|
|
НИ С КЕМ И НИКОГДА
Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005
Часть II. Пространства и лабиринты
ПУШКИН НА КАМЧАТКЕ
Пушкинские записки при чтении «Описания земли Камчатки» Крашенинникова -
включенные как в поновленное академическое собрание его сочинений, так и в
юбилейный десятитомник, наряду с материалами по истории Петра и «Историей
Пугачева» - представляют нам случай для отдельного размышления. Собственно,
«записки» - ни что иное, как выписки, конспект. В истории культуры нового
времени не так уж много конспектов, которые могли бы претендовать на
самостоятельное значение. Как правило, если первоисточник не утерян - то
конспект не обязателен.
А в то же время составители собраний сочинений Пушкина в отношении его
«Записок...» как будто стараются утверждать, что это не так. Интересно
понять, что стоит за настойчивостью этого утверждения.
Внешне все незатейливо. 1836 год. Пушкин много пишет для «Современника»,
собирается написать и о покорении Камчатки на основании сочинения
Крашенинникова, второе издание которого, 1786-го года, было у него в
библиотеке. Делает множество выписок, оставляет набросок плана и с десяток
строк, датированных 20-м января 1837, стилистически еще слишком родственно
связанных с «Описанием» - и на этом все заканчивается. Статья не написана.
Выписки обрываются фразой - «До царствования имп. Елисаветы Петровны не было
и ста человек крещеных», - которая кажется столь же случайной, как и самое
намерение писать зачем-то о Камчатке.
Однако, в черном для Пушкина 1836-м году, а уж тем более в 1837-м, ничего
«случайного» он не мог делать; все, казавшееся случайным и з в н е было для
него закономерно и з н у т р и, и именно изнутри ситуация с «Записками»
предстает в совершенно неожиданном ракурсе. Вместе с приложениями к «Истории
Пугачева» и «Материалами по истории Петра» конспект книги Крашенинникова
демонстрирует титаническое усилие, с которым поэт расчищал новое
пространство для работы (не обязательно, при этом, поэтической). Перед нами
- расчищенный под пашню кусок леса, покрытый золой выкорчеванных и сожженных
деревьев - размерами которого определен только масштаб предстоящего труда.
Он огромен. Может быть, несоразмерен даже жизни отдельного человека.
Черновая работа так велика и трудоемка, что трудно даже представить себе,
что же должно получиться по завершении? Здесь очевидна трагедия - особенно
нам, знающим, что смерть поджидает поэта в феврале 1837-го года. Не столь
очевидно - для этого требуется все-таки эти горы фактуры пропустить сквозь
себя - что и «Материалы по истории Петра», и «Записки» из Крашенинникова, н
е я в л я я с ь произведением 1) оригинальным и 2) законченным - тем не
менее, представляют собою единый, как принято ныне говорить, мега-текст, или
опыт п р о ч т е н и я гением важнейших событий русской истории, в которой
он, сортируя, обогащая и отсеивая факты, выступает в роли поводыря.
Прочтение это столь увлекательно, столь внимательно к логике событий, к
детали, к художественному образу, заключенному в самой фигуре исторического
движения, что стоит, право, воспользоваться Пушкиным, чтобы вместе с ним
прогуляться по истории отечества. Но остается неясность. Петр - для Пушкина
интерес безусловный. Однако что заставило его обратить свой взор на дальнюю
окраину империи, заселенную д и к а р я м и, где первые поселенцы, казаки,
по его же собственным словам, селились в «жалких острожках»?
Путешествия Пушкина - как реальные, так и «виртуальные», вроде
путешествия на Камчатку вослед за Крашенинниковым - отчасти лишь, да и то
поверхностно, объясняются данью романтической литературной моде. Кажется,
дело тут в явлениях гораздо большего масштаба.
Бывают эпохи, когда понятия «пространство» и «история» сходятся, чтобы в
совокупности создался образ Родины. Пушкин начало современной ему России
видит в героической эпохе Петра (от него очень еще недалекой, связанной с
ним лично кровными узами). От Пушкина недалеко до Петра, а от Петра рукой
подать до той эпохи, когда крайней южной границей России были засечные леса
под Тулой, когда степь пахать выезжали наездом; когда татары и крымчаки еще
грозили, как несколько веков тому; а также грозили шведы, и проч. Украйна
еще т о л к о м не присоединилась; за Волгой - неясность; Сибирь и еще более
дальний восток - просто ширь, пространство, обживаемое отчаянно храбрым
промышленным людом и «управляемое» казацкими воеводами. В подобные эпохи
государство очень остро осязает свои границы; оно чувствует их, как свою
кожу; всякое нарушение границ - как рану, как опасность. Отодвигая эту
опасность, оно расширяет границы. Так п р о с т р а н с т в о становится
исторической категорией.
Пушкин гораздо трезвее, нежели мы сейчас, смотрит на эпоху начала, поскольку
глаза ему не застит свет российского «величия» - напротив, только с Петра
эта большая, но совершенно затерявшаяся на обочине истории страна, запертая
без моря в своих огромных просторах и запечатанная с севера ледяной пробкой,
начинает постепенное свое восхождение, начинает быть в Европе заметна, а
Австрии (одной только!) нужна как союзник в борьбе с турками. Петр не просто
прорубил окно в Европу, он врубился и в европейскую историю, сломив самого
могущественного самодержца той поры и вырвав у всей Европы признание своего
величия. Для этого нужны были военные победы на суше и на море, умная
дипломатия, покровительство торговле и наукам, мудрая политика по отношению
к иностранным купцам, жалованье мастеровым и академикам.
Семнадцатый век (наше средневековье) кончился внезапно - введением нового
летоисчисления и нового года с 1 января 1700-го - наступил век XVIII-й.
И сразу потребовалось написать и историю, и географию, создать образ,
придать подобие внутренней стройности всей постройке царства, устоявшего и
выпрямившегося, наконец, после смутного времени; а также всех вновь
обретенных им территорий, а вслед за ними - и всего мира.
Картографы следуют сразу вслед за военными, или (что точнее), карты с о ч и
н я ю т с я военными же сразу по решении ими военной задачи: после взятия
Азова в 1696-м году «по царскому повелению генерал-маиор фон Менгден вымерил
и описал землю, а капитан артиллерии Яков Вилимович Брюс (впоследствии
ген.-фельдмаршал) сочинил по той описи карту от Москвы к югу до берегов
малой Азии...» («История Петра», стр.32).
Первый же выход российского фрегата в Черное море в 1699-м году с
посольством в Константинополь сопровождался картированием берегов Черного
моря и Босфора: «карта сия в том же году издана, а с нею и 17 других,
представляющих течение реки Дона от Воронежа до ее устья...» («ИП», 46).
В 1715-м Петр специально занялся картами: разослал инженеров по всей Европе
для «снятия географических карт». Шведские пленники «поднесли ему карты
России и северной Европы и Азии» («ИП»,200), посольство по Каспийскому морю
в Бухару князя Алексея Бековича также сопровождалось снятием подробной
карты.
В 1719 году Петр послал двух геодезистов на Камчатку для выяснения,
соприкасаются ли Азия и Америка, что особенно интересовало французов и
голландцев, которые все не теряли надежды отыскать некий кружной (в обход
Азии или Америки) путь в Индию и Китай.
6 января 1725-го, то есть буквально за десять дней до начала смертельной
болезни Петра, был издан им указ об экспедиции на Камчатку. Петр призвал к
себе датчанина Витуса Беринга и дал подробные инструкции... Экспедиция
отбыла уже после смерти Петра, но поставленной задачи не выполнила и когда в
марте 1730-го Беринг возвратился, адмиралтейств-коллегия отказалась признать
за ним честь открытия пролива между Азией и Америкой. Эту неудачу с лихвой
восполнила вторая Камчатская экспедиция, организованная уже в царствование
Анны Иоанновны, участником которой становится молодой Степан Петрович
Крашенинников, таким образом обращаясь в исполнителя петрова замысла...
Однако, одних геодезистов и профессоров естественной истории для освоения
новых земель недостаточно: они должны быть выражены в слове, ожить образно.
История-география России, за один век распахнувшейся от Балтики до Черного
моря и Тихого океана, надолго поступает в ведение литературы. Пушкин,
поначалу и не своей даже волей, оказывается в первом ряду тех, кто призван
облечь словом эту новую страну, переживающую краткую пору своего могущества.
Будто случайно объезжает он все вновь открывшиеся рубежи: оказывается на
Кавказе, в Крыму ( в то самое время, когда там творят «культурную революцию»
вошедшие в зрелость генералы 1812 года – не декабристы), посещает Одессу,
чтобы оттуда вывезти моментальный бессарабский набросок – «Цыганы»… Он
совершенно совпадает со своею миссиею гения, повсюду запечатлевая «образы
места» («Бахчисарайский фонтан») или набрасывая сюжеты, которые станут для
русской культуры настоящими мифологемами («Кавказский пленник»). Он не
выполняет никакой специальной миссии, как картограф или ботаник, он никем не
послан, он действует, как частное лицо, но образ земли, столь долгое время
немотствующей, сам собою проступает сквозь его страницы, как картина
поволжской степи в «капитанской дочке» - никем с тою же з н а ч и м о с т ь
ю для русской культуры не написанная (Гоголь и Чехов соперничали с ним, но
про буран в степи и про заячий тулупчик лучше никем не рассказано). При этом
он оказывается на пограничье не так, как р о к о в ы е персонажи русской
истории. Он сослан - но за ним нет ничего серьезного, хотя бы настолько
серьезного, как за Лермонтовым. На Кавказе, в Крыму и в Одессе он – фаворит
весьма завидной фрондерской судьбы. Его охраняет задача гения – задача
осветить смоляным факелом и как-то о г л а с и т ь эту неведомую никому
страну.
Экспедиция, в которой участвовал Крашенинников, тоже была попыткой
подобного оглашения. Вообще, экспедиция эта, получившая название Второй
Камчатской (или Великой Сибирской) была делом неслыханным. Она продолжалась
десять лет (1733-1743) и стала событием такого политического, экономического
и культурного масштаба, аналог которому не сразу и сыщется в истории
географических исследований. Один из историков ее писал, что по своему
размаху экспедиция может сравниться с древним плаванием финикийцев вокруг
Африки и с географической съемкой китайской империи при императоре Кан-Си
(1708-1718), с той, однако, оговоркой, что китайцы картировали территорию
несравненно меньшую, чем пространства России за Уралом.
В экспедиции участвовало около тысячи человек. Было создано восемь отрядов
(Обский, Ленский и др.), каждый из которых основывал в Сибири свою базу и
строил на месте флот. Офицеры, а также многие нижние чины, взяли с собой в
экспедицию семьи. За отрядами, действовавшими на крайнем севере, местные
жители гнали «табуны» оленей. Подати на пропитание экспедиции сильно
подогрели недовольство малых народцев; вспыхнули бунты, но были усмирены.
В результате десятилетней работы было вычерчено все северное побережье
России от горла Белого моря до тихого океана и «Большой Земли» (Америки),
вычерчены устья всех сибирских рек и русла крупнейших; разведан путь в
Японию; собраны коллекции; учреждены фактории. Архив экспедиции до сих пор
до конца не разобран; одних только карт экспедиция составила 62, положив
начало картографическому архиву морского ведомства (до этих пор карты
хранились в разных местах).
Степан Крашенинников входил в отдельный академический отряд, созданный
специально для научных разысканий. Но тогда он не был еще «знаменитым
исследователем» и адъюнктом петербургской Академии наук. При начале
экспедиции ему было двадцать два года и он был в числе тех молодых дарований
- художников, рисовальщиков, студентов - которые сопровождали корифеев
тогдашней науки - астронома Делакроера, историографа Г.Миллера, естественных
наук профессоров Георги и Гмелина. Вместе с Гмелиным Крашенинников три года
проработал в Сибири, а затем вместе с адъюнктом Академии Штеллером отправлен
для изучения Камчатки и Курильских островов. Через десять лет после
возвращения с Камчатки Крашенинников издал первое ее научное описание
(1751), которое, как мы знаем, и привлекло внимание Пушкина.
При этом важно, что Пушкина интересует не экспедиция (предприятие воистину
петровского размаха!) и не сам Крашенинников, великолепный представитель
краткого века российского просвещения. Его интересует сама дикая «землица»
эта; ее бесстрашные и беспощадные покорители и всякие несказанные народцы,
чьи имена в Петербурге если когда и слыхали, то, конечно, забыли: коряки
оленные и косухинские, чукчи, юкагиры, ительмены и алеуты... Из книги
Крашенинникова Пушкин записывает историю деяний и гибели Атласова,
«камчатского Ермака» и историю бунта камчатских народцев, еще более
бессмысленного, чем любой русский бунт...
Отчего так?
Может быть, мы верно угадаем в Пушкинском интересе к книге Крашенинникова
мотив бегства, позднее сделавшийся столь популярным? В выборе между столицей
и дальней окраиной (даже если речь идет только о выборе темы для
размышлений) фронда бегства очевидна: убежать из Петербурга, чтобы
схорониться там, в удивительных ландшафтах, удивительном языке...
Немало для своего времени поездив по российским просторам, Пушкин под
конец пускается в путешествие виртуальное... Возможно, как историк с очень
тонким чутьем, он пытается нащупать пульсации очень отдаленных и столь
поэтому занимательных событий. Одновременно с этим и благодаря этому,
история камчатки представляет ему шанс для бегства - от безвыходной личной и
творческой ситуации, от «жалкого века», «жалкого народа». Он затравлен
невыносимой для него историей с Дантесом, ставшей достоянием всего
Петербурга, он дает честное слово императору не доводить дело до дуэли, но
чувствует, что сдержать это слово не удастся; собрав огромный материал к
истории Петра, он понимает, что расчищенную им делянку не засеять и не
дождаться всходов - историю Петра «не позволят напечатать» (сказано на
вечере у Плетнева в январе 1837). Поэтому возможно, что в последние месяцы
жизни Пушкина книга Степана Крашенинникова послужила ему добрым убежищем,
возвращая мысли и чувства в героический век петров, столь милый ему. В книге
Крашенинникова он нашел характеры необыкновенной силы, экзотические
ландшафты, непривычное уху звучание далеких языков. Не случайно, как
завороженный, повторяет он местные топонимы: реки Авача, Уйкоаль (Камчатка),
Амшигач, Шияхтау... История Федота-Кочевщика пленяет его, как некоторые
страшные, но необычайно яркие подробности пугачевского восстания:
«...Первый из русских, посетивших Камчатку, был Федот Алексеев; по его имени
Никул-река называется Федотовщиною.
Он пошел из устья Ковымы Ледовитым морем в 7 кочах, занесен он был на реку
Камчатку, где он и зимовал; на другое лето обошел он Курильскую Лопатку и на
реке Тигиле убит от коряк.
Служилый Семен Дежнев в отписке своей подтверждает сие с некоторыми
изменениями: он показывает, что Федот, будучи разнесен с ним погодою,
выброшен на берег в передний конец за реку Анадырь. В той отписке сказано,
что ходил он возле моря в поход и отбил у коряк якутку, бывшую любовницу
Федота, которая сказывала, что Федот с одним служивым умер от цынги, что
товарищи его побиты, а другие спаслися в лодки и уплыли неведомо куда...»
(107).
Рассказывая историю Федота-Кочевщика, покорителя Камчатки Атласова, бунтов
противу русских, Пушкин невольно устремляется прочь из смертельно опасного
для него Петербурга к самым окраинным диким пределам, в до-исторические,
эпические времена, когда на всей Камчатке «не было и ста человек крещеных».
Возможно, размышляя таким образом, мы и приблизились к разгадке загадочного
конспекта, включенного в собрание пушкинских сочинений. Возможно, мы, ничего
не поняв, только запутали дело. Во всяком случае сегодня, двести лет спустя
после рождения поэта, нам не пристало думать, что мы «знаем о Пушкине все».
Voila Pouchkine!
Вернуться к содержанию Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
