Василий ГОЛОВАНОВ

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

НИ С КЕМ И НИКОГДА

Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005

НИ С КЕМ И НИКОГДА

Почему индейцы продули европейцам такой замечательный континент, мы поняли сразу, как начали общаться с ними. В принципе, занимаясь этнологией, каждый из нас имел соображения на этот счет. Но нужен был просто прямой контакт, чтобы без всяких догадок мы это увидели свежо и ясно как миф, обратный мифу о грехопадении. Возможно, именно здесь, на этих островах, не было ни грехопадения, ни, значит, первородного греха и они продолжали жить в Раю. И чтобы жить и кормиться – им нужно было просто брать из Рая. Чего-то оказалось слишком много – времени или солнца, но в результате какой-то важный механизм в их психике так и не был взведен. Проклятье изгнанных Богом. А тем, кто без греха, нельзя было устоять перед теми, кто нес в себе грех, как проклятье и силу.
Наши интерпретации неточны именно потому, что и мы, конечно, обладаем э т и м в полной мере. Возможно мы ошибаемся в термине – «проклятье, как сила». Только индейцы могли бы сказать что-то важное про нас. Но они молчат. Они стараются не говорить людям плохого. Поэтому мы только приблизительно гадаем о себе, и единственное, что удается нам угадать, неутешительно: наша главная сила – плебейство. Плебейство, как оно сложилось еще в эпоху позднего Рима – не знающее ни Бога, ни войны, ни труда, зато в полной мере разохотившееся до наслаждений, подобных наслаждениям знати, до зрелищ и стяжательства… Этот психотип не умер, он протащился через все средние века чередой бесконечных наемников, пригретых при разных герцогских и королевских дворах и в конце концов расцвел в эпоху масс-культа… Конечно, человеческая история несводима к плебейству. И все же без плебейства с его жаждой наживы не было бы ничего – ни каравелл Колумба, ни войны Севера и Юга, ни физики, ни атомной бомбы – ничего.
Наблюдая за индейцами здесь, в самом глухом уголке Панамы, мы убеждались в их полной противоположности нам. Они были убеждены в полноте творения. В полноте творения для счастья. Они могли часами дремать в гамаках в тени дома не потому, что были ленивы, а потому что знали, что впереди более прохладные часы и времени хватит на все. Может быть они не были любознательны? Нет, этого у них нельзя было отнять: все-все они знали про жизнь своего леса, обезьян, пауков, мир рек и мелкого моря вокруг островов, рост галлюциногенных грибов, кокосов, бананов и плодов нони, которые заезжие белые спешили отведать, как заменитель виагры, но все это еще неспособно было начать Историю как таковую, с историческими героями, столь привычными европейскому сознанию, со счетом исторических эпох и вообще счетом времени от одного «исторического» события до другого… Можно было сказать, что они живут еще в каком-то насекомом летоисчислении, бесконечно, тысячи лет повторяя один и тот же ритуал дня, даже не подозревая, что какое-то иное поведение тоже возможно. Они продолжали не подозревать об этом, несмотря на то, что мимо или сквозь них прошли отряды испанских латников, американская морская пехота, негры с мачете и бензопилами в руках (черный человек был лишь негативом белого: он в точности повторял все повадки белого и был для них просто изнанкой белого, только с другим запахом и другой манерой смеяться). Черный человек тащил за собой белую культуру, делая ее немножко более доступной – и все.
Даже негры-рабы презирали индейцев.
Вот что поразительней всего.
С тех пор, как Колумб посадил на рифы у этих берегов одну из своих каравелл, у них перед глазами прошла вся история Америки, отгремели залпы, далеко в море появились и исчезли огромные, как огнедышащие вулканы военные корабли, акты капитуляций были подписаны, флаги с новой национальной символикой - подняты, на островах выросли поселки, почти города, с автомобилями, барами, банками, отличными гостиницами, биллиардом, европейской кухней и культом развлечений, какие только возможны «на Карибах» – а они так и не заметили ничего, так и продолжали плавать по морю в своих долбленках то на веслах, то под парусом, как будто двигатель внутреннего сгорания не был изобретен полтораста лет назад. Впрочем, лодочные моторы – это единственное, что, похоже, их по-настоящему интересовало, и если племя скапливало достаточно денег, оно тоже покупало себе «Ямаху» для большого каноэ, в которое умещалось пол-деревни - а все эти войны, гражданские или между белыми в мундирах разного цвета, которые происходили у них на глазах и были, в некотором смысле, настоящим торжеством и техники, и истории – вообще их не касались.
От кромки глубокого речного залива вглубь леса вели три натоптанные босыми ногами тропинки. Они не перестали строить дома с крышами из пальмовых листьев и очагом, спрятанным под домом, чтобы дымом отгонять москитов. Иногда они приезжали к причалу рынка продать свежие плоды маракуйи, гроздья бананов или корнеплоды маниоки, которую, на самом деле, только сами они и умели готовить, и тогда было видно, что деньги – главное изобретение белых – все же очень желанны им и важны для них. И все же целиком отдаться получению этих колдовских шуршащих бумажек с надписями на чужом языке - они не хотели или не могли. В этом была загадка. Не хотели - или не могли? Так же как не смогли убивать, как убивали белые: даже воинственные индейцы чоко. Чоко однажды разорили колонию Колумба на своей земле с тех пор считались кровожадными. Разумеется, такой заповеди, как «не убий» не было в их верованиях; они убивали, когда по их представлениям зло становилось самодовлеющим и его нельзя было больше терпеть, однако, в их действиях на войне, как и в добывании денег, не было методизма, присущего белой расе. Они убивали конкретных носителей зла и добывали конкретные деньги, как охотничью добычу: сегодня их в этом деле ждала удача, завтра – нет. Собственно говоря, они не хотели превращать свою жизнь в работу, живя в Раю, и, возможно, так на их месте вел бы себя каждый. А в том, что касается понятий, которые белые хотели им навязать, то да, конечно. Слово «доллар» они понимали отлично, а различали бумажки по цифрам: 1,5,10,20,50,100. Однажды один янки дал им старых 2 доллара и долго смеялся, когда они поверили ему и взяли бумажку, выведенную из обращения еще денежной реформой Рузвельта. Но они не понимали принцип обмана, столь присущий плебейству. И тем более не понимали обмана как торжества. Они еще не умели блудить душой, словами, красками. Казалось, делая что-то, они все еще силятся помочь Богу воссоздать тот волшебный мир, который достался им после творения, или, во всяком случае, не нарушать его. Поэтому так просто и красиво все, создаваемое ими.
Украшения.
Парео – кусок легкой ткани, которой облачается вся женщина. В каждом парео заключен мир, иногда – вселенная.
Браслеты, до колена закрывающие их (в смысле женщин) ноги.
Аппликации: крабы, рыбы в коралловых рифах, рыбы-птицы, и другие странные существа – обитатели то ли моря, то ли неба…
Продолжала ли их фантазия творить, или это были отголоски мифов, родившихся лет четыреста назад?
Мы были абсолютно счастливы вдвоем с другом, получив грант на изучение верований и быта индейцев-куна и в Америке, наконец, вдоволь и с удовольствием ломали себе головы над подобными вопросами, до тех пор, пока на острове вдруг не появилась группа российского телевидения. Я не знаю, знакомы ли вы с работой телевидения, как одной из грандиозных Систем Промывания Мозгов, созданных нашей цивилизацией, но приехавшая группа искала здесь не больше, не меньше, как племя, в которое после войны бежало несколько русских эмигрантов из американской оккупационной зоны. И с тех пор племя и говорит, и ругается, разумеется, только по-русски. Кто выписал им деньги под такую несусветную чушь, я не представляю. Однако, не найдя ничего подобного, телевизионщики не опечалились и не спешили уезжать, но мы изрядно помучались с ними, прежде чем убедили снять хотя бы один стоящий сюжет. Мы вдвоем жили в «Робинзоне», они, разумеется в «Swan, s Cay» самом роскошном отеле – но какая разница, если благодаря им на острове появилась настоящая профессиональная телекамера! У нас, признаться, был только диктофон и фотоаппарат. Но камеру еще нужно было заставить работать по-человечески!
Их было шестеро: режиссер, журналист, переводчик, оператор, врач, инженер.
Журналист - женщина. Почему-то с самого начала вся моя надежда была только на нее.
Индейцы сказали бы, что так завязываются узелки судьбы.
Я назвал ее Лу, как ту индеанку, в рваном желтом платье, заколотом в месте разрывов булавками, ибо она не должна ничего зашивать на себе, пока беременна. Я снял ее на фотоаппарат и увидел, что она испугана и недовольна. Должно быть, переживала за будущего младенца. Вместе с изображением мы крадем их лицо и их душу – индейцы до сих пор верят в это.
Я тоже думаю теперь, что это скорее всего так.
Во всяком случае, можно украсть у человека много души, заставляя сниматься так, как это принято у белых. Можно довести его до того, что он потеряет лицо. Труднее было заставить поверить в это телевизионщиков. Поначалу – особенно Лу. Ведь ей хотелось действовать немедленно. Помнится, первым сюжетом, который они решили снять, было исполнение ритуальной песни в ритуальных же костюмах. Предполагалось (и переводчик подтвердил это) что договоренность достигнута. В назначенный час мы подъедем к ним на моторке, а они соберутся на краю живописной банановой плантации и будут ждать…
Когда мы приехали, чтобы поприсутствовать на съемках, на условленном месте никого не было. Это нисколько не поколебало самоуверенности телевизионщиков. Оператор спокойно установил камеру, как будто невидимые объекты уже стояли перед ним, разомлевший от жары толстый режиссер и Лу улеглись на траву и некоторое время ждали, не проявляя нетерпения. Наконец Лу не выдержала:
- Ну и где же они?
Она сама была похожа на индианку: кусок яркой ткани вокруг бедер и кожаный браслет на щиколотке, который она купила в сувенирной лавке возле гостиницы, еще усиливал это сходство. С тех пор, как я увидел ее, узелки судьбы вязались один за другим, и глядя на нее, я с ужасом понимал, что домой я вряд ли вернусь, во всяком случае – вряд ли вернусь прежним. Она волновала меня даже своей глупой самонадеянностью, даже своим незнанием…
- Я думаю, нам следует пойти поискать их.
- То есть как – они не придут? – подпрыгнула Лу.
- Думаю, нет, - сказал я. – Я думаю, они ждут нас в каком-то другом месте.
- Ну что, нам всем отправляться на поиски?! – пробурчал недовольный режиссер.
- Если хотите, мы сходим вдвоем… с ним, - вдруг сказала Лу. Почему она выбрала меня, я не знаю. Просто когда твое дерево так вот враз срубает любовью, необъяснимой, постыдной даже в своей нелепости, то, другое дерево, на которое оно падает, тоже не выдерживает и гнется, хотя поначалу даже не замечает этого. Или судьба, почувствовав сгусток возможностей, поторапливается - и вот уже ссучивает две нити в одну и вяжет их одним узлом…
Мы стали подниматься среди домов деревни, рассыпанных по склону. Кое-где вился дымок, но людей не было видно, как будто они и вправду собрались где-то, вместе ожидая назначенный час.
- Вы думаете, они не поняли нас?
- Нет, поняли, но решили, что лучше будет сделать как-то иначе, - сказал я, не смущаясь, но в то же время дрожа всем своим существом. – Поймите, что мы имеем дело с совершенно иным типом человеческого сознания… Вы понимаете?
- Да, конечно… А где, вы думаете, мы их найдем?
- В церкви.
- В церкви?!
- Думаю, да. Они хотят настоящего праздника. Ритуальную песню они должны исполнить в церкви.
- Но ведь мы же не взяли с собой свет!
- Они про это ничего не знают. Им наплевать на ваш свет. Они твердо знают одно: священные песни не поются на краю банановой плантации…
Церковь представляла собой длинный сарай, со стенами, плетеными как корзина, с пальмовой крышей и крестиком наверху. Внутри было сумрачно. Все племя, действительно, собралось внутри и ждало. В алтаре стояли три черные деревянные креста, над которыми, ярко сиял медный диск с тарелку величиной.
- Знаете, как называется их вера?
- Нет.
- Cruz e solei.
- Что это значит?
- Крест и солнце.
- Вот это да!
Вождь в белом, до пят, наряде из тонкой, невесомой ткани, стоял у алтаря; рядом с ним почтительно ожидал нас молодой человек в синем, тоже длиннополом костюме, держа в руках бубен: вероятно, он и должен был исполнить главную партию.
- Скажите им, чтобы они спустились к полю…
- Поймите, это невозможно… Бессмысленно даже просить об этом… Они только обидятся…
- Наши будут вне себя.
- Но вы же приехали сюда не ради «ваших»? – впервые наши взгляды схлестнулись. Я почувствовал удар током такой силы, что еще секунда – и меня бы опрокинуло на пол прямо в храме. Кажется и Лу пробило: она проводит по лбу рукой и осторожно смотрит на меня:
- Что с вами?
- Ничего. Я сбегаю за оператором…
- Я не останусь здесь одна…
Жалею, что отпустил вперед ее. Поначалу эти телевизионщики были просто невыносимы. Оператор потел, таща свою камеру и проклинал индейцев так, будто они и в самом деле провинились в чем-то. Режиссер изрыгал настоящие клубы проклятий. Несомненно, только то, что все племя в это время находилось под укрытием церковных стен, позволило народу остаться невредимым от этой кромешной ругани.
- О, черт! – первое, что сказал режиссер, заглянув в церковь, где ждали люди. – Какие же кретины! У тебя есть свет?
- Нет, - отозвался оператор. – Надо как-то выманить их из этого сарая.
- Послушайте, Андрей, или как вас там, - сказал режиссер, имея в виду меня. – Пожалуйста, разъясните им - о съемках в церкви речи быть не может... Слишком темно для камеры.
Я перевел фразу. Телевизионщики даже разрешили народу солт-крик заглянуть в глазок камеры, чтобы убедиться – слишком темно. Потом на открытом воздухе они попросили певца и вождя снять одежду, или хотя бы обнажиться по пояс, чтобы исполнение песни выглядело «естественнее».
В какой-то момент я спросил себя, а интересует ли их вообще реальность.
Представляю, какую затрещину получил бы режиссер от любого русского попа, предложи он ему снять церковное облачение и, обнажившись, исполнять «священные песни» где-нибудь в саду под яблоней!
Индейский вождь наглухо застегнув белую одежду, как пастор, молча отошел в сторону. Он давал понять, что больше не участвует в этом представлении. Молодого удалось упросить раздеться до пояса за деньги.

Вечером мы с телевизионщиками столкнулись в баре.
Они попытались не заметить нас – во всяком случае, после первого совместного опыта работы они сами относились к нам, как к индейцам – но тут Лу замахала рукой:
- Эй, ребята!
Пришлось подсесть и заказать ром-колы.
Я смотрел на Лу, и она иногда взглядывала на меня, и тогда я видел, что ей страшно, как мне было страшно днем. Так двое узнают судьбу и страшатся ее.
Режиссер все смеялся над очками и белым пасторским облаченьем вождя.
- Послушайте вы, как вас там, - вдруг сорвало меня, - вам вообще не за чем было ехать сюда, если вы собираетесь относиться к индейцам как последний белый!
- Вот это да! – вскричал режиссер, казавшийся мне в этот момент самым отчаянным пройдохой. – Да как же мне к ним относится, когда этот вонючий вождь сказал, что не хочет сниматься возле тех бананов, потому что не знает, как к этому отнесется его сосед…
- А вы действительно верите в это?
- Конечно.
- Он вежливо дал понять, что не согласен на ваши условия, и только. Это первое. Второе: он и в самом деле был вонючий?
- Кто?
- Вождь.
- Ну, разумеется, я его не обнюхивал, - осадил назад пройдоха режиссер, - но никакого почтения…
- Да ты сам воняешь, как последняя римская свинья! – вдруг взревел я, нехорошо глядя ему прямо в глаза. – От тебя так и прет самодовольством и дерьмом, и если ты сейчас, немедленно, не поймешь этого, то не снимешь здесь ни одного путевого кадра!
Не знаю, что это на меня нашло. Я сам был ошарашен собственной выходкой не меньше остальных. Лу смотрела на меня абсолютно черными от страха глазами.
- Ну и соотечественнички! – почувствовав, что давление ослабло, ухмыльнулся режиссер. – Всегда больше всего боялся встретить за границей соотечественников… Обязательно какое-нибудь блядство получится!
Я решил больше не орать:
- Простите. Но поймите, потому что от этого зависит, будет ваш фильм стоить хоть чего-нибудь, или нет…
- Вы только подумайте, он еще рассуждает о кино! – буркнул режиссер.
Я увидел, как Лу вновь взглянула на меня настороженно и недоброжелательно, совсем как та индеанка в желтом платье, заколотом булавками.
- Возможно, чтобы кое-что понять, вам стоит познакомиться с одним моим другом, но для этого нам придется переместиться.
- Куда?
- Для начала в бар «Пират».
- Это не опасно?
- Это где лодки, прямо над водой?
- Там, где продают «пинаколаду».
К черту. Зря мы связались с ними. Они все равно ничего не поймут.
- Так что же поведает нам ваш друг?
- Дело не в словах: многое нужно просто попробовать.
- Попробовать? Вот уж на ху.!
- Подожди, - попыталась остановить режиссера Лу, - Он многое знает, поэтому может быть стоит…
Мне было неприятно, что Лу говорит обо мне в третьем лице – «он».
- Да меня до сих пор тошнит от их вонючей деревеньки, - опять криво усмехнулся режиссер. - Коровы, свиньи, дети… Эти уроды… Не собираюсь я у них ничего пробовать…
- Зачем ты штопаешь ей рот? – вдруг опять сорвался я. – Ведь ты ничего не знаешь и не хочешь знать: тогда зачем ты здесь?!

Валенсио в темном углу сада лежит в гамаке. «Пират» устроен как пристань, к которой причалил корабль. На корабле – барная стойка, играет музычка «реггей», на берегу – несколько деревьев и несколько фонтанчиков с перетекающими из одного в другой ручейками.
Валенсио глядит на нашу возбужденную компанию. Потом говорит:
- Привет.
- Привет.
Он не похож на племя Солт Крик, за которым мы наблюдаем. Он большой, темный, длинные волосы свисают до плеч. Чем-то он мне напоминает персонажа по имени «Вождь-Метла» из фильма «Над гнездом кукушки». Только не такой огромный. Его взгляд пристально изучает нас. Мы молчим. Потом он как будто бы спрашивает глазами меня одного и делает несколько отрицательных движений головой:
- Алкоголь.
- Немного.
- Достаточно немногого. Если сеньор пожелает, вы можете придти завтра.
- Нет уж, увольте, завтра я никуда не пойду, - настороженно озирается режиссер. – Я не хочу ничего пробовать.
- Я полагаю, попробовать должны все, - неожиданно поддерживает меня мой коллега. – Собственно говоря, только так вы сможете войти в систему их понятий. Иначе, боюсь ее не объяснишь…
- Что попробовать? – с черными от страха глазами спрашивает Лу.
- Мыслить иначе.
- Как это – «иначе»?
- Просто – иначе.
- Мне надо это испытать, - неожиданно поддерживает нас оператор. – Черт возьми, старый Чиз! Стоило лететь на другой край мира, чтобы сосать все то же пиво! Это типа травки, что ли, скажи, Андрей? Травку я уже пробовал. Это бывает круто…
- Он завтра сам все объяснит, - говорю я.

Лу. Сколько ей лет? Есть ли у нее муж? Зачем она здесь, что связывает ее с ними? Какая разница, зачем тебе знать все это, если она тебе нравится, тридцать или сорок, и сколько у нее было мужей, детей и любовников? Черные от страха глаза. Любит? Нет? Не может быть! Она боится: боится, что судьба придет, как ураган, она станет запирать дверь, а ветер сорвет сначала крышу, потом стены, а потом и ее саму унесет целиком… Куда? Я не знаю.
Так проходит ночь.
Под утро начинается дождь.
Я засыпаю. Мне сорок, у меня двое детей и я в первый раз в жизни счастлив так, как мечтал давным-давно, с самого мальчишества. Это не значит, что чувства мои к жене или к детям были неискренни или холодны: просто я не думал, что может быть так, как здесь. Взрыв сбывающихся желаний. Осколки в голову, в гортань (когда начинаешь ловить себя на том, что приспосабливаешь свой испанский к креольскому) и, вдобавок – ранение в самое сердце. Море именно такое, о котором мечтал, и джунгли, и птичьи трели, и мелкий белый песок берега, и индейцы, и женщина - именно такая. И встретиться она могла только здесь. И что будешь с этим делать один, даже будучи сорока лет?!
Потом приходит день и мы снимаем, как индейцы строят хижину для новой семьи: бамбуковые опоры уже возведены и связаны, сейчас главное настелить крышу, а потом поделить внутреннее помещение дома на нужное количество отсеков. Обычно их бывает два. Для крыши используют листья кокосовой пальмы, при этом каждый разрывают надвое о ствол этой же пальмы, растущей неподалеку: это позволяет устроить настил, совершенно непроницаемый даже для тропического ливня. Старый Чиз выглядит совершенно раздавленным:
- Ну, это, блин, вообще этнография какая-то!
- Ну и хорошо, - вдруг осеняет меня. – А вы продайте кассеты институту. Это будет роскошный экспедиционный отчет!
- Да!?- ухмыляется он. - А чем я за командировку отбиваться буду?
- Ну, может, после сегодняшнего вечера у вас и появятся соображения.
- Какой-нибудь обряд вуду? Андрей! Вот такую бы штуку устроить!

Вечер. Валенсио в саду бара “Пират” в красной рваной майке подает каждому плошку желтоватого напитка.
На этот раз в темном углу сада расстелены на земле циновки и рядом подвешено несколько гамаков.
- Зачем это? – скользнув взглядом по циновкам и гамакам, мгновенно оценил изменение обстановки режиссер.
- Вы выпьете это, - Валенсио показал на плошку. - Через некоторое время вам захочется лечь. Тогда вы ляжете и будете лежать столько, сколько нужно.
- А если я не хочу ложится? – тут же реагирует режиссер и толкает под руку переводчика: переведи ему…
- Сеньор спрашивает, что будет, если он не хочет ложиться?
Валенсио мгновение размышлял.
- Скажи, что не лечь пожалуй не удастся.
- Тогда, может быть, отказаться от всей этой затеи, пока не поздно?
- Но мы же решили, - сказала Лу. Я видел, что ей страшно, но теперь в глазах ее читалось и любопытство, которое роднило ее со мною: что скажет Судьба, когда поднимется ураган?
- Пусть он подтвердит, что это безопасно.
- Это безопасно, если человек не окончательный трус.
- Он выпьет вместе с нами это зелье?
- Да, хотя в этом нет необходимости.

Я ложусь в гамак. Лу тоже располагается в гамаке. Я должен знать, где она. Остальные меня не интересуют.
- Пейте, - говорит Валенсио, и первый выпивает свою плошку.
Все пьют.
Отвар почти безвкусный, слегка пахнущий какой-то затхлостью.
Валенсио собирает плошки и уносит.
Возвратившись, ложится на циновку, смотрит в небо.
- Я бы пошел в гостиницу, - говорит Старый Чиз. – Лично у меня все это не вызывает никакого эффекта…
Я усмехаюсь: посмотрим как он запоет, когда увидит насквозь свою руку или ребра кого-нибудь из сотрудников... Вруб приходит не сразу. Сначала и вправду как будто ничего не происходит. Только если встать, почувствуешь необыкновенную легкость в ногах. Но все послушно лежат. Со стороны стойки бара слышится музыка и голоса. В них появляется немного стеклянной ясности, но этого никто, кажется, не уловил. Лу закурила. Я тоже зажег сигарету, лег на бок, оставив ноги висеть снаружи для того, чтобы напоследок оглядеть всех. Вот они, я всех вижу: Старый Чиз, инженер, оператор, переводчик, мой коллега Сергей и Лу. Свет луны на ее коже, на лице. Она мне кажется прекрасной, как никогда. Затягивается, и свет луны, как огонек сигареты, каким-то дополнительным отсветом ложится на ее кожу, делая ее еще нежнее. Очень яркая зеленая луна. Ярким фосфором луна вспыхивает вдруг на мокрых камнях фонтана, мерцает на разбегающихся во все стороны кругах воды. В-ж-ж-и-к! – мгновенным зеленым огнем пробегает по дорожке белого гравия. Просто неправдоподобно зеленая луна. Я поднимаю глаза и ищу луну на небе. Луны на небе нет.
Да, выходит, он не зря говорил, что не прилечь не удастся, - думаю я, и напоследок еще раз оглядываю всех на циновках: они выглядят спокойными, как глиняные фигуры. Заготовки. Что-то совершается в них, возможно, господь готовит их тела к тому, чтобы вложить в них душу.
- Матерь Божья, я вижу свои зубы! – раздается в грозной стихии ночи вопль Старого Чиза. Кажется он пытался встать и убежать, но не смог.
Закрываю глаза, потому что на сердце невыразимая тяжесть. Вокруг джунгли. Я иду. Тяжелый, во много раз тяжелее обычного себя, иду босиком по дороге из красной глины и глина, как кровавое мясо, тепло пульсирует под ногами, пропуская между пальцев струйки крови. Странное ощущение... Вверху должно быть получше, там много зелени... но кроны деревьев сомкнулись над моей головой и солнце едва проглядывает сквозь них, душно, совершенно нечем дышать, я готов закричать, но тут меня окатывают четыре или пять волн пота и становится легче. Я открываю глаза. Теперь в джунглях я вижу духов: уродливые твари притаились почти в каждом дереве, особенно в толстых обломившихся гниющих ветвях, они дышат, одевшись шкурой мха, каждое поверженное дерево живет, кровь, красная, как земля, пульсирует под его корою, и я, перешагивая через эти стволы, которым нет и нет конца, все думаю, как бы не поранить кору, кожу, чтобы опять кровь не хлынула оттуда, и вдруг замечаю особо крупного духа, этакое дубовое рыло, которое из-под поверженного дерева смотрит на меня и сопит: Ус! Ус! Ус!
Мне не нравится здесь, мне хочется настроиться на реальность, хотя бы на музыку, что играет на палубе пиратской шхуны, но вместо этого я попадаю вдруг в монотонный, затягивающий ритм какой-то фабрики. В-тус-Дам, В-тус-Дам, В-тус-Дам, - отчеканивает фабрика, и тут только я сооображаю, что это движутся детали огромного ткацкого станка, неумолимо ткущие ткань забвенья, под которой пока еще различимы дети, мои дети.
- А-ааа! – ору я во сне не свои голосом, видя, как уток снует по основе и штопает, стягивает, заращивает отверстия, сквозь которые я привык видеть детей в моей памяти…
Дети смотрят на меня, но видя, что я не предпринимаю ничего к их спасению, вдруг начинают петь. Какую-то песню, из прошлого, очень знакомую, но я не узнаю ее. Их уже не видно, но голоса слышны. Слезы переполняют глаза, я понимаю, что сейчас не выдержу и умру, так болит сердце. Но ничего не поделать, ткань забвенья соткана, станок без устали продолжает ткать, тяжко бухая в ритме больного сердца. На сотканной основе вдруг появляется синяя Мать-Паучиха и быстро-быстро вышивает индейский узор: двух странных рыбок с птичьими ногами и человеческими глазами. Я не знаю, что делать. Пожалуй, надо вернуть детей, вооружившись каким-нибудь мачете разрубить эту ткань, сотканную из моих не знающих устали жил, и… но тут появляется она: Лу. Ее нога в кожаном браслете, по которой я со сладостью, будто зачарованный, будто слизываю мед, провожу языком: выше, выше, до колена, еще выше… Она вскрывает мне грудь ногтем. Я вижу возле сердца разрез и кровь, но почему-то становится легче: будто с кровью выходят тревога и боль. Потом Лу наклоняется ко мне и проводит по ране языком. Один раз, другой. Как животное вылизывает рану, зализывает боль сердца. Мне не страшно и не горестно больше. Она вылизывает остатки боли особенно тщательно.
- Мне не страшно больше, - шепчу я влюблено.
Я вижу серебряный стержень, поднимающийся снизу в небо и вокруг него, кружась, спиралью поднимается голос, ее голос. Тоска отпускает меня. Золотой голос, торжественный и праведный, поднимает меня все выше и выше. Страшная фабрика в левом полушарии мозга не прекращает работать, дубовые рыла в правом полушарии сопят, погрузившись ноздрями в жидкую глину, но ее золотой голос не дает мне сорваться ни туда, ни туда. Внезапно песня замирает и я чувствую ее прикосновение: две упругие груди прикасаются к коже спины. Меня продирает мурашками до самого затылка. Она поворачивает мое лицо к себе и начинает вылизывать мой рот так, как будто это тоже влажная рана, нуждающаяся в утолении то ли страсти, то ли боли.... Потом я нежно опрокидываю ее на себя, чувствуя, как дико натянуты все светящиеся струны в моем конусе. При первом же движении я чувствую скользкость: мы оба, я и она, скользим друг по другу, облитые нежнейшим любовным потом – от пяток до уголков губ. Я чувствовал, как ее рука сжимает мой член, как будто она набрала полную горсть кокосового масла, и ее пятка проскальзывает у меня в паху, и наши животы скользят друг по другу, и ее груди по моей груди, и наши лица, и наши языки скользят. Потом – небывалая пульсация, подобная пульсации моря, когда форма сверху идеально соответствует форме снизу – а! –аа!- ааа! До самых темных и влажных, подобных внутренностям осьминога, глубин. И когда я почти пробил шестое ослепительно пульсирующее кольцо ее лона, она схватила горсть моих пальцев и сунула в рот, и я ощутил неутоленную страсть языка, будто не осталось ран, которые нужно врачевать и неутоленной боли, ничего, кроме огромного черного фаллоса, набухающего где-то в окружающей нас темноте бесчисленными черными поцелуями и объятьями окружающего бар негритянского квартала. И в то же время сила индейской любви, твердая, как кукурузный початок, вклинилась в эту оргию, я ощутил ее у себя в паху, как огромный спелый, отороченный плюмажем длинных глянцевитых волос плод кукурузы, несгибаемый зернистый плод, породивший цивилизацию майя, ольмеков и еще десяток индейских цивилизаций, и когда она ощутила, наконец, внутри себя это золотистое чудо, она соскользнула к нему, чтобы попробовать его на вкус, и поначалу только дотронулась губами, потом языком, а потом стала буквально пожирать его, но мне не было ни больно, ни страшно: золото початка было неуязвимо, я чувствовал только нарастающую дрожь от прикосновений ее языка, от того, что мы скользки, как акулы, и так же переполнены жизнью, а потом все качнулось, как при землетрясении, и она с коротким вскриком разлетелась на два десятка смуглых женщин на огненном солнечном фоне, и туда же, в желтое огня, ярко-белыми серебристыми лепестками полетели куски моей плоти. И сразу настала тьма в которой тяжело бухал барабан моего сердца и золотой голос хоть тихо, но все еще вился вокруг серебряного столба, спасая меня. Потом все стихло. Я лежал один. Ее не было рядом со мною, только на лице, мешая открыть глаза, лежали две черные, необычайно прочные нити, разорванные в том месте, где их накрепко стягивал узел.
Через минуту я почувствовал, что все прошло. Первым делом я взглянул на нее: кажется, она еще грезила в своем гамаке. Я попробовал встать. Это удалось. Несколько минут я, правда, казался себе Гулливером, стоящим над кроватками лилипутов, но сделав несколько необычайно легких шагов к стойке бара, я обрел привычный размер и объем. Какая походка! Несомненно, ею ходили воины-викинги, приняв колдовское зелье войны. Я взял минеральной воды и издали наблюдал, пока очухаются остальные. Первым пришел в себя режиссер и немедленно стал расталкивать оператора.
Тот, наконец, очнулся и хотя остаточное действие галлюциногенов сохранялось, все же мог объясняться.
- Ты понял, какие цвета, а? Ты понял, откуда все их цвета, а?! – обалдело воскликнул он.
- Интересно, а что он стал бы делать, если бы сюда нагрянула полиция? – с укоризной произнес старик Чиз, кивая на безмятежно распростертого под звездами Валенсио.
Я ждал Лу.
Она произнесла странную фразу, очнувшись:
- Я отдала бы за это всю жизнь, но этого мало…
Взглянув на меня, она с неумело скрытой любовью и явным стыдом отвела от меня взгляд, словно каким-то образом она могла знать о том, что прокатилось по мне. Странно, что потом за целый вечер она так и не взглянула на меня…

Прошло немного времени, прежде чем мы научились понимать друг друга, а племя – нас. Восемь белых, шесть десятков индейцев. Мы поставили палатку на берегу, чтобы не мешать жизни деревни и в то же время всегда находиться поблизости. Не знаю, почему я не пытался объясниться с Лу. Бывают обстоятельства, когда ясность кажется самым страшным, самым грозным несчастьем.
А потом однажды я собрался на дежурство, а она пришла на пирс, просто прыгнула в отправляющуюся лодку и в один миг сделала меня счастливым. Видимо, это возможно только в другом полушарии, где все привычные границы рушатся: ведь ни она про меня, ни я про нее ничего толком не знали. Мы вообще не разговаривали о том, что промелькивало в наших взглядах. И тем не менее: мы ехали на остров вдвоем! Что бы ни случилось, ей уготовлено самое надежное убежище, включая те самые четверть часа до заката, когда в сумраке леса смолкают птицы и все наполняется звенящим стрекотом цикад и лагуна, где бриз листает волны, словно страницы энциклопедии пределов, не в силах, разумеется, исчерпать их.
Это был совершенно волшебный вечер, ибо даже заурядные места оказывались зачарованными ее присутствием. И на пляже, где море кончалось, или наоборот, начиналось, или все-таки достигало своего предела, выбрасываясь на берег… начиналось что? начиналось счастье. Все было счастьем: разрубать для нее кокос, сушить одеяла, готовя палатку к ночлегу, зажигать огонь в керосиновой лампе и подле этой колбы света распаковывать ужин, варить кофе, набивать трубку, чтобы потом, оставив фонарь, как маяк, на столе у палатки, вновь уходить на темный берег, волшебно пронизанный ветром, вздохами моря и звездным мерцаньем.
Живая, мягко колышущаяся вода, принимавшая наши тела, в тот вечер, конечно же, тоже была волшебна: она была переполнена жемчужным светом, отчего наши руки сияли в волнах, как крылья, ноги были похожи на хвосты из светящейся пены, а тела были осыпаны зеленоватыми жемчужинами, грозившими выдать места нашего бессловесного согласия там, где мы осторожно впервые прикасались друг к другу.
- Да? – спросил я.
- Нет, - ответила она.
Но этим отказом случайное любовное стечение наших судеб никак не омрачилось, оно, как и положено, было щедро, легко и быстротечно.
Наутро мы сходили в деревню поздороваться с индейцами. Они были великодушны, и не о чем не расспрашивали нас. Проплывая мимо на лодках, они старались грести побыстрее, чтобы не мешать нам ловить наши миги. Утром Квау – несчастный ребенок-урод, в детстве опрокинувший на себя чан кипящей воды, принес Лу вышивку своей матери: птицеподобное существо с головой рыбы, с огнем, полыхающем на месте лона.
- Спасибо, Квау, - сказал я.
- Спасибо, - сказала она.
Мы оба чувствовали, что нам потребуются силы, чтобы утолить этот огонь.
- Странно, что впервые только в ту ночь, у Валенсио, я подумал, что эти странные существа – люди, - признался я. У них были человеческие глаза…
- И кто же были эти люди? – спросила она.
- Мои дети. Мать-Паучиха выткала их такими, чтобы я забыл, как они выглядят.
- И ты забыл?
- Да.
- А что значит эта вышивка?
- Не знаю, это Квау принес тебе.
- Но ведь огонь означает желание?
- Да, желание.
- Как странно.
- Что?
- Я хочу тебя.
В этот момент из-за поворота реки послышался рев мотора и через минуту старина Чиз, провалившись в жидкую грязь, которую только он один мог найти на этом берегу, на чем свет стоит честил и речку и индейцев.
- Собирайся! – крикнул он Лу, - Какого черта ты удрала, не предупредив? У нас сегодня обалденная съемка в заповеднике птиц. Могли бы и не брать тебя, не будь я таким добряком и идиотом!

Однажды это почти что произошло. В один прекрасный день мы решили плюнуть на дела обеих экспедиций и с самого утра удрать купаться куда-нибудь подальше. Удача нам сопутствовала: еще не доходя до супермаркета Чена мы нашли лодку и немедленно отплыли.
- Куда вам? - спросил наш кормчий.
- Какой-нибудь хороший пляж на Бастиментосе, - ответили мы.
На Бастиментосе когда-то Колумб заправлялся провизией во время последнего плавания.
Видно было, что лодка, как и ее хозяин, уже не первый десяток лет неспешно бороздит местные воды. Но сработана она была на славу, толстые доски обшивки и скамеек крашены свежей синей и красной краской, от прямого солнца наши головы защищал тент, в тени которого было даже отлично, несмотря на то, что лодка скорее покачивалась, нежели плыла, увлекаемая вперед слабеньким пятнадцатисильным моторчиком. Обычно моторы здесь помощнее, и мы даже поначалу бросали на провожатого, пожилого негра, недоуменные взгляды. Он улыбался, давая понять, отчасти, что сочувствует нам и своей старой лодке и в то же время призывая нас быть чутче, что ли.
Куда торопиться, друзья?, - казалось, говорил его неунывающий взгляд. - Какое море, какое небо - наслаждайтесь, наслаждайтесь!
Нам ничего не оставалось, как принять эти благосклонные призывы и наслаждаться жизнью несколько по-стариковски. Зато впервые я разглядел индейские лачужки на соседнем островке и веранды тамошних ресторанчиков. Одна была украшена цветами, высаженными, словно в огромные цветочные ящики, в отслужившие свой век индейские долбленые лодки. Да, тут ничего не умирало, все дышало вечной жизнью, вечным превращением одного живого в другое живое: земли - в дерево, дерева - в землю, цветов - в гниль, гнили - в грибы, грибов - в галлюцинации, в которых творенье мира начиналось с самого начала... Я уже больше месяца провел на островах, но у меня до сих пор голова шла кругом от этих метаморфоз...
Через полчаса старик завез нас в гущу мангровых зарослей. У борта лодки плескалась мутноватая, почти зеленая, сильно опресненая вода (мангровые деревья опресняют воду). Может быть, старикан неправильно нас понял? Но мы, вроде бы, договаривались о каком-нибудь хорошем пляже на Бастиментосе...
- Just wait, it’s OK, - заметив наши сомнения, поспешил развеять их наш перевозчик, по привычке говоря с нами на английском, как со всеми белыми, и одновременно старательно заворачивая свою лодку в залив, где нормально чувствовать могли себя, несомненно, только двоякодышащие рыбы. В глубине его показался низкий деревянный причал. Спокойствие! Все еще объяснится: ведь не с мостков же нам прыгать в это болото, в самом деле. И правда, от причала вглубь острова, сквозь непролазную чащу мангровых деревьев шел приподнятый метра на два от земли и сбитый доска к доске настил. Не успели мы пройти по нему и ста метров, как на нашем пути возник индеец.
- Доллар, - произнес он.
Я понял, что это плата за вход на территорию. Старик-лодочник, который взялся быть нашим проводником, подтвердил это:
- Privado 1).
Постепенно до меня дошло: какой-то умный человек откупил себе кусок острова насквозь, от берега до берега, от мангровых зарослей до океанского пляжа...
Я всю свою сознательную жизнь мечтал о доме. На краю деревни или вовсе на отшибе - у озера, или в лесу. О собственном доме, как об убежище, где никто не тронет меня и я, глядя в окно за превращеньями природы, смогу сочинять только то, что захочу. Но мечта так и оставалась мечтой, пока не стала мукой: мне всегда чего-нибудь, да не хватало, чтоб обрести вожделенный дом. То времени, то машины, то нолика в конце необходимой для покупки суммы...
А здесь, значит, живет человек, у которого все сбылось. И сбылось, как надо. Пройдя сквозь мангровые заросли, мы очутились на тропинке, огибающей подножие холма, снизу заросшего прореженным диким лесом, а сверху - метелками кокосовых пальм. По левую руку открывалась заболоченная ложбина, в глубине которой, в гуще непролазных зеленых джунглей, маслянисто блестело пятно желтой воды.
- Caymans there, - сказал наш проводник.
Да... - с завистью подумал я. Тут все что хочешь: даже собственное болото с крокодилами....
На спуске с холма мы почувствовали порывы ветра с моря. Здесь опять начинался настил, перекинутый через дренажные канавы, которыми была изрезана подготовляемая, похоже, под какую-то плантацию заболоченная равнина у моря. Вдали работал трактор. Вскоре на развилке тропинок мы повстречали хозяина, который уже давно следил за нашим приближением. Это был высокий седовласый мужчина, похожий на Уолта Уитмена. Назвать его «стариком» язык не поворачивался, хотя ему было не меньше семидесяти лет. Конечно, американец. Только у американца могли найтись деньги на покупку такого большого участка. Представившись и сказав, что рад нас видеть, хозяин извинился, что не может уделить нам достаточно внимания из-за того, что должен руководить работой. Впрочем, пляж в нашем распоряжении.
Да, лодочник-негр не обманул нас - это был пляж! Не менее километра чистейшего кварцевого песка и ни одного человеческого следа... Мы были на пляже совершенно одни... Мы восторженно оглядывали простор, доставшийся нам во временное пользование. Далекий, заросший джунглями мыс, ослепительное небо, первобытно-зеленые волны, с грохотом разбивающиеся о берег... Не было сомнения: это был тот самый «пляж влюбленных», о котором слышали все туристы, но на который никто за минувший месяц так не смог попасть...
Нам еще не случалось купаться в открытом море. Потому что все острова индейцев прятались от моря за рифами , а пляжи на Бокасе, где мы жили, тоже были укрыты от прямого дыхания океана соседними островками. А здесь море рвалось, вздымая тучи брызг, будто было гремучей смесью. Воистину, это был счастливый день. Единственный наш день за все это время, который мы украли для себя целиком, чтобы бросаться в волны, чтобы орать, чтобы быть счастливыми! Но как передать восторг, охватывающий, когда мощная карибская волна подхватывает тебя и крутит так, будто силится завязать узлом? Как намекнуть хотя бы о том состоянии бесконечной свободы, которое - да, совершенно беспричинно и ни на чем, ровным счетом не основанно - но, оставаясь иллюзией, все же переполняет душу непомерным кличеством счастья, когда хочется лежать рядом и мечтать, просто мечтать, веря, что мечты эти сбудутся, хотя пора бы привыкнуть к обратному за прожитые годы. Но только не здесь! Здесь все еще будет, будет! Поэтому и похожий на Уолта Уитмена старик Джон не выглядит стариком: он только-только начал жить, только-только приступил к обустройству полюбившегося ему клочка земной тверди. Вот он стоит и беседует с лодочником. И у лодочника тоже - все впереди...
А у нас?
- Знаешь, если бы я оказался здесь, я бы знал, что делать.
- ?
- Я бы не уехал отсюда. Ни за что.
- И я бы не уехала.
- Я бы, как этот Джон, построил дом на утесе над морем и каждый день, как бог, спускался бы вниз, на землю, чтобы заниматься твореньем...
- А я перетащила бы сюда детей, и – к черту спецшколу и шубы на зиму...
- А я бы...
- Мы бы...
- Дай я поцелую тебя...
- Подожди. Не путай свои дела с моими, слышишь?! Все это слишком тяжело и для меня одной.
- Что тебя связывает с ними? – спросил я, имея в виду телегруппу.
- Одиночество. Большинство из них – одинокие и очень несчастные в личной жизни люди.
- А ты?
- Ты не сделаешь меня счастливым. Хотя ты мне напомнил… Помнишь, те времена, когда можно было без издевки произносить слово «интеллигент»?
- Не помню.
- А я увидела вот того интеллигента в тебе. Но это бессмысленно.
- Почему?
- Не знаю. Что ты собираешься делать со всем, что ты собрал здесь?
- Я думаю, важнее всего записать и перевести их главное предание, их Завет, Cruz e Solei. То, во что они верят… А ваши, что они делают?
- В данный момент обучают индейцев русскому языку. Несколько слов, несколько ругательств. «Спасибо», «пожалуйста», «пошел ты на…»
- Ты что, правду говоришь?! – вскочил я.
- Да, правду, - лежа и не меняя позы она только прикрыла глаза. – Все будет сделано так, как было заказано. На нашем острове, кстати, нашли какого-то старика- эссесовца. Шикарно все сходится. Эхо минувшей войны. Комар носу не подточит…
Я не до конца понимал, о чем она, но в конце концов предчувствие невозможного счастья причиняет особую боль.
Днем, вернувшись с Бастиментоса, мы обошли, о чем давно мечтали, все лавочки на главной улице Бокаса, попили кофе в «Лагуне», потом взяли напрокат мопед и уехали подальше в горы в дикую часть острова.
Не знаю, кто конструктор этих мопедов, но это абсолютно замечательные машины: этакие односкоростные примитивы, доступные в управлении любому олуху, впервые севшему за руль. Но на этой своей единственной скорости они, с одной стороны, развивают достаточную мощность, необходимую для езды по разбитым дорогам в джунглях, а с другой - спокойно разгоняются километров до тридцати в час, не перегреваясь при этом и не визжа, как бензопила, у которой вот-вот от натуги лопнет цепь. Но главное достоинство - на них можно ездить вдвоем. По крайней мере нам. Вдвоем на мопеде с девушкой! Каждый, кто испытывал этот восторг в молодости, поймет меня. Стоит мне захотеть почувствовать ее - я просто прибавляю газу и ощущаю, как бережно и нежно она прижимается ко мне. Такие штуки я в последний раз проделывал лет в шестнадцать. Я смеюсь - глупо и счастливо, как будто меня опоили озоновым коктейлем. Или, может, в горах правда прошла гроза? Дорога влажная и на ровных местах в колеях красной и скользкой как плоть глины, разбитой местными джипами, стоят глубокие лужи. Перед такими лужами моя любимая сзади соскакивает, а я, помогая мопеду не заглохнуть, пру через эту грязь, крутя педали, как на велосипеде.
Так медленно мы забираемся все выше, потрясенно впитывая глазами фантастические картины джунглей: заросли бамбука в руку - нет, в ногу - толщиной; глубокий темный, из глубины журчащий водой каньон, почти целиком скрытый зарослями дикого банана; рухнувшее на землю исполинское дерево, на котором прижилось столько орхидей, разноцветного мха и прочих цветущих и зеленых паразитов, что оно не только не кажется мертвым, но в какой-то степени еще более живым, чем при жизни. Только дыры в коре - изъеденная древоточцами и термитами толстая шкура дерева - выдают его смертный изъян.
Мы уже недалеко от цели. На дороге указатель: «La Gruta, 2 km». Совсем недалеко. Грот. Никто из тех, кто видел его, так и не смог объяснить толком, что это такое. Полагаю, священное место.
На ровном участке дороги поддаю газку и тут замечаю, что вокруг нас звонко разбиваются о землю какие-то плоды. А-а, черт! Это индейские мальчишки, повизгивая от восторга, с деревьев забрасывают нас какой-то дрянью. Индейцы сохранили в генной памяти ненависть к белым, как ненависть к туристам. И ничего с этим не поделаешь.
- Стой! - вдруг вскрикивает она. - Это же маракуйя!
Останавливаемся, подбираем несколько штук: правда, маракуйя. Запах ароматной клубники, перемолотой с еловой хвоей. Необыкновенно нежная на вкус.
Наконец, мы на месте. Табличка с указателем «La Gruta», несколько домиков. На одном даже вывеска: «Coca-Cola». Нет только ни малейшего подтверждения тому, что тут действительно торгуют чем-то. Может, не сезон?
Оставив мопед на бетонированной дорожке, идем по ней дальше пешком. Странное место. По склону холма амфитеатром спускается два ряда скамеек. Внизу лежит, или, скорее, стоит, большой камень с водруженным на нем крестом: несомненно, у подножия камня находится место проповедника. Однако, я не заметил чего-либо вроде кафедры, на которой тот мог бы разложить свои Евангелия и часословы. Заалтарная часть храма - а теперь уже не приходилось сомневаться, что по бетонированной дорожке мы, сами того не заметив, мы на мопеде вперлись в храм - здесь, как таковая, отсутствовала. Не было ни иконостаса, ни царских врат, как в православной церкви, ни хотя бы символических архитектурных деталей, как в католическом соборе. Естественным задником храма служил обрывистый, как стена, берег реки, щедро декорированный орнаментом из плюща и прочей узорчатой зелени. Туда, за алтарь, вела тропинка к некоему Иордану, плеск которого, вместе с отрывочными вскриками птиц, был, по-видимому, единственным аккомпанементом звучащей здесь время от времени проповеди. Колоннами, поддерживающими небесный свод святилища, были деревья, а разбившиеся о землю спелые плоды все той же маракуйи, валяющиеся между скамеек, казалось, служили доказательством тому, что своими муками Иисус Христос не только искупил грехи человечества, но и вернул последнему рай. В общем, несмотря на все попытки утвердить на островах правоверный католицизм, здешнее население было куда более доверчиво настроено к Богу, за всю жизнь, не изведав никакого Страха Божия.
Мы спустились по тропинке между скамеек до алтаря и по тропинке пошли на шум реки: она оказалась тут же, в неглубоком каньоне, мелкая, весело играющая на каменистых перекатах. Но стоило взгляду скользнуть вверх по течению - туда, откуда она вытекала, как сердце невольно вздрагивало: ибо это был чудовищный черный зев, завешенный, как бородою, космами длинной травы и ведущий несомненно, в самую земную глубь. Раскрашенная гипсовая фигурка Богоматери и такая же другого святого, по всей видимости Иоанна Крестителя, призванные, видимо, охранять вход в эту прорву, казались, признаться, слишком наивными и недостаточно «сильными» в своей раскрашенной святости, чтобы сдержать весь холод и ужас, которым дышала эта черная пасть. Тем не менее, переступая с камня на камень чтобы не замочить ноги в реке - ибо теперь я не сомневался, что никакой это не Иордан, а самый натуральный Стикс, вытекающий прямиком из преисподней - я продвинулся, сколько мог, вглубь грота. Сама пасть дьявола не могла бы выглядеть отвратительней: помимо небных пластин, бороздящих, как и положено, верхний свод этого исполинского зева, оттуда свешивались еще серые, похожие на набрякшие сосцы римской волчицы, наросты. В глубине пасти была тьма, холод, запах и шорох летучих мышей. Я долго всматривался во тьму, но, так ничего и не разглядев, повернул обратно в твердой убежденности, что побывал на пороге преисподней. Однако, выйдя на свет Божий, я, наконец, заметил, что ниже по течению, в каких-нибудь пятидесяти метрах, реку перегораживает запруда из камней, образующая что-то вроде купели, таким образом превращая-таки Стикс в Иордан с тою же легкостью, с какой вообще совершались в этой части мира все превращения.
Я взглянул на часы: половина седьмого. Мы задержались тут, потрясенные храмом под открытым небом, где без всяких аллегорий, воочию были представлены все антиномии христианской веры: Верх и Низ, Рай и Ад, Небо и Преисподняя, Рождение и Смерть. До темноты оставалось полчаса. Я сел за руль и погнал, на поворотах подруливая мопеду ногами.
Когда мы добрались до «Робинзона» я весь был в глине, как в крови.
- Подожди меня, я только отгоню этот мопед, - крикнул я, отдавая ей ключи.
Видно, пришел час нашей карибской любви. Время выдерживало нас, останавливая всякий раз прежде, чем в нашу кровь проникло достаточно местного солнца, местного моря, соли, музыки, плоти, вкусовых ощущений, прежде чем наши чувства изменились, как изменились слух, острота зрения, пигментация кожи и упругость мышц, прежде, чем мы научились ловить тончайшие колебания любви, которые крылись за внешней пуританской сдержанностью местных красавцев и красоток, прежде, чем научились различать быстрые взгляды, которыми они обменивались в предчувствии ночи, когда черная кожа не видна и не нужно уже таить ни объятия, ни поглаживания, ни поцелуи украдкой.
Я бежал по поселку в предвкушении счастья.
Я думал застать ее в своей постели, но внезапно увидел стоящей у входа в гостиницу с моими ключами в руках.
- В чем дело, Лу?
- Мы уезжаем снимать охоту на кайманов. Это на Бастиментосе, представляешь? Вернемся утром.
- Какую охоту, черт возьми, индейцы не охотятся на кайманов!
- Они уговорили их за деньги…
- Какая же дрянь твои друзья, - застонал я. - Настоящие сволочи...
Она посмотрела на меня так, что я понял, что она вот-вот сама разрыдается.
- Ладно, - примирительно сказал я. – Так ты возвращаешься завтра утром?
- Да.
- Я буду ждать тебя.
- А твоя работа?
- Теперь на все наплевать...
Я проводил ее на пирс до лодки, качавшейся на темной воде и поглядел, как приветственно сигналит мне фонариком старый Сыр, будто нарочно издеваясь надо мной. Почему-то я почувствовал себя по-настоящему несчастным. В том-то и беда, что рождаемся мы для счастья, а переживать приходится черт знает что. Впрочем, что делать, я знал. Сегодня я пойду в «loop». Надо только дождаться вечера.

«Loop» был открыт и оккупирован шумными компаниями игроков. «Loop», как и «Пират» - это тоже «продвинутый» интернациональный бар, в котором всегда звучал крутейший современных джаз и раза два в месяц на стенах вывешивалась выставка очередного фотографа, который поймал кайф на Карибах и не долго думая, решил представить публике плоды своих медитаций. Во-вторых через день здесь за стойкой работала самая красивая девушка острова - мулатка, подружка очаровательного драг-дилера Ролли. Разумеется, все знали, кто такой Ролли и не позволяли себе ни малейшей фамильярности, но одно то, что такая красавица смешивает тебе ром-колу со льдом и при этом еще улыбается, как старому приятелю... В третьих, в баре был биллиард. Если прочесть «loop» наоборот, то как раз и получится «pool» - биллиард-американка. В четвертых, здесь лежали громадные куски дерева, которые после определенной дозы выпитого навевали целые сонмища дум, а вместо столиков в стены тоже были вмурованы носы отслуживших свой век долбленых лодок, сверху зашитые видавшими виды досками, до блеска отполированными локтями. В довершение ко всему, хозяйкой бара была Матильда, француженка, с которой я давно мечтал познакомиться, чтобы поговорить на французском языке, которым, за исключением испанского, я владею без пугающих изъянов.
Возле стойки стояла молодая, худенькая... я бы по первому взгляду сказал «девчонка», но ее выдавало лицо. Немного усталое и даже слегка осунувшееся лицо видавшей виды женщины, с сильно подведенными, как у Пьеро, глазами и «мокрыми» - будто только из моря - короткими волосами.
Я подошел. Кх-кх. Хм-хм. Наконец-то. Вот сейчас...
Заговорив, я с ужасом понял, что вязну во французском больше, чем в том жутком английском, который мне пришлось освоить в дороге.
- De meme, c,est super parler francais avec vous, parce que le francais est la seule langue, que je parle de moins au plus librement en exclusant espsgnol…
Улыбка.
- Vous etes? 2)
- De Moscou. Et vous? 3)
- De Lyon. Mais j,ai passe dix ans a New York, avant de me debarasser a Panama. C,etait une decision, vous comprenez? C,est une Decision... 4)
Почему-то все европейцы, обосновавшиеся здесь, подчеркивают, что выбор Панамы - это Решение. Решение с большой буквы. Я понимаю их: если бы я когда-нибудь смог... Это было бы Решение. Это не из Москвы в деревню уехать и не из Парижа в Бретань: здесь - последние неосвоенные территории Западного полушария, последний фронтир, последние кабаки, которые, иначе как здесь, можно увидеть только в кино, последние контрабандисты и последние рыцари Свободы вроде Марселя, который без доспехов и даже без сапог, в одном грубом холщовом хитоне бродит по Бокасу, заставляя местных растаманов с уважением разглядывать его спутанную, как конская грива шевелюру старого хиппи. Он родился в земле с чарующим названием: Северный Рейн-Вестфалия. Уже давно и навсегда уехал он оттуда. Зачем? «Чтобы вести свободную жизнь свободных людей». Так он это называет. Среди местных людей он ни у кого не вызывает осуждения. Свобода превыше всего. Работа - да. Но свобода... Один наш день, растянутый на целую жизнь...
У Марселя больной желудок и железная воля: он не сомневается, что в свое время принял правильное Решение.
- Tu veux boire quelque-chose? 5)- Матильда, похоже, хочет выпить вместе со мной.
- Si, una cerveza 6), - соскальзываю я на испанский.
- Una cerveza?
- Si. Ah, bien, une bierre s,il vous plait... 7)
Я поправляюсь, но чувствую, что французский звучит нарочито в этих краях. И если ты принял Решение из европейца стать креолом, будь добр, выучи язык Кортеса и Бальбоа, Сервантеса и Маркеса, забудь про Лувр и надписи Берлинской стены и погрузись в ментальность извечного круговорота жизни, в которой нет «Эго» и нет пристанища надежнее, чем дом на сваях, лодка или небо - темное, живое и близкое, как море.
И не удивляйся, увидев надпись: «Se vende hielo».
«Продается лед».
Кажется, я все-таки набрался.
Нет. Просто Матильда ничем не смогла скрасить мне время без Лу. Ни-чем. В этом есть какое-то проклятье. И в том, что они развращают индейцев, искушают простые души. И она с ними. А я ее люблю.
- Лу, пожалуйста, Лу, не надо, Лу…
Я заворачиваю в ближайший бар, заказываю «дабл рум» и, добравшись до гостиницы, засыпаю под грохот барабанов, доносящийся со стороны стадиона: ночью барабанщики неустанно отчетливы – ведь скоро День Независимости и карнавал.

Мы договорились, что она вернется утром со своих проклятых съемок, выспится, а где-то в половине четвертого мы возьмем лодку и уедем в лагуну Чирики – смотреть, как дельфины резвятся на закате. Мне надо убить кусок дня, и из всех вариантов я выбирал велосипед. Хорошая велосипедная прогулка никому не повредит, к тому же, мне хотелось проверить некоторые свои предположения… Дело в том, что остров Колон, на котором расположен поселок, имеет форму, весьма похожую на форму длинношеей черепахи, когда та подобрала ноги и втянула хвост. Теперь представим: на голове - поселок. На шее - только шею придется изрядно вытянуть - заброшенные сейчас павильоны летней ярмарки и несколько негритянских лачуг. А дальше - огромное тело, панцирь, горы, джунгли, возделанные участки и участки только размеченные на продажу, роскошные виллы в самых живописных местах и лачуги местных бомжей возле местной свалки, грот, деревни индейцев и... Что еще, точно не знает никто. Однажды мой коллега Сергей доехал до огромного океанского пляжа, которым остров Колон разворачивается к морю, когда черепаха перестает прятать в скопище архипелага свою голову. Я тоже доехал до пляжа - это километров 15 хорошей, спокойной езды. Дорога идет по самому краю панциря - берегом моря. Но если в районе передних лап черепахи, двигаясь, разумеется от шеи, повернуть налево - то откроется та самая горная дорога, которая ведет к Гроту а затем прямиком - на другой берег острова. Там не был еще никто. Легко было себе представить, что перевалив горы и скатившись до противоположного берега, можно, повернув направо, добраться до «хвоста» черепахи, а оттуда по хорошо знакомой и наезженной дороге вернуться домой, замкнув, таким образом, кольцо вокруг острова Колон.
Правда, я не был в точности уверен, существует ли дорога от воображаемой «правой лапы» к воображаемому «хвосту», но на то мне и предстояло совершить маленький подвиг, чтобы убедиться в этом.

Наутро были предзнаменования. Я вышел из гостиницы и вспомнил, что не взял с собой нож. Но возвращаться не стал. Я уже бывал в джунглях, и до сих пор нож мне не понадобился. Я не взял и воды - но с водой была та же история. Правда, от вчерашней выпивки слегка побаливала голова, и воду-то, по крайней мере, надо было бы взять, но иногда все складывается так, что по каким-то причинам ничего исправить нельзя: в общем, я ничего не взял в джунгли, кроме фотоаппарата, и это разумеется было глупо, но. Не поворачивать же назад. Вряд ли прогулка займет больше двух-трех часов?
Было десять.
Я арендовал велик за доллар в час у знакомого негра напротив нашей гостиницы, на терраске которой мы с Лу несколько дней назад пили свежий ананасовый сок со льдом, и, поторговавшись, сказал, что заплачу пока за два часа, а если прокатаюсь больше, доплачу сколько нужно. Я не собирался кататься четыре часа. К тому же в половине четвертого у меня свидание и я всяко должен вернуться...
В этом тоже был знак. Но кто теперь умеет читать знаки? Я проверил ход цепи и каретки, положение заднего крыла, тормоза - тормоза должны хорошо держать на спусках. Клянусь, во всем Бокасе я не видел лучшего велика. Весил он килограммов 14. Но у негра только такие и были: стандартные американские модели Made in Taiwan. Что ж. Однажды я видел велик (французская формула с гнутым рулем) который весил 8 килограммов. Но он стоил 3000 баксов по каталогу....
Короче, я сел и поехал.
Все было так отлично, что даже рассказывать не о чем: проехал по поселку, свернул н пустынную ярмарочную авениду, внезапно поймал острое чувство о с е н и - там вдоль моря растут деревья, которые сбрасывают листву и вот, красные листья в траве - от них оно исходило. Да и правда, уже ноябрь, второе. Скоро мы будем в Москве, в т о м ноябре, который я даже себе не представляю. С ветром, со снегом, с ранней мглой...
Правый поворот на дорогу, ведущую вдоль моря. Тут единственное интересное место - мост, с которого можно смотреть во впадающую в море речку, вытекающую из джунглей.
Дело в том, что специалисты из Института тропических болезней, инструктируя нас, сказали нам максимально доходчиво: никаких опасностей тут нет. Кроме пресной воды. Нет ни ядовитых змей, ни насекомых, ядовитых настолько, чтобы это заслуживало разговора. Есть только пресная вода. Если ты хочешь годами ходить к нам, то бишь в Институт тропических болезней, и под наблюдением врача наблюдать, как под действием неизвестных бактерий скукоживается твоя печень - пожалуйста, пей. А так - можно все, кроме пресной воды.
И вот она, подо мной. Мутная речка, в которой я в первый же раз сразу заметил то ли гигантских сороконожек, то ли рыб... Да, силы небесные, это были рыбы, но какие! Похожие на желто-синих червей, и по всей длине снабженные отвратительными гибкими усиками... Мне сразу вспомнились описанные у Аркадия Фидлера рыбки кандиру, обитающие в водах Амазонки и мгновенно вбуравливающиеся в естественные отверстия в теле человека и животных...
Пока я глазею на воду, по мосту проходит грузовик без стекол в окнах кабины: это местный мусорщик. Он совершает свои рейсы на свалку раз пять в день, поэтому в поселке всегда чисто. Мусорщик - весьма влиятельный человек. И не только потому, что вывозит мусор. Его брат – начальник тюрьмы. А в Панаме только полицейские не отзываются в ответ на твое приветствие.

Развилка. Одна дорога уходит вдоль моря, другая налево, в горы. Налево указатель «La Gruta, 13 km», «Bocas del Dragon, 17». «Bocas» - по-испански означает «пасть». Поэтому названия населенных пунктов на Колоне кажутся несколько странными: пасть быка, пасть дракона... Это все индейские штучки, индейское колдовство. На развилке несколько домиков и несколько разбитых машин. Среди них - одна «Нива». Когда-то «Нив» было много на Колоне, но все они безжалостно разрушены тропиками, как джипы времен американского присутствия: от них остались одни остовы.
Отсюда начинается дорога, в которую мы с Лу вчера с такой легкостью забрались на мопеде. Лужи. Глина. Дорога вдоль моря тянется по песку, а в джунглях в самых разбитых местах обнажается мылкая глина, красная как мясо. Если не теряя самообладания спокойно и мощно форсировать лужу по автомобильному следу, ее проехать нетрудно. Но если завязнешь и оступишься ногой.... Нет, ничего такого. Просто нога тоже делается мылкая, как будто ее окунули в жидкий шампунь, и норовит выскользнуть из шлепанца. Можно крутить педали босиком, но это больно. Приходится останавливаться и вытирать подошвы и шлепанцы о траву. Или мыть. Но, в общем-то, я доволен: путешествие на велосипеде отнимает немного больше сил, чем езда на мопеде. Оно только чуть медленнее. Чуть. Вот широкая долина, открывающаяся в сторону моря и на лес внизу: вчера мы здесь были, но только, показалось, взлетели к этой смотровой площадке практически стремглав: была развилка и этот вид. Промежутков не было. Стена исполинского бамбука. Сейчас я могу внимательнее расмотреть эти литые зеленые стволы, похожие на парижские медные фонарные столбы. Подъем, промежуток. Ущелье, заросшее диким бананом. Сегодня жарко, в джунглях даже в тени, когда стоишь, с тебя льет пот. Дорога тянет все время в гору. Исполинский труп дерева, украшенный, как покойник в гробу, свежими цветами. Впрочем, что это я так мрачно? Просто жара. Вот другое дерево, поражающее своею мощью: как гигантские змеи, с верхних ветвей его свисают лианы...
Это можно было бы сфотографировать, но...
Что «но»? Никакого чувства засады еще не было, просто картины джунглей - они как-то приелись, да? И останавливаться лишний раз ради этого дерева, которое ничем не отличалось от прочих зеленых исполинов....
Указатель - другое дело. «La Gruta, 2 km». Я вспомнил домик с вывеской «Coca-Cola». Интересно, там все-таки есть лавочка, или хозяин просто подобрал вывеску и приколотил над дверью для красоты? Увы, так и есть! Хотя бутылочка колы мне не помешала бы...
Я доехал до грота за час. Немного устал и хочу пить. Вспоминаю кристальную воду то ли Стикса, то ли Иордана, вытекающую из грота. С пометом летучих мышей. Все что угодно, только не это...
В четырех километрах отсюда - индейская деревушка. Колодец, может быть... Я вжимаюсь в велосипед и ухаю в неправдоподобно-долгий спуск. Тут перевал. Там - море. Можно искупаться и отдохнуть. Никто не заставляет меня искать дорогу вокруг острова. Но путь туда и обратно и так уже составляет 34 км.
Дорога все время идет под уклон: чистая, сухая. Я настолько зачарован быстрой ездой, что позволяю себе остановиться и передохнуть. Вокруг - настоящая зеленая стена джунглей. Я видел лес, видел тайгу, видел субтропические леса Абхазии и тростниковые заростли волжской дельты: но, видит Бог, нигде не видал я такой массы зелени. Буквально: если мерять ее на вес. Стволы, листья, подлесок, лианы, бамбук, бананы, - сколько там, девять или десять? - этажей зелени, которые, сомкнувшись над дорогой, образуют внизу вечный сумрак. В трубе под дорогой пропущен поток призывно журчащей воды. Ч т о у г о д н о, то л ь к о н е э т о. Я оказался внушаемым типом. И все-таки мне пора: даже здесь, в тени, поры выделяют пот: я теряю влагу. А этого как раз нельзя допустить.
Бокас дель Драгон оказывается крошечной, домиков в пять, индейской деревушкой, которую я пролетаю мимо, даже не притормозив - настолько полог и долог здесь спуск, что не хочется останавливаться. Еще через несколько минут я у моря. Вижу дивной красоты неизвестный залив с яхтой вдалеке. О, облегчение! Температура тела сравнивается с температурой морских волн. Теперь можно не спеша поразмыслить.
Сюда я ехал полтора часа. Умножить на два - будет три. Спуск, по которому я только что слетел, на обратном пути превратится в подъем. Не стоит врать себе: я чувствую усталость.
Этот подъем меня доконает.
Надо проверить: есть ли дорога направо, берегом моря.
Сажусь на велик, убеждаюсь: есть.
Правда, в двух местах она перегорожена воротами с надписью «privado». Но начхать мне сейчас на частную собственность, мне нужна д о р о г а , в чьем бы владении она не находилась. Испытывая легкое раздражение, въезжаю на чьей-то участок, прямо к дому, возле которого стоит грейдер. По счастью, в Панаме не держат собак. Я ретируюсь незамеченным. Но если со вторым отвилком дороги случится километров через пять такая же история, то я окажусь в дурацкейшем положении.
Но все нормально, как будто.
Дорога - свежая, только что строящаяся, недавно прокатанная грейдером. Ни автомобильного, ни человеческого следа. Джунгли сгущаются до плотности сплошной биомассы, которая не пропускает ни порыва ветерка. Еще час кручу педали. На часах - половина первого. Ловлю себя на глюках: это ущелье, заросшее бананами, я уже видел, этот бамбук тоже... В одном месте глючит так сильно, что я упорно пытаюсь понять: как это, двигаясь в другую сторону, я оказался на том самом подъеме дороги, откуда открывается вид на джунгли и на море? Впрочем, моря нет: это излечивает меня от наваждения.
Надо крутить педали, пока не поздно.
Пока не - что? Страх и рассудок вступают в разговор: я знаю эти измены, меня не проведешь, но все-таки дело дрянь, потому что Страх, он, как назло, вооружается вескими аргументами.
- Пока не поздно. Пока тебя не вытопило до последней капли влаги на этой дороге. Ведь ты потеешь даже в тени, как в бане. Сколько часов ты продержишься в бане?
- Молчать! - приказываю я страху и он унимается минут на пять. Через пять минут меня действительно ждет неприятность: дорога сваливается в карьер, вырытый посреди джунглей и, похоже, заканчивается.
Такой возможности я не предусмотрел.
Я не предусмотрел ни одной хреновой возможности.
Я не взял с собой ни ножа, ни воды.
По счастью, я нашел выезд из карьера. Дорога есть! Правда, очень скоро я убеждаюсь, что эта дорога еще ни разу не прокатана грейдером и представляет из себя простой скотопрогонник, стопроцентно разбитый до глины, до непроходимости копытами коров. Я влип. Страх может не пыжится: я и так понимаю это. Я забрался черт знает куда; у меня нет воды и почти не осталось сил. В своем дыхании я чувствую пары вчерашнего алкоголя, который медленно улетучивается из печени, отнюдь не прибавляя мне сил. Теперь я могу двигаться только так: на подъеме снимаю шлепанцы и по липнущей на колеса глине босиком тащу свой велосипед до очередного спуска. Потом сажусь в седло и проезжаю метров пятьсот. Потом опять снимаю шлепнцы и по глине, скльзкой, как мыло, тащу велосипед наверх. Он сейчас, кажется, весит не меньше мопеда. На дороге воздух насыщен испарениями, но кислорода нет, дышать нечем. Солнце жалит, как ядовитое насекомое. Это не просто усталость: тело дрожит какой-то неритмичной крупной дрожью, ноги не держат, во рту сушняк, на сердце тоска.... Я близок к отчаянию, пробираясь таким вот образом по скотопрогоннику, как вдруг взгляд налево возвращает меня к жизни. Просека! Я спасен!
Когда мы катались по дороге берегом моря, такие просеки, уходящие вглубь джунлей и отделяющие друг от друга купленные участки, мы видели не раз. Выходит, до сих пор я, как дурак, тащился по скотопрогоннику по какому-то внутреннему кольцу острова, тогда как в каких-нибудь пятистах мерах от меня была дорога - наезженный песок, воздух, ветер с моря!
Взвалив велосипед на плечо, я с трудом перебираюсь через бруствер дороги, ступаю на просеку и - первым делом, поскользнувшись, падаю навзничь. К черту шлепанцы! Иду босиком, перешагивая через наваленные тут и там стволы мелких деревьев. Почти сразу наступаю на колючий куст и чувствую засевшие в подошве шипы. Но сейчас не до них. Уже слышен шум моря. Выберусь, обмоюсь, вот тогда и повыдергаю их. Три ствола поперек во всю длину просеки. Мне не перебраться через них. Собрав последние силы, бросаю велик через деревья и сам улетаю вслед за ним. Бьюсь мордой об руль. Чувствую во рту вкус крови. Насквозь пробил губу, или нет? Облизываю губы, чувствую только соленый вкус пота, заливающего мне лицо... Провожу рукой: ладонь чистая, значит, губа разорвана только внутри...
Лишь метров за пянадцать-двадцать до конца просеки начинаю понимать, что что-то не так.
Бросаю велосипед и прихрамывая на подколотую ногу спешу туда, где сияет над джунглями свет. И - о ужас! - замираю на краю утеса высотой с девятиэтажный дом.
Здесь нет дороги. И внизу ее нет: вот почему так странно звучит здесь море, будто бьется о скалы. А оно о скалы и бьется...
Далеко в море напротив меня - во всем своем природном великолепии, в кружевах белой пены и плюмажах освещенной солнцем зелени - Остров Птиц, куда Лу с киношниками ездила когда-то. Она рассказывала…. Но ведь это очень далеко, - включается то ли Страх, то ли Разум. - Очень далеко...
- Не может быть, - опустившись на землю, еле выговариваю я разбитым ртом, - Не может быть...
Тупик.
Рядом в красивой голубой раковине с кулак величиной крадется меж корней исполинский рак-отшельник.
Чертовы кайманы поймали меня.
«Caymans there»… Сволочи! Горе вам, горе, искушающим малых сих!
Сейчас проще броситься вниз с утеса, чем возвращаться назад по просеке, потеряв надежду.
Но что подумает она?!
Cruz e solei. Крест и солнце. Что свято, не должно быть осквернено. Я не дам вас в обиду, братья мои, я поднимаюсь в поход против скверны…
Я встаю и иду. Кидаю чрез завалы велосипед, уже не думая, в каком виде я верну его хозяину-негру. Иду и ползу за ним. В конце концов, весь в рыжей глине, я вытаскиваю его на скотопрогонник.
Не хочется верить, что все закончится вот так.
Мартышки, пробираясь по какому-то этажу джунглей, осыпают меня мерзким хохотом... А ведь когда-то мы охотились за ними, чтобы сфотографировать сначала, а потом снять… И, кстати, ни сняли и не сфотографировали… А сейчас они смеются надо мной. Да уж… Лу хватится меня в половине четвертого. Сергей, если, конечно, вернется с дежурства, начнет беспокоится часов шесть. В семь – темно. Значит, искать начнут завтра. И даже если искать, то не здесь. Пройдет неделя, прежде чем меня обнаружат здесь случайно. За это время муравьи до костей обдерут мой труп. Так что если я не хочу подохнуть здесь, мне надо выбираться самому.
Я опять усаживаюсь в седло и жму на педали....
Ничего, ничего. Я еще выберусь отсюда и расскажу всем, что такое настоящие джунгли.
Когда я вижу очередную надпись «privado», я понимаю: спасен! Владения человека. И этот человек, кто бы он ни был, как-то добирается сюда и, конечно же, пьет воду...
Но - странность. На участке нет ничего, кроме давным-давно забетонированной площадки и крошечного домика для хранения инвентаря.
Ни одного человека.
Сквозь деревья метрах в ста от домика видно море. Тут же в море впадает речка. Пить из нее нельзя. Пляж. Беленький такой песочек. А дорога... Дорога, похоже здесь и кончается.
И все-таки с маниакальным упорством я взваливаю велосипед на плечо и, перетащив через речку, бросаю в тени дерева.
Ну вот и все.
Я, кажется, хотел искупаться. Но больше не хочу. Купание заберет у меня последние силы. А силы мне еще понадобятся. Чтобы заорать. Потому что ничего другого мне делать не остается. Еще я хотел бы увидеть Лу. В последний раз. Больше – ничего.
Я перехожу речку в обратном направлении, становлюсь на забетонированную площадку и ору, насколько хватает силы: А-А-А-А-А!!!
Немедленно отзывается и начинает брехать собака. Прекрасно. Где собака, там и человек. Иду на тявканье, перехожу ручеек, вижу изгородь из жердей, а за ней - индейскую хижину. Дома и хозяин и хозяйка. Подлезаю под верхнюю жердину, медленно иду к дому, давая им как следует разглядеть себя. Потом останавливаюсь.
- Buenas.
- Buenas.
- Por favor, aсua.
- Agua?
- Si, agua por favor...
Индеец что-то говорит жене, она выносит мне литровую пластмассовую кружку тепловатой воды. Вода не кипяченая, но я пью. Знаю, что пить надо маленькими глотками, но пью большими, демонстративно, так что вода льется мне по шее на грудь и стекает в шорты. Они внимательно смотрят на меня. Речь ведь не только о том, чтобы напиться, но о том, чтобы выбраться отсюда. А помочь в этом мне сейчас на всей планете может только один человек - вот этот пятидесятилетний индеец. И он тоже должен понять это. Захотеть понять. Потому что - ну мало ли, что за важность! Какой-то белый в обеденный час сваливается ему на голову...
- No puendo encontrar el camino a Bocas del Toro...
Типа, мол, не могу найти дорогу обратно в поселок.
Он мгновенно реагирует, берется показать мне. «Есть хорошая дорога». Выходит на открытый участок с забетонированной площадкой, идет по следам моего велосипеда, выходит по ним на скотопрогонник и в конце концов возвещает:
- Ну вот, ты же по ней приехал!
- У меня нет сил вернуться этой дорогой.
Он смотрит на меня, не очень-то понимая, о чем я говорю. Настоящему индейцу и пройти-то 50 километров не в лом, не то, что на велосипеде проехать.
Нужно найти другие аргументы.
- Мне кажется, если идти берегом, здесь недалеко до хорошей дороги. Возвращаться прежним путем далеко, а мне нужно быть в Бокасе в 15.30. В полчетвертого tengo que estar in mi trabajo 8).
Ага! В это он врубился. До дороги здесь действительно недалеко, но к ней ведет лишь тропинка, индейская тропа.
- Может, у вас есть лошадь? - гну свою линию я. - Мы бы погрузили на нее мой велик и по индейской тропе дошли бы до дороги. У меня есть десять долларов.
Какое счастье, что я не расплатился сразу за велосипед!
Слова «десять долларов» произвели на индейца серьезное впечатление.
- Ты хочешь, чтобы я показал тебе эту тропу?
- Да.
- Подожди.
Я думал, он отправился за лошадью, но он, кажется, просто ходил предупредить жену.
- Где твой велосипед?
- Там, - показал я.
Мы снова перешли речку у моря, он взвалил мой велик себе на плечо, и, шагнув чуть в сторону, вошел прямиком в скалу: так индеец уходил от близости моря. В эту мрачную расселину, залитую, к тому же, внизу водой, я бы точно не сунулся один, но за индейцем вошел без страха. Вообще, «индейская тропа» была, конечно, дорогой посвященных. Она то исчезала в камнях, то вновь появлялась на луговинках, потом ныряла в реку, чтобы обнаружиться на другом берегу. Мой провожатый с велосипедом на плече даже в мутной воде какого-то грязного протока ставил ногу так уверенно, будто видел какие-то метки. Ступая вслед за ним я нащупывал ногой камень, выемку, негнилое бревно... Мы перешли по меньшей мере пять речек. Потом тропа пошла лугом и очень скоро вышла к тому берегу моря, где начинался океанский пляж. Так далеко я, разумеется, не забирался, но теперь все стало ясно. Я узнавал место! Я больше не был потерянным в мире!
- Отсюда ты доберешься, - сказал мой проводник, снимая велосипед с усталого пропотевшего плеча.
- Да. - сказал я. Я дал ему десять долларов и вкладывая всю душу в произносимые слова, поблагодарил его помощь.
В ответ я выслушал такие же истовые заверения в благодарности. Похоже, индейцу давно нужны были десять долларов, и он никак не предполагал, что в один прекрасный день они так легко достанутся ему.
Может показаться удивительным, что я даже не сфотографировал своего спасителя. Ведь единственная вещь, которую я взял в джунгли, был фотоаппарат. И тем не менее за целый день я не сделал ни одного снимка. Я поперся в джунгли, как самый последний турист. Естественно, они не открылись мне, не показали ничего «такого». Зато они показали мне себя. Они чуть не убили меня. Чтобы я понял, что такое джунгли. Это был хороший урок.
Теперь мне надо было не опоздать к отплытию лодки. Я крутил педали изо всех сил, но ехать быстро все равно не мог. Во мне не осталось ни капли сил, ни капли влаги. Кожа была абсолютна суха. Расплачиваясь с индейцем, я заметил в кошельке еще один доллар, и всю обратную дорогу думал только об одном: открыт или закрыт киоск Кока-Колы на окраине поселка. Знакомая трасса казалась почти неправдоподобно длинной. Она тянулась, как резина, выматывая из меня последние силы. Внезапно за поворотом дороги в джунглях я увидел человека. Это был мой старый знакомый Валенсио, повидимому, возвращавшийся из леса с очередной заправкой для своего грибного супа.
- Привет, - поднял он руку.
- Привет, - еле выдохнул я.
Внимательно оглядев меня, Валенсио встряхнул мешочек, который нес в руке и вдруг расхохотался:
- Белый человек выглядит смешнее всего, когда теряет привычное ощущение «я», - произнес он. – Помнишь, как завизжал тот толстяк, когда увидел свои зубы? А ведь он не увидел ничего страшнее собственного черепа.
- Видимо, ты прав, - согласился я.
- Почему-то белые убеждены, что вечно будут жить так, как им этого хочется - поэтому они так жадны, - проговорил Валенсио негромко. – В вечной жизни жадность почти естественна…
У меня не было сил продолжать разговор. Мы попрощались и я покатил дальше. Почти не помню знакомые места, пляжи, где мы обычно купались, помню одно: киоск с напитками на окраине поселка был открыт.
Я купил бытылку и стал пить колу вдумчивыми, впитывающими глотками.
Старый негр, сидевший возле киоска на обочине, хорошенько разглядев мои глиняные волосы и мой заляпанный глиной велосипед, вдумчиво заметил:
- Nice drink.
- Si, - согласился я.
В половине четвертого я все-таки был на причале! Лодка качалась на волнах.
- Что с тобой, господи?! – вскричала Лу, бросаясь ко мне.
- Сейчас-сейчас, - прохрипел я пересохшим ртом, - Через пятнадцать минут я буду в порядке и мы поедем. Только приму душ и выпью сока со льдом…
- Куда ты поедешь?!!!
Я откатил велосипед негру, сполна заплатил за него и приняв душ, спустился, чтобы выпить una fresca jugo de pina con hielo 9), но тут судорогой мне так скрутило ногу, что я буквально зарычал от боли.
- Скорей, - попросил я Лу, - возьми в номере – там аптечка… Принеси ее всю…
Ногу не отпускало, и только вонзив, практически, в нее пальцы, я смог разжать мышцу. Но тут же от усилия мне свело ладонь.
- Черт, - не выдержал я, - где же ты?!
Лу появилась с аптечкой в руках.
- Разорви вот этот пакет и высыпь в стакан. Залей водой. Дай мне.
Второй пакет я разорвал сам и неспеша запил соком.
Что это? – после долгого молчания сказала Лу.
- Сильное обезвоживание организма. Отсутствие то ли кальция, то ли калия вызывает вот эти судороги. Пожалуй, я закажу себе еще сока со льдом. Только сразу литр…
- Господи, зачем ты только туда поперся?
- Не знаю, - сказал я. – Просто после того как Судьба проходит так близко, нет смысла проживать жизнь на одну половину.
- Ты это понял там, у Валенсио? – как-то странно спросила она.
- Нет, это я понял давно. А почему ты спрашиваешь? Кстати, что ты увидела там, у него?
Она замолчала и опять темный румянец появился на ее щеках.
- Хочешь узнать?
Я кивнул, попивая сок.
- Об этом нельзя расказать. Допей свой сок и пойдем…
Мы поднялись в номер. Она задернула шторы, а потом…
Потом случилось то, что произошло с нами там, в моем сне, в парке Валенсио. Все было точь-в-точь так, как будто видение любви просто воплотилось в слияние истомившихся друг по другу влюбленных тел.
Когда последние лепестки моей плоти вылетели и я постепенно пришел в себя, она стояла голая перед зеркалом и причесывалась.
- Почему ты был такой скользкий? – вдруг спросила она.
- Потому что в «Робинзоне» нет кондиционера, как у вас.
- Я думала, ты испугался там, в джунглях, и это страх выходит из тебя.
- Знаешь, за этот день со мной случилось все, что случается в жизни вообще. Конечно, страх был. Но дело не в этом. Просто мы побывали в Раю. Жаль, что поймем мы это только тогда, когда уедем отсюда. Когда все, что случилось здесь, ни тебе, ни мне, уже не с кем будет разделить.
- Да, - сказала она. – Ни с кем и никогда.
И кинула мне на лицо две черные нитки, перетертые зубами в том месте, где их вместе связывал узел.
- Где ты взяла это? – вскричал я.
- Там же где и ты, - улыбнулась она.
- В том сне? Так ты тоже была там?
- Да, была. И с самого начала поняла, что все что я увидела – сбудется. Я никогда ни с кем не бывала такой… безумной… И никогда не любила никого так, как тебя.
- Так зачем же ты порвала нити? Судьба связала их для нас крепко.
- Просто я знаю, что это больше не повторится.
- Ни с кем?
- Ни с кем и никогда.
И тут я понял,что случается, когда Судьба врывается в дом, оставляя тебя стоять с ручкой запертой двери, и разносит все к чертовой матери.
Я нашел в темноте ее подмышку, прижался к ней и заплакал.
Ласковым движением она отодвинула от себя мою голову и вытерла слезы на глазах.
- Не надо, - сказала она.

Примечания:

1) Частная собственность (исп).

2) Вы откуда? (фр).

3) Из Москвы. А вы? (фр).

4) Из Лиона. Но я прожила десять лет в Нью-Йорке, прежде чем перебралась в Панаму. Это было решение, понимаете? Это решение. (фр.).

5) Хочешь выпить чего-нибудь? (фр).

6) Да, пива (исп.).

7) Да (исп). Ах, да, пива пожалуйста (фр).

8) Я должен быть на рабочем месте (исп).

9) Свежего ананасового сока со льдом (исп).

Вернуться к содержанию

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев