|
|
НИ С КЕМ И НИКОГДА
Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005
Часть II. Пространства и лабиринты
ВЕЧНОСТЬ КРЫЛА
Пейзаж с цаплей и водопадом (1543-1549)
Одной из красноречивейших метафор вечного движения без сомнения, служить
может птичье коловращение. Неотвратимое, как приливы и отливы луны, как
приближение летнего и зимнего солнцестояний, равноденствий осеннего и
весеннего и соответствующих им перемен времен года. И если время космическое
для человека давно нечувствительно и условно, если грандиозные пульсации его
человеку куда как менее важны, чем еженедельное, ежедневное, а то и
поминутное расписание необходимых дел и встреч, то единственный циферблат
птицы - по прежнему небесный свод. И вот, повинуясь каким-то неясным нам
повелениям этих исполинских часов, однажды птичьи народцы трогаются в путь,
исчерчивая пространство над нашими головами неуследимыми траекториями своих
перелетов, чтобы в конце концов рассеяться в своих птичьих мирах, всегда так
странно, так неуловимо соседствующих с нашим, человеческим миром. Лишь
изредка, лишь иногда мы видим посланцев пернатых народцев, еще реже можем
подолгу наблюдать их, чтобы в точке нашего пересечения родилось что-то
общее: ну, хотя бы часы с кукушкой, греческий “танец журавлей”, “пейзаж с
цаплей и водопадом” Кэнё Мотонобу, проповедь святого Франциска,
средневековая музыкальная миниатюра Клемана Жанекена, столь явственно
напоминающая пересвист птиц в летнем саду, телесериал “The birds of the
world”, или пронзительная, как свет северного неба, картина Аркадия Рылова,
на которой белый лебедь, мощным взмахом крыла словно бы оттолкнувшись от
последних отрогов бурой, глинистой земли, стрелой простирается над синью
холодного моря, ведомый невидимым компасом к окраинным островам, лежащим,
практически, за пределами человеческого обитания, где находится его птичий
рай.
Раз увидав семью белых лебедей под горой Фрейберга в зоне новоземельского
ядерного полигона, я положил себе, во что бы то ни стало, достигнуть
противоположных пределов их коловращения и увидеть места, куда, выведя
птенцов и собравшись в стаи, устремляются они, чтобы спокойно провести зиму.
Ибо в том, что лебеди с неотвратимой регулярностью часового механизма
пронизывают пространство над нашими головами и с высоты своего полета
озирают землю, над которой мы, как нам кажется, теперь всецело господствуем,
заключена если не мысль, то, по крайней мере, возможность мысли. Или
взгляда. Странного, пристального взгляда на нас сверху. Отчасти пугающего
даже, ибо вот - достаточно представить себе, что их перелет и события нашей
человеческой истории в некоем верховном хронотопе совмещены и совершаются
единовременно, в одни и те же дни месяца апреля, чтобы с печалью
удостовериться, что вечности лебединого крыла в небе неотвратимо
противостоит неистощимое человеческое суечение здесь, на земле. И что
только, возможно, пахарь, ведущий из вечности в вечность свою борозду, мог
бы без труда понять, какой час на циферблате года, увидев тянущую на север
лебединую стаю. И мог бы, собственно, эту стаю увидеть. Потому что мы-то,
жители больших городов, если еще, может, видим изредка пахарей по
телевизору, то лебединую стаю, устремленную в даль, наверняка, не видели
вообще никогда. А лебеди летят.
Сверка часов по весеннему пролету
Тевтоны идут на Псков, случается Ледовое побоище, пленных рыцарей ведут
на полонище и гордый князь Александр, интриган и предатель, пол-Руси
отдавший ордынцам на разорение, на веки вечные становится национальным
героем. А они летят.
В России открывается первая Государственная Дума (это уже 1906-й), кадеты
преисполняются надежд, социал-демократы - презрения и обличительного пафоса,
представители Польского коло настроены скептично, бомбисты - непримиримо,
эсеры вешают на загородной даче провокатора Гапона, с провокации которого и
началась первая русская революция, неподцензурные газеты изощряются в
обвинениях правительству, начинается “аграрный террор”, все с ужасом ждут
рецидива декабрьского восстания... А они летят.
В апреле 1917-го Соединенные Штаты вступают в мировую войну, впервые
выступив в качестве если не решающей, то очень уже влиятельной силы в
политике Европы, земля которой разбита тяжелыми снарядами словно поверхность
какой-то мертвой планеты - метеоритами. Германия объявляет Англии
“неограниченную подводную войну” на море. В Петрограде немецкий провокатор
Ленин выкрикивает в толпу, собравшуюся под балконом особняка Кшесинской,
свои погромные тезисы. Количество оружия, произведенного заводами стран,
которые вели в обиход культуры слово “прогресс”, приближается к
астрономически-значимым числам: 27 миллионов винтовок, 10 миллионов
пулеметов, 150 тысяч орудий и один миллиард снарядов к ним. Если эти
впечатляющие цифры соотнести с количеством погибших на войне, то выйдет, что
на каждого убитого человека как раз пришелся один изготовленный пулемет... А
они летят.
1996-й: Лев Федоров сделал заявление о том, что химическое оружие третьего
поколения, разработанное в России, может попасть в руки террористов; Ельцин
заявил о своем намерении баллотироваться в президенты; поссорившись с женой,
выбросился из окна актер Ян Пузыревский, прижав к себе годовалого сына;
начался суд над Асахарой; в семнадцати столичных кинотеатрах отменены
“лечебные сеансы” приехавших в Москву верховных шаманов Севера и Сибири;
объявлена “неделя мира” в Чечне; погибла в Чечне корреспондентка “ОГ”
Надежда Чайкова; убит Джохар Дудаев; убит очередной президент Чечни Зелиман
Яндарбиев; убит личный врач Черномырдина...
А они летят.
Коррекция курса: на юг
Может быть, собираясь на этот раз в командировку, я представил себе все
слишком ясно: вокзальную сутолоку, менял, вагонный пот, пыльный Джанкой... Я
явно припозднился: лебеди редко снимаются с места зимовки позже конца
апреля, а начался уже май; в довершение ко всему праздники - нетрудно было
вообразить себе сонную апатию крохотного заповедника, неловкость, вызванную
моим нежданным и некстати случившимся появлением здесь. Поиски Натальи
Александровны, главного научного сотрудника, представления, объяснения, и в
конце всех этих мытарств - какую-нибудь койку, застеленную синим казенным
одеялом и пластиковый стакан заваренного кипятком китайского вермишелевого
супа...
- А где же лебеди?
- А лебеди улетели...
- Давно?
- Да недели две уже...
Тогда, должно быть, это их голоса я слышал, выходя курить под едва оттаявшие
апрельские звезды, когда, невидимые в темном небе, они тянули на север над
оживающей землей в пору, когда березовый сок бьет из стволов, как из ключа и
в Подмосковье стоят ночи, когда слышно, как растет трава. Таких ночей всего
несколько: молодые побеги травы, устремляясь к теплу, пронзают и
переворачивают старые сухие листья и со всех сторон ночью слышится шорох,
будто идет дождь...
Если бы все было так только, то и ладно бы: в конце концов я не орнитолог и
мне всего-то надо - проделать тот путь, который они пролетают над нашими
головами, не зная ни границ, ни таможен, ни территорий особой секретности,
как зона полигона, которая для них есть зона любви... И вот - мелькнул в
окошке вагона карабинер в распушенных усах и порыжевшей от непогод шинели,
не первую уж сотню лет поджидающий врага со стороны дикой ногайской степи;
заросший бурьяном, растасканный по кирпичу домик упраздненной должности
путевого обходчика и еще другой дом, длинный и несуразный, вот уж лет сто,
наверно, вслушивающийся дребезжащими окнами в грохот проносящихся мимо
составов. Но не собирающийся поддаваться смерти раньше срока - тут еще висит
белье на веревках, бродят по двору старухи в залатанных телогрейках и
блестят на огороде чьи-то голые спины... Сутолока больших вокзальных
городов: “пиво-лимонад-водочка”, огромные, как сковороды, вяленые лещи,
фарфоровые сервизы с перламутровым блеском, настенные часы...
- Эти часы... Они ворованные, что ли?
- Почему ворованные? Людям зарплату этим выдают...
А потом - тьма бескрайнего пространства, едва подсвеченная каким-нибудь
огонечком на горизонте; безмолвие ночи, раздробленное перестуком вагонных
колес; два маневровых паровоза на станции Скуратово; промелькнувшие вывески
затрапезных вокзальчиков: “Чернь”, “Прохоровка”. Помню, как дед специально
пошел смотреть фильм “Огненная дуга” из знаменитой в свое время киноэпопеи
“Освобождение”: он воевал в 1-й танковой армии, которая под Прохоровкой как
раз лоб в лоб сшиблась с немцами в самой страшной танковой битве в истории
всех войн. И помню, как он вернулся, не досмотрев картины до конца:
“вранье”. Мне фильм тогда нравился, и я все допытывался у него: что вранье?
В чем? Он не мог или не хотел объяснить. Потом сказал одну фразу: “там и
неба-то видно не было...”
Вступление в фантастическое пространство
Я думал одно, вышло хуже. Я думал, автобус ждать придется часа четыре,
оказалось - девятнадцать. Таксист попросил за проезд от Джанкоя до Портового
ровно столько, сколько стоит купейный билет Джанкой - Москва. Я уперся, он
сбавил миллион. Я оказался первым его дальним пассажиром за три недели и он
несказанно обрадовался мне, за час пути рассказав о всех несчастьях: и о
мизерной зарплате брата, который за квартиру платит больше, чем получает
денег и чем способен украсть со стройки, которую сторожит, и о зиме,
проведенной без света, и о том, сколько он “отстегивает” мафии, сколько
ментам и почему те так зверствуют на дорогах - сами зарплату не получают, и
о том, что вот налоговая скоро “наедет” и тогда совсем крышка. Ладно, шабаш,
с него хватит, все русские тикают осюда, работы нет, вот отколымит лето,
продаст татарам тещину квартиру - и к сыну на Кубань...
Я почувствовал морок, который надвинулся на меня со всех сторон, как
бесконечная плоская зеленая равнина, по которой то тут, то там бредут отары
грязных овец. Крым - словно пересохший бурдюк, в котором не осталось уже
ничего, кроме едкого кремотартара, винного камня. И это ссохшееся горло ждет
одного - глотка, спасительного глотка туристов из России, откуда
живительные, как днепровская вода, поступающая с Украины, потекут в Крым
деньги... Почему-то вспомнилось название старинной книги профессора
Дмитриева: “Лечение виноградом в Ялте на Южном берегу Крыма” . И относящееся
уже к нашему времени и к нашей стране замечательно точное высказывание
нашего, собственно, соотечественника и современника: “фантастическое
жизненное пространство пост-тоталитарного времени”. Где ключевое слово,
конечно, “фантастическое”...
Ответвившаяся от шоссе дорога закончилась в крошечном поселочке, вялое
оживление в котором создавали бродящие вдоль заборов куры и индюшки.
Заколоченная турбаза. Пустующий пионерлагерь. Закрытый магазин. Поворот. Еще
поворот. Ворота заповедника. За воротами - автомобиль с хлещущей из него
пьяной музыкой и какими-то девчонками на заднем сиденье. Я понимаю, мне не
рады, но чтобы так сразу?
- Ваши документы! Аппаратуру!
Худенький черноволосый паренек из подгулявшей компании оказывается каким-то
ментом, совершенно угорелым от мутного самогона. Он заводится долго и нудно,
как человек, которому дико скучно. Какие-то фантастические образы взрываются
у него в голове. В конце концов все улаживается, утрясается, уговаривается.
И я получаю в конце дня то, о чем мечтал: койку с синим казенным одеялом и
стакан вермишелевого супа...
...Вечером я пошел на морской берег и сфотографировал мертвого лебедя.
Лебеди улетели. По крайней мере кликуны, которых я видел на Новой Земле.
Лебедь-шипун, обычный, везде встречающийся “парковый” лебедь - остался.
Когда-то зоолог А.М.Кесслер, обнаружив большое количество лебяжьего пуха на
крошечных, сложенных ракушками островах в Каркинитском заливе, которые тогда
по-татарски звались Сары-Булатскими, назвал их Лебяжьими, посчитав, что
лебеди гнездятся здесь. Оказалось не так, на островах они только линяют, для
гнездовья уходят в дельты рек, в днепровские плавни, в Сиваш. Помимо,
конечно, тех, что улетают на север. Кстати, маршрут их перелета так, в
общем, и неизвестен. Не знаю, кольцуют ли лебедей на Новой Земле, но здесь,
в Крыму, не кольцевали и не смотрели чужую окольцовку: зимой кликуны
держатся далеко в море, в большой полынье и чтобы накрыть их, нужна пушечная
сеть, а в заповеднике сейчас - ведро известки богатство, не то, что там...
Все это ужасно, но знаешь, что больше всего поразило меня, мой неизвестный
верный друг? Какой-то испуг. Будто мне никто не поверил, что я приехал сюда
из-за них, из-за лебедей. “А вы в Алушту звонили?” - “Нет, не звонил”. -
“Что же вас прямо так и прислали?” - “Я сам приехал”. Не верят. Директор
филиала заповедника, с которым я говорил по телефону, чтоб попросить
ночлега, за три дня нашел способ ни разу со мной не столкнуться, хотя я жил
буквально в его кабинете. Кажется, он даже не заходил туда, во всяком случае
ничего на своем столе не тронул - ни телефон, ни план островов, ни какие-то
брошюрки свидетелей Иеговы. - “Вы не по письму случайно приехали?” - “Да
нет, уверяю вас”. Не поверил. Витя, егерь, уверовал в лебедей, когда я ему
дал полмиллиона купонов на бензин, чтоб он отвез меня в плавни. Наталья
Александровна - она одна, верно, сразу поняла. Человеку интересно. Она из
старых научников, битых-перебитых жизнью, но все равно - вброд же весной
ходила через протоку на острова, хотя вода еще была - лед. Надо же смотреть,
следить: работа такая. Раньше у нее был сварной металлический поддон, с
дыркой, правда, на котором она по морю плавала. Фанерой эту дырку заткнешь,
прижмешь ногой - и ничего. Не страшно крейсировать. Но однажды она оставила
поддон на берегу - украли в ту же ночь. Вот в этом что-то безнадежное есть,
понимаешь? В том, что безусловен один интерес - украсть.
Однажды в заповедник приехали немцы и шведы. Не орнитологи, просто какие-то
люди. Но знают птиц, очень ими интересуются. И были счастливы, когда им
довелось увидеть птичку какого-то вида, которая в Европе исчезла, а у нас
пока живет: они знали, что должна быть, но не надеялись увидеть. И увидели!
Я эту историю рассказываю не в пику неизвестному соотечественнику, не в пику
тебе, мой верный друг, а просто потому, что очень многого не понимаю в
многообразии проявлений человеческой жизни. И в той фантазии, которая меня
окружает...
Расширение фантазии: апокалиптика
Или уж напротив - довести дозу фантастического до той степени, чтобы она,
по крайней мере, помогла нам что-то новое понять о реальности? Например,
вообразить себя посланцами некоей цивилизации, оказавшимися на Земле в той
точке, где по случайности пересекаются наши и лебедя круги. Например,
где-нибудь под горой Фрейберга, возле брошенного поселка командного пункта
зоны наземных ядерных испытаний “Д”, когда-то давно накрытого радиоактивным
выбросом и после этого заброшенного, рассекреченного и не раз даже
описанного? Надо только помнить, что мы - посланцы, мы ровным счетом ничего
не знаем не только я ядерном полигоне, но и о приютившей нас планете; мы
просто обнаруживаем остатки чего-то и по этим вот остаткам пытаемся
умозаключить, что на этой планете происходит. Мы быстро убеждаемся, что на
ней существуют различные по сложности формы жизни, одна из которых
отличается от других тем, что производит специфические материальные объекты,
не являющиеся непосредственно продуктами жизнедеятельности. Мы пытаемся
постичь их назначение. И вот, по мере того, как мы постигаем то, что понятно
любому мальчишке из любого номерного городка, по мере того, как мы
обозреваем эти завалившиеся в море пирсы, заброшенные склады ГСМ, ржавые
вездеходы, разбитые автомобили, кучи гравия, полуразрушенные дома, вернее
дома для солдат, казармы, фундаменты неизвестных строений, остатки каких-то
сложных механизмов, над созданием которых трудились лучшие головы и руки,
когда мы находим, наконец, бункеры - ледяные бетонные подземелья, теперь
простылые, но когда-то согретые всею мощью возможного здесь тепла. Когда мы,
наконец, понимаем, что все это было нужно для взрыва, а может быть и для
войны (нам придется вникнуть в смысл и этих понятий), мы неизбежно приходим
только к одному заключению. На Земле катастрофа. Она только что произошла
или происходит в настоящий момент. Мы вынуждены будем оговорить, что это
суждение очень частное и весьма вероятно, что оказавшись в иных местах
земной поверхности, мы сделали бы совсем другие выводы. Но научная
добросовестность заставит нас ответить, что практическое исчезновение вида
homo sapiens на исследуемой нами территории в целом положительно повлияло на
развитие иных биоценозов.
Ты, мой верный неизвестный друг, может быть скажешь, что подобное ощущение
катастрофичности - оно естественно в поселке, брошенном людьми, да еще на
Новой Земле. И вся эта картина разрушения, она не то, что на пришельца, она
и на нормального-то человека произведет самое безотрадное впечатление и что,
может быть, вспомнится даже ему столь архаично звучащее сегодня пророчество
крымского гения, что человечество доигралось-таки с порохом и “вихрь над
устьем динамитной бомбы стал символом разверзшихся времен”...
Хорошо сказано, страшно, но давно - а мы все живы и здесь, слава богу не
архипелаг Минобороны, здесь Крым, и за три с половиной тысячи километров от
зоны полигона, на противоположном махе лебединого маятника, где розовым
цветет персик, а белым груша, и горлица гулькает в вершинах тополей, а в
кушнарях, схоронившись в тени, спит черный как пантера пойнтер Сорбонна, и
петух победно топчет курицу, тряся мясистым алым гребешком - здесь за что
гневить Господа всякими такими мыслями?
Не за что. И все же не хватает чего-то. Мучительно не хватает. Динамики.
Движения. Как будто все спит вокруг и время остановилось. А оно уходит.
Просто впустую уходит - и все.
- Наталья Александровна, дайте я хоть колодец побелю...
- А я тогда что буду делать?
Мы ведь не пастухи блаженные древних стад - к счастью ли, к несчастью, не
знаю. Но нам иной нужен напор жизни, чтобы жить нормально. И тут был
настоящий заповедник, научная работа, все... А еще раньше пристань была,
амбары, весы, баркасы... “Портовое” потому так называется, что сюда раньше
много приходило кораблей: в этих местах знаменитую твердую пшеницу растили,
“крымку”, лучшую на макароны. Ее торговцы наши и иностранные скупали на
корню, а так как к берегу близко не могли подойти, грузили корабли
баркасами. Во время войны запасы этой пшеницы запалили - чтоб не досталась
врагу. На хоздворе в Портовом еще можно отыскать черные обгорелые зерна. А
живого ни одного нету. Никто не догадался сунуть жменю зерен в карман, чтобы
потом снова дать жизнь этим местам. А рис - он здесь плохонький, он
настоящей жизни ни земле, ни людям не может дать, сама себя подрезала
жизнь...
Старая пятнадцатилетняя Рада, драдхар, тычется сухим носом в бок, требуя
ласки. От нее воняет, она расчесываться не дает, шерсть свалялась, как
войлок. Не получив ласки, ходит-ходит, потом тяжело, будто испытывая острую
ревматическую боль, ложится, гремя тощими мослами.
- А у Сорбонны, между прочим, брат и сестра в Италии. - Наталья
Александровна гордится своими собаками.
- Не приглашали?
- Пока нет...
Когда за ужином Наталья Александровна вздохнула, что вряд ли сможет еще раз
повидать отца, я вдруг понял насколько неудачна была эта шутка и впервые
испытал стыд за то, что вот, у меня есть деньги, чтобы куда-то поехать, ну,
хотя бы в Крым. А у людей нет. Ну, вообще нет как бы.
Галлюцинация, или книга, которая, все-таки, кажется,
была написана А.Битовым и Ю.Ростом
Виктор залил в бак бензин, мы уезжаем на косу. Вообще места эти, где
берег низок и весь изрезан мелкой водою, где выше человеческого роста встает
тростник и мелкий куст топорщится непроходимо, где сизые грязи лоснятся на
солнце, запечатлевая вавилонскую клинопись птичьих лапок - это, мой
неизвестный драгоценный друг, места только постороннему праздношатающемуся
человеку невыносимо скучные, поскольку они суть то драгоценное пограничье,
где мир человеческого господства, слава Богу, кончается, где до сих пор не
человек вполне хозяин. И если тебе выпадет удача перейти эту границу как-то
тактично, без ружья, но с восхищением - то тебе, может быть, повезет попасть
в настоящий птичий мир. Мир вот этих самых неудобий, мелей, болот,
тростников... Только тогда все это вдруг как будто вывернется наизнанку,
увидится в другом свете и ты изумишься грандиозности творения...
Со мной случилось это, когда, бродя по соленым болотам, я залил сапоги и как
будто получил разрешение бродить дальше, уже ни о чем не беспокоясь, и
правда наступил покой, и я увидел... Увидел расплавленное солнцем вечное
море. Увидел какую-то древнюю медлительность лебединой стаи, которая
кормилась в заливе и с медлительностью именно примитивных каких-то существ,
может быть, ящеров, погружала в воды свои длинные шеи. А потом, заметив
странную графичность чаек на отмели, зеркально отраженных водою, стал
подкрадываться к ним, постепенно начиная видеть все вокруг подробнее и
подробнее (в подробностях камешков, ракушек, перышек, мелкой волны залива,
стеблей тростника, словно росчерк туши на японской гравюре взметнувшихся в
небо, и даже каких-то палочек, каких-то песчинок, случайно пробегавших
паучков), испытывая, одновременно нарастающий восторг перед всем этим,
восторг такой силы, что я стал тратить пленку на фотографирование птичьих
следов на влажной земле и раковин, я вдруг понял: мне повезло. Я попал. В
другой мир. К птицам. Где нет времени и не нужно торопиться, как не
торопится никуда Наталья Александровна...
И вдруг я понял Юрия Роста. Он едет отдыхать в Прибалтику, на Куршскую косу
и снимает там перо птицы, во вращении ветром оставляющее на песке след,
похожий на след кисточки. Ну, еще снимает песок. Дюны. Чаек над дюнами. И
все. Больше ничего не снимает. Да и не пишет. Ибо о чем писать? О восторге,
переполняющем тебя? О неповторимости форм и рисунков в этой неисчерпаемой
ракушечной сокровищнице? Нет-нет, возможно... О том как завораживает этот
мир, созданный без участия человека, да и не для него, собственно... И как
человек, попав туда, почти беззащитный, оторванный ото всего своего
привычного - благодаря ли стене тростника, или воде, залившей сапоги, или
обжигающему солнцу и позабытым запахам - как он становится зачарованным, как
он бредет, позабыв свое время, как первобытное существо, как Адам в раю и в
нем пробуждаются какие-то неведомые, райские мысли... И ведь, если не
ошибаюсь, Рост и Битов хотели же написать что-то в этом роде - книгу птичьих
отмелей или птичьих островов? Почему же она не была написана? Может быть, в
ней ничего и не должно быть, кроме названия и тишины? Неясных звуков, ветра,
волн, трели камышовки, женственности солнечного тепла?
Что сказано на языке птичьих следов?
Что спрошено на языке ракушек?
О чем молчание на берегу морском?
Как замысел книга так понятна... 1) Но как
напишешь о желтом отблеске заката в лужице на косе и нависающей над нею
темно-зеленой громадой моря и туч, влекомых с запада пронизывающим ветром? И
о чайках, ловящих этот ветер? Ведь именно все дело здесь в оттенке, в свете
неба, в особой небрежной нескованности птичьего крыла... И еще: в
осмысленности всего этого несмышленого, над чем мы все еще самодовольно мним
себя царями...
...Характерный свистящий звук маховых перьев вырывает меня из забытья, я
оборачиваюсь, но все же не успеваю: три лебедя проносятся прямо надо мной;
на миг распростертые белые крылья и вытянутые стрелой шеи раскрываются в
каком-то прекрасном стремлении, но пронырнув этот миг, они выныривают в
вечности и единственное, что вижу я, вскинув фотоаппарат - это их
планирующие над морем зады... И я не делаю того единственного снимка,
который должен был бы привезти редакции...
Вопрос
Если бы можно было спросить Его, я бы сказал: Господи, ты учил нас не
терзаться заботами. “Взгляните на птиц небесных, - Ты говорил, - они не
сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их”.
- Как? - спросил бы я, если б было возможно. - Как стать мне, аки птица
небесная?
А когда Он ответил бы - не знаю, хватило ли бы у меня смелости сделать так,
как Он повелел...
Примечания:
1) Потом выяснилось, что книга с фотографиями Ю.Роста и
текстами А.Битова под названием “Vogel”, все же, как будто, издана была в
Германии.
Вернуться к содержанию Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
