|
|
Сигнал
 Семен
Иванов служил сторожем на железной дороге. От его будки до одной станции
было двенадцать, до другой - десять верст. Верстах в четырех в прошлом году
открыли большую прядильню; из-за леса ее высокая труба чернела, а ближе,
кроме соседних будок, и жилья не было.
Семен Иванов был человек больной и разбитый. Девять лет тому назад он
побывал на войне: служил в денщиках у офицера и целый поход с ним сделал.
Голодал он, и мерз, и на солнце жарился, и переходы делал по сорока и
пятидесяти верст в жару и в мороз; случалось и под пулями бывать, да, слава
богу, ни одна не задела. Стоял раз полк в первой линии; целую неделю с
турками перестрелка была: лежит наша цепь, а через лощинку - турецкая, и с
утра до вечера постреливают. Семенов офицер тоже в цепи был; каждый – день
три раза носил ему Семен из полковых кухонь, из оврага, самовар горячий и
обед. Идет с самоваром по открытому месту, пули свистят, в камни щелкают;
страшно Семену, плачет, а сам идет. Господа офицеры очень довольны им были:
всегда у них горячий чай был. Вернулся он из похода целый, только руки и
ноги ломить стало. Немало горя пришлось ему с тех пор отведать. Пришел он
домой - отец старик помер; сынишка был по четвертому году - тоже помер,
горлом болел; остался Семен с женой сам-друг. Не задалось им и хозяйство, да
и трудно с пухлыми руками и ногами землю пахать. Пришлось им в своей деревне
невтерпеж; пошли на новые места счастья искать. Побывал Семен с женой и на
Линии, и в Херсоне, и в Донщине; нигде счастья не достали. Пошла жена в
прислуги, а Семен по-прежнему все бродит. Пришлось ему раз по машине ехать;
на одной станции видит - начальник будто знакомый. Глядит на него Семен, и
начальник тоже в Семеново лицо всматривается. Узнали друг друга: офицер
своего полка оказался.
- Ты Иванов? - говорит.
- Так точно, ваше благородие, я самый и есть.
- Ты как сюда попал?
Рассказал ему Семен: так, мол, и так.
- Куда ж теперь идешь?
- Не могу знать, ваше благородие.
- Как так, дурак, не можешь знать?
- Так точно, ваше благородие, потому податься некуда. Работы какой, ваше
благородие, искать надобно.
Посмотрел на него начальник станции, подумал и говорит:
- Вот что, брат, оставайся-ка ты покудова на станции. Ты, кажется, женат?
Где у тебя жена?
- Так точно, ваше благородие, женат; жена в городе Курске, у купца в
услужении находится.
- Ну так пиши жене, чтобы ехала. Билет даровой выхлопочу. Тут у нас дорожная
будка очистится; уж попрошу за тебя начальника дистанции.
- Много благодарен, ваше благородие, - ответил Семен.
Остался он на станции. Помогал у начальника на кухне, дрова рубил, двор,
платформу мел. Через две недели приехала жена и поехал Семен на ручной
тележке в свою будку. Будка новая, теплая, дров сколько хочешь; огород
маленький от прежних сторожей остался, и земли с полдесятины пахотной по
бокам полотна было. Обрадовался Семен; стал думать, как свое хозяйство
заведет, корову, лошадь купит.
Дали ему весь нужный припас: флаг зеленый, флаг красный, фонари, рожок,
молот, ключ - гайки подвинчивать, лом, лопату, метел, болтов, костылей; дали
две книжечки с правилами и расписание поездов. Первое время Семен ночи не
спал, все расписание твердил; поезд еще через два часа пойдет, а он обойдет
свой участок, сядет на лавочку у будки и все смотрит и слушает, не дрожат ли
рельсы, не шумит ли поезд. Вытвердил он наизусть и правила; хоть и плохо
читал, по складам, а все-таки вытвердил.
Дело было летом; работа нетяжелая, снега отгребать не надо, да и поезда на
той дороге редки. Обойдет Семен свою версту два раза в сутки, кое-где гайки
попробует подвинтить, щебенку подровняет, водяные трубы посмотрит и идет
домой хозяйство свое устраивать. В хозяйстве только у него помеха была: что
ни задумает сделать, обо всем дорожного мастера проси, а тот начальнику
дистанции доложит; пока просьба вернется, время и ушло. Стали Семен с женою
даже скучать.
Прошло времени месяца два; стал Семен с соседями-сторожами знакомиться. Один
был старик древний; все сменить его собирались: едва из будки выбирался.
Жена за него и обход делала. Другой будочник, что поближе к станции, был
человек молодой, из себя худой и жилистый. Встретились они с Семеном в
первый раз на полотне, посередине между будками, на обходе; Семен шапку
снял, поклонился.
- Доброго, - говорит, - здоровья, сосед.
Сосед поглядел на него сбоку.
- Здравствуй, - говорит.
Повернулся и пошел прочь. Бабы после между собою встретились. Поздоровалась
Семенова Арина с соседкой; та тоже разговаривать много не стала, ушла.
Увидел раз ее Семен.
- Что это, - говорит, - у тебя, молодица, муж неразговорчивый?
Помолчала баба, потом говорит:
- Да о чем ему с тобой разговаривать? У всякого свое... Иди себе с богом.
Однако прошло еще времени с месяц, познакомились. Сойдутся Семен с Василием
на полотне, сядут на край, трубочки покуривают и рассказывают про свое
житье-бытье. Василий все больше помалчивал, а Семен и про деревню свою и про
поход рассказывал.
- Немало, - говорит, - я горя на своем веку принял, а веку моего не бог
весть сколько. Не дал бог счастья. Уж кому какую талан-судьбу господь даст,
так уж и есть. Так-то, братец, Василий Степаныч.
А Василий Степаныч трубку об рельс выколотил, встал и говорит:
- Не талан-судьба наш с тобою век заедает, а люди. Нету на свете зверя
хищнее и злее человека. Волк волка не ест, а человек человека живьем
съедает.
- Ну, брат, волк волка ест, это ты не говори.
- К слову пришлось, и сказал. Все-таки нету твари жесточе. Не людская бы
злость да жадность - жить бы можно было. Всякий тебя за живое ухватить
норовит, да кус откусить, да слопать.
Задумался Семен.
- Не знаю, - говорит, - брат. Может, оно так, а коли и так, так уж есть на
то от бога положение.
- А коли так, - говорит Василий, - так нечего нам с тобой и разговаривать.
Коли всякую скверность на бога взваливать, а самому сидеть да терпеть, так
это, брат, не человеком быть, а скотом. Вот тебе мой сказ.
Повернулся и пошел, не простившись. Встал и Семен.
- Сосед, - кричит, - за что же ругаешься?
Не обернулся сосед, пошел. Долго смотрел на него Семен, пока в выемке на
повороте стало Василия не видно.
Вернулся домой и говорит жене:
- Ну, Арина, и сосед же у нас: зелье, не человек.
Однако не поссорились они; встретились опять и по-прежнему разговаривать
стали, и все о том же.
- Э, брат, кабы не люди... не сидели бы мы с тобою в будках этих, - говорит
Василий.
- Что ж в будке... ничего, жить можно.
- Жить можно, жить можно... Эх ты! Много жил, мало нажил, много смотрел,
мало увидел. Бедному человеку, в будке там или где, какое уж житье! Едят
тебя живодеры эти. Весь сок выжимают, а стар станешь - выбросят, как жмыху
какую, свиньям на корм. Ты сколько жалованья получаешь?
- Да маловато, Василий Степанович. Двенадцать рублей.
- А я тринадцать с полтиной. Позволь тебя спросить, почему? По правилу, от
правления всем одно полагается: пятнадцать целковых в месяц, отопление,
освещение. Кто же это нам с тобой двенадцать или там тринадцать с полтиной
определил? Чьему брюху на сало, в чей карман остальные три рубля или же
полтора полагаются? Позволь тебя спросить?.. А ты говоришь, жить можно! Ты
пойми, не об полуторах там или трех рублях разговор идет. Хоть бы и все
пятнадцать платили. Был я на станции в прошлом месяце; директор проезжал,
так я его видел. Имел такую честь. Едет себе в отдельном вагоне; вышел на
платформу, стоит, цепь золотую распустил по животу, щеки красные, будто
налитые... Напился нашей крови. Эх, кабы сила да власть!.. Да не останусь я
здесь долго; уйду куда глаза глядят.
- Куда же ты уйдешь, Степаныч? От добра добра не ищут. Тут тебе и дом,
тепло, и землицы маленько. Жена у тебя работница...
- Землицы! Посмотрел бы ты на землицу мою. Ни прута на ней нету. Посадил
было весной капустки, так и то дорожный мастер приехал. "Это, говорит, что
такое? Почему без доношения? Почему без разрешения? Выкопать, чтоб и духу ее
не было". Пьяный был. В другой раз ничего бы не сказал, а тут втемяшилось...
"Три рубля штрафу!.."
Помолчал Василий, потянул из трубочки и говорит тихо:
- Немного еще, зашиб бы я его до смерти.
- Ну, сосед, и горяч ты, я тебе скажу.
- Не горяч я, а по правде говорю и размышляю. Да еще дождется он у меня,
красная рожа! Самому начальнику дистанции жаловаться буду. Посмотрим!
И точно пожаловался.
Проезжал раз начальник дистанции путь осматривать.Через три дня после того
господа важные из Петербурга должны были по дороге проехать: ревизию делали,
так перед их проездом все надо было в порядок привести. Балласту подсыпали,
подровняли, шпалы пересмотрели, костыли подколотили, гайки подвинтили,
столбы подкрасили, на переездах приказали желтого песочку подсыпать.
Соседка-сторожиха и старика своего выгнала травку подщипать. Работал Семен
целую неделю; все в исправность привел и на себе кафтан починил, вычистил, а
бляху медную кирпичом до сияния оттер. Работал и Василий. Приехал начальник
дистанции на дрезине; четверо рабочих рукоять вертят; шестерни жужжат;
мчится тележка верст по двадцать в час, только колеса воют. Подлетел к
Семеновой будке; подскочил Семен, отрапортовал по-солдатски. Все в
исправности оказалось.
- Ты давно здесь? - спрашивает начальник.
- Со второго мая, ваше благородие.
- Ладно. Спасибо. А в сто шестьдесят четвертом номере кто?
Дорожный мастер (вместе с ним на дрезине ехал) ответил:
- Василий Спиридов.
- Спиридов, Спиридов... А, это тот самый, что в прошлом году был у вас на
замечании?
- Он самый и есть-с.
- Ну ладно, посмотрим Василия Спиридова. Трогай.
Налегли рабочие на рукояти; пошла дрезина в ход. Смотрит Семен на нее и
думает: "Ну, будет у них с соседом игра".
Часа через два пошел он в обход. Видит, из выемки по полотну идет кто-то, на
голове будто белое что виднеется. Стал Семен присматриваться - Василий; в
руке палка, за плечами узелок маленький, щека платком завязана.
- Сосед, куда собрался? - кричит Семен.
Подошел Василий совсем близко: лица на нем нету, белый как мел, глаза дикие;
говорить начал - голос обрывается.
- В город, - говорит, - в Москву... в правление.
- В правление... Вот что! Жаловаться, стало быть, идешь? Брось, Василий
Степаныч, забудь...
- Нет, брат, не забуду. Поздно забывать. Видишь, он меня в лицо ударил, в
кровь разбил. Пока жив, не забуду, не оставлю так. Учить их надо,
кровопийцев...
Взял его за руку Семен:
- Оставь, Степаныч, верно тебе говорю: лучше не сделаешь.
- Чего там лучше! Знаю сам, что лучше не сделаю; правду ты про талан-судьбу
говорил. Себе лучше не сделаю, но за правду надо, брат, стоять.
- Да ты скажи, с чего все пошло-то?
- Да с чего... Осмотрел все, с дрезины сошел, в будку заглянул. Я уж знал,
что строго будет спрашивать; все как следует исправил. Ехать уж хотел, а я с
жалобой. Он сейчас кричать. "Тут, говорит, правительственная ревизия,
такой-сякой, а ты об огороде жалобы подавать! Тут, говорит, тайные
советники, а ты с капустой лезешь!" Я не стерпел, слово сказал, не то чтобы
очень, но так уж ему обидно показалось. Как даст он мне... Терпенье наше
проклятое! Тут бы его надо... а я стою себе, будто так оно и следует. Уехали
они, опамятовался я, вот обмыл себе лицо и пошел.
- Как же будка-то?
- Жена осталась. Не прозевает; да ну их совсем и с дорогой ихней!
Встал Василий, собрался.
- Прощай, Иваныч. Не знаю, найду ли управу себе.
- Неужто пешком пойдешь?
- На станции на товарный попрошусь: завтра в Москве буду.
Простились соседи; ушел Василий, и долго его не было. Жена за него работала,
день и ночь не спала; извелась совсем, поджидаючи мужа. На третий день
проехала ревизия: паровоз, вагон багажный и два первого класса, а Василия
все нет. На четвертый день увидел Семен его хозяйку: лицо от слез пухлое,
глаза красные.
- Вернулся муж? - спрашивает.
Махнула баба рукой, ничего не сказала и пошла в свою сторону.
Научился Семен когда-то, еще мальчишкой, из тальника дудки делать. Выжжет
таловой палке сердце, дырки где надо высверлит, на конце пищик сделает и так
славно наладит, что хоть что угодно играй. Делывал он в досужее время дудок
много и с знакомым товарным кондуктором в город на базар отправлял; давали
ему там за штуку по две копейки. На третий день после ревизии оставил он
дома жену вечерний шестичасовой поезд встретить, а сам взял ножик и в лес
пошел, палок себе нарезать. Дошел он до конца своего участка, - на этом
месте путь круто поворачивал, - спустился с насыпи и пошел лесом под гору.
За полверсты было большое болото, и около него отличнейшие кусты для его
дудок росли. Нарезал он палок целый пук и пошел домой. Идет лесом; солнце
уже низко было; тишина мертвая, слышно только, как птицы чиликают да
валежник под ногами хрустит. Прошел Семен немного еще, скоро полотно; и
чудится ему, что-то еще слышно: будто где-то железо о железо позвякивает.
Пошел Семен скорей. Ремонту в то время на их участке не было. "Что бы это
значило?" - думает. Выходит он на опушку -перед ним железнодорожная насыпь
подымается; наверху, на полотне, человек сидит на корточках, что-то делает;
стал подыматься Семен потихоньку к нему: думал, гайки кто воровать пришел.
Смотрит - и человек поднялся, в руках у него лом; поддел он рельс ломом, как
двинет его в сторону. Потемнело у Семена в глазах; крикнуть хочет - не
может. Видит он Василия, бежит бегом, а тот с ломом и ключом с другой
стороны насыпи кубарем катится.
- Василий Степаныч! Отец родной, голубчик, воротись! Дай лом! Поставим
рельс, никто не узнает. Воротись, спаси свою душу от греха.
Не обернулся Василий, в лес ушел.
Стоит Семен над отвороченным рельсом, палки свои выронил. Поезд идет не
товарный, пассажирский. И не остановишь его ничем: флага нет. Рельса на
место не поставишь; голыми руками костылей не забьешь. Бежать надо,
непременно бежать в будку за каким-нибудь припасом. Господи, помоги!
Бежит Семен к своей будке, задыхается. Бежит - вот-вот упадет. Выбежал из
лесу - до будки сто сажен, не больше, осталось, слышит - на фабрике гудок
загудел. Шесть часов. А в две минуты седьмого поезд пройдет. Господи! Спаси
невинные души! Так и видит перед собою Семен: хватит паровоз левым колесом
об рельсовый обруб, дрогнет, накренится, пойдет шпалы рвать и вдребезги
бить, а тут кривая, закругление, да насыпь, да валиться-то вниз одиннадцать
сажен, а там, в третьем классе, народу битком набито, дети малые... Сидят
они теперь все, ни о чем не думают. Господи, вразуми ты меня!.. Нет, до
будки добежать и назад вовремя вернуться не поспеешь...
Не добежал Семен до будки, повернул назад, побежал скорее прежнего. Бежит
почти без памяти; сам не знает, что еще будет. Добежал до отвороченного
рельса: палки его кучей лежат. Нагнулся он, схватил одну, сам не понимая
зачем, дальше побежал. Чудится ему, что уже поезд идет. Слышит свисток
далекий, слышит, рельсы мерно и потихоньку подрагивать начали. Бежать дальше
сил нету; остановился он от страшного места саженях во ста: тут ему точно
светом голову осветило. Снял он шапку, вынул из нее платок бумажный; вынул
нож из-за голенища; перекрестился. Господи благослови!
Ударил себя ножом в левую руку повыше локтя, брызнула кровь, полила горячей
струей; намочил он в ней свой платок, расправил, растянул, навязал на палку
и выставил свой красный флаг.
Стоит, флагом своим размахивает, а поезд уж виден. Не видит его машинист,
подойдет близко, а на ста саженях не остановить тяжелого поезда!
А кровь все льет и льет; прижимает Семен рану к боку, хочет зажать ее, но не
унимается кровь; видно, глубоко поранил он руку. Закружилось у него в
голове, в глазах черные мухи залетали; потом и совсем потемнело; в ушах звон
колокольный. Не видит он поезда и не слышит шума: одна мысль в голове: не
устою, упаду, уроню флаг; пройдет поезд через меня... помоги, господи, пошли
смену...
И стало черно в глазах его и пусто в душе его, и выронил он флаг. Но не
упало кровавое знамя на землю: чья-то рука подхватила его и подняла высоко
навстречу подходящему поезду. Машинист увидел его, закрыл регулятор и дал
контрпар. Поезд остановился.
Выскочили из вагонов люди, сбились толпою. Видят: лежит человек весь в
крови, без памяти; другой возле него стоит с кровавой тряпкой на палке.
Обвел Василий всех глазами, опустил голову.
- Вяжите меня, - говорит, - я рельс отворотил.
1887 г.
Здесь читайте:
Гаршин Всеволод
Михайлович (биографические материалы)
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
