве. Они еще некоторое время пили с профессором, обсуждая все ту же тему однополой любви - и в результате милый м-р Джонс упросил Вольского снять еще и джинсы: хочу посмотреть на тебя без одежды! После этих слов профессор встал перед Романом на колени и помог ему снять носки - и при этом нежно укусил его за указательный палец ноги. «Уou are so beautiful!»Видимо, ему казалось, что заветный час наслаждения близок. Неужели ты думаешь, что я не могу доставить тебе удовольствие большее, чем какая-нибудь Нинон, спросил он Вольского интимно? «I,ll suck you dry!» пообещал он уверенно и проворно сам освободился от брюк. В волнении Джонс прошелся по комнате перед Романом, который сидел на диванчике, подогнув под себя ноги, и устало цедил виски из бокала со льдом, размышляя над тем, не пришла ли пора ему свалить отсюда - или все-таки сперва допить дармовой вискарь, а уж потом удалиться восвояси? Вид полуголого, в одних лишь белых трусиках, пожилого английского профессора, с солидным животиком и седой порослью на груди, бегающего по комнате в любовном томлении, его дряблых, безмускульных рук и ног и всей его незагорелой, белой, сытой, корпулентной фигуры произвел на Романа такое сильное впечатление, что он решил не жадничать, оставить недопитую бутылку в покое и покинуть каюту - тем более, что за ее окном начинал заниматься бледноватый рассвет. Пора было идти спать. Роман решительно встал и натянул джинсы. Ему было и смешно, и странно все это, и немного неловко за себя - он чувствовал, что поступил эгоистично, подав профессору определенные надежды, а теперь вот оставляя его в прискорбном одиночестве. Англичанин был явно огорчен его решением. Он попросил позволения поцеловать его на прощание, и Вольский уступил: жестоко было лишать бедного мистера Джонса еще и этого вполне невинного удовольствия! Впервые в жизни ему пришлось целоваться в губы с английским профессором, изнывающим от желания - и в этом поцелуе не было ничего братского. Вытерпев поцелуй до конца, Вольский деликатным движением отодвинул профессора прочь и вышел, слегка покачиваясь, в коридор. В его узенькой каюте стоял устойчивый запах алкоголя: сосед спал на нижней полке на спине, закинув голову и открыв рот, с видом человека, убитого выстрелом в затылок. Вольский открыл окно пошире, медленно, осторожно, стараясь не совершать опрометчивых движений, забрался на свою полку и мгновенно заснул, лежа на животе. Через какое-то время он проснулся - словно из-под воды вынырнул -от того, что кто-то гладил его рукой по голому телу: Вольский имел привычку спать без одежды. «Профессор пришел!» решил Роман сквозь сон со страхом, - но ошибся: это была всего лишь пьяная Нинон. Она стояла в проходе между полкой и стеной, гладила рукой Вольского по спине и ногам, целовала его в плечо и время от времени делала неуверенные попытки забраться к нему на полку. « С ума сошла? Иди спать, Нинон!» сказал Вольский строго. «Гляди - день на дворе!» Времени было, наверное, около семи часов утра. Нинон состроила гримасу. «Ну и дурак!» произнесла она отчетливо. «Я бы тебя сейчас так трахнула - небо было в алмазах!» Роман сказал на это, что общение с англичанином истощило его физически и морально, что он выжат, как лимон,. безумно хочет спать и вообще мысль о сексе в данный момент ему неприятна. Обиженная Нинон двинулась в поисках приключений дальше, и Вольский наконец благополучно уснул - так крепко, что пропустил завтрак и все утренние доклады.

После обеда они с Нинон лениво выползли на верхнюю палубу и уселись по своему обыкновению загорать. Нинон провела все-таки эту ночь с Михайловым и теперь жаловалась Роману на его неприличное поведение.

- Представляешь, Ромка, вот сволочь! - говорила она. - В обед прошел мимо меня и даже не поздоровался. Типа - не узнает. Ночью слова всякие-разные произносил, такие песни пел, про Магадан, про север дальний,- а сегодня не узнает!

Вольский поморщился.

- Нинон, будь добра, избавь меня от подробностей, - молвил он лениво. - Вполне разделяю твое возмущение. А что делать? Может быть, он боится, что ты претензии к нему начнешь предъявлять. Вдруг ты предъяву ему сделаешь такую, что теперь, как честный человек, он обязан на тебе жениться? А у него семья, дети…

Он засмеялся.

- Мой-то мужик получше твоего будет, - сказал он весело. - Увидел меня за версту и кинулся здороваться. Попросил адрес моей электронной почты: мол, напишет мне из Англии. Чувствительный такой профессор Джонс! Свой е-мейл мне всучил.

Он показал Нинон бумажку с написанным на ней адресом. Некоторое время они молчали. Потом Вольский опять рассмеялся.

- Мы с тобой, Нинон, как две старые шлюхи, - сказал он. - Сидим на солнышке, греемся и обсуждаем своих мужиков… Бедный профессор! Впервые в жизни я выступил в роли женщины, которая «крутит динамо». Знаешь, есть такая сволочная порода женщин: они идут с мужиком в кабак или к нему в гости, с удовольствием пьют его вино, закусывают фруктами и все такое, - в общем, ведут себя так, как будто вот-вот готовы улечься с ним в постель. Но вся штука в том, что как раз этого-то от них и не дождешься! Они побеседуют с тобой обо всем на свете, позволят подержать за плечико, даже поцелуются пару раз - а потом скажут: извини, мне пора, бай-бай! У мужчин это называется «крутить динамо». Вчера вот я играл роль такой паскудной бабы. Забавно, ей-богу! А может, надо было таки отдаться его объятиям? Может, он меня к себе в Англию пригласил бы? Я в Кенте не был ни разу…А у него там дом большой, по его словам, с бассейном.

Он вздохнул шумно и заерзал в кресле.

- Эх, хочу пожить в доме с бассейном! - молвил он с вожделением. - Надоела мне общага до чертиков, до волчьего воя! Я же с восемнадцати лет и по сю пору по общагам мотаюсь - и ничего что-то в волнах не видно. Не то что дом - квартирки однокомнатной, и той в ближайшие годы не светит. А жизнь-то проходит, а счастья все нет и нет. Да, Нинон?

Нинон ничего не ответила. Некоторое время они молчали, поглядывая по сторонам. Знакомая пожилая женщина, - академик с их кафедры - прошла мимо, держа под мышкой папку с бумагами, и покосилась недоброжелательно на их загорелые тела.

- А что, милая моя Нинон, - молвил Роман лениво. - Развеселая Нинон! Уедешь в свою Америку - и все, кончился праздник. Будешь дома сидеть, на работу ходить - ни тебе выпить от души, ни оторваться как следует с мужчинками. А? Скучно тебе станет, развеселая Нинон, как ты думаешь?

- Мне скучно станет? В Америке-то? - спросила Нинон с неприятным и саркастическим выражением. - Совсем на голову больной стал? В гробу я видела такие праздники, как здесь… Мне это веселье знаешь как обрыдло? Вот оно где у меня! - и она пальцем чиркнула по горлу. - Я в Америке была - так у меня рот не закрывался: все время улыбалась, ну прямо как полная идиотка! Представляешь себе картину, - три месяца ездила по стране, и все время улыбалась от радости. У меня даже рот потом болел. Встаю утром, гляну вокруг себя, на всю эту красоту - и невольно улыбаюсь. И так целыми днями напролет, с улыбкой Гуинплена. Да я сплю и вижу, как уеду от вас от всех! Обрыдли мне все! И пью поэтому …

- Спасибо за откровенность, Нинон. - сказал Роман весело. - Про всех, кои тебе обрыдли- это я оценил.

Нинон дружески коснулась его руки своими пальцами.

- Ладно, брось, - сказала она. - О присутстствующих не говорю. Не обижайся. Я бы тебя с собой взяла, но извини - ты там явно лишний.

- Может, ты меня усыновишь? Я - с радостью. Или уматеришь: мне все равно.

Они весело засмеялись. Потом Нинон сказала задумчиво:

- Это я здесь, милый мой, балду обеими ногами пинаю, водку пью и морально разлагаюсь. А туда приеду - работать буду, как каторжная. И хорошо! Потому что водку пить и спать со всякими чертями, кто под руку подвернулся,- на самом деле скучное занятие. Быстро приедается. Вот опять: прошел день - и нечего не сделано для бессмертия! Интересно работать, развиваться, чему-то новому учиться. В общем - расти над собой. А здесь, в этом гнилом раю - я только деградирую. Как можно нормально работать, когда ни черта нет? Бог с ней, с зарплатой: это еще можно потерпеть какое-то время. Но ведь элементарного оборудования, каких-нибудь там пошлых весов аналитических - и тех не на что купить! И вообще: надоело болтать о всяких глупостях. Пойдем лучше в бар, выпьем чего-нибудь, - предложила Нинон, на которую этот разговор явно начал нагонять тоску.

- Чего выпьем? Триста капель эфирной валерьянки? А потом забудемся сном? Не рановато ли, Нинон?

- Я угощаю. - сказала Нинон твердо.

- О-о, это меняет дело! На халяву я готов пить даже в три часа дня. Только уговор: не приставай ко мне потом с непристойными предложениями!

- Не, я теперь тобой брезгую: ты вчера с англичанином целовался. И вообще неизвестно, до чего у вас там все дошло…Может, ты мне не все рассказал? Может, ты для вида мне сейчас про «динамо» впариваешь?

- Нинон, честное пионерское, я все время думал только о тебе! Мысленно я был с тобой… За кого ты меня принимаешь?

Сидя за столом в баре и потягивая коктейль, Вольский думал: еще не так давно я был чистым отроком, и глаза у меня были голубые. Я верил в то, что наука - занятие возвышенное, доступное только особенным, высокоразвитым людям. Я читал труды Капицы и Эйнштейна и верил, что все люди науки такие, как они, или же похожие на них. И что же? Оказалось, что наука в большей своей части - вполне рутинное занятие, и порывы вдохновения, подъем творческой мысли в ней явление такое же редкое, как творческий подъем у продавца подержанных автомобилей. И чистый, возвышенный интерес к науке тоже не часто встретишь: немало таких же нормальные карьеристы, как и везде, тех самых, про которых Эйнштейн писал, что наука для них - что-то вроде спорта. Правда, действительно увлеченных людей, таких, что фанатично преданы науке и никакого иного занятия для себя не представляют - все-таки большинство. Но немало ли людей пробилось и пробивается не потому, что они действительно крупные, настоящие ученые, а потому, что умеют ладить с нужными людьми и умело создавать видимость бурной деятельности… А член-корреспондент Михайлов - нормальный мейл-эгоист: использовал глупую, доверчивую, ищущую любви девку и знать теперь ее не хочет… А ведь хороший на вид мужик: очень приятный, спокойный. рассудительный, взвешенный человек, и очень умный, очень. Роман вспомнил, как день назад они с Нинон ходили послушать доклад Михайлова о его новых достижениях, - и доклад по праву можно было назвать блестящим. О сложнейших исследованиях Михайлов говорил легко, уверенно, доступно, остроумно и увлекательно - так, как может рассказывать человек, до тонкостей разбирающийся в предмете, искренне увлеченный им и обладающий огромной в своей области эрудицией. Что же, у каждого свои тараканы… Вольский пил, болтал между делом с Нинон, добродушно подшучивал над ней и ощущал, как его потихоньку наполняет привычная, старая, давно знакомая ядовитая тоска.

Бесконечные пьяные ночи!

И в разгуле тоска не впервь.

Не с того ли глаза мне точит,

Словно синие листья червь?

Подруга моя верная, думал он, злая тоска! Сколько лет ты со мной? Когда же я от тебя избавлюсь? И зачем бог дал мне такой вот недобрый и циничный ум, который обо всем судит беспощадно и зло? Что мне проку с тебя? Слишком много злости во мне какой-то непонятной, злости на себя, на других, на окружающий мир. Он вспомнил своего отца, с которым не общался уже много лет, их ссоры в ту пору, когда он еще жил дома, и то, как однажды отец сказал ему: в тебе много человеконенавистничества, Роман… Ей-богу, думал он: порой такой настроение бывает - бросить все и уйти жить в монастырь! А что, подумал он? Уходили же люди раньше в скиты, подальше от этого греховного мира, от его мерзостей и соблазнов. Хорошая идея! Жить себе в лесу, в избушке, в единении с природой… Он посмотрел в окно, на холмистые берега, освещенные солнцем, покрытые кудрявой сочной растительностью, на могучую реку, по волнам которой бежали слепящие блики света, на высокое голубое яркое небо, с редкими облачками на нем. Да нет, подумал он, везде люди; куда от них денешься? А в монастыре, небось, те же интриги, те же честолюбие и зависть, та же несправедливость и прикрытая красивыми словесами алчность. Он вспомнил толстовского «Отца Сергия», его столкновение с архимандритом, его метания. Нет, это все глупости и детские мечтания! Жить надо в этом мире, как-то ладить с ним, в чем-то приспосабливаться под него, а в чем-то исправлять. И лаборатория Московского университета - чем не келья? Какая тебе разница, как и чем живут другие? Работай, живи своими научными интересами, не размышляй попусту о том, почему так несправедливо устроен этот мир, а просто трудись, добивайся результата - и все само придет к тебе рано или поздно. Жизнь проходит, думал он, вот в чем дело - проходит, как между пальцев песок! Дни бегут за днями, незаметные, серые, однообразные дни. Нинон права - вот день прошел, а ничего не сделано для бессмертия! Неужели вот так вот я и проживу свою жизнь так, как огромное большинство живет, чья и жизнь и смерть проходит незаметно для окружающих? Когда-то мальчиком я мечтал о яркой, бурной, насыщенной событиями жизни. Однажды, будучи школьником еще, я шел вместе с отцом на прогулку и рассказывал ему про жизнь Александра Македонского, описанную Плутархом, про его завоевания и смерть в возрасте тридцати двух лет. Отец. Помнится. Спросил меня: «А ты хотел бы жить так ярко, как Александр, но умереть таким же молодым?» И я ответил не задумываясь: «Да, конечно!» С тех пор прошло много лет, думал он, но я и сейчас не отказался бы от тех слов.

Он смотрел на Нинон, ее румяное, лоснящееся от загара лицо, которое в рассеянных солнечных лучах, пробивающихся из-за занавески, казалось правильным и по-настоящему красивым, на ее отливающие золотом пышные волосы и тонкие смуглые руки с изящными пальцами, которыми она задумчиво покачивала над столом стакан с коктейлем, и думал: вот кому хорошо! Все у нее ясно и понятно: уедет в Америку развеселая Нинон, выйдет замуж за своего рыжего толстяка, - и будет у них крепкая американская семья! Нинон будет работать в местном университете так, как она умеет - от рассвета до заката, по двенадцать часов в сутки не отходя от прибора; по воскресеньям станет играть в теннис с толстыми американскими тетками, любить своего мужа - и все у нее будет замечательно, останется лишь завидовать. Сколько раз я уже наблюдал такое, думал Роман: девицы, которые здесь, в России, прожигали жизнь и отрывались на полную катушку - уезжали потом в Америку и там становились вполне приличными женами, матерями семейства. Вот и Нинон: когда она год назад вернулась из своей поездки к будущему американскому жениху - как-будто с цепи сорвалась. Она по-прежнему работала от целыми днями напролет, так же, как работала в аспирантуре, еще до того. как защитила свою диссертацию; но теперь уже в двенадцать часов дня под ее рабочим столом появлялась бутылка пива, к которой она начинала прикладываться - а к вечеру, часам к восьми, к концу своего рабочего дня, она набиралась вполне прилично. Ждет не дождется, когда уедет отсюда к чертям собачьим, - и это вполне понятно… Ну, а мне куда деваться, думал он? Мне, Роману Вольскому, куда податься? Я-то замуж за иностранца не выскочу, разве что за милейшего профессора Джонса. И ехать мне некуда: у меня семья, дети, больная мать - куда я поеду? Моя жизнь здесь. Что за жизнь ждет меня? Нищета унижает, сказал кто-то, и это правильно: лично я, думал Роман, чувствую себя униженным и оскорбленным, прямо по Достоевскому. Вся моя жизнь - это непрерывная борьба с нищетой, борьба за выживание; и такое порой тяжелое настроение накатывает - прямо пошел бы да и убил кого-нибудь. Какую-нибудь старуху-процентщицу из демократов первого призыва…Ну и что мне с того, что я - кандидат наук и молодой доцент? Что мне делать с этим дипломом - на стенку его повесить и любоваться им? Мне со сверстниками стыдно встречаться, стыдно отвечать на вопросы о том, сколько денег мне платят за мою работу. Как же так можно? Ведь гибнет наука, образование гибнет - и никому до этому нет дела! Ведь люди, одаренные, способные, энергичные люди деградируют на глазах, спиваются либо к черту бросают науку именно поэтому - потому что тяжело чувствовать свою полную ненужность государству и обществу. Сколько открытий не будет сделано из-за того, что талантливые ребята ушли заниматься коммерцией, чем угодно - лишь бы заработать деньги и прокормить семью; и сколько будет сделано там, за океаном, теми, кто уехал, кто вырвался в этот западный рай! Сколько лет уже наши университеты работают на Запад, туда отправляя наиболее способных своих выпускников? Шоферу автобуса платят больше, чем профессору! Рабочему на стройке больше платят! Что же, думал Роман, России одни шоферы нужны? Или бандиты? Или проститутки? Проститутка за ночь получает столько же, сколько доцент за месяц! Куда мы идем, думал он? Куда катимся? И почему молчат об этом люди уважаемые, большие люди, заслуженные профессора, академики и члены-коры? Почему они не борются за своих коллег, не кричат во весь голос, на всех перекрестках о том, что гибель науки влечет за собой гибель всей системы образования, системы высшей школы, а значит - полное одичание общества, полную его деградацию? Почему, думал он, почему, почему?

Между тем алкоголь исподволь уже совершал свою привычную работу: растекался по телу пульсирующей горячей волной, возбуждал, ускорял бег сердца, туманил голову - и постепенно мрачные, тяжелые мысли стали оставлять Вольского. Играла приглушенная музыка, Нинон щебетала о чем-то и смеялась, и мир вокруг уже начинал казаться совсем не таким унылым, серым и скучным. Свежий ветер весело влетал в открытое окно, игриво приподнимая тонкую занавеску, река сияла и плескалась за бортом, переливаясь под яркими солнечными лучами всеми возможными оттенками голубого, синего, зеленого цветов, белые жирные чайки с криком проносились мимо корабля и боком падали на волну, - и все вокруг вскоре снова начало веселить Вольского и нравиться ему: этот белый чистый корабль ему нравился, и уютный бар с деревянными столами и чистой стойкой ( «там, где чисто, светло!»), и бестолковая, распутная, но по-своему добрая, простая и щедрая Нинон, и люди вокруг, и даже его новый знакомый, - этот странный, убогий и милый профессор Джонс…

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев