|
|
НИ С КЕМ И НИКОГДА
Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005
Часть II. Пространства и лабиринты
МОБИ ДИК, КАК ТЕМА БЛЮЗА
Слушатели музыки «Led Zeppelin», без сомнения, помнят тему «Moby Dick» со
второй стороны второго альбома, которая выделяется среди прочих блюзовых
арпеджио, получивших на пластинке самостоятельный статус, во-первых,
некоторой особой хлосткостью музыкальной фразы, которая невольно вызывает в
душе представление о высвобождении энергии больших масс материи (если б не
название, вполне можно было бы вообразить нечто вулканическое или
метеорологическое), а во-вторых, виртуозным, хотя и довольно бессмысленным
соло на ударных Джона Бонэма, которым «Led Zeppelin» отдали дань традиции
начала 70-х, когда барабанщик каждой группы если не на альбоме, то на
концерте старался сделать сольный номер.
Название «Моби Дик», под которым вписана в альбом эта вещь, кажется
совершенно произвольным и даже случайным. Убежден, что Фрейд отстаивал бы
противоположную точку зрения и доказа, что оговорка такого рода невозможна,
и название «Моби Дик» абсолютно предопределено неотвратимым напором
традиции, которая за ним стоит. Ибо, какими бы стопроцентными англичанами не
были «Led Zeppelin», в каждом англичанине, раз уж он играет блюз, есть
двойник - американская душа, а значит - Герман Мелвилл и его роман о Белом
ките, тяжелой лопастью хвоста которого и хлещет бас-гитара на втором «LZ».
Обратившись же, что и надо сделать сразу по прослушивании «Моби Дика», к
первоисточнику, каждый, без сомнения, будет поражен мощной и чистой энергией
свободы, которой дышит каждая строка романа; он будет поражен также
блюзовыми интонациями (если подразумевать под блюзом спокойную самоиронию и
необремененность делами мира), которые настолько явственны, что делается
воистину удивительно, что текст такого рода, текст, целые абзацы и главы
которого есть блюз наивысшей пробы, написан в 1851 году и не нуждается ни в
каком омоложении. И если слушатель «Моби Дика», ставший читателем «Моби
Дика», окажется захваченным стихией романа, пафосом романа, символикой,
загадками и длиннотами романа (косяк сердцевинных глав, которые, на первый
взгляд, дробят роман также нецелесообразно, как барабаны Джона Бонэма дробят
зеппелиновскую вещь), то, конечно, странным для него будет уже не то, почему
«LZ» назвали именем белого китаодну из вещей на втором альбоме, а то, почему
они написали всего одну вещь подобного рода.
И этот вопрос нельзя оставить без ответа.
«Всякий раз, когда я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз,
когда в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как
я ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками гробовщиков и
пристраиваться в хвосте каждой похоронной процессии... я понимаю, что мне
пора отправляться в плаванье, и как можно скорее».
Ты спрашивал, что такое блюз? Вот это и есть блюз, приятель.
Можно было бы поговорить о философии блюза, если бы блюз хотя бы чуть-чуть
нуждался в философском обосновании; но он не нуждается даже в определении
свободы, которую исповедует. И, пожалуй, это важнее всего - в блюзе есть
что-то, что все время ускользает от нотной записи blue notes, что невозможно
поймать и нанизать на булавки научных дефиниций. Блюз можно сыграть на
саксофоне, на фоно или на гитаре, блюз можно спеть или прожить - что лучше
всего; можно даже попробовать показать к а к э т о - сесть в поезд in blue,
проститься с любимой in blue - но определить нельзя.
«Хватай бабу и вперед - вот что такое рок-н-ролл!» - сказал как-то БГ двум
дотошливым журналистам, желавшим выпытать у него какую-то высшую правду о
музыке.
«Твой ход, так ходи, а придет смерть, так помирай, но не бросай карты!» -
вот что такое блюз. Это сказал Мелвилл в 1851 году, и лучше, пожалуй, не
скажешь.
Увы, в наш век и блюз является, чаще всего, одной из многочисленных
имитаций. Может быть, даже имитацией блюза. Поэтому-то и стали возможны
ничтожные снобистские разговоры о блюзовом саунде, блюзовом вокале и т. п.,
вплоть до того, каким должен быть блюзовый интерьер бара или кафе. Наверное,
все это имеет отношение к блюзу. Но не больше, чем разговоры о том, в какие
ботинки обрядить покойного и где устроить поминки, имеют отношение к жившему
когда-то человеку. Все это чушь, приятель. Тот человек любил смотреть на
луну, на море. И то, что он испытывал - это и был блюз. А остальное не имеет
касательства к делу.
«Есть такие предметы, разобраться в которых можно, только принявшись за дело
с методической беспорядочностью», - писал Мелвилл. Вероятно, один из таких
предметов - человеческая жизнь, и надо сказать, что сам Мелвилл разобрался в
ней в полном согласии со своим методом. Он прожил удивительную жизнь,
неудача которой - верная отметина избранников судьбы, великих художников и
пророков.
Мелвилл родился в состоятельной американской семье, но отец его разорился и
умер. С пятнадцати лет мальчик не имел более возможности посещать школу. В
двадцать - поступил матросом на корабль и проплавал с перерывами пять лет.
Плавал на торговых судах и на китобойцах, принимал участие в бунте,
высаженный на берег, жил среди дикарей Полинезии, пока, наконец, не
устроился на американский военный корабль и не вернулся в Бостон. Первые его
рассказы об островах южных морей, где он побывал за полвека до Гогена (так
же надеясь обрасти там потерянный рай и так же не обнаружив рая, вынужденный
создать его - только не с помощью красок, а с помощью слов), появились
одновременно с выходом в Европе «Манифеста коммунистической партии». Здесь,
пожалуй что, символ: Америка, бывшая колония Европы, стремительно строила
свои смыслы и свою мифологию, главной фигурой которой стала личность -
выпавшая из класса, а может быть, ни к какому классу никогда не
принадлежавшая; природный человек, дикарь, «белый дикарь» - как Уитмен -
превыше всего ценящий свою первозданную чистоту и свободу и только в ней
видящий возможность для человеческого и вселенского братства. Вот правда
Нового света. Революция и надменный байронизм ей одинаково чужды.
Всего за несколько лет Америка - до этого просто «варварская провинция,
освещенная газом» - осознала свой дух, свое пространство, миссию своей силы.
Одна за другой (как базовые пластинкирок-музыки в конце 60-х - начале 70-х
годов) появляются книги, вместе составляющие грандиозный не политический, но
поэтический манифест: «Листья травы» Уитмена, «Алая буква» Хоуторна, «Уолден»
Торо и «Моби Дик» Мелвилла.
В год, когда «Моби Дик» увидел свет (1851), Фуко при помощи своего
знаменитого маятника, висящего ныне в Исаакиевском соборе, наглядно доказал
факт вращения земли. В США еще не отменено рабство. Золотая лихорадка еще
трясет Калифорнию, куда предприимчивый Леви Стросс партия за партией стал
отправлять свои неизносимые штаны. Началась (и с примерной жестокостью будет
продолжаться тридцать лет) индейская война.
В литературе Европы в это время тон задают французы: Фобер, Бальзак, Гюго,
Доде. Бодлер издал «Цветы зла», - вещь, безусловно, программную, но вполне
еще невинную для того, чтобы угадать в ней грозный симптом скорого
сифилитического распада старой культуры. Русская литература в Европе
представлена переведенными на несколько языков «Записками охотника»
Тургенева. Ее звездный час еще не настал. Сама Россия на распутье. Еще не
продана Аляска, еще с востока русские пытаются дотянуться до Калифорнии...
1841. Гоголь - в самой сердцевине совершенно символического в истории
русской культуры религиозного кризиса. В 1851 Толстой - на Кавказе, в армии,
написал только первую свою повесть, «Детство» (Толстой на Кавказе делает
лишь первые пробы пера, а первую повесть «Детство» напишет чуть позднее);
Достоевский в солдатах, в ссылке после петрпшевского дела, написаны «Белые
ночи» и «Неточка Незванова».
Клубок российских проблем еще не затянулся, антиномии русской культуры еще
не выстроилось, еще не родился русский миф, который оказался, в конце
концов, мифом о русской революции. Почему в России и с музыкой все обстоит
не так, как в Америке.
Если бы в США не было Уитмена (через которого дикими соками Нового Света
вскормлены все американские поэты, включая Джима Моррисона и Патти Смит), а
во Франции - трагической фигуры Гогена - фанцузского «дикаря», великого
художника и непонятного, как и все пророки, пророка - в XIX веке рядом с
Мелвиллом трудно было бы поставить кого-нибудь.
Ибо никто с такой ясной очевидностью не противопоставил себя всем
условностям общества, его законам, его суевериям, его святая святых -
гуманизму со всеми его идеологическими и социальными институтами - и не во
имя «зла», не ради нигилистического ниспровержения, а просто потому, что все
это чуждо и скучно лирическому герою писателя - единственному человеку в
полноте своей свободы.
В этом смысле книга Мелвилла - в той же степени американская, в какой -
написанная изгоем цивилизации потребления, а значит, и Америки тоже. Это
вызов убийственному благоразумию и расчетливой добропорядочности общества,
из которой герой добровольно исторгает себя. Серая пустына моря роднее ему,
чем это общество. Это ли не вызов?
Впрочем, все вызыавюще в романе «Моби Дик». Да и роман ли это?! - вправе
воскликнуть читатель. По объему-то это роман, но где законы жанра, где игра,
где интрига?! Зачем нам читать десятки страниц про содержимое трюмов,
фленширные лопыты, клеванты и салотопки, знакомиться с
головорезами-гарпунщиками, корабельными плотниками и кузнецами, прошлое
которых черно, как ночь? А сам этот корабль, с гробом, болтающимся за кормой
вместо спасательного буя, зловеще инкрустированный китовой костью, рыскающий
по морям не по здравой логике промысла, а по дьявольскому своеволию
капитана, гоняющегося за белым китом; корабль с командой из отборной
сволочи, гордость которой составляют три варвара - громадный негр, индеец с
акульими зубами и татуированный, фиолетового оттенка каннибал с острова
Коковоко - закадычный друг автора - что это, как не чудовищный вызов морали,
вере, американскому здравому смыслу, да и всякому здравому смыслу вообще?!
Читатель прав. Книга Мелвилла только с виду похожа на роман, но в
действительности глубоко несуразна, как несуразна сама жизнь. Это и есть
книга жизни, открытая всем ветрам, всем голосам и событиям, и никаким
жанровым рамкам не соответствующая.
Вероятно, что мастер литературы (например, Борхес) мог бы попробовать
уложить драгоценную историю Мелвилла - историю роковой погони безумного
капитана за Моби Диком, китом мраморной белизны, который в его воспаленоом
сознании становитсявоплощением зла - страниц в двадцать. Но Мелвилл создает
для своей жемчужины ковчежец в 800 страниц с лишком, и при этом ведет дело
так, что первый, весьма раплывчатый намек на то, что воды Океана скрывают
кита, неумолимого как судьба, которого команде отправляющегося в промысловый
рейс судна и предстоит преследовать, мы получаем лишь в 19 главе, на 163
странице русского издания. Подтверждение его существования и само имя Моби
Дик из уст самого капитана мы вновь слышим в 36 главе, когда опьяненные
блеском прибитого к мачте золотого дублона матросы легкомысленно клянутся
покончить с ним.
Послее чего белый кашалот со свернутой челюстью, или Моби Дик, все время,
как призрак, терзающий воображение читателя зловещими слухами о себе, снова
появляется как снежная гора из вод Тихого океана лишь в 133 главе, чтобы
оправдать все ужасы, которые говорились о нем, и в трех главах покончить и с
книгой, и скораблем, и со всеми населяющими его персонажами.
Конечно, это не роман в современном значении этого слова - слишком уж
чудовищна эта постройка архитектурно, слишком многое в ней начато, но не
докончено. Но об этой книга бесполезно судить, примеривая к ней жалкие
соображения издателя бестселлеров. Это Книга. Возможно, книга, сознательно
задуманная как неудача. «Самое дорогое желание мое, - признавался Мелвилл, -
писать книги, о которых говорили бы, что они неудались». Вот, пожалуй что,
мысль, над которой стоило бы подумать. Книга, обреченная на неуспех, и к
тому же, несмотря на свой гигантский объем, незавершенная! Сам автор
признает это: «Упаси меня Бог довеси что-нибудь до конца! Вся эта книга - не
более, чем проект, вернее, даже набросок проекта»,
Пытаясь вникнуть в эту парадоксальную логику, мы натолкнемся еще на
множество мыслей, достойных того, чтобы их хорошенько подумать, и среди них
та, что наши ошибки - возможно единственная подлинность, которую нам дарит
жизнь.
Имей мужество, проживи свою жизнь непутево, и тогда, быть может, ты поймешь,
что такое книга и что такое блюз.
Читатель, мы должны понять друг друга, и при этом без промедления. Я не
собираюсь никому морочить голову и всякому оставляю право судить меня по
всей строгости собственных представлений. Но черт меня побери, если
«Ковровый саквояж» написан не Мелвиллом и если это не великолепная блюзовая
тема: «Я запихнул пару сорочек / в свой старый ковровый саквояж / и
отправился в путь к мысу Горн, / в просторы Тихого океана...»
Чуть-чуть терпения - и мы вернемся к отправной точке нашего повествования,
которой, как помнится, был «Моби Дик» со второго LZ. Однако, мы не выйдем к
ней, если пропустим некоторые обязательные опыты, необходимые для
алхимического превращения текста в музыку.
Современные исследователи Мелвилла, которые имели возможность прочитать его
книгу внимательнее, чем первые читатели, подвергшие ее дружной обструкции,
имели, вероятно, свои веские основания назвать ее «противо-Библией», имея в
виду грандиозность замысла и символическое его раскрытие. Во всяком случае,
совершенно очевидна попытка Мелвилла написать противо-версию притчи о
Блудном сыне, раскрыть собственное ее понимание.
Смысл в том, что накуролесив и небедствовавшись, тот возвращается в дом к
отцу (или к Отцу - в данном случае все равно - он воплощает строгую
ценностную иерархию), где, принятый со всею радостью, он даже вызывает
зависть своего младшего брата, живущего по родительским заветам. Блудный сын
мелвилла не куролесил, не расточал фамильных богатств, он и блудный-то,
видимо, только в силу одиночества и своей непричастности к роевой жизни
рода. И он никуда не возвращается, вот в чем дело. Не хочет обратнов дом,
где все устроено так чинно, но где, как тень, будет преследовать его зависть
младшего брата. У него своя правда и свой Бог, к которому ему не нужно
возвращаться, потому что Бог этот с ним. Блудному сыну ведома истина,
недостижимая благочестивым бытием, он многое видел, многое испытал. Вопрос:
захотят ли его слушать. Не будет ли этот рассказ соблазном, увлекающим
слабых к погибели вне стен отчего дома?
Рассказ Блудного сына, решившего поведать добропорядочному семейству о своей
правде - это и есть роман Мелвилла. Откровенность Блудного сына о своих
прекрасных и безнадежных, как жизнь странствиях - это и есть блюз.
«...Теперь ты знаешь, Балкингтон? Ты начинаешь различать проблески
смертоносной непереносимой истины, той истины, что всякая глубокая,
серьезная мысль есть всего лишь бесстрашная попытка нашей души держаться
открытого моря независимости, в то время как все свирепые ветры земли и неба
стремятся выбросить ее на предательский рабский берег.
Но лишь в бескрайнем водном просторе пребывает высочайшая истина,
безбрежная, нескончаемая, как Бог, и потому лучше погибнуть в ревущей
бесконечности, чем быть с позором вышвырнутым на берег, пусть даже он сулит
спасение».
С таким условием Блудный сын Мелвилла уходит прочь от отчего дома, чтобы уже
не вернуться в него никогда.
И мир, открывающийся ему, выстраивается совсем на других основах, чем
патриархальный мир родного гнезда. В ряду парных понятий, образующих
молекулярную решетку западной культуры, Мелвилл упрямо выбирает те, что на
Востоке соответствуют знаку «инь», олицетворяющему смутное женское начало, и
отторгает те, что соответствуют принципу патриархальности. Он
противопоставляет стихию порядку - в пользу стихии; чувство разуму - в
пользу чувства; дикость - цивилизации; духовный поиск - труду и
накопительству; множественность истин - одной непререкаемой Истине.
Мир Блудного сына творится из хаоса, и в него, вопреки расписанию часослова,
свободно врываются порывы непогоды, плеск волн, скрип снастей. И Мелвилл,
подчиняясь стихиям, загромождает роман звуками, знаками, иероглифами,
иноязычными словами - словно нарочно для того, чтобы превратить свой текст в
непроходимые дебри - красота которых лишь обостряет чувство опасности, а то
и неподдельного ужаса перед тем, что скрыто под их покровом - или в океан,
где все мгновенно, все зыбко, и ни одна форма не успевает застыть прежде,
чем не первраттится в другую. Для постижения всего этого одного разума
недостаточно, необходимы более тонкие чувства, чтобы услышать в этих шумах
текст помимо текста, уловить содержание помимо слов (в чем, собственно, и
состоял замысел Мелвилла), как это бывает в музыке.
О! Здесь-то мы и подходим вплотную к тому, почему «Моби Дик» с неизбежностью
должен был получить свое музыкальное воплощение; и получить его, с
наибольшей вероятностью, в музыке, открытой стихиям, какой и является рок.
Теперь, имея в виду такое скопище смыслов, которое мы едва имели время
обозреть, прежде чем они ударятся в стороны, как стадо встревоженных
кашалотов, мы обязаны четко ответить на вопрос - почему «Лед Зеппелин»
написали столь частную, столь одноплановую вещь, когда перед ними,
по-видимости, открывались столь безграничные возможности? В самом деле,
чуть-чуть воображения - и перед нами явятся десятки возможных «Моби Диков».
Досстаточно взять книгу и пробежать ее оглавление, чтобы перед нами
проступили неясные еще контуры великолепного альбома (не существующего в
реальности, но вполне могущего существовать), и на котором вещь за вещью все
явственнее звучит тоска по морю, и все отчетливее проступают голоса его
посланцев - звуки портового города, потрескивание камина в холодной
гостинице, разговоры матросов. Нечто подобное вполне представимо у Тома
Уэйтса:
1) Очертания проступают. 2) Ковровый саквояж. 3) Гостиница «Китовый фонтан».
4) Лоскутное одеяло. 5) Завтрак. 6) Улица. 7) Часовня. 8) Кафедра
проповедника. 9) Проповедь. 10) Закадычный друг.
С таким же успехом, но с большей вероятностью сорваться в грозные звуки,
полные левиафанизма, но не имеющие самостоятельного смысла, можно
воспользоваться главами финала, хотя надо понять, что заходя в одну и ту же
книгу с разных сторон, мы никак не получим д в у х о д и н а к о в ы х
альбомов, и если в первом из составленных нами только еще предчувствуется
ветер с моря, то во втором - море тяжело бьется в ритме сердца, который
вот-вот будеет оборван сокрушительным ударом китового лба:
1) Полночь на мачте - гром и молнии. 2) Мушкет. 3) Стрелка. 4) Лаг и линь.
5) Спасательный буй. 6) На палубе. 7) «Пекод» встречает «Рахиль». 8) В
каюте. 9) Шляпа. 10)Симфония. 11) Погоня (части 1, 2, 3).
Каждый волен составить собственный альбом из глав романа и строить
предположения относительно его музыкальной стилистики; любопытно, однако,
будет убедиться в том, что сколько бы мы не прилаживали, например, трэш и
рэп к творению Мелвилла, он упорно будет отторгать их, никакой порядок глав
не может быть ими озвучен; зато вполне можно представить себе развернутую
музыкальную трилогию вроде той, на которую однажды отважились Эмерсон, Лейк
и Палмер.
Однако, какой бы великолепной возможностью ни казался каждый из этох трех
альбомов, ясно, что трилогия нее должна быть завершена, достаточно н а м е к
а на такую возможность; из всех трех альбомов строго-настрого следовало бы
запретить делать более одного, да и при этом особенно поостеречься финальной
части, которую труднее всего прочесть с суровой простотой.
Так что «Лед Зеппелин» в какой-то мере оказались правы, воспользовавшись
самым малым из всего богатства этой книги. Пожалуй что, в своем «Моби Дике»
им по крайней мере удалось выразить нечто, связанное с округлостью и
покатостью кита (подобно тому, как выражает эти свойства датское название
кита - hval) и продемонстрировать, что раскатывание (walw-ian) этой
чудовищной массы высвобождает клубящиеся вихри стихийной энергии.
Может быть, большего и не стоило делать, хотя я с удовольствием послушал бы
в исполнении «Led Zeppelin» версию «Лоскутного одеяла» или «Отварной рыбы».
Однако, более подробное прочтение романа, боюсь, было бы монотонным и, при
небрежении, еще и слишком литературным. А это - уже явное явное сползание и
чудовищный соблазн XIX века, соблазн «Могучей кучки» и Вагнера, соблазн
оперы. И уж если действительно надо вообразить себе нечто ужасающее, то
достаточно представить полную иллюстрацию романа в какой-нибудь
симфонической тетралогии наподобие «Кольца Нибелунгов» Вагнера, но
сработанную по канонам нового века в виде бродвейского мюзикла или
неумолимого, как шизофрения, авангардного выродка. Вот это был бы монстр
пострашнее белого кита!
Может быть, смутно чувствуя такую возможность, «Led Zeppelin» поступили так
же, как китобои, не склонные к напрасному самопожертвованию:
«Табань! - вскричал старший помощник капитана, когда, обернувшись, он увидел
над самым носом шлюпки широко разинутую пасть кашалота... - Табань, кому
жизнь дорога!»
И они написали блюз на 4:25.
Тем же, кто склонен к симфонизму и хочет почувствовать «Моби Дика» во всем
многообразии звуков - от завывания зимнего ветра на улицах Нантакета до
скрипа разделочных талей и ударов молота по наикрепчайшей стали
предназначенного белому киту гарпуна, сваренного из гвоздей, которыми
подковывают скаковых лошадей - могу посоветовать лишь одно: читать книгу.
Ибо лишь в ней действительно, может быть, поровну музыки и слов.
Как и всякий истинный мифотворец, Мелвилл, всецело прожил свой миф.
Написав великую книгу, которая стала его величайшим достижением и величайшей
неудачей (отчасти задев самолюбие публики, а отчасти - оставшись совершенно
непонятой, она закрыла ему дорогу к какому-либо подобию писательского
преуспевания), он вынужден был стоически, без надежды снова войти в моду,
работать, одновременно служа инспектором № 41 в нью-йоркском порту. Все его
последующие прозаические опыты провалились, не принесли успеха и стихи (за
исключением небольшого сборника «Картины войны»). Последняя книжечка стихов
была издана тиражом в 25 экземпляров.
В год смери Мелвилла (1891) Поль Гоген уехал из Франции в Полинезию. Это
кажется символичным: когда умирает пророк, должен найтись кто-то, кто
согласится принять дар его пророчества и разделить его судьбу.
Судьба! Сорок лет неудач, почти без просвета. Одно дело было - декларировать
неудачу как принцип, другое - изжить ее самому, больше того, разделить ее с
семьей, с близкими. Для этого нужно былобольшое мужество и большая сила:
знать о масштабах своего дарования, чувствовать себя не только
современником, но и собеседником самых читаемых авторов эпохи - и стойко
нести свою неудачливость. Такое под силу, пожалуй, только Блудному сыну,
одиноко пробивающему свой путь. Эта сила, способная противостоять
реальности, добывается горьким опытом.
Однако, что проку говорить о реаальности, когда фильмы Голливуда для
большинства обитателей современных городов куда реальнее, острее,
содержательнее, чем собственная повседневная жизнь! В эпоху поставангарда
как-то смешно говорить о реальности! Но вот что я тебе скажу, приятель:
представь, что у тебя вырубилось электричество. И больше нет видео и стерео,
нет теленовостей и телесериалов - ничего из того, что заменяет тебе
поступок. Представь это, и ты почувствуешь привкус реальности. А если
поступок станет неотвратимым, и ты вынужден будешь избрать судьбу Блудного
сына, не слишком пугайся того, что тебе придется узнать. Ты убедишься в
реальности Бога, и не мое дело знать, какой стороной он повернется к тебе.
«...Я знаю тебя теперь, о ясный дух, и я знаю теперь, что истинное
поклонение тебе - это вызов. Ни к любви, ни к почитанию не будешь ты
милостив, и даже за ненависть ты можешь только убить; и все убиты... Я
признаю твою безмолвную, неумолимую мощь, но до последнего дыхания моей
бедственной жизни я буду оспаривать ее тираническую, навязанную мне власть
надо мною...» Эти слова, вырывающиеся из уст безумного капитана Ахава, дают
нам повод еще раз задуматься над загадкой великой книги. Почему-то
считается, что Моби Дик есть воплощение зла и орудие зла, слепо уничтожающее
человека. Но Моби Дик убивает лишь тех, кто осмеливается поднять на него
руку. Вызов тем и хорош, что провоцирует реальность быть и ощутимее, и
беспощаднее. И, отвечая на вызов Ахава, Моби Дик восстает из вод, как
посланец Бога, открывающегося гордецу в своей неумолимости.
Ахав погибает, спаленный своим безумием, но выживает Блудный сын, который не
противопоставляет себя Богу и не преклоняется перед ним - он лишь д о г а д
ы в а е т с я о нем. «Моби Дик» действительно сравним с Библией в том
смысле, что это священная книга. Книга о Боге, или о непостижимости Бога.
Повсюду видит одинокий отблески божественного света и молнии божественного
гнева - но не осмеливается судить о Боге в целом. Довольно и того, что по
этим отблескам он может судить о реальности сущего и безусловной своей
подчиненности общему ходу вещей.
Кажется, размыышления о Боге и человеческой свободе в рамках божественной
свободы до конца жизни волновали Мелвилла. Д о г а д к а о Боге терзала его.
Возможно, ему хотелось верить в справедливость, во что-то похожее на
воздаяние. Хотя, как Блудный сын, он не мог не знать, что каждому и так дано
по его мере, и недостойно просить о большем.
В этом смысле интересны стихи Мелвилла, и особенно один повторяющийся в них
мотив отсутсствия кого-то, кто должен занимать заглавное место - во главе
колонны или во главе стола. Тот, кого нет, угадывается по о т с у т с т в и
ю, пустота слишеом зияюща, чтобы не быть заполненной...
Впрочем, это уже не темма блюза, а тема баллады, которую тоже просто
представить себе у «Лед Зеппелин» - правда, не на вторм, а на четвертом
альбоме, или на «Houses of the Holy»:
НОЧНОЙ ПОХОД
Знамена свернуты, кларнеты немы,
Так армия уходит в ночь;
Сияют копья и блещут шлемы,
Мерцанье в темноте.
В тиши глубокой солдат потоки,
Развернут строй в порядке строгом,
Всю затопляя собой долину -
Вождя не видно
В дрожащей дали затерян след его,
Гласят легенды: он шагает в одиночестве,
Ну чутко внемлет его заветам
Сияющее воинство.
(Перевод Г.Гиневой).
Вернуться к содержанию Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
