   |
| |
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
|
Виктор ПОПОВ |
|
СОЛОВКИ |
ДОМЕННОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАРусское поле:ПОДЪЕММОЛОКОРуЖиБЕЛЬСКФЛОРЕНСКИЙГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
Глава из романа
Виктор Михайлович Попов родился 25 ноября 1926 года в селе Танцыреи Борисоглебского района Воронежской области. В 1944 году окончил Борисоглебский лесной техникум, в 1954-м – Всесоюзный лесотехнический институт. Учился в заочной аспирантуре. Работал на Северном Урале, служил в армии, около тридцати лет отдал железнодорожному транспорту, с 1973 по 1988 годы был главным редактором журнала “Подъем”. Сейчас председатель правления Воронежской областной писательской организации Союза писателей России. Виктор Попов автор романов и повестей “Один выстрел во время войны”, “Жизнь по карточкам”, “Живая защита”, “Край земли” и других произведений. Награжден орденом Трудового Красного Знамени, медалями. Почетный железнодорожник, заслуженный работник культуры России, лауреат премии имени А. Платонова и других премий. Редакция и редколлегия журнала “Подъем” сердечно поздравляют Вас, дорогой Виктор Михайлович, со славным юбилеем! Желаем Вам доброго здоровья, дальнейших творческих успехов!
1 Пароход “Нева” стоял у причала безжизненно. Пассажиров набралось много, казалось, весь Архангельск явился на причал. И - туман. Такой туман стоял над морем, над всем портом, что пароход виделся смирной расплывчатой тенью. Но вот в его утробе грозно заурчало, над тихой водной гладью приплюснуто прохрипело. Этот гудок не поднимался выше причала, его ржавый голос рваной зыбью стлался по воде. Прохрипел еще раз. И тогда по гибким, прогибающимся сходням безмолвными муравьями пассажиры начали подниматься на пароход. Иван Захарович нашел свободное место на верхней палубе на огромной катушке из пенькового каната. Он всунул ноги внутрь этой катушки и обрадовался: не холодно, удобно и все видно. Под ногами что-то зашуршало. Оказалось - газета, старая-престарая, желтая, вымазанная машинным маслом. “Новые Соловки”, - прочитал Иван Захарович. Это очень кстати; он ладонями разгладил выцветшую бумагу. “В Соловках, где зачастую не представляется решительно никакой возможности технически улучшить производственный аппарат путем машинизации его, труд, естественно, является тем основным моментом производства, который в конечном счете определяет полезную продуктивность его...” Это конечно интересно, но... не очень. Куда занимательней показались Ивану Захаровичу мелкие заметки. “...культпросветом первого отделения были командированы во второе отделение для постановки спектакля артисты Арманов, Орлов, Спектр, которыми были даны следующие спектакли... К участию в спектаклях были привлечены также местные силы. Перед каждым спектаклем тов. Серебряковым были прочитаны лекции на темы: “Землетрясение в Японии”, “Япония и японцы”, которые с большим вниманием слушались зрителями”. Еще одна заметка под заголовком “Все на учебу”. “Коллектив “Своих” на последнем общем собрании постановил перенести центр работы с театральной на учебы, обратив серьезное внимание на роты, населенные рабочими, стараясь идти вперед самим и тянуть до себя отставших товарищей”. Перед Иваном Захаровичем открывался новый мир, неведомый и во многом - непонятный. Роты... Отделения... Но это же не о военных! Он забылся, глотая один газетный материал за другим. Заголовок: “Поцелуйный обряд”. “Есть у нас еще в лагере такие ручки, которые натирают себе мозоли только от того, что подержатся а веревки качели. И в силу этого служат предметом особенного внимания полупочтенных обитателей нашего лагерного Олимпа... Он умильно склоняется к мягким душистым ручкам прелестных каэрок и почтительно лобызает четыре пары их одна за другой под аккомпанемент задорного мотива из “Веселой вдовы”. Не находите ли вы, что у нас в Соловках окончательно окультурились, - ехидно спрашивает представитель всевидящей прессы у одного из них “твердокаменных”. “Коммунисты-чекисты взасос ручки у каэрок целуют”. - Видите ли, - начал тот повернувшись, но поперхнулся и, обалдев, так и не закончил. Он заставил нас сегодня покраснеть, забывший: звание, которое он носил, накладывает на него обязанность сначала подумать о том, что он сделает, и потом уже сделать, а не наоборот”. Рабочие роты, поцелуйные обряды, подтягивание отстающих на более высокий уровень, - все было новым, непривычным Ивану Захаровичу. И - тревожило, когда он думал об Ирине. Положил газету на колени. Тумана уже не было, пароход скользил по выглаженной равнине. Впереди вода без конца и края, позади вода. Ни кусочка земли, ни единого облачка. Опять наклонился над газетой, теперь на глаза попалось официальное сообщение, очень давнее и все равно интересное, потому что оно имело какое-то отношение к Ирине. Хотя бы краешком своим. “Бывшая 95-я особая дивизия после окончания гражданской войны стала Соловецким Особым полком войск ОГПУ. Печатаем приветствие по случаю очередной юбилейной даты. В половине 1923 года сформирована была, товарищи, основа воинской части, на которую возложена была высокая честь быть часовым на Северном рубеже Советского Союза. Эта воинская часть - ваш полк, товарищи красноармейцы, полк героической Красной Армии и одновременно полк войск ОГПУ - имя, которое с проклятием и ненавистью произносят все враги трудящихся, и имя близкое и родное всем угнетенным и обездоленным. Воплотите же, товарищи, и заветы тех, чье имя вы носите. Будьте крепки, как сталь. Воплотите в себе величие и мощь пролетарского класса. Его героизм. Ясность его классового разума и смертельную ненависть к капиталу и его агентам... В чем заключалась культурная помощь шефа вашему полку? За довольно-таки короткое для шефства время получено 1156 книг различного содержания, тетрадей 700 штук, портретов революционных вождей - 3, граммофонных пластинок - 94, граммофон - 1, 12 пудов махорки, значительное количество спичек и курительной бумаги... Надо полагать, что при непосредственной помощи шефов Соловецкий Особый полк не почувствует себя, живя на Северном рубеже, в оторванности от материка”. “Особый полк, оторванность от материка...” - раздумывал Иван Захарович. Он представлял, что на каком-то малюсеньком клочке земли, в окружении вот этого безбрежного моря стоит в постоянной боевой готовности армада красноармейцев с винтовками наперевес. Охраняют не только северные рубежи, но и ее - Ирину. Охраняют, чтобы не сбежала. А куда бежать? В Ледовитый океан? Море, спокойную ватно-серую воду прорвала изнутри белая шапка соловецкой церкви. Вскоре она разрослась, это уже была колокольня; потом медленно выстроился тесный ряд других колоколен, башен, протянулась хмурая стена от одной башни к другой, забелело возвышение с маленькими окнами. “Кажется приехали!” Иван Захарович на всякий случай свернул газету, хотя уже запомнил адрес редакции: остров Соловки и на Белом море, через Кемь, Карельской республики, управление Соловецкими лагерями особого назначения, первый эта, комната двенадцать. И даже номер телефона указан. Судя по всему, за этими стенами и башнями как раз и находится управление лагерями и редакция. Остановившись на пристани, Иван Захарович оглянулся. “Нева” показалась огромным судном, нависшим над пристанью и занимавшим полнеба. А в Архангельске этот пароход не вызвал восторга и удивления, хотя и море, и такое судно он видел впервые. Наверное, из-за тумана многого не увидел, не оценил по достоинству. А ведь кроме редакции не сразу определишься к кому обратиться. В газете даже указаны часы приема: от 10 часов до 4 и от 8 до 10 вечера. Хотя времени со дня выхода газеты прошло очень много, но вряд ли здесь заведены новые порядки. Зачем вводить, зачем менять? Жизнь, что ль, на этом острове так бурлит, что старые порядки уже не выдерживают напряжения? Соловецкий Кремль - так называлось скопление разных строений за каменной стеной из валунов. Это, конечно же, не Москва, где он ходил по Красной площади и любовался домами, воротами, красными шпилями. Это вовсе не Москва... Двор каменный, вся земля большей частью в камке, дома из двух и трех этажей, стены облезлые, штукатурка во многих местах осыпалась. На земле кучи кирпичного крошева, разбитые колеса, полусгнившие лодки. В комнате номер двенадцать всего один человек. Да, редакция здесь; да, он самый и есть редактор, но кроме того он еще и, понимаете ли... Этот редактор почему-то был в красноармейской форме, но с малиновыми кантами, что убедило Ивана Захаровича: он из военных, из этого самого Особого отдела. Что ж, очень хорошо, у военных больше порядка, чем у гражданских лиц. Иван Захарович попросил отыскать Ирину Светельскую. Ни здешнего отряда, ни статьи, по которой ее посадили, он не знает. Но она здесь, здесь! - так сообщили ему губернские власти. - Она из социально близких или из социально дальних? - спросил редактор. - Не знаю, не слыхал, - растерялся Иван Захарович. - А это что такое: близкие, дальние? Родня, что ли? - Да-а... Вижу, с нашим материалом вам не доводилось работать, - зачмокал губами редактор. - “Близкие” - это уголовники, воры; “дальние” - политические, ну - контрреволюционеры. Наша теория четкая, надо все делать здесь прежде всего для социально близких. Почти родня, одним словом. Она, ваша Светельская, сама билась за контрреволюцию, или - пропагандировала? - Не билась... Не пропагандировала... - Возможно, возможно... Если б она была из “близких”, то вопросов не возникло бы. Но поскольку из “дальних”... Что ж, коли приплыли, не провожать же вас обратно, да и пароход уже, наверно, отошел. Узнаю, наведу справки... Если все так, как вы сказали, то, может, у вас что-то получится. Погуляйте, пока схожу по вашему делу. - А здесь подождать можно? - Пожалуйста, тут секретов никаких. Все секреты у нас в другом месте, особом. Иван Захарович остался один. Осмотрелся. Здесь был монастырь, даже роспись по штукатурке кое-где сохранилась: образы Пресвятой Богородицы, Николая Чудотворца, Михаила Архангела. Похоже изображения святых сохранились на иконах дома, в Карандеевке, в переднем углу. Такое соседство, видимо, не смущает редактора. А ведь он чин ОГПУ. Может, и смущает, но - терпит. Впрочем, в иконах ли дело? Если редактор не верит в Бога, то во что же можно верить среди моря да в таком отдалении от народа? На столе оттиск одной страницы нового номера газеты, другая страница была еще чистой. На заполненной площади прямо на шрифтовых колонках чернильные пометки, - редактор, видимо, был вынужден прорвать работу из-за визита Горшкова. Время тянулось так медленно, что Иван Захарович почти уверовал: Светельской на Соловках нет. Пора заявиться редактору с каким-либо результатом. Сколько нужно, чтобы грамотным пальчиком пройтись по списку проживающих в лагере? Ну, сколько нужно?! Жива ли она... Тяжко в этой комнате, дышать трудно, и почему-то - холодно. Как же он - редактор работает здесь целыми днями! Мало света в этой монастырской келье, всего два окошка, причем - одно заложено кирпичами. Или стекла не нашли, или - для сохранения тепла. Судя по окну, стены здесь толстые, они долго держат и летнее тепло, и зимний холод. Сейчас, видимо, выходит накопленный холод. Наконец-то... Наконец! Редактор вошел неторопливо, положил на стол какую-то бумагу. - Вот, заполните... - Она все-таки здесь?! - Да вы что-о?.. Если вы не были уверены, то зачем было ехать в такую даль?.. Это - заполните, а потом личное заявление напишите. Она сейчас на работе, к ней претензий никаких, так что свиданку получите. Но это - завтра, скорее всего - утром. Ее, видимо, освободят на весь день... Пишите быстрее, пока приказ не зачеркнули. 2 Они встретились так, будто расстались вчера. Ивану Захаровичу показалось, что Ирина недовольна его появлением; она молча оглядывала его, как неожиданное чудище. Он тоже смотрел на Ирину, как на редкостное явление и все же про себя отмечал: истощенная, лицо бледное, как у больного человека, волосы гладко забраны в одну косу, брошенную за спину, и... седая прядь. У такой молодой! Он удержался от каких-либо комментариев по поводу ее седины, она может обидеться из-за его чрезмерной наблюдательности. За ворота вышли без охраны и побрели к морю. Тут Ирина обмякла, обхватила шею Ивана Захаровича, обвисла. - Как же вы-ы... Как получилось!.. Зарыдала, слезами вымочила его небритую щеку. - Как нашли меня-а?.. - Нашел... - Зачем искали меня-а?.. - Надо... Никак иначе... - Иван Захарович!.. Иван Захарович!.. Долго стояли, всматриваясь друг в друга. На берегу сели на большой валун, обкатанный морем. - Не могла даже подумать... Невероятно!.. Как вы отважились? Онемевший от счастья, он не выпускал руку Ирины. Волны моря дуто все поняли, - они бережно плескались у их ног, солнце играло в прозрачно чистой воде, на морском дне покачивались округлые голыши. Или это лишь видимость? Стоило на минуту-другую замереть волнам, как эти голыши тоже замирали, они словно красовались ярко-зелеными пятнами мелких водорослей на своей поверхности. - Вода уходит... - сквозь слезы проговорила Ирина. - Отлив... - Он часто бывает? - спросил Иван Захарович, будто сейчас этот разговор о самом важном. Ирина опять прильнула щекой к его лицу. - Знаете... Вы пахнете моим домом... - Тебе мерещится. - Может быть... Но это правда... Как там Олег? Его еще не забрали? Иван Захарович напрягся, вмиг сообразил: промедление с ответом наведет ее на горькую мысль, может о чем-то догадаться. - Ничего... У него все в порядке... - Слава Богу, - перекрестилась Ирина. - Ну, а как вы? - О-о, у меня большие изменения! Я уже никто в Борске, по своей глупости. Меня хотели повысить... в губернии чтобы... Ничего не вышло. - И не надо! Зачем это вам?.. Иван Захарович, Иван Захарович... Вы умный человек, зачем высоты рискованной власти? Скажите, когда распоряжались всем уездом, были счастливы? Чего вам не хватало? - Тебя. - Ну, зачем так... - Ладно, об этом потом. Расскажи о себе. Сколько дали? - Не знаю. Посадили, привезли сюда и... все. Отбываю свое, а сколько у меня отняли... - Ирина пожала плечами. - Здесь многие из заключенных ничего не знают. Я по политической загудела сюда, в нашей камере одни политические, мешать “дальних” с “близкими” не полагается. Но... всякое случается. - С кем сидишь? Ирина рассказала: в камере одна монашка за какие-то проповеди, жены белых офицеров - просто за контрреволюцию, какие-то сектанты, еще - две проститутки. У них-то... оказывается, тоже политикой занимались. Этим легче, их часто вызывают куда-то, паек особый... Видите, не умерла. На работу водят, с работы приводят. Забота, одним словом, чтобы в здешних лесах, болотах и озерах никто не пропал. А места красивые, жить бы да жить, все условия. Тут монастыри стояли, монахи своими руками даже каналы прорыли между озерами, рыба водится, в лесах ягоды... - Тебя на какую работу водят? - На общие работы, - удивилась Ирина его непонятливости. - Никакой специальности... Тут свой кирпичный завод, еще - смолокуренный... Деготь делают. А мы лес поставляем... А еще уголь жгут, древесный... - Ты на лесоразработках, что ли? - Конечно, куда меня кроме. Зимой снег обтаптываю вокруг деревьев. Указывают, какое дерево будут валить, а я обязана вокруг него снег утоптать, чтобы пилить пониже и поудобнее. А потом сучки таскаю в одну кучу, сжигаю. Снега бывает много... - И все время одна?! - Что вы!.. В нашей тридцатой роте таких с десяток наберется, малосильных. Над ними потешаются, цветочками-лепесточками зовут. - Бабы - в роте... Кто смеется? Охрана? - Нет, свои, заключенные. Иван Захарович открыл саквояж, достал толстые шерстяные чулки. - Это тебе, чтоб не мерзла. Мама вязала. Ирина прижала чулки к груди. - Спасибо-о... Очень пригодятся. Она знает, куда вы направились? - Она все знает... И опять зарыдала, сжимая колючий шерстяной подарок. - Не поверите... Правда, чем-то родным пахнет... - Почему не поверить... А вот - сухари, немного сала... Кроме ничего не довезешь. Хотел яиц... Ирина заулыбалась. - Цыплят привезли бы ил яичницу. И за сухари спасибо, поделюсь в камере, - со мной делятся. Кое-то даже посылки получает, кому разрешено. Сейчас в лесу утаптывать нечего, мне другую работу подкинули: учительствовать. Два раза в неделю, после работы, когда люди вернутся, тогда я берусь за свое дело. - Тут... учат? - А как же... Две школы: одна по ликвидации неграмотности, другая - для малограмотных. Ну вот... На неграмотных особый декрет, - учиться в обязательном порядке. Но... Не все заключенные ходят, кто из-за болезни, кто отбывает в карцере за провинность, а кто просто не в силах, на работе устает... - И ты учишь?! - Это как раз для меня. В дни занятий меня освобождают от общих работ. Два раза в неделю, шутка ли, это у меня праздники. Видите, как получается, мне дали совсем неграмотных, да еще помощника закрепили. - Молодой помощник? - Кажется, ровесник. Польский вахмистр какой-то... Деликатничает... - М-мда-а... - Иван Захарович уже отчужденно посмотрел на Ирину. Она словно не заметила его многозначительной понятливости. - Во всех классах обеих школ обязательно проходят арифметику и русский язык, а еще и естествознание, географию... Долго здесь будете? На сколько вам разрешили? - неожиданно прервала она своей рассказ. - До следующего парохода. - Понятно-о... И за это большое спасибо. Боже мой! Кто бы мог подумать... - Ира, извини, но я должен все знать. Этот вахмистр... кто тебе? - Помощник. Дисциплину на уроках поддерживает. Ученики имеются такие, что без мужчины не обойтись. Он даже выйти замуж предлагает. Говорит, как только освободят, так сразу свадьба, на воле, разумеется, - и в Польшу, на постоянное жительство. Смешно, правда? - Нисколько! За меня - нельзя, за него - можно. - Что вы, Иван Захарович! Какая Польша?! Какой жених?.. До замужества ли мне сейчас... Выжить бы, единственная цель и – к себе, домой. А этот... чванливый, хотя и не такой, как остальные, но только и слышишь о его лошадях, - доживут ли до его возвращения со Слона... - Это что такое? Здешнее животноводство? - Ну что вы... СТОН - Соловецкая тюрьма особого назначения, СЛОН - Соловецкие лагеря особого назначения... Тут своя арифметика: кто и сколько отсидел, сколько осталось на СТОНе или на СЛОНе... - Значит, замуж... - Боже-е! Зачем я вам сказала... Ничегошеньки у нас, ну совсем-совсем ничего! - Может быть и так... Я схожу к твоему начальству, попрошусь остаться напостоянно. Какую-нибудь работу дадут, хотя бы снег отаптывать... Дождусь твоего освобождения. - Смеетесь, что ли? Кто вам разрешит? Этот край для особых людей. Не чудите, Иван Захарович. - Все-таки попрошу. Если б не этот кавалерист... Впрочем, не он, так другие нашлись бы... Не допущу! На все пойду, а не допущу! - Господи-и... Как хотите... Я была бы рада. Поблизости свой человек, чего еще желать... - Вздохнула, покачала головой. - Ничего вам не разрешат, чего ж об этом... И так - чудо! Целый день - с вами) А говорят, чудес не бывает. Все бывает! В камере не поверят... Нет, поверят, сухарями докажу. Разговоры, разговоры и - тишина, а еще - молчаливое море. Тихое, ровное, голубовато-серое, со многими валунами, разбросанными по всей просторной отмели. Конца морю не видно, небо слилось с ним, никакого горизонта, сплошная мягкая гладь и... умиротворенность, покой. Если б Ирина не плакала, если б уловить надежду на ее скорое освобождение. Самое порадоваться бы жизни... Расставались у кирпичной арки мрачного входа в тринадцатую роту. Иван Захарович заверил: если не разрешать остаться, то он все равно выпросит еще хотя бы одно свидание. Так что не прощаемся... Его определили на какой-то остров, на Муксольму; сказали - далековато от Соловецкого Кремля, верст восемь; но, главное, - не выгнали. Да и то благодаря редактору “Новых Соловков”. Тот из кожи лез, чтобы угодить Горшкову. “Спасибо! Спасибо!” - благодарил Иван Захарович и пытался понять, почему такой занятый человек отдает много времени и сил незнакомцу, совсем случайному в этих краях. Тот, видимо, понял недоумение: я, говорит, почти ваш земляк, из Рамони, что под Воронежем. Адрес записал; всякое может случиться, в тех местах, может, придется побывать. Не просто, говорит, было уломать начальство, но - удалось, правда, со всякими оговорками и по части заключенной Светельской, и по его, Горшкова, части... Кто он? - требовало начальство. - Сказали бы - жених, - посоветовал Иван Захарович. - Не чудите, женихов всяких наберется сколько хочешь, так всем и открывай ворота. Я сказал: он - двоюродный брат, больше у нее никого из родных. Это подействовало. А вы действительно ее жених? – спросил редактор. - Что ж, похвально, ваша невеста имеет хорошие отзывы непосредственного начальства, и у сокамерников хорошее мнение. - Вот и помогите освободить ее за примерное поведение!” - предложил Иван Захарович. Редактор засмеялся: не слишком не слишком ли далеко закидываете?.. И рассказал, как пройти на остров Муксульма, к кому там обратиться... Вдоль озера Иван Захарович потихоньку доплелся до леса. Оглянулся: под летним уходящим солнцем хорошо смотрелось все на свете: Соловецкий кремль - белый, будто бы по-праздничному нарядный, радуйся - не нарадуешься чистой красоте. Над лесом заревел гудок - рабочий день кончился, гудело недалеко отсюда, на кирпичном заводе. А в лесу начались настоящие муки, - туча комаров так облепила Ивана Захаровича, будто он медом намазан. Наломал веток, стал отмахиваться, стегаться, как в бане. Комары лезли в нос, дышать стало трудно и опасно, - забьют дыхательные пути и все - кончено! В ушах - сплошной гул. Наказание, что ли, за радость сегодняшнего дня? Но ведь он не провинился! Хорошо, что дорожка ровная, аккуратная, идти по ней было бы удовольствием, если бы не это зверье - комары. Налево - озеро, прошел еще немного, - опять озеро, теперь с правой стороны. На его берегу сквозь березовую аллейку завиднелся небольшой дом. Здесь было что-то интересное, не случайна эта аллея, не случаен в таком живописном месте такой изящный домик. Идти стало невмоготу, все из-за комаров. Иван Захарович пробежал по дорожке, заметил поляну и повалился. Голову сунул в густую траву, в красные бутоны клевера. Комары, кажется, отстали. Немного отлегло. А растения какие! - увидел он с удивлением. Рядышком иван-да-марья в полном расцвете; иванова половина желтенькая, а марья - та пококетливей вырядилась, в синий ситчик. Протяни руку и - канава, а в ней разлапистый папоротник, сплетения ежевики. Не-е-т, земля эта не для острожного лагеря, а для людской радости, но не для “стона” и не для “слона”. Так и дошел до муксоломской дамбы. Интересная дамба, видимо еще монахами возведена. От одного Соловецкого острова к другому - Большой Муксольме, по воде, что слева и справа, по нагроможденным камням и валунам, засыпанным песком. Вот она - дорога, иди в любое время, хоть в дни наибольшего прилива. Дорогу преградили серые деревянные ворота, наверху строгое предписание: “Закрывай ворота - быки пасутся”. Кто будет закрывать? Когда? Уже сейчас, при солнечном свете, они настежь. О ночном времени и говорить не приходится. Ивану Захаровичу все же было приятно: порядок виден. От дамбы тянулась дорожка к здешнему центру. Глаза разбежались. Один дом большой, другой - напротив - чуть меньше. А вот еще один... Сараи, конюшни, - все как в нормальном хозяйстве. “Как бы не заблудиться”, - подумал Иван Захарович и свернул к самому большому дому. Наугад. И оказалось - удачно, именно в этом доме располагался надзиратель по фамилии Чигров, молодой мужчина, похожий на старшеклассника-гимназиста, фуражка только не гимназическая, а обычная - красноармейская с красной звездочкой. Выслушал, документы проверил, пристально всмотрелся в Ивана Захаровича. - Найдем жилье, подберем. Сейчас или когда? - Лучше бы сейчас. Когда они вышли из дома, на крыльце под дощатым навесом уже собралось местное население - несколько человек. Среди них, как сказал надзиратель, вот эта - вольнонаемная прачка Мария Яковлевна, полноватая коротышка, местная нимфа. “Новенький заявился”, - шептались в толпе. Прачка веточкой отмахнулась, приятным голосом поинтересовалась: - Может, вы учителем к нам приказаны? - Н-нет, я по другому делу, - улыбнулся Иван Захарович. - А чего это у вас насчет быков над воротами? Быков не видно. - Были быки в нашем сельхозе, все было! - с готовностью начал объяснять надзиратель. - И сейчас есть... очень много. Сюда согнали весь скот, со всех Соловков, - такое веление было кого-то из местных священнослужителей, святого Филиппа кажется. Вольготно здесь скоту, корм отменный, площадей хватает. А когда советская власть пришла, то она такому обстоятельству не противилась, потому что всем было видно - место для скотины подходящее. Они и сейчас еще водятся, быки то есть, и коровы тоже. Чигров был оживлен, видно, ему наскучило быть одному. Людей много, он они в большинстве своем заключенные, с ними много не наговоришь. Из лагерной охраны он здесь во всех лицах. Есть, конечно, помощники, но они еще даже читать не научились. Никакого в них толку! А заключенные отсюда не бегут, потому что нет смысла. Живут они в этих домах, когда-то их занимали монахи; продукцию заключенные добывают сами, кое-когда привозят соль, хлеб или сухари, а потом и керосин привозят, но он сейчас без надобности, потому что белые ночи... В такие ночи мало кто спит, все друг за дружкой подсматривают, ну... как бы чего не случилось. В одной из комнат в доме, что напротив самого большого здания, живет Дора-анархистка. Муж у нее тише воды - ниже травы, посадили их по какому-то одному делу. Она постоянно фокусы выделывает, особенно любит комнаты менять, в целях конспирации, что ли, ну и мужей заодно. Хоть говори ей, хоть не говори... Под ее руководством друзья-анархисты вытесали из бревна голую бабу. Нос и все прочее - на своем месте, как полагается. Разными красками раскрасили. А на интересном месте веночек из бумажных цветов нацепили. До сих пор во дворе под навесом валяется; сжечь бы, но - жалко, на обозрение выставлять - стыдно... - Пойдем, немного пройдемся, - неожиданно предложил Чигров. - Домой рано еще. По тропинке между густыми кустами они поднялись на лесистую гору. Между деревьями проглядывал весь горизонт, - простор, море, свобода. Вон Малый остров, чуть левее туманится еще один остров - Анзер... А вот эту горку, что под ногами, многие называют “любовной” площадкой. Тут нимфа муксольмовская - Марья Яковлевна частенько вздыхает. Ну и кое-кто из остальных здесь тоже бывают, потому и приплод аккуратно получается. Одного мальчишку так и назвали: Лесовик. Маменька его в лесу родила... С этой площадки было хорошо видно, как на небо упрямо вползла круглая луна, большая-пребольшая и ехидная, - подсматривает, кто чем занимается. А с другой стороны неба уже солнце собралось выйти. Море то розовым прикидывалось, то зеленоватым. Менялось оно с каждым промедлением. - Так-с, вижу, пора на покой. - И сам же широко зевнул, этот Чигров. - Ну, куда вас? Комнат свободных много, политических сюда убираем потихоньку, проволоку колючую снимаем, потому и площади от людей высвобождаются. Но - рядом с заключенными... Так не полагается. Или не надо, чтоб оставаться одному? - Конечно, не надо. Да и с людьми интересно пообщаться... - Ладно, сейчас прикину, подберу для общения. И они стали осторожно спускаться с “любовной” площадки. 3 Надзиратель Чигров привел Ивана Захаровича к древнему монастырскому скиту из трех домов, вплотную прижатых друг к другу. Самый маленький приплюснут к земле, - два окна, стены собраны из камней, белые, - но все же невеселым, насупленным показался этот дом. Рядом - тоже одноэтажный дом, но - деревянный и уже с тремя окнами, причем окна большие, приветливые; с ним вплотную - бревенчатое сооружение из толстых брусьев, тут два этажа, на первом не видно ни окна, ни двери, зато наверху широкий проем, пустой, без рамы и стекла, - здесь, наверное, никто не пребывает. Вокруг строений сплошняком длинные, по пояс, уже отцветшие будылья. Чигров подогнулся и переступил порог деревянного сжатого с двух сторон дома. - Здравствуйте! - громко сказал он неизвестно кому. Иван Захарович повернулся в сторону дальнего угла и увидел худого, сутулого мужчину. Оказалось - один из жильцов этого скита, старый монах отец Феофан. Он обтесывал палочку, поправляя рыболовную снасть. Повернулся к вошедшим, перекрестился и кого-то позвал протяжным старческим тенорком: - Отец Герма-ан!.. Отец Герма-ан!.. Пришел его сожитель, тоже монах. Перво-наперво перекрестился и потом спросил: - С чем пожаловали, добрые люди? - По делу пожаловали, - ответил надзиратель Чигров, кивнув в сторону Ивана Захаровича. - На жительство устраиваю. Примете? Монахи переглянулись. - Это, конечно-о... - затянул отец Феофан. - Никуда нам не деться. Всякая власть от Бога-а... Никуда нам... - Вот и хорошо. Вы не бойтесь, он не заключенный, он по своему личному делу; никаких допросов не будет... Ему некуда податься... Ожили, засуетились монахи, забегали то во двор, то со двора. - Рыбки вяленой надоть, цайку сделать... - приговаривал отец Герман. - Погода-то, погода-а: не поймешь, цто небо, цто море... Значит, сделать “цайку”, - это чай хотят заварить, - понял Иван Захарович и стал осматривать монашескую обитель. На столе из толстых желтых досок стояли иконы: “Купина неопалимая”, “Сосновская”, “Утоли...”, одних “Казанских” несколько икон. Над столом прибита гвоздями листовка. - Похвала Богородице, - пояснил отец Феофан, заметив интерес гостя. На стенах обвисли тюленьи кожи, видно, что еще сырые, значит - сушатся. Уже потом Иван Захарович узнал, что отец Феофан - местный тюлений староста, фигур в этом промысле значительная. За стеной в клетушке он даже свой завод построил, сало тюленье от мяса отдирает и на жир перетапливает, а мясо отдает здешнему лагерному сельскохозяйственному производству на корм свиньям. Берут охотно. Чигров от чая отказался, ему, видите ли, некогда; у него даже в эту белую ночь дел невпроворот, и ушел. Монахи не стали удерживать, они хорошо знали: так всегда, не хочет якшаться со всякими там... кто из другого мира, он постоянно должен быть на ними. Посмотрел, “понадзирал”, ничего крамольного не заметил, то есть обязанность свою исполнил и... никакого чаепития, без всяких близких застолий. Ушел, ну и Бог с ним, - перекрестился отец Феофан. За чаепитием Иван Захарович рассказал, кто он, откуда, зачем приехал. Всему причина - Ирина Светельская, она за решеткой в Соловках, дочь городского адвоката. Учила грамоте его, то есть Ивана Захаровича и таких же работяг, как он, в воскресной школе, ну и выучила на свою голову, - не отобьется от него, а Иван Захарович теперь не может без нее, бросил все на свете и приехал повидаться. За что ее забрали? А кто ж знает... Вроде бы контрреволюционеркой была, в воскресной школе якобы вредному чему-то учила. А ведь он, Иван Захарович, хорошо знает, что все это далеко не так, но кому и что докажешь? Да и докажешь ли? Ее брата тоже забрали, хотя он ни в какой школе никого не учил... Монахи слушали и покачивали головой, будто соглашаясь. И сами рассказала немало: отцы Феофан и Герман из одной деревни. Не менее как четверть века тому назад вместе ушли на Соловки. Жили бы да жили здесь, но, видно, Богу был угодно, а скорее всего кто-то сильно прегрешил, прогневил Господа... Года два после гражданской войны, когда Соловки стали наводняться преступным миром, в монастыре случился страшный пожар. Много монашеского добра погорело, книг, английских консервов, икон в серебряных окладах, старинных документов... Кого только ни обвиняли в пожаре, а на самом деле умышленно все был сотворено, чтобы придраться к чему-нибудь, а затем - разогнать этот неугодный властям монастырь. Дело несложное, - разогнали. Живут отцы Феофан и Герман вот в этой самой хате более двадцати лет, морским зверем промышляют. Советская власть примирилась к ним, за специалистов держит и жалованье платит исправно. - И много платит? - спросил Иван Захарович. - Восемнадцать целковых! - с гордостью ответил отец Герман. А отец Феофан поспешно поправил: - И паек, и одежка. Факт налицо: на отце Феофане казенная гимнастерка первого срока ношения. Отцы своей жизнью довольны. Уходить им некуда и незачем, никого у них нет. Мира теперешнего они не знаю совсем. Одна мысль у обоих - вместе умереть на Соловках, - им ничего не нужно, их не переделаешь. Иван Захарович потрогал жестяную баночку с махоркой, стоявшую на столе ядом с иконами. - Курите? Переглянулись отцы, стало ясно: без курева не обходятся. - Я, - начал объяснять отец Феофан смущенно, - когда мальчишкой был - баловался. В святой обители - бросил, а после пожара вот опять начал. Теперь не отвыкнешь. Заслушался Иван Захарович и решил завести нескромный разговор. - Удивляюсь я вам, отцы. Как это без женщин можно? Скажем, полы выскоблить, ну и прочее. - Да в молодости все бывало... - нехотя проскрипел отец Феофан. - А как же под старость без женщин? - Отец Герман, малоразговорчивый, замахал руками: - Не до того нам! С вечера снасти ставим, а в полдень объезжаем. Скоро, жди, ребята вернутся. - Среди ночи, что ли? - Какое там - среди ночи! Считай, уже позднее утро. Солнышко давно гуляет. Отец Герман посмотрел в окно, заулыбался всему доброму миру. Хорошо-то как! Орлов - Летний, этот здешний маяк, виден и ветерок еле-еле... Жди, скоро приплывут. Подождали за столом, не спрашивая гостя, хочет ли он спать. К берегу резво подбежала одна лодка и пол парусом, потом другая. Ничего не выгружали, ничего не привезли сегодня. День на день не похож. Бывает - целую неделю впустую, а то сразу трех тюленей припрут. Если уж повезет, то повезет... Вошел Василий - он из местных, из поморов, лицо коричневое, просоленное, проветренное. Вошел вразвалку, не торопясь, протянул руку - Василий Куликаев. Говорил так, что ни слово, то не на ветер сказано. Его сразу за стол, к самовару поближе; с благодарностью вам, с благодарностью, - расправил он плечи и сразу предложил гостю: - На зверя со мной хошь? - Нет, не сумею. - Ну, тогда чего ж... - и потерял интерес к этому человеку. Допил Василий Куликаев “цай настоясций”, стакан на блюдечко опрокинул. Громко, уважительно вздохнули отцы Феофан и Герман. Помолчали, будто ветерком с Белого моря потянуло, будто над самоваром и стаканами муксоломскими в полную силу парус раскинулся. Кошка на стол скаканула. Цыкнул на нее отец Герман, и она вмиг исчезла. Сам привез ее с Березова-поселка и вскоре “выдал замуж” за надзирательского кота, ждут отцы, когда котята запищат. Попрощался Василий Куликаев, пожелал Феофану и Герману доброго здоровья и гостю-неумехе тоже. Сказал, пока попутный ветерок, до дому поскорее бы, а уж потом все снова... Иван Захарович уснул неожиданно, прислонился плечом к стене и отключился от остывающего самовара, от всего на свете. Он уже видел Ирину, видел, как она пальцами прячет за ухо седую прядь и в сухом арестантском платье плывет по Белому морю между грозно выглядывавшими черными валунами. Он хотел передать что-то важное, кричал, делая свои ладони дудочкой, но она не слышала, даже не оглядывалась. И никакого следа от нее на море, никакого отклика... - Гражданин Горшков! Гражданин Горшков! - кто-то грозно толкал его в плечо. Открыл глаза - Чигров, надзиратель. - Просыпайтесь, дело неотложное. Просыпайтесь! Встал Иван Захарович, потянулся. С него не сводили глаз отцы Феофан и Герман, они торопливо крестились и шептали молитву. - Курьер из Соловков... Гражданину Горшкому велено немедля назад прийтить. Вот как передано... - Почему-у?.. Что случилось?.. - Ничего больше не имею сказать. Укрыться бы подушками, защититься бы от разгулявшегося солнца, от строгого приказа надзирателя... Хотя бы один час, всего один раз еще побыть на берегу моря и докричаться до уплывающей Ирины... Он сказал спасибо монахам и развел руками: ничего не понять в этом соловецком мире, ни в чем плохом не замешан. Извиняйте за беспокойство, извиняйте, пожалуйста... Возвращался прежней, вчерашней дорогой. Тот же клевер на полянах, те же иваны-да-марьи, но почему-то оседлала его заброшенность и одиночество. Одиночество и пустота! Никто в этом мире сейчас не скажет об этой его дорожке, о ее конечной цели. Для чего-то хорошего таким путем не стали бы вызывать, обошлось бы как-то по-иному. Он не вошел, а вбежал в комнату редактора “Новых Соловков”. Тот стоял у окна, руки заложены за спину; он хрустел пальцами то на одной руке, то на другой. - Пришел? - тревожно окинул взглядом Ивана Захаровича. - Долго добирался... - Как мог... Я спешил... - У нас так не спешат. Начальство очень недовольно. Другое начальство, оно заступило в смену после вчерашнего начальства. - Но - почему? Отчего недовольство? - У нашего начальства не спрашивают, отчего и почему. Приказ и все. Точка! А приказ такой: Горшков должен немедля убраться с Соловков. - Но все же - почему? - А потому... Не оно, не это начальство разрешило, а - другое... Понял? У них что-то между собой... А коли не они, то такое, как вчера, разрешение плохое. И - ничем никого не переубедишь. Убирайся с глаз долой! Иван Захарович попытался один, без редактора сходить к высокому начальству, но редактор отговорил: не себе, а прежде всего невесте Светельской можешь хуже сделать. Ты уедешь, а она останется. Да и сегодняшнее начальство в пузырь полезет, свой характер обязательно покажет. - Уезжай! Пароход еще стоит. Лучше как-нибудь в другой раз. Поживи в Архангельске, тут не так уж далеко, мы потом все покрепче оформим. - Я намеревался вообще тут задержаться. Работу какую-нибудь... - Что-о?.. И не думай... Не так все просто. Одни проверки твоей персоны, знаешь, сколько протянутся? Абы кого тут не оставляют. - Хотя бы попрощаться... Неужели нельзя?! - Ничего не выйдет. Это опять свидание оформлять... Скажут, не каждый день... Да и она еще на работе... На четвертушке рыхлой газетной бумаги Иван Захарович быстро набросал короткое послание Ирине. - Письмо вот это - можно? В тринадцатую роту? - Письмо вручу лично. Это обещаю. Уезжай немедля, а то мне из-за тебя нагорит. За мной уже следят... Хватит!.. Горькой была дорога на пристань. Задыхающимся, прерывисто-хриплым был прощальный гудок парохода. За горизонтом долго уходили в гладкую воду колокольни Соловецкого Кремля... Ивана Захаровича домой не пустили. Его встретили на вокзале два милиционера, молчаливые, строгие; в тюрьме сразу начали выяснять: для каких целей ездил к контрреволюционерке? Какие задания получил? Выяснять нечего было, а все равно отправили на исправление далеко-далеко, на малюсенькую таежную станцию Азанка... Много повидал Иван Захарович, прежде чем вернуться домой. |
© "ПОДЪЕМ" |
|
| |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
Перейти к номеру:
