Журнал "ПОДЪЕМ"

N 1, 2004 год

СОДЕРЖАНИЕ

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

РУССКОЕ ПОЛЕ:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

Журнал "Подъем", N1, 2004 год

 СУДЬБЫ

 ВРЕМЯ ГИБЕЛИ ПОЭТОВ

 Смерть поэта! Признаемся каждый себе: когда мы говорим или слышим эти два слова, в нашем сознании (или в подсознании) сразу же возникают Черная речка и склон Машука. И другие хрестоматийные эпизоды из истории русской поэзии, смысл которых определяется иным сочетанием слов, а именно гибель поэта. Даже те люди, что традиционно зовутся у нас "простыми", те, что краем уха когда-то в школьную пору слыхали о существовании отечественной изящной словесности, даже и они имеют вполне определенное представление: поэты - такие граждане, которые своей смертью у нас не умирают. Их убивают - либо они сами убивают себя темили иным путем... А уж те из нас, кто по судьбе, по роду занятий или прочим жизненным обстоятельствам причастен к литературе, те просто несут в себе фактологическое, квалифицированное, выношенное убеждение: в России смерть поэта есть всегда гибель поэта, насильственная смерть. В сознании русского человека издавна укоренился сей "архетип" финала судьбы, отданной стихотворчеству как главному делу: такая судьба просто как бы "обязана" завершиться трагически. (Меж тем из своего исследовательского и житейского опыта, из общения как с зарубежными интеллектуалами, так и с иностранцами деловых профессий я вынес убеждение, что и на Западе, и на Востоке личность поэта хотя и "демонизируется" людским сознанием, - но отнюдь не считается трагически-обреченной, несмотря на общеизвестность судеб Байрона, Лорки, Д. Томаса и других гениев...)

 В России же действительно с детских лет, неизбежно отмеченных чтением лермонтовского шедевра о гибели Пушкина, уже многие поколения как бы "заряжены" этим суждением: жребий человека, посвятившего себя созданию стихов, ест гибельный рок, и его судьба обречена быть оборванной до того срока, когда его физическое существование могло бы естественно остановиться. Причем такое суждение бытовало здесь задолго до 1837 года; вспомним эпизод из повести героя "Смерти поэта": пишущий стишки Гринев получает от коменданта Белгородской крепости дружеский совет, поелику все стихотворцы люди "беспутные и горькие пьяницы", - совет "оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее"...

 Вся литературно-общественная действительность XIX и XX столетий безмерно способствовала укоренению подобного взгляда на личность художника стиха. А уж тот, кому выпала доля стать или еще только становиться русским поэтом - независимо от масштаба дарования, наделенный пусть микроскопической, но все же Божьей искоркой, - тот всегда, вольно, либо невольно, подсознательно, а то и сознательно "примеряет" на себя, на свою судьбу терновый венец... скажем иначе, простреленный на дуэли сюртук или рубаху с нескольким расстрельными дырками. Даже живя самой спокойной жизнью, он внутренне ощущает почти неизбежную в грядущем свою казнь - в тысячеликих ее ипостасях. От пули в четном бою до пули в спину или в "подвале". От конвоирского удара прикладом по голове до петли, надеваемой собственными руками в пьяном бреду. 

Литературно-исторических прецедентов и впрямь - тьма-тьмущая. Или - да простится мне сия мрачная тавтология - погибель.

 "И вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать". Написавший

эти строки автор "Лолиты" мирно и благополучно завершил свои дни в

швейцарской гостинице, ставшей ему домом в старости. Всю жизнь чурался не

то что "пассионарности", но и вообще участия в каких бы то ни было

социально-гражданственных деяниях. И однако, о, Боже! - как

"проговорился" он, сноб и олимпиец, в этом стихотворении

("Расстрел", Берлин, 1927) о своей, быть может, самой лютой боязни

- и самой, может быть, потаенной мечте: "Но, сердце, как бы ты

хотело, чтоб это вправду было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в

черемухе овраг!" Тридцатые годы: почти каждый молодой поэт эпохи

побеждающего социализма (взять хотя бы легендарный круг ифлийцев,

поколение Наровчатова, Слуцкого, Когана и Кульчицкого), чувствуя

близящееся дыхание новой мировой войны, писал что-либо вроде "Но мы

еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях!" И у многих из них эти

мотивы оказались пророческими, - правда, погибали ребята на берегах

русских рек... Вообще давно замечено и историками поэзии, и самими ее

творцами: подобных "буквальных" пророчеств художнику стиха лучше

избегать - это игра с Высшей силой, которая наполняет собой слово и

обращает его против автора. Многие поэты, лично знавшие Твардовского,

вспоминают его предупреждение молодым: не пишите стихов о своей грядущей

смерти - если вы талантливы, то они сбудутся... Кто знает, если бы

Николай Рубцов не написал - "Я умру в крещенские морозы",

- его убиение хотя бы в иную пору года произошло; но именно трескучей

крещенской ночью он и был задушен.

 ... Если вы талантливы. Знаю: скажет кто-то из читателей, что моя

"мера" литературного дарования - верней, его естественной

подлинности - не только условна и даже неточна, но и кощунственна. Не

говоря ж о том, что многие поклонники двух совершенно разных - даже во

многом антиподов, - поэтов, каждый из коих глобально известен, просто

возмутятся, но все же скажу... Именно несовпадение предсказания

"На Васильевский остров я приду умирать" с реальными

обстоятельствами кончины автора этих строк, завещавшего даже похоронить

себя в Италии, заставляет меня сомневаться в Божественности дарования,

что было присуще опальному питерскому кумиру 60-х, затем эмигрировавшему и

ставшему Нобелевским лауреатом. Филологический дар вселенского масштаба

- да! Какие угодно иные достоинства, потребные стихотворящему человеку

- да! Но не озарение от Всевышнего. Ибо - не сбылось предсказание,

не стало роковым... То же - и с автором "Братской ГЭС" и

"Считайте меня коммунистом!". В свое время, перешагивая рубеж

сорокалетия, Евгений Александрович пообещал в стихах: "До семидесяти

трех обещаю жить!" Недавно же в телевизионно-литературном шоу он

"отменил" сей обет: дескать, слишком много договоров назаключал на

свои грядущие труды и проекты с различными менеджерами, издателями и

продюсерами, и, чтобы их выполнить, придется ему жить "лет до ста без

старости". Ну, знаете, господа... Разумеется, деловой человек обязан

выполнять деловые обязательства, но ведь Поэт, говоря о своей грядущей

смерти, заключает договор с Всевышним! Стало быть, не Поэтому было то

обещание дано... А, впрочем, я желаю Евтушенко долгих лет жизни и многих

томов, заполненных разнообразными текстами.

 ... И наши дни. Совершенно ничем не схож ни с Набоковым, ни с Рубцовым

сегодняшний житель костромской таежной глубинки Леонид Попов. Лишь на

пятом десятке у него, бывшего геолога, вышла книжка, приняла его в СП,

"прокатилась" волна подборок по центральным изданиям. Но он

вернулся в свою глушь, такую, где, не будь ТВ, никакие государственные

катаклизмы не были бы слышны. Он работает в "районке",

крестьянствует - и пишет нередко вот такое:

 Хотя и рубище певцу

 К лицу, не худо б знать:

 По-русски это - встречь свинцу

 В рубахе чистой встать.

 Итак, за 80 с лишним лет многократно переменялось все - страна,

государство, система, мир людской (покойный Солоухин последние лет десять

упрямо утверждал, что и русского народа уже нет, а есть лишь

"население"), - а взгляд русского поэта на свой собственный

финал остается все тем же. Смерть поэта есть гибель поэта.

"По-русски" поэт в России может (даже должен) умереть лишь

"встречь свинцу". Или иным путем, но - не в

"наследственной берлоге", не "на постели, при нотариусе и

враче" (Н. Гумилев).

 ... А меж тем большинство-то русских поэтов умирали все же (и слава

Богу!) именно в своем дому, в своей - или в больничной постели.

Смертью обычного, "простого" человека. Тут можно сказать: даже

"подавляющее" большинство. Причем к сему большинству относились

далеко не мелкие, малозаметные литераторы, но и едва ли не все крупнейшие

художники слова. (Оговорюсь: слово "поэт" в моих заметках имеет

широкий смысл, под ним я разумею пишущего человека, который чувствует в

себе поэзию и выражает ее в слове, - жанр тут не особенно важен. Хотя,

конечно, речь идет прежде всего именно о художниках стиха как о творцах

самой тончайшей духовно-психологической материи - следовательно, о

людях с наиболее развитым психомиром, людям-"чувствилищах", более

других наделенных даром провидения...) Некрасов, Тургенев, Ал.

Толстой, Лев Толстой, Апухтин, Бальмонт, Бунин - беру самые

"разномастные" имена тех, кто свой век, подчас немалый, свое

физическое существование завершил без стороннего вмешательства и не

"по собственному желанию". То же можно сказать и о поэтах

советской эпохи...

 Но - тут надо вспомнить еще одну гумилевскую строку:

 А для низкой жизни были числа.

 Численно - да, большинство русских художников слова умирали своей

смертью. Но поэзия на то и поэзия, что числа, "процентное

отношение" в ней - и в отношении к ней - имеют ничтожное

значение. "Молнии бьют по самым высоким деревьям"; удары этих

молний как раз и создали в русском общественно-народном и личностном

восприятии тот самый "архетип": смерть поэта есть гибель поэта. Да

так мощно, что свет этих вспышек накрыл собой и тех, кто "при

нотариусе и враче", и при священнике. И есть в таком - уже

действительно народном, а не литературном, и уж конечно не в

вульгарно-социологическом - взгляде своя высшая справедливость.

 ... Хотя бы потому, что уход художника слова из жизни всегда есть финал

трагедии, разыгравшейся меж ним и миром (обществом, государством, а,

может, и просто его семьей). Вот почему нам ныне ясно: не будь тот же

Некрасов таким, каким он был, он бы излечился где-либо на италийских

берегах; и Достоевского убила не эпилепсия, а пули, что не вылетели на

Семеновском плацу. Вот почему и "домашне-больничные" смерти Блока,

Булгакова, Твардовского и Яшина (опять же "разномастные" имена

беру) стоят на одном уровне трагедийности с гибелями Гумилева, Клюева,

Мандельштама и П. Васильева, а те - с финалами Есенина, Маяковского и

Фадеева. "Юридически" утверждать о первых и третьих, что их кто-то

убил - нет смысла, ибо нет "чисел", нет юридических же

доказательств (по крайней мере - пока); но вот перед Богом - и

перед Россией - да, можно и нужно сказать: их убили...

 А теперь - главное.

 Все, что относится к русскому взгляду на понятие "смерть поэта",

явилось на свет, сформировалось и укоренилось - в Империи. Или - в

Империях. В русской и советской Империях. При власти царской, при власти

коммунистическо-советской, при авторитарных и тоталитарных режимах. То

есть тогда, когда отечественная поэзия (шире - словесность, искусство)

расцвела, вошла в зенит и дала не одно и не несколько созвездий, а целый

космос звезд. Звезд стиха, прозы, музыки, кисти - Поэтов. Такой

космос, какого не дал весь остальной мир планеты за все тысячелетия своего

существования.

 Только в таком космосе творцов Красоты понятие "смерть поэта"

становится явлением, которое потрясает народ. Которое подвигает людские

множества без всякой на то команды (а часто вопреки запретам) собираться

на проводы поэта в последний путь. Тут нет ничего парадоксального, -

кроме разве что парадоксальности (всемирной) таких феноменов, как

"Россия" и "русская поэзия". Будь иначе - в феврале

1837-го скончался бы всего лишь титулярный советник и камер-юнкер

Пушкин... Можно долго и нудно рассуждать (что и делают тьмы

исследователей, комментаторов и социологов), что сей Русский Ренессанс

происходил несколько столетий постоянно "несмотря на",

"наперекор" и "вопреки" тому или иному обстоятельству.

Словом, по "недосмотру начальства"... Это правильно вообще-то.

Более того: именно эти "наперекор" и "несмотря на"

становились источниками тех молний, которые били по самым высоким

вершинам. Мы можем признать сегодня, что одни русские гении и таланты

погибали в своих ошибках с высшим светом, другие - с собственно

имперской властью, третьи - в конфликтах с цензурой, с охранкой, с

революционерами, с ЧК и ЦК. Каждого убивало что-то или кто-то. Но,

заметим, никто из подлинных отечественных творцов поэзии не бал ни открытым

врагом Империи (царской или советской), ни ее лакеем... Читайте

предсмертные письма ушедших "добровольно" - убедитесь в том

сами.

 Иное дело: кое-кого буквально распластывал разлад меж собственной душой

художника и собственными же социально-политическими (или религиозными

- Гоголь) взглядами. Но и в таких случаях нельзя утверждать, что

художника "убила система". Под колесами имперской колесницы гибли

многие "физические лица", среди них и поэты, но то - факты

социальной истории, ее статистики, а не психологии взаимоотношений меж

поэтом и государством. Тот совершенно ни уха, ни рыла не смыслит в сей

психологии, кто утверждает, что того или иного поэта убила

"система", "царская империя" или "империя зла".

Тот не знает, что настоящий художник всегда будет страдать при любой

власти, всегда будет в оппозиции к ней (пусть внутренней, даже служа

власти, а это еще гибельнее для него, "чужого среди своих")...

Глупо, к примеру, вопиять, что Рубцова удушила "атмосфера

тоталитаризма". Его задушила здоровенная (и незаурядная) баба.

(Правда, не исключено, что когда-либо она окончательно расшифрует те

"намеки" на "внешние обстоятельства", которые понудили ее

к сожительству с вологодским самородком - "намеки",

прозвучавшие в ее недавних мемуарах). А страдал он от тысячи различных

бед, от всего, от чего всегда и во все времена сходят с ума и с круга

талантливые и неординарные люди. Будь же он хоть каплю

"политизирован", хоть на йоту прояви он склонность к

"фронде" - его тут же подняли бы на щит искусники

диссидентства и грядущей "демократуры", как сие произошло с целым

рядом тех, кто впоследствии стал "прорабами духа" и "прорабами

перестройки"...

 Поэт мучается в империи. Она нередко мучает его. Но Поэту нужна Империя,

и он в той же мере нужен ей. Ибо оба они - творения прежде всего

русского народа...

 Было некогда сказано: Пушкина убило отсутствие воздуха. Это так, но

добавлю: отсутствие воздуха в чиновно-бюрократическом Петербурге, в среде,

пронизанной миазмами ненависти к отечественной духовности, в том круге,

где он был заперт множеством обстоятельств своей жизни - в том числе и

сугубо личной жизни. И - только. В Михайловском - в ссылке! -

дышалось ему так, что он там вызрел в национального русского гения. И в

целом атмосфера времени в тогдашней русской державе рождала все новых и

новых поэтов... Так было и в державе советской: "свирепствуя и

мучась", люди, одаренные искрой Божией, созревали и вырастали в

настоящих художников стиха. И в каждой из минувших эпох XIX и XX веков

поэтов убивало нечто, их убивал кто-то, но они могли быть и жить поэтами.

Воздуха воли (а "воля", согласимся, есть нечто большее, нежели

"свобода") - хватало.

 Сегодня - поэтов убивает само Время.

 Наступила уникальная по своей мертвяще-убийственной для поэтов - для

самой поэзии, для возможности ее генезиса - эпоха. Время, в коем

действительно и уже во всей стране исчезает воздух, которым может дышать

человек искусства. Тут нельзя ограничиваться такими терминами, как

"коммерциализация отношений меж людьми". И не в одном лишь

разрушении былой издательско-редакционной системы тут беда. Хоть издай

свою книгу тиражом в полмиллиона (если найдешь спонсора), хоть небывало

дивную поэму напечатай в "Новом мире" или в "Нашем

современнике", - не услышат. Не заметят. В безвоздушном

пространстве не слышны, не могут распространяться самые сильные и самые

красивые звуки. Уничтожители России (как Империи) на сей раз - в

отличие от своих предшественников в послереволюционные годы -

преуспели: они стали "аннигилировать" прежде всего то

духовно-психологическое состояние, в котором рождается и дышит слово

поэта, в котором живет его душа. Собственно, уничтожается именно та

трудноуловимая и не поддающаяся логическим формулировкам субстанция,

которая обозначена в пушкинской строке "Здесь Русский дух, здесь Русью

пахнет". Можно понять, почему они преуспели: оружие у них, в отличие

от их предшественников, электронное. То, что зовется "ящик". Не

случайно же на "голубых" (и все более голубеющих) экранах можно

увидеть все, что возможно и невозможно, кроме русских поэтов.

 И, если в те или иные периоды царской и советской истории "молнии

били по высоким деревам", то сегодня обречены все леса и подлески

вплоть до былинки. На наших глазах в последние несколько лет происходит

небывалое вымирание творцов отечественной поэзии. "Числа" тут

очень не помешали бы: за 90-е годы ушло из жизни великое число

"хороших и разных" художников слова; причем в большинстве своем не

достигших шестидесятилетия. У каждого из них были свои причины смерти,

подчас серьезные, медицинские, но, зная многих из них лично, могу

определенно сказать: то - причины внешние, а внутренняя, главная -

в том, что им нечем стало жить (и не только в материальное смысле), им не

жилось, не дышалось... Один из них, жизнелюбивейший в недавнем прошлом,

могучий телом и духом раблезианец-"шестидесятник" встретился мне

на Большой Грузинской, где он жил, за месяц до его смерти - и через

месяц после Октября-93. На вопрос "как живешь?" он ответил: "Я

не живу. После этого (он кивнул на черневший Белый дом) жить нельзя,

незачем..." Лишь в самый последний год его жизни до него стало

доходить, что он был и мог быть лишь поэтом советской Империи.

 Едва ли не самый красноречивый за 90-е годы пример: Борис Примеров,

добровольно ушедший из жизни. Казак и немножко "юродивый"

одновременно, словолюб и бунтарь, в свое время много горьких слов

плеснувший в лицо советским чиновником. И - ставший стократно более

лютым врагом постсоветского режима, сгоравший от этой лютости.

Предсмертная записка многое объясняет, но не все. Борису стало невозможно

дышать в этом времени. "Боже, верни нам Советскую власть!" -

вот его предсмертная мольба, объясняющая главную причину его ухода.

 То же - и за кольцевой дорогой, в самых глубинных областях: вроде бы

совсем не старце творцы поэзии прямо-таки "посыпались" в мир иной.

Когда-нибудь те из нас, кто доживет до лучших времен, сочтут эти потери и

убедятся: никакие "годы репрессий" не косили ряды русских поэтов с

такой силой!

 Жертвы - всюду, где был Союз, и даже в тех его краях, где люди по

менталитету очень отличаются от русских, и там жатва смерти звенит косами

в стане поэтов... Знал я одного эстонского талантливого парня, его звали

Юхан. Как говорится, ни оной родинкой не был он похож на Бориса Примерова:

в пору молодости вовсю "авангардствовал", циркачил и трюкачил,

хулиганил и эпатировал - правда, весело и затейливо. Потом

"перебесился", сменил шутовской псевдоним на свое подлинное имя,

написал несколько сильных книг с поэтическими лирико-философскими

размышлениями. Как многие его коллеги-земляки, он "озвучивал"

своим голосом "поющую революцию", вел к власти Народный фронт.

Привел... Пожил несколько лет за рубежом. Вернулся в "суверенную

Эстонию", прошелся по Таллину, и - осатанел от обилия плакатов и

лозунгов типа "Эстония для эстонцев", "Русские - вон из

Эстонии". Затем убедился, что и дела тех, кого он сотоварищи привел к

власти, полностью соответствуют этим лозунгам. Пил несколько дней смертно,

затем облил себя бензином и... в предсмертной записке написал: "В

такой стране я жить не могу!" Так что - "имперское", оно

же советское мировосприятие, оказывается, свойственно не одним только

русским поэтам. Время чернобыльскими своими лучами выжигает поэзию по всей

бывшей союзной державе...

 Для меня, долгие годы связанного творческим содружеством с литераторами

Средней Азии, самая большая здесь потеря - Лоик Шерали. Солнечный

соловей фарси-таджикского языка, поэт, которого действительно носил на

руках народ его горной страны, признанный живым классиком по всей

зарубежной Азии - и при всем этом к русским читателям он только-только

начал приходить. И при всем этом до последнего дня он не расставался с

партбилетом КПСС. У Лоика не закружилась голова от "демократии"

исламского типа, он остался одинок в гражданских распрях, его не коснулась

братоубийственная резня, - а вот сердце разорвалось от боли... И никто

мне не докажет, что мои сибирские товарищи по перу Саша Плитченко и Гена

Карпунин ушли из жизни столь рано только от болезней, - они

задохнулись в "безвоздушном пространстве" времени пришедшего...

 Знаю многих, чей уход в небытие заставляет вспомнить есенинское  "...чтобы ярче гореть". Сегодня от отчаяния страсть отечественного добра

молодца к самоиспепелению выплескивается во всю классическую мощь нашей

национальной натуры. Но "ярче гореть" не получается, а получается

гибель в пьяном маразме. Убиение поэта и человека в себе. Тут вообще много

вариантов, один другого бредовей... Знаю одного своего коллегу, который лет

25 назад просто потрясал всех своей самородной мощью, творческим

темпераментом, северно-славянской и чуть "варяжской" натурой,

рождавшими кипучие и тысячецветные, порой просто колдовски-завораживающие

стихотворения и поэмы, - Русский Север представал в них таким, каким

еще не знали его читатели. Обосновавшись в столице, это удалец стал

крепким функционером, палитра его слега приутихла, но поэтом он все же

остался. За последние же лет пять он превратился попросту в анемично-вялое

существо, занимающееся "бизнесом" и оттягивающееся в цэдээловских

буфетах... Разве это - не Смерть Поэта?.. Я уже не говорю о немалом

ряде товарищей по перу (и "правых", и "левых", и

"независимых"), ушедших в последние годы "при невыясненных

обстоятельствах": Иван Лысцов, петербургжанка Наташа Карпова... Судя

по всему, эти обстоятельства выяснятся лишь в наступившем тысячелетии.

 И - ничего! Происходит массовая гибель русских поэтов, ничего! А чего

вы хотели, - никто из них не Влад Листьев. А чего вы хотите -

российских мальчишек в погонах ежедневно уже столько лет стреляют в Чечне,

как зайцев, каждый день от недоедания умирают сотни в недавнем прошлом

трудовых  людей, - и этого тоже никто не замечает "там,

наверху"... Много можно и необходимо говорить на тему унижения

человека тоталитарной властью. Но сегодня на первый план выходит едва ли

не более жуткая реальность: человек как общественная ценность нужен

только Империи. Когда она разрушена - ему дают "права", но он

никому не нужен со своей "самоценностью", и гибель его не

замечается.

 Так и с нашими художниками слова... В Империи смерть каждого из них

становилась Смертью Поэта. Сегодня же они погибают массово и разнообразно,

но уход из жизни даже самых крупных из них становится всего лишь предметом

для регистрации в соответствующей конторе...

 Буря бы грянула, что ли! - хочется каждый день и час выплескивать из

себя мольбой эту строчку классика; ан подумаешь и вспомнишь: буря уже

давно гремит, и скольких она уже уничтожила - да только почему-то

хороших людей. Лучших русских людей.

 И еще раз говорю то, о чем писал уже не раз. Если даже в таких

невозможных для ее бытия условиях, даже в стране, ставшей полигоном для

новых бесчеловечных экспериментов, даже во времени, которое убивает все

зерна и всходы духовности - русская поэзия не только не замерла, но

продолжает жить, развиваться во множестве своих ипостасей и традиций -

от "сурово-критического" реализма до постмодернистских

"протуберанцев", если она переживает свой новый, поистине

пассионарный взрыв (пусть и не слышимый пока большинству тех, кому он

более всего необходим), это есть вящее свидетельство того, что уничтожить

Россию невозможно. Не под силу никаким экспериментаторам сделать ее

"не Россией".

 Россия началась песнью русского поэта, в которой она, Россия, была

впервые названа по имени. И если она погибнет - так только лишь с

предсмертным криком последнего убиваемого русского поэта, с гласом,

который оповестит Господа, что России больше нет. Но не верится, что

Господь даст этому свершиться...

© "ПОДЪЕМ"

WEB-редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев