|
|
НИ С КЕМ И НИКОГДА
Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005
СОЛО ВОЛКА НА ЛУНУ
Я признаюсь и промолчу
В силу причин, не имеющих никакого значения, как ветер, волнующий леса
далеко на Севере, где мы с тобой не были, в силу исключительно
беспричинности, в силу желания ничего не желать такого, чего бы я мог стать
обладателем – даже чувства, даже ответного чувства;
в силу возможности плавать в ручье, перебирая ртом мелкую гальку, как рыба,
или курить на опушке осеннего леса, или в баре кино, когда идет дождь
(безусловно двойной, только двойной виски);
в силу, пожалуй что, бережной нежности – никогда не сулить ничего, что бы не
было только мгновеньем, как прогулка или полет листа – в силу того, что
завтра я стану деревом, абордажным крюком, кофемолкой, отраженьем осоки в
воде, подвыпившим солдатом или седым старикашкой, ласкающим проститутку – я,
пожалуй, признаюсь во всем и промолчу, как я люблю тебя.
Он построил дом и корабль
Трудно поверить сейчас, что он построил корабль. Он изменился, только
запах остался прежним, и голос. Он слишком занят делами теперь и видит все
слишком ясно. Так ясно, что самому бывает постыло. И тогда он берет бутылку
матросского рома и уходит: быть может туда, где узор муравьев на песчаной
тропинке. Я помню: текучий живой ручеек среди хвоинок сосны. На нем светлая
шляпа с большими полями, мы идем. Вряд ли он даже и помнит, что построил
корабль и дом. Вряд ли догадывается, что это было самое главное. Солнце
сверкало в резной тени, пахло смолой, он обстругивал палочки, я дышал
заворожено. Когда мы вернулись из леса, он построил из палочек дом. Я обнес
его валом и тыном, населил индейцами и трубадурами. Каждое лето я отстраивал
форт заново. Даже когда он ушел, видимо, так и не зная, что основал
крепость. Крепость моего детства.
Еще он сделал корабль, но корабль не поплыл. Что-то было не так, что-то
умерло. Он хотел оживить паруса, окрылить мечту, но не смог. Видимо, слабо
верил в нее. Перестал верить в волны, в пространство, в бесполезные вещи.
Иногда я думаю, что он маловерен, и все от того. Но все-таки он построил дом
и корабль.
Частенько, когда я вижу тусклый свет за зелеными шторами в его комнате и
знаю, что он болен и близок к безумию, я вспоминаю об этом. Все его жены
всегда спрашивают: что сним делать? Зачем он ходит туда, где его любимые
тени, где он один, словно лошадь в зимнем лесу, где все немеет и
растворяется? Не трогайте его. Дайте ему жить или дайте умереть. Дайте ему
мужество выбрать. Никто из нас не знает, кто он. Но однажды он построил дом
и корабль.
Иногда мне сдается, что мы снова могли бы сесть на лесной поляне и
попытаться быть рядом, как тогда, когда сидели на хвое, и муравьи текли
мимо, и я не умел обстругивать палочки. Иногда он дает мне советы, но я
никогда не слушаю их. Иногда он проходит рядом, спьяну не узнавая меня.
Возможно, один я и знаю, как он простодушен, этот человек, построивший дом и
корабль.
Что ты хочешь, чтоб они сделали с нами?
После того, что они сделали с Сыном Марии, размозжив ему руки и ноги на
кресте позора в день своего праздника; после того, как они пели - Осанна! -
накручивая на колки пытки тела трубадуров Прованса только за то, что те пели
не так, как они сами – что ты хочешь, чтоб они сделали с нами?!
После того, как Гоген умер нищим, дрожа в лихорадке – лишь потому, что в
своем самодовольстве они его не заметили, и ни черта не увидели, и ни черта
не поняли, из того, что им Мелвилл сказал о море и Будда сказал о пути, о
сердцах, вмещающих море, о вратах, куда предстоит войти каждому обнаженным,
не прикрытым словами – что ты хочешь, чтоб они сделали с нами?!
После того, как семь генералов с бугроватыми головами начинают войну за
шесть миллиардов тонн газолина, проданного заранее – и танки разбиты,
зарезаны овцы, и женщины готовы стать вдовами, прежде, чем стать матерями –
что ты хочешь, чтоб они сделали с нами?!
Мы просили любви друг у друга, немного любви: капельку искренности в этом
мире бумаг и нотариусов, банкиров в бегах и озабоченно врущих политиков,
чувствуя, что все может рухнуть: Норильск и Дахау вновь могут встать, как
дымящиеся утесы, коронуя их ложь. Ты поймешь – слишком мало просить о любви,
в час, когда нужно любить. В час, когда надо стрелять, поздно даже молчать.
И если это чувство умрет или будет убито словами – что ты хочешь, чтоб они
сделали с нами?
Гул самолетов
Гул самолетов: значит, мы опять улетаем. Куда ты полетишь, оторвавшийся с
ветки листок? Скоро зима, но мы опять улетаем: наслаждаемся последней
осенью: холодом неба, жухлой травой земли.
Бог мой мал и некрепок, но тепел. Согревая его на груди, окутывая
телогрейкой, как котелок с кашей – грейся же, грейся с ним рядом в каменном
мраке ночи, грейся рядом с возлюбленной теплом его. Грейся!
Ибо что согреет еще тебя? Пыль на дороге, след на песке, произрастание
мелких травинок, пробужденье в саду между яблонь и слив. Жажда любви. Жажда
одиночества.
Поверь мне, твой странник в дырявых ботинках устал. Он бы хотел приземлиться
однажды на Землю, вверх прорасти нежным дубовым ростком, стать постепенно
деревом, в кроне своей сокрыть мимолетных ночных существ, сов, бражников,
достигнуть вершиной холодных ветров и неба, раскинуться вширь узорчатой
солнечной тенью.
Ты приходила бы в полдень, ступала по пятнам света, ложилась в траву в тени,
раскрывала бы книгу, - а я бы ронял листок на страницу – и все бы опять
начиналось сначала.
Мой прадед бы пчел нашел в дупле, немного горького меду, моя бабушка коз бы
доила рядом с тобой, молоком тебя угощая, дед бы заметил ее, спеша в душный
рекрутский вагон, пробитый огнем и шрапнелью неподалеку от фронта –
искореженный, рвущийся от ужаса – но он бы вернулся оттуда живым и связал бы
ниточки времени: мать цветы собирала бы рядом с тобой, ты читала бы книгу.
В тени моей медлительно книгу читала бы ты, как теперь уже не читают, но ты
бы взрастила терпенье в себе, словно плод, как желудь мой, в лоно твое
упавший, чтобы со временем деревом стать. Но ты слышишь гул самолетов,
значит, нам пора улетать, нам снова пора в дорогу, прошлого нет – здесь
разрыв, и разрыв-трава, и колодец с лягушками – настоящее – очередь в секцию
двадцать пять. Настоящее – гул самолетов.
Нам пора улетать, нам опять пора скрыться в капсулу ожидания – из вагона в
вагон, из салона в салон, из кабины в кабину: но чуда иль горя нам ждать? Ты
куришь, рейс откладывается, гул самолетов. О будущем думать я не могу.
Я открываю «пепси», жую бутерброд и жду, терпеливо жую и чувствую, что уже
не чувствую боли. Просто я знаю: найдется клочок земли, где я все равно
прорасту, стану деревом, укрою тебя под сенью, позову тех, кого помню,
соединю время.
Непотопляемый город
Прислушайся: где-то вдали море шумит, валы разбивая о берег. Идут
невидимые корабли, в ночи устремляясь к восходу.
Утренние рожки звучат на прозрачных полупустых улицах, скрипят двери.
Непотопляемый город встает из пучины в сиянии солнца на шпилях.
Утренние рожки звучат на прозрачных полупустых улицах, скрипят двери.
Непотопляемый город встает из пучины в сиянии солнца на шпилях.
Стучат топоры плотников, гремит молоток кузнеца. Слышны звуки базара, крики
детей. Запах полдня. Узники в клетках своей гордыни ждут приговора, не
подозревая, что он давно приведен в исполнение.
Одинокий влюбленный торопится. Отбрасывая длинную тень, он несет свою
жертву, боясь одного лишь: что она окажется ненужной.
День замыкается: шахматы вступают в игру, флот уходит в далекое плаванье.
Все исполнено смысла: каждую ночь ты вновь выныриваешь у врат восхода.
В преддверьи тебя
Сегодня был дождь, а я был в преддверьи тебя: поверь, подошел так близко,
что чувствовал свечу за бумажной стеною провинции Цюнь, нет, даже тоньше был
полог: дождь, лес, след лисицы, обломленные ветки, шишки.
О, как близка была нежность! Как мхи.. Как слова о прекрасности мира
(возможно, вполне, мы были в преддверьи Шекспира: мне известно, что постоять
у двери гения хоть и лестно, но это не т о, что войти… Прости. Ведь я был в
преддверьи тебя. Среди мха искал для тебя подарок – рисунок, узор. Эти мхи,
словно сны – слишком много чудесных фигур, красок, капель, слишком много
безумства весны в этой осени года, слишком много надежды, слишком много
тебя.
В этом холодном лесу даже странно быть нежным. Часто странно быть нежным.
Часто даже в бумажной стене страшно открыть незнакомую дверь и войти.
По ту сторону боли
Журналист или миссионер (в чем-то зеленом), он сказал что боль – это боль
– и не более. И ни грана смысла, ни грана мудрости нет в ней, что человек
безумеет от боли, рвет бинты, плюется, орет, камни гложет, блююет от страха,
спирт жадно глотает, врет, испражняется злобой: так он болеет болью.
Он многое видел, что верно, то верно. Исписавшихся поэтов, изверившихся
пророков видел. Людей израненных, вертолет, развороченный пулями над холмами
запекшейся белой земли, разбитый о землю, лопнувший, словно дохлая рыба.
Простыни долмов призрения он видел, раздавая рождественские подарки, слезы
калек, слезы преданных любимыми. И тогда он сказал что боль – это боль, и не
более.
О, если б он согласился поранится, прокалиться на этом огне, если б ему
опротивело быть столь холеным, или просто опротивело быть – вот тогда, быть
может и он, врачеватель заблудших сердец (в чем-то зеленом) узнал бы, что
кое-что есть по ту сторону боли.
Что если боль выгорает – открывается ход по ту сторону боли. Там все так же,
как здесь, только четче, будто осенним днем, когда над полем летят паутинки
и природа готова к покою. Там все так же как здесь, только тише, ибо слова
не нужны, и признания не нужны, и извинения, и клятвы не нужны по ту сторону
боли.
Там все так же как здесь, только лишнего нет ничего по ту сторону боли. И
враждебного нет ничего по ту сторону боли. И даже смерть не важна по ту
сторону боли. И так понятна свобода птиц на ветру по ту сторону боли. Так
понятно спокойствие рыб….
Нарисуй меня
Нарисуй меня – и я оживу. Появлюсь в темноте осенней аллеи, неторопливо,
жуя яблоко, подойду. Нарисуй. Иначе как мне ожить? Здесь не яблока нет, ни
аллеи, ни осени, только глина, болото и неьо первобытно-пустынной земли. И
море пустое с холодною солнечной проседью. Нарисуй меня, помиги себе
вспомнит меня, тогда осторожно я попытаюсь, если возможно, стать собою иль
чем-то иным, выдрать лицо из глин, проклюнуться из песка хотя бы в виде
ромтка – прежде, чем я умру.
Поверь, мне не страшно оленьим хребтом в тундру лечь указательной стрелкой
на юг. Стать морошкой, рекою, льдом в пустом глазу мамонта, быть
расклеванным чайками, стать их дерьмом, даже хуже дерьма – кадмием или
кальцием – мне не страшно. Уже давно. Но. Я хотел бы быть чем-то иным, чем
торф в глуби этих болот. Хоть редким воспоминанием. Хоть рисуночком на
квитанции.
Мужчина ждет женщину
Мужчина ждет женщину. Ждет. Поначалу и сам не знает – кого. Бессонница.
Просто не спит. Он выходит на кухню, вдыхает крепкий дым.
Хорошо как – зима и ночь. Возможно, луна. Но все-таки не хватает чего-то.
Чего? Холодно. Над огнем греет руку. Голубую руку темную над огнем.
Мужчина ждет женщину. Как объяснить? Так не ждут женщины, так не творят свое
колдовство. Рука над огнем – это лишь знак, чтоб согреться. Он гасит окурок.
Он расширяет свой дом. Он воду таскает, как мул. Одному не нужно столько
воды, и столько дома не нужно. Но это его колдовство – на двоих всего у
него.
Даже мечты на двоих: «Когда-нибудь мы к морю поедем с тобой; в мавританском
домике белом утром откроем окна. Красный горячий пляж на краю пустыни,
далекие темные горы, как складки фольги – видишь? Все это твое. Базарная
площадь, кувшины, пестрые ткани, верблюды…
Однажды мы выйдем с рассветом, чтоб кинуться в волны, раковину я достану со
дна, и принесу тебе, разглажу мокрые волосы, губ коснусь поцелуем. И ты
примешь мое богатство».
А потом я уйду: на закате или перед рассветом. Будет твой черед ждать:
окончанья войны, пути или песни. Гадать по звездам, творить свои заклинанья,
заклинать этот мир для троих, верить пропавшему без вести, что он вернется
вот-вот, что кофе еще не остыл, как он вышел за дверь, и никогда не остынет.
Что стрелы его в колчане, а шляпа – на том же гвозде возле двери..
Когда я вернусь – но разве я уходил? – что изменится? Только ребенок будет
спать в твоей колыбели.
- Ты был далеко и пришел как раз вовремя, - скажешь ты. – Твой кофе еще не
остыл… Тебя ждут твои дела…
Но что же ты плачешь, любимая? Ты же еще не пришла?
Соло волка на луну
Мать, они отравили тебя. Рыжая, как лиса, неутомимая, сильная – ты была
голодна – и сладок кусок баранины, вспыхнувшей в брюхе, как хворост. Я знаю,
ты все поняла, и в глазах твоих не было страха, только зеленый огонь мерцал
в них. Ты думала победить и на этот раз, победить смерть, одолеть яд,
изрыгнуть эту подлость. Ты глотала снег, всю ночь снег глотала на лунной
поляне. Бежала, глотая снег, ползла, глотая снег, умирала, кусая снег.
Прекрасную рыжую шкуру твою утром содрали с окоченевшего трупа и полное
брюхо снега их удивило. «Хитрая тварь, - говорили они. – Ишь, гадина, а?
Сколько снегу она сожрала, гляди – сколько снегу она сожрала. И как они были
счастливы, что сделают шапки из шкуры твоей. Из прекрасной шкуры твоей. Из
любимой шкуры твоей, мать.
Любимая, они украли тебя у меня. Опьяненную ветром весны, пригвоздили на
месте железом. Капкан. Пусть будет проклят капкан, железная пасть человека.
Ты спешила ко мне. Ко мне всегда. Но твой путь теперь бесконечен. Кто утолит
голод твоей любви? Кто повалит, играя, на снег, кто будет рыскать в ночи
вдыхая запах блаженства – запах твоих следов, тонкий мускус твоих следов?
Слушай же, слушай внимательно, ибо пришел месяц март. Может быть песня
достигнет тебя, слушай. Ибо ветер весны пролетает везде, даже там, где они
убивают тебя: за железной решеткой, за шагом шаг, километры по доскам пола,
скользкого от мочи… О, бушующий снежный ветер вселенского леса! Вьюги
рухнут, как замки, тучи лопнут, как шкура, обнажая звездные тропы, и стволы
прозрачного света луны встанут в осиннике: меж них проскользнут наши тени.
О, этот свет, от которого стынет кровь! О, этот ком света, рвущийся прямо из
глотки! Нас еще несколько, слышишь? Любимая, помнишь ли ты еще кровь? Запахи
нашего детства, охоту нашего детства, травы нашего детства – или уже забыла?
Они никогда не поймут тоски в твоих желтых глазах, не поймут, отчего ты
мечешься, к кому ты бежишь. Все тебе дали – мясо, тепло и свет, но забрали
свободу. Они даже не знают – что. Ибо не знают ее, не верят в нее, боятся
ее. Им никогда не узнать ее. Потому что они – не волки.
Вернуться к содержанию Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
