Елена ЧЕРНИКОВА

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

СЛУЧАЙ НА РАБОТЕ

Жизнь - это путь домой.

Если вы писатель и увлекаетесь потоком сознания, то я вам сочувствую. Текущее сознание куда как страшнее текущей жизни.

Поэтому рассказываю про жизнь.

Дело было на работе. О ту пору я еще трудилась на небольшой радиостанции, вещавшей исключительно в прямом эфире сплошным потоком ток-шоу. Сидят ведущие по очереди у микрофона и беседуют с гостями. Слушатели звонят напрямую, задают вопросы различной степени каверзности, спорят, и жизнь кипит.

Деятельность сия была весьма интересна для всех участников процесса, однако крайне утомительна для ведущих. Усталость накатывала неимоверная, страдали нервы и даже слух. В наушниках работать очень вредно. Но я не покидала эту работу, упрямо любила ее, да и сейчас, наверное, люблю. Но то, что случилось в тот понедельник, было, конечно, сигналом к отступлению. Я не сразу это поняла. А ведь такое могло случиться только в тех условиях, там постоянно говорят, говорят - и договориться можно только до чертиков.

Собственно, кто я такая на самом-то деле... Сирота с детства. Женщина с ребенком. Несколько разводов. Близорукая, нервная, приближаюсь к элегантному возрасту. Правда, еще не приблизилась.

Вечер. Уже стемнело. Ранняя весна, ненавистное время года. В воздухе запах металла - от пробуждающихся почв, людских надежд, набухающего семени бытия. Это самое семя, готовое проклюнуться, всю жизнь, с самого детства, я ощущала всей кожей, всеми своими вечно напряженными нервами, я ненавидела это всеобщее ожидание неведомого и немыслимого счастья, о котором немало песен сложено... Так ненавидела, что даже свой день рождения, как раз весенний, воспринимала неумеренно и трагично.

С пяти до шести у меня была очень трудная передача, из которой я выползла еле живая. Слушатели не хамили, всё было нормально, только устала от темы: как нам всем, россиянам, драть нас некому, любить друг друга, чтоб дружно противостоять любой напасти. Это была историческая передача, с аллюзиями, параллелями и перпендикулярами. Мой гость-историк, упоенный, высказавшийся, благодарный, убежал вприпрыжку домой, а я пошла в общую редакционную комнату, где жил большой серый диван, прилегла на его ласковую велюровую шкурку и принялась мечтать. Вот, думаю, вошел бы сейчас в эту дверь добрый человек с валокордином, накапал бы мне в рюмочку..

Вошла небольшая начальница.

- О, вы еще здесь, дорогая?

- Отдыхаю.

- Тогда, пожалуйста, будьте любезны, если вас не затруднит, но сейчас придет наш новый внештатный корреспондент, он солидный человек, он работает в международном отделе во-он там, надо ему бланк договора дать, чтобы подписал, а то я в эфир ухожу. Вы примете его, ладно, дорогая? - на одной ноте вежливо попросила небольшая начальница.

- Имя-отчество?

- Александр Иванович. Вот договор. Побудьте здесь, дорогая... - и еще на полминуты такого же вежливого треска, хотя уговаривать меня вовсе не надо было. Я еще не собиралась уходить, поскольку мне в тот день было очень бездомно. Весна уже начиналась, всё по плану.

Бездомность - это обычное состояние всех сирот, в котором они редко кому признаются. Любая сирота со стажем - это вообще кокон, в который чужих не пускают. Начинающая сирота еще не понимает своей особенности, верит утешающим окружающим с их песенкой про жизнь продолжается. А на самом деле сирота - угроза обществу. Оно думает, что время прошло, и сирота успокоилась. Это не так. Сироте нужно столько любви, сколько просто нету в мировом запасе.

Ну придет так придет. Сижу дежурю. В телевизор поглядываю. Там что-то про любовь. Я поморщилась, вспомнив недавний развод. Мне плохо, когда весна, когда про любовь, когда бездомно, когда некуда идти. На экране принялись целоваться. Я поискала дистанционный пульт, чтоб выключить эту гадость, но пульт скрылся. Вставать с дивана нету сил. Зажмурилась и терплю. Жду внештатника. Все-таки развлечение. Вот здесь напишите адрес, вот тут подпись, вот сумма, на которую вас нанимают...

Открывается дверь, входит мужичок-с-ноготок в черном кожаном пиджаке, с типичным для международного отдела лицом. Понятно. Здравствуйте. Вот договор. Вы, видимо, Александр Иванович.

Он двумя руками пригладил свои незначительные седые волосы и полез во внутренний карман за ручкой. Не нашел и растерянно посмотрел на меня. Пришлось все-таки встать с дивана и найти ручку. А дальше было так.

Стоит, бедняга, посреди комнаты, в одной руке договор, в другой ручка, подмышкой бутылка шампанского, в глазах безумная тоска.

- Что с вами, Александр Иванович? - машинально спрашиваю я.

Он как-то очень горестно садится за стол, неуклюже заполняет свой договор, с бутылкой шампанского подмышкой, и предлагает мне разделить с ним событие. Ну что ж, шампанское, конечно, не валокордин, но за отсутствием простой пишем на гербовой...

Когда я вижу удрученного человека, то сначала мобилизуюсь - на всякий случай. Вдруг ему еще хуже, чем мне. Вдруг помощь нужна. Это не есть машинальное сострадание. Это обычный способ самообороны всех сирот. Надо быстро выпрыгнуть из себя, где всегда неуютно, а при ком же выпрыгивать, как не при горестных внештатных корреспондентах с шампанским.

Он садится рядом со мной, поднимает бокал и жалуется, что завтра ему предстоит испытание: он впервые расстается со своим единственным ребенком на три месяца, то есть надолго. Я спрашиваю, сколько лет ребенку и почему расставание столь драматично.

Ребенку двадцать один год. Сын. Едет, оказывается, в Колумбию. Командировка от ИТАР-ТАСС, отец-международник устроил. Я выражаю глубокое понимание, но говорю какие-то общие участливые слова, в ответ на которые он уточняет, что дело не только в ребенке, а в одиночестве, к которому он никак не привыкнет.

- Осиротел я, - говорит Александр Иванович и смотрит мне в лицо. В глазах слезы. Я вдруг понимаю, что распиваемое нами шампанское - у него далеко не первое в этот день.

- Почему одиночество? Как осиротел? - голосом районного педиатра переспрашиваю я.

Александру Ивановичу на вид лет эдак пятьдесят. Мгновенный подсчет приводит к результату, что это свежий сирота. Неопытный. И я уже готовлюсь спросить, от чего же скончалась его почтенная мама. Но.

Оказывается, полтора года назад этот человек овдовел.

Я бездумно продолжаю расспросы. Я настороженно отношусь к любому вдовству, как женскому, так и мужскому. Мне приходилось видеть ранних вдов - почему-то все были исключительные стервы, так или иначе сжившие своих мужей со свету до срока старости. Или уж мне так повезло познакомиться. А вот вдовые молодые мужчины как-то не попадались. Ну ничего не знаю про них. Тот, с которым пью шампанское, плачет. Может быть, развезло. Гнусная мысль на задворках: может, сумма гонорара в договоре не понравилась? То есть, как вы понимаете, во мне закипает необъяснимая, маленькая, но отчетливая стервозность.

Он тихо рассказывает, что его жена в сорок шесть лет умерла от рака, и ему очень трудно теперь жить. И вот еще и сын уезжает.

Я опять выражаю что могу, но тут меня дернуло спросить: где и как вы ее похоронили? Зачем меня понесло на ее кладбище, какого лешего? Успеваю мозгом оправдать свое любопытство профессионализмом журналиста, всю жизнь задающего вопросы кому попало. Душа, однако, вздрогнула, но не справилась с управлением.

Отвечает, что отвез на машине к ее родителям в Белоруссию. Жена была из деревни. Одна дочь у родителей, очень хорошая была женщина. Душа в душу прожили. Родители просили вернуть ее на родину.

Ну вот же момент остановиться, вот он, сам в руки плывет. Надо о жене спросить, пусть выговорится. Какая была жена, что готовила, что шила, как вязала, - вот о чем надо! Ан нет.

- Как именно отвезли? - уточняю я. Типично сиротский вопрос. Нормальный человек такого не спросит.

- На полу, - отвечает Александр Иванович.

- В гробу? - продолжаю я, пытаясь представить себе его машину. - У вас есть грузовик?

- Жигули. Нет, просто на полу. Убрал переднее пассажирское сиденье, сам за рулем. Сын на заднем сидении ехал, а покойница на полу.

- Мертвая? На полу? - это уже супервопрос. За такие кнутом наказывать надо.

- Я ее всю дорогу за руку трогал: может, не умерла?.. Знаете, руку эту я, как свою... А она холодная. И что очень странно - ведь мы долго ехали - она не потеплела. Я иногда останавливался, грел руку, а глаза у жены всё равно закрыты.

Шампанское закончилось. За окном совсем темно. В редакционной комнате только он и я, хотя обычно в это время здесь толпы ходят. А сейчас - никого. Из соседней студии идет прямой эфир, вещает наше драгоценное радио, но никто, ни один человек почему-то не заходит в редакцию.

Говорим мы так вот душевно с внештатным Александром Ивановичем, и он вдруг начинает рассказывать мне, какая я красивая и пытается положить свою руку на мое колено и даже поцеловать меня в лицо.

Я отодвигаюсь и робко объясняю, что, на мой взгляд, ни одно из вышеперечисленных обстоятельств его жизни не ведет его руку прямо к моей коленке. Занято.

Он не хочет понимать, что такое занято, и продолжает активную, жуткую, обреченную атаку - с теми же сиротскими слезами на глазах, с коими пришел час назад и с коими рассказывал о поездке в Белоруссию. Руки ко мне тянет, телом весь дрожит.

Я отодвигаюсь, он придвигается. Глаза его краснеют, наливаются истинно сиротским горем, а я боюсь, что вот-вот схвачу со стола пустую шампанскую бутылку и тресну Александра Ивановича по многострадальной вдовствующей голове.

Мне все-таки удается отправить его восвояси, воззвав к отцовским чувствам и обязанностям. Ежели единственное дитя завтра летит в Колумбию, то папеньке не обязательно бегать по этому случаю за всеми встречными и поперечными. Он в целом не понял, но послушался.

Ушел. Нецелованный, со слезами. Я через полчаса, сдав его договор небольшой начальнице, тоже покидаю редакцию.

На улице я начинаю рыдать. В природе начинается дождь. У длинного наземного перехода через Садовое кольцо скопилась толпа: очень долго не переключается светофор. Я жду, мне всё равно. Я говорю и говорю сто раз одну фразу, не могу остановиться: “Я хочу домой!”

Дождь усиливается, шумит, поэтому я уже не говорю, а кричу в голос. В эту минуту я знаю только эти три слова из всего русского языка: я, хочу, домой.

На меня даже не оглядываются, поскольку это Москва, в ней многие плачут, всякое бывает. И если уж стоит на переходе у светофора дама в слезах, кричит в голос “Я хочу домой!”, то мало ли у кого в душе что накопилось. Люди у нас щедрые и деликатные. Но я хочу домой! Не на полу! (А если бы он вез ее на крыше!) Я хочу домой здесь, сейчас в этой жизни! Где ты, мой дом?! Где вы все, мужья хреновы? Зачем вы женились на сироте? Я хочу домой!!!

С этим воплем я добегаю до своей квартиры, укладываю дочь спать и теряю сознание.

Потом я заболела. Потом меня лечили. Потом я ушла с этого радио.

Спустя полгода я встретила Александра Ивановича на улице. Сияло чудесное осеннее солнышко. Бабье лето.

Он вел под руку хорошую хозяйственную женщину примерно сорока лет, крашеную блондинку. Она держала за плечо мальчика лет десяти, наверное, от первого брака. Они все улыбались. Александр Иванович, с трезвыми сухими глазами, тут же узнал, вспомнил и радостно поздоровался со мной, хотел что-то сказать, но, вовремя одумавшись, кивнул и пошел с новой семьей в аптеку. Я обернулась им вслед и увидела: в аптеку.

А тот, кто вел под руку меня, не задал ни одного вопроса. Он у меня новенький.

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев