|
|
НИ С КЕМ И НИКОГДА
Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005
Часть II. Пространства и лабиринты
ДВЕРИ
Фотограф Андрей Перье, в молодости известный как минимум в двух десятках
московских газет и журналов под кличкой “француз” ( что соответствовало
истине лишь отчасти, ибо настоящим французом - и тоже фотографом - был
только его дед, по молодости приехавший в Петербург, когда Александр III
стал дружить с Францией, и по молодости же женившийся здесь на русской), -
так вот, фотограф Андрей Перье, в один из ленивых дней перебирая свою
фототеку, вдруг обнаружил, что помимо привычных ему сюжетов и давно
запущенных в журнальный круговорот серий, в его архиве, большей частью в
негативах, даже не отпечатанная, присутствует еще одна серия, о
существовании которой он даже не подозревал.
Обнаружилось, что уже много лет подряд он снимает двери. Он бы не поверил.
Если бы не выяснил дела совершенно доподлинно. Сначала он заметил дверь на
какой-то карточке-контрольке - и стал думать, зачем же он эту дверь
сфотографировал. Когда же он стал думать, то вспомнил, что не одна эта дверь
попадалась ему в картотеке, что еще какие-то двери видел он в негативах, да
не придавал этому значения... Любопытства ради он к концу дня отобрал все
попавшиеся ему негативы с дверями в отдельную коробку и пересчитав
обнаружил, что сюжетов с дверьми у него семьдесят два.
Он не знал, к чему обнаружилась в его фототеке эта тайная серия и можно ли
будет пустить ее в дело, зато вспомнил, какую дверь сфотографировал первой.
Это была дверь сложенного из слоистого известняка дома в балкарском поселке
Хабаз. Было ей лет триста: дерево было вычернено горным солнцем и как кость
отполировано ветром, узенькие вставки мутного, как слюда, стекла обрамляли
ржавые полосы зазубренного железа. Он подумал, что эта дверь охраняла покой
татарского дома от набегов черкесов еще до Кавказской войны, до Лермонтова,
до кавказского пленника... Ему объяснили, что старый Хабаз был разрушен в
сорок пятом году, когда случилось переселение балкарцев, и от него ничего не
осталось, кроме одичалых плодовых деревьев вдоль реки, да россыпей гальки,
по которым можно было угадать, где стояли когда-то дома проклятого народа.
Он слушал пояснения с легким чувством вины, как будто и он причастен был к
несправедливости, но острее было чувство разочарования, что дверь не так
стара, как показалось ему, хотя так причудливо и несовременно сочетались в
ней железо, стекло и дерево - потому, должно быть, что сотворялась она из
подручного, случайного материала, натасканного вернувшимися в свои горы
людьми с места старого поселения... Однако же он тогда сфотографировал эту
дверь и сейчас, разглядывая негатив в увеличительное стекло, понимал, что
чувство разочарования понапрасну грызло его: двери было никак не меньше
трехсот лет, об этом говорил ему опытный глаз фотографа. Просто люди не
хотели, чтобы он знал об этом. Они имели полное право не доверять ему своей
тайны...
Фотограф Аендрей Перье знал, что случайным может быть удачный репортерский
кадр, но серия, пусть даже куцая, случайностью быть не может. Он также знал,
что каждому роду фотографий соответствует у него определенное душевное
настроение. Поэтому, обнаружив в мире своего безыскусного творчества двери,
он между прочим задумался и над тем, что за чувство привлекает его к ним,
ибо он не помнил его, не знал, плохое оно или хорошее. Он подумал, что так
вот, с неизвестностью в душе, жить не следует и решил проверить себя. Он
отпечатал фотографии с негативов. Печатал специально на любимой своей
хорошей матовой бумаге, хоть и не выставочного формата, но все ж
достаточного размера, чтобы не растерять мелкие детали, чтобы видеть снимок
и иметь от него впечатление. Мастерская у Андрея была и есть в подвале в
Козицком переулке, возле Сандуновских бань, я очень хорошо представляю себе
ее и все, что, должно быть, произошло. Андрей развесил фотографии вдоль
стен, поставил в центр комнаты подобранное на свалке вращающееся
парикмахерское кресло и стал, подруливая слегка ногами, разглядывать снимок
за снимком. Он понял, что могло привлечь его в дверях, как фотографа,
мастера внимательного и прицельного взгляда. Фактура. Дерево, металл.
Облупившаяся краска. Поверхность двери, высвеченная косым пыльным солнечным
лучом в полутьме подъезда. Ручка, натертая руками до блеска. Накладка замка
необычной формы, или сам замок - иногда механизм редкой, давно вымершей
породы. Ключ в замочной скважине, гвоздики обивки или квартирный номер, в
котором могла померещиться ему тайная магия цифр...
Однако ж, он остановил вращение парикмахерского кресла и стал разглядывать
снимки в обратном порядке. Внезапно он ощутил, что сидит в перекрестье
разных миров, разных культур, проваливается сквозь зыбкие пласты времени:
ибо здесь были молчаливые, изъеденные ржою, почерневшие двери заброшенных
монастырских башен, много узнавшие вихрей и супостатств, осторожных и
любопытных прикосновений, скверны и полноты забвения, глухого, как заросль
крапивы и чертополоха, почти сокрывшая эти двери от человеческих глаз; и
были древние надежные двери, как дверь в Хабазе, замыкающие мир семейного
очага, тлеющего в вечности, - над костром кипит котел с шурпой, источая
острый запах баранины, мужчина отирает руки от крови животного и садится на
корточки во дворе, головою в тень листвы, чтобы вечернее солнце не било ему
в глаз, бритые его дети проносятся мимо, перепрыгивая через собаку, спящую в
пыли и слышно, как пастухи гонят с гор отару, сильно крича от усталости и
желания отдыха. И были двери удивительной силы человеческой невинности и
добросердечия, воплотившихся в их простодушном устройстве, - одна была
деревянная дверь, запиравшаяся на единственную деревянную вертушечку. Он
припомнил, что скрывался за нею столь же бесхитростный и радостный в своей
малости мир костромской старушечки Марии Устиновны Пироговой, проживающей в
доме, до окон заросшем высокой травою, лишь у крыльца, по бессилию хозяйки,
малость выкошенной. И вспомнилась Андрею Перье эта Мария Устиновна, плывущая
на лодочке на остров за ягодами ему, залетному человеку, и вспомнились цветы
- золотые шары, качавшиеся утром у самого его окна, за которым скоро (он
лежа представлял себе это) должен был лечь снег и воцариться время зимы,
насквозь пронизанное свистом ветра да блуждающим волчьим воем. И еще была
простенькая дощатая дверь с перевернутыми латинскими буквами и маркировкой
“не кантовать”; дверь эта была вырезана в стенке огромного деревянного ящика
для импортного станка, в котором несколько лет прожил с семьею в основанном
садоводами подмосковном дачном товариществе “Мичуринец” генерал столичной
таможни Анатолий Иванович Останков, государственный аскет, дети которого
выстроили на месте огромного ящика дачу, на веранде которой, бывая в
отстроившемся раю садоводов, Андрей Перье, бывало, пил с хозяевами чай...
Вновь и вновь разглядывая фотографии дверей, Андрей Перье все острее и
безнадежнее ощущал, что приблизился к осознанию чего-то такого, по сравнению
с чем все его прежние фотографические открытия стали казаться ему
незначительными. Тайна человеческой жизни и перепутанной случайностями
человеческой судьбы, притворенная дверью и невнятно проступающая в облике
ее, забрезжила перед ним. Он не знал, как подойти к разгадке тайны, но со
временем утвердился в пагубной уверенности, что сможет отыскать и
сфотографировать некую единственную в своем роде дверь, которая при помощи
тайного языка немой поверхности поведает ему, как магическая мандала,
разгадку тайны мироздания, разгадку тайны времени и судьбы.
Жизнь его изменилась. Он перестал ходить по редакциям в поисках
дополнительных заработков и, укрепившись в спокойной и размеренной жизни,
сосредоточился на необычном поиске своем. Как-то раз, перебирая оставшиеся
от деда-фотографа стеклянные фотопластинки, он обнаружил среди знакомых ему
студийных портретов и наивных натюрмортов несколько перевязанных шпагатом
фотопластинок, разглядеть которые у него прежде не хватало времени. Развязав
шпагат и глянув на свет на одну из пластинок, он увидел негативный отпечаток
двухстворчатой двери. На других пластинках тоже запечатлелись двери давно
минувшего времени - они казались странными, неясными знаками, и лишь одну из
них он твердо установил в значении как дверь трактира. Он не понял, зачем
его дед снимал двери. Но узнав это, он испытал чувство, весьма похожее на
страх, почувствовав себя участником непонятного поиска, длящегося несколько
поколений и ощутив невыразимую тяжесть неясной ответственности. Прихваченная
шпагатом к фотопластинкам записка деда ничего не объяснила ему: “Уходим,
чтобы найти, - прочитал он. - Находим, чтобы вернуться”. Тем не менее. он
запечатал записку в пластик и стал носить в кармане, время от времени
вынимая и перечитывая.
Прошло время. Он снял, наверное, больше тысячи разных дверей. Он научился
понимать невнятный язык знаков, со временем проступающих на поверхности
дверей, и так узнал разницу между дверью позабытой и заброшенной людьми, по
которой сразу ползет паутина утраты и печали, и дверью, осатаневшей от
частых прикосновений, которая хлябает расшатавшимися петлями как одинокое,
желающее улететь крыло. Он очень хорошо научился различать голоса дверей ,
теперь они звучали для него повсюду, то маслянистым воркованьем выражая
гордое самодовольство, то - режущим душу скрипом - жалобу убывающей жизни.
Но больше всего полюбил он звучание двери дома вдеревне, где отдыхал летом,
- так звучит деревянная дудочка, не совсем чисто, но ясно, с легким
присвистом прородного ветра и человеческого теплого дыхания.
Лет через пять после того, как тайна дверей явлена была ему, он по чистой
случайности, будучи в командировке в Ярославле, заглянул, повинуясь смутному
предчувствию, в подъезд старого дома. Поднявшись на второй этаж по
выщербленным ступеням лестницы с чугунными перилами, он вдруг увидел, что,
наконец, нашел то, что искал - ту самую дверь, которую он не только тысячу
раз представлял как единственно-нужную ему, но даже и открывал в своем
воображении. Ничего из ряда вон выходящего не было в ней, и все же он
испытал огромное облегчение, как путник, достигший заветной цели. Он
разглядывал железную ручку, старого образца синий почтовый ящик на двери,
замочную скважину, сделанную под ключ с двойной бородкой. Сквозь грязное
окно на дверь косо падал солнечный свет. Он видел золотистые пылинки,
неподвижно висящие в воздухе. Ему было так хорошо, что он даже не торопился
доставать фотоаппарат, просто смотрел. Это была дверь коммунальной квартиры.
Под черной кнопкой звонка, как и положено, написаны были фамилии жильцов. С
некоторым удивлением он прочел: “А.Перье - 2 зв.”. Он понял, что во что бы
то ни стало должен выяснить, что (или кто) находится за дверью. Придумывая
слова для обоснования своего неожиданного вторжения, он дважды надавил на
звонок. За дверью послышались шаги. Дверь открылась...
Что произошло потом, мы доподлинно знать не можем, ибо после этого случая
Андрей Перье стал малоразговорчив, и лишь однажды, когда мы крепко выпили в
его мастерской, бросив нешуточный вызов здравомыслию и обывательскому
чувству меры, он признался, что увидел за дверью самого себя в виде огромной
птицы, которая сначала станцевала перед ним какой-то короткий танец, а
затем, выкрикнув - “уходим, чтобы найти, находим, чтобы вернуться!” - взмыла
над его головой и, винтом спланировав вниз, вылетела из подъезда.
В чем буквальный смысл приключившейся с Андреем Перье истории, я не берусь
сказать. Ибо в мире есть то, что невыразимо словами. Ибо истина не пришла в
мир обнаженной, она пришла в символах и образах и иначе никто не получит ее
- так сказал евангелист Филипп 1). Может быть
именно в силу образности своей эта история, слишком похожая на притчу, но,
однако же, абсолютно правдивая. Первой пришла мне на ум, когда молодой
режиссер В.Журавлев замыслил снять фильм под названием “Двери” и попросил
меня подумать над текстом к нему.
Фильм в конце концов не получился. В то время мы еще не поняли, к чему, в
самом деле, приблизились. Мы только-только, подобно Андрею Перье,
почувствовали метафизический смысл устройства, созданного человеком для
охраны своего жилища, едва-едва уловили в нем свойства зеркала, в котором
изображения проступают не вдруг - но зато удерживаются надолго. Лишь когда
производство картины пришлось прекратить и мы смогли взглянуть на отснятое
нами совершенно незаинтересованным, неприкладным взором, и перед нами
понемногу забрезжил свет, который так далеко увлек фотографа Андрея Перье.
Может быть, тема двери - это тема дома. Тема старого дома, ветшающего,
уходящего вместе с детством; таинственного и, вместе с тем, бесконечно
родного, знакомого до мелочей, до солнечных зайчиков на обоях, до запахов
каждой комнаты и кухни, до колыхания занавесок (в нем). Тут первая цепочка
ассоциаций, оживающих благодаря Тарковскому. Дверь. Через дверь виден
кусочек пейзажа - поля или луга - пока еще только кусочек того кажущегося
большим, но на самом деле крохотного мира, куда выйдет человек из огромности
своего детства, когда двери материнского дома навсегда захлопнутся за ним.
Отступив только шаг в сторону с этой позиции, мы увидим тему двери иначе,
как тему скрытых за дверью миров, маленьких планет, вроде тех, по которым
путешествовал Маленький Принц Экзюпери. Появляется видеоряд: дверь Пушкина в
петербургской квартире на Мойке, дверь в домике Лермонтова (Железноводск),
двери Толстого в яснополянском доме, двери Волошина, Васнецова, Поленова...
Контрапункт: двери Алексеевского равелина, двери внутренней тюрьмы Лубянки,
двери современных, переполненных людьми тюрем и двери брошенных лагерей,
ржавые ворота из ниоткуда в никуда - ибо они есть и они поскрипывают на
ветру среди мха и болотной воды под серым небом с запечатлевшимся в нем
знаком летящего лебедя...
Еще контрапункт: двери присутствий, коллегий, министерств, правительственных
парадных залов, дворцов, двери Кремля...
В нашем фильме нет этой последней партитуры, но для полнозвучия картины она
необходима, ибо тема суверенного духовного пространства, тема мира,
созидаемого родом или одним человеком в течение его короткой жизни и
сберегаемого им при помощи двери и ключа, носимого в кармане, неполна без
темы антимира, который, быть может, отличается от мира человеческого лишь
тем, что человек здесь не имеет ключа от собственной двери, не может по
своему желанию открыть дверь или замкнуть ее за собой.
Я думаю, апостол Петр, хранящий ключи от рая, мирно спит у райских врат в
сочной летней траве, повесив ключи на гвоздик, вколоченный в верейный столб.
Ибо тот, кому уготован рай, должен сам свободно войти туда. Иначе это будет
не рай, а другое какое-то место. Может быть, даже ад. Очень может быть...
Каким-то непостижимым для меня образом шелушащиеся ржавчиной ворота
концлагерей, которые ветер с грохотом полощет в тундре, и навощенные, с
накладною бронзой двери официозов породнены между собой. Ибо они одинаково
отрицают человека в его беззащитной единственности, отрицают тихое
произрастание драгоценных тайн детства и, отринув это, в конце концов
запирают пустоту. И именно пустота требует необыкновенно серьезного к себе
отношения, чтобы не обнаружиться в немощном бесплодии своем. И люди, навечно
приставленные сторожами к этим дверям, тоже оказываются пустыми, ибо не
создали и не сотворили мира. И когда вечер настает для них, они не видят ни
города, ни села, ни природы, ни силы, ни ангела. Напрасно несчастные
старались...
Андрей Перье раньше нас обнаружил, что тема двери напрямую связана с
загадками пространства и времени. Двери аккумулируют время: оно застывает на
их поверхности в виде неясных нелюбопытному взгляду знаков, следов ладоней,
вмятин от ядер и пуль, ожогов огня, нацарапанных слов, кусков дермантина или
железа, которым укрепляют дверь, чтобы она противостояла времени и помогала
сохранить в неизменности замкнутое пространство человеческого мира с его
книгами, семейными фотографиями, камешками с морского побережья, старинным
пианино “Рёниш”, слоником из черного дерева, осколком греческой амфоры и
чем-то еще, о чем мы не знаем и не должны знать, поскольку дверь скрывает
это от нас.
Ибо тема двери, конечно, ни что иное, как тема тайны. Дверь скрывает что-то,
что нам неведомо (роль замка), но в то же время может быть открыто (роль
ключа и дверной ручки). Тайну двери, скрытой за котелком, нарисованным на
куске старого холста, искал Буратино. Он разгадал загадку и получилась
повесть о Золотом Ключике, повесть со счастливым концом. Жаль, что автор
оставил нас в неведении относительно того. Что случилось с Буратино и его
спутниками потом: вполне возможно, что ему пришлось бы рассказать нам новую
историю о Серебряном Ключике, разыскав который Буратино смог бы вернуться
обратно в каморку под лестницей из того ослепительно-светлого мира, куда, с
верой в безущербное счастье, привел он папу Карло и своих друзей. Вполне
возможно, что завладеть Серебряным Ключиком оказалось бы труднее, чем
Золотым. Вполне возможно, что в поисках обратного пути к реальности ему
пришлось бы пережить страшные невзгоды, может быть, гибель, а может быть,
даже предательство своих друзей. Вполне может статься, чтов каморку под
лестницей, сорвав продырявленный им в детстве холст с нарисованным очагом,
он ввалился бы совсем без сил, один, с сединой в стружке своих волос , с
единственной мыслью о луковице и корочке черствого хлеба, которыми он мог бы
подкрепиться. И старая больная крыса Шушара встретила бы его приветливо, как
встречают друга, и когда он заплакал бы от усталости и неясного счастья, она
понимающе посмотрела бы ему в глаза и улыбнулась: “Там оказалось слишком
хорошо, да, Буратино? Слишком хорошо для того, чтобы остаться живым...
Теперь ты понял, что хорошее - не хорошо, а плохое - не плохо, и жизнь - не
жизнь, и смерть - не смерть?” И это тоже была бы повесть со счастливым
концом.
Возможна совсем другая повесть: повесть о человеке, который искал дверь, но
не нашел. Или, найдя, не сумел ее открыть. Это будет повесть печальная, как
повесть о погибшей экспедиции или разбившемся воздухоплавателе. Или слегка
насмешливая повесть о лорде Дэви, который, сделав замечательное открытие (он
первым продемонстрировал эффект электромагнитной индукции, за счет которого
работают все электродвигатели), не понял этого. Не понял того, до чего потом
своим умом дошел и на чем возвысил свое научное имя его лаборант Майкл
Фарадей. И здесь возникает еще одна тайна: тайна Сезама, или тайна
сокровища. Что скрывала дверь, открывающаяся словечком “Сезам” - сокровище
или смерть? Она скрывала и то, и другое. Каждый получил свое: один брат -
сокровище, другой - смерть. Почему? Только потому, что один, узнав тайну
Сезама, отнесся к ней с благоговением, а другой, получив от брата тайное
знание, принял его, как должное, как базарную сплетню. Он думал, что Сезам -
это просто одно из многих слов, название масличного растения, он не понял,
что Сезам - имя тайны, он забыл его и тайна отомстила ему. Дверь впустила
его и дала увидеть сокровища, но не позволила недостойному воспользоваться
ими. Ибо тайна щедра и опасна одновременно. Никто не может проникнуть в нее
больше, чем он того заслужил, и принудить ее быть щедрее. Если же это
произойдет волею случая или по внутреннему самонадеянному дерзновению
человека, тайна не отдаст сокровищ своих или даже убьет, если требовать их у
нее слишком грубо.
В свое время, пытаясь подобрать поэтический ключ к фильму, В.Журавлев
вспомнил строчку Уильяма Блейка: “Если бы двери восприятия были открытыми,
то человек увидел бы вещи такими, какие они есть на самом деле -
бесконечными”. Я же вспомнил высказывание одного из участников группы “Doors”:
“Мы - двери между ведомым и неведомым”. Если следовать этим метафорам, то
человек - это тоже дверь. Эта мысль глубже, чем кажется при первом
прочтении.
Есть еще одна тема, которую мы не успели затронуть даже по касательной. Это
тема врат вечности, врат, сквозь которые течет историческое время. Если нам
повезет вернуться к своему фильму, нам придется внимательно вслушиваться во
множественные звуки окружающего, чтобы уловить за ними течение того особого,
небытового и не астрономического времени, которая называется историей.
Сейчас вся страна стала подобием этих врат, сквозь нее хлещет исторический
ветер такой неистовой силы, что многие не смогут устоять перед ним.
Некоторых сметет и убьет ураганом, некоторых он пригнет ниц, некоторых
вынудит стать на колени. Многое погибнет, многое изменится, многое
забудется. Ключи к прошлому опять будут утеряны, замки заржавеют, прошлое
(наш сегодняшний день) станет тайной...
Я думаю, как рассказать об этом в кино. Мне нужен образ столь же
многозначный, как ржавые ворота брошенного лагеря, поскрипывающие на ветру в
тундре под серым небом с летящим лебедем в нем. Пока что ничего не приходит
на ум. Поэт Андрей Юзжалин попытался увидеть то, что мы ищем - но его
“Ключник”, кажется, не решает проблемы видеоряда. Это текст, который должен
быть прочитан за кадром. Может быть, его строчками мы и начнем со временем
фильм:
Ключник столетия ходит между покинутых дач.
В теплом тумане меж яблонь маячит спина его.
Он ездит из города в город, пробует разные двери,
Он хочет открыть. К маякам одиноким плывет,
Когда море шумит и ночь бахромится над миром,
Ключи подбирает, как вор.
Он по горным дорогам бредет в поисках брошенных келий,
Черствый хлеб там находит и полуистлевшие книги,
Устав, отдыхает в пути. В темном ущелье костер его.
Он знает секрет замка, но не знает где дверь,
За которой есть смысл, отпирающий новое время...
Примечания:
1) Имеется в виду автор гностического “Евангелия от
Филиппа”.
Вернуться к содержанию Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
