Эмиль СОКОЛЬСКИЙ

ЗЕРКАЛА РАНОВЫ

УТРО РАНЕНБУРГА

Дождь ничем бы себя не выдал, если б не водосточная труба на крыше соседнего дома: струйка с монотонным треском падала на тротуар, успевая между делом поплескивать и на моем подоконнике. Поэтому я, даже не потрудясь приподняться на кровати и глянуть в предутреннюю синеву улицы, повернулся на другой бок: какие могут быть поездки в такой день... А рассвело - зашелестели колесами автомобили, с кратким шипением пересекая лужи, буднично, по обязанности заработали шаги прохожих. И все так же монотонно поплескивал водосток, и так же не хотелось подниматься, чтобы увидеть - теперь уже не густую синеву, а плывущую морось, осиротелые дома, горестное качание листвы и вымытый черный асфальт главной улицы, по которому, не веселя картины, спешат куда-то горожане под разноцветными зонтиками.

А жаль! Вчера я вдоволь нагулялся по улицам Раненбурга, по-нынешнему - Чаплыгина, и теперь бы самое время отправиться на север Чаплыгинского района, в долину речки Рановы, побродить по бывшим имениям П. С. Семенова-Тян-Шанского. Личность знаменитого географа всегда меня привлекала - может быть, не в последнюю очередь благодаря тому, что и сам я по образованию географ... Правда, в горы Тянь-Шань, которые исследовал Семенов (за что пятьдесят лет спустя, в 1906 году, ему был присвоен титул Тян-Шанский), я никогда не стремился, но перед научными трудами семеновскими преклонялся, преклонялся и перед самим ученым за то, что он сумел добиться, о чем мечтал, и этим заслужил свое счастье. А мечты его были - создать необычный, подробный путеводитель по России, с описанием ее природы, городов и селений, промышленности, сельского хозяйства, жителей с их культурными традициями... Мечты осуществились: под редакцией ученого вышли пятитомный Русский географический словарь, двенадцатитомный путеводитель "Живописная Россия” и одиннадцать томов фундаментального труда, хоть и не лишенного некоторых неточностей, но по сию пору настольного для многих географов и историков, - “Россия. Полное географическое описание нашего Отечества”, который печатался с 1899 по 1913 года. Ничего подобного в этой области до сего времени еще не создано... А отечество для Семенова начиналось именно здесь, на липецко-рязанских землях, в родительских имениях...

С одной стороны - ради имений я и приехал в этот город. С другой - и сам Раненбург меня манил, манил уже десять лет! - с тех пор, как я покинул его... И помнилось только: тихий снежный вечер, дорога к гостинице вдоль вереницы простых стародавних домиков, серое ветреное утро, длинный полукруг центральной улицы, мокрой от растаявшего снега, каменные купеческие дома и Троицкий собор с колокольней, ветхий и оттого особенно грузный, что, однако, не мешало ему чем-то походить на Петропавловский в Петербурге. Всего лишь утро и вечер... И вот, теплой осенью, появился повод снова приехать сюда и провести несколько дней, не спеша вспомнить историю города. А она интересна! Здесь, близ слияния речек Ягодный и Становой Ряс, при селе Слободском, которое возникло при создании Белгородской засечной черты, в 1695 году был сооружен деревянный путевой дворец для Петра I; государь тогда направлялся из Москвы в Воронеж. В начале ХVIII века появилась и крепость, названная Петром впоследствии Ораниенбург. Планы Раненбургской крепости и будущей Петропавловской совпадали, да и Троицкий собор уменьшенно копировал будущий Петропавловский... Вскоре крепость была подарена А. Д. Меншикову. Два с половиной десятилетия спустя Раненбург, как в просторечии именовали город, стал местом ссылки его недавнего владельца (потом Меншикова “переселили” в сибирский Березов)... А ведь царский фаворит подумывал даже перенести в Раненбург столицу Российской империи, чтобы юный Петр II не попал под дурные “петербургские” влияния!.. В 1741 году “место” Меншикова в Раненбурге заняла Анна Леопольдовна, опальная внучка Ивана V, годом ранее бывшая правительницей России при малолетнем сыне императоре Иване VI Антоновиче...

...Поднявшись на второй этаж, в свою гостиничную комнату, я замер: в угловом окне, в перспективе центральной улицы на меня смотрел белый-белый, огромный для такого низенького, ростом не более двух этажей города, Троицкий собор с пятью черными строгими куполами, с золотистым шпилем колокольни. Значит, нынешний мэр города Н. П. Климов не бросил Раненбург на произвол судьбы, позаботился о старине! Обновленному собору, я обрадовался, я непомерно широким хоромам в духе боярских палат ХVII века, четко белеющим среди зелени парка, удивился: крыльцо с двумя сенями, контрфорсы, крытая черепичная крыша - что это? Только взглянув на фотографию “исторических” развалин в краеведческом музее, который по-прежнему занимал низкое продолговатое здание Вознесенской церкви, похожей немного на старую мельницу либо на вокзал, понял: он и есть, дворец Меншикова! Значит, и дворец восстановили... Там же, в музее, я увидел помимо прочих интересных вещей и кабинетный стол с шестью письменными принадлежностями из усадьбы Семенова-Тян-Шанского...

Похорошел город!.. Многие особняки заново покрашены, побелены, обнесены лесами Никольская церковь с белыми куполами, Михайловская за Ягодной Рясой, в Кривополянье (село, давно слившееся с городом), установлена металлическая шлемообразная беседка над оврагом Становой Рясы, прикрытой ивами и тополями, но что самое необычное - даже на дальних улицах, по-деревенски пахнущих переспелыми сливами, тянутся нескончаемыми ленточками вдоль дорог цветы - бархатки и сальвии, как бы напоминая: ты - еще в городе и не так-то далеко ушел от центрального бульвара. Как будто готовились к большому празднику, праздник прошел – а украшения пока не убрали: пусть еще напоминают о нем...

А когда я фотографировал близ базара интересный двухэтажный дом в стиле классицизма, двое жильцов, что стояли рядом, попросили пройти в арку, посмотреть на дом со стороны двора; показали трещины в стенах, столб, на котором держится пристройка ко второму этажу, и посетовали на мэра: внешне город облагородил, а люди - вот как живут...

Вечером я ушел за город, в поле, к развалинам Петропавловской пустыни, основанной Меньшиковым в 1712 году на холме над речушкой Рясой, и там, в деревянной купальне, к которой свешивал ветви серебристый тополь, трижды, призвав всю свою решимость, окунулся в ледяной источник Тихвинской Божией матери...

В гостиницу возвращаться не хотелось, и я кружил и кружил улочками, рассматривая нехитрые наличники. В малолюдном парке, где по темноте уж было не отличить клена от каштана, березы от ясеня, зазвучала музыка. На тополя черными комками насели вороны, будто пришли-таки к общему, пусть и временному, согласию. Вернувшись в комнату, первое время я не зажигал света. Соборную площадь едва освещали несколько фонарей - ну а собор светился сам по себе. Шумно шевелились ясени, будто кто-то их обвевал сильной воздушной струей. Это расходился ветер, предупреждая о непогоде.

И вот тебе, пожалуйста - дождь. Неужто на целый день?

ЯБЛОЧНЫЕ РОССЫПИ

Но ближе к полудню морось прошла, хотя небо оставалось таким же безцветным. А город вздохнул свободнее; воздух посвежел, листва закудрявилась. Значит, можно ехать, второй автобус как раз в полдень! Пусть не получится путешествие по-задуманному большим - положу ему хорошее начало: сегодня Урусово и Рязанка (они по соседству), а завтра - даст Бог, по солнечной сухой погоде - пойду проселками до Гремячки; все эти места исхожены Семеновым-Тян-Шанским, здесь он мальчиком - на практике! - познавал географию, историю, естествознание; здесь, уже умудренным географом, работал над своими трудами.

И хорошо, что Урусово - первое село на моем пути: с него и начинается история семеновских владений. Хотя вовсе и не Семеновы принесли славу селу. В Урусове увидела свет первая русская поэтесса Анна Бунина, дочь зажиточного помещика, владельца села, основателя усадьбы Петра Максимовича Бунина, представителя старинного дворянского рода, одна из ветвей которого дала нам спустя столетие великого русского писателя.

“Ни одна женщина не писала у нас так сильно, как Бунина”, - говорил, по свидетельству современника, Карамзин о творчестве Анны Петровны, дар которой проявился еще в тринадцатилетнем возрасте. Но в селе этот дар развиваться не мог: Петр Максимович не старался дать детям серьезное образование. Мать Анны Петровны умерла, когда девочке было два года. Только, пожалуй, в Москве, куда возил ее зимой брат Василий, она могла общаться с его приятелями, просвещенными людьми. После смерти отца в 1801 году Анна Петровна навсегда простилась с родительским домом и переехала в Москву, к старшей сестре Марии, и через год решила поселиться в Петербурге и жить одна, не создавая семьи. Здесь она и принялась восполнять пробелы в знаниях, на что потратила все завещанное ей отцово состояние. К счастью, к этому времени вернулся из морского похода брат Иван Петрович и ввел Бунину в круг своих знакомых-литераторов. Дарование Анны Петровны заметили. Первыми учителями ее стали племянник, стихотворец-дилетант Борис Карлович Бланк и поэт, прозаик и журналист Петр Иванович Шаликов. В 1806 году стихотворные опыты Буниной напечатали журналы “Московский курьер”, “Московский зритель”, “Любитель словесности”; в 1809-м вышла ее первая книга “Неопытная муза” (спустя три года под тем же названием был издан двухтомник), в 1811-м появился сборник “Сельские вечера”. Общество “Беседы любителей русского слова”, собиравшееся на квартире Г. Р. Державина, приняло поэтессу в свои почетные члены, а известный в то время поэт, прозаик и государственный деятель Александр Семенович Шишков подал прошение Александру I о назначении Буниной, ввиду ее тяжелого материального положения, пожизненной пенсии. Прошение государь уважил. С 1819 по 1821 год Императорская Российская Академия выпустила три тома стихотворений Анны Петровны Буниной.

В 1823 году 49-летняя поэтесса навсегда вернулась в родные края, - те края, с которыми были связаны лучшие впечатления ее жизни и которые вдохновляли ее на создание стихов, ценимых Жуковским, Державиным, Криловым... Она поселилась по соседству с Урусовым, в селе Денисовка, у дяди Дмитрия Максимовича Бунина. В урусовской же усадьбе, которую отец завещал сыну Василию, брату Буниной, заправлял новый барин...

Жизнь Василия Петровича Бунина сложилась печально. После смерти одного из своих друзей Василий Петрович решился на благородный поступок: стал опекуном дочери покойного. Привязавшись к благодетелю, девушка не мыслила

себе другого мужа. Надо полагать чувства были взаимными, ибо свадьба таки состоялась, а вскоре у молодых родилась дочь Катя. Драма произошла через три года: молодая жена сбежала с приятелем Василия Петровича, частым гостем их дома... Отдав дочь на воспитание сестре Марии, несчастный барин бросил имение и переехал в Москву. А через три года получил известие: жена его, оставленная соблазнителем, умирает. Последние дни ее протекли на глазах Василия Петровича - единственно близкого, любящего человека. Да и ему самому оставалось жить недолго...

Когда Екатерина Васильевна подросла и вышла замуж, Бунины-родственники продали имение Урусово князю Петру Николаевичу Кропоткину: поручик-отставник расширял владения, чтобы полностью посвятить себя ведению хозяйства.

В Урусове бывал в детские годы его внук Петр Алексеевич Кропоткин, и красота этих мест будущему географу запомнилась на всю жизнь, недаром он в “Записках революционера” вспоминал: “Мой прадед и дед сперва были военными, но вышли в отставку совсем молодыми и поспешили удалиться в свои родовые поместья. Нужно сказать, впрочем, что одно из этих поместий, Урусово, находящееся в Рязанской губернии и расположенное на холме, среди роскошных полей, прельстило бы хоть кого красотой тенистых лесов, бесконечными лугами и извилистой речкой”.

Часть земли по другому, правому берегу Рановы, близ деревни Разянка, так и осталась бунинской: ею владела по наследству Мария Петровна Бунина. В 1788 году она вышла замуж за отставного секунд-майора, участника суворовских походов, владельца нескольких деревень в Рязанской губернии, сорокалетнего Николая Петровича Семенова. К слову, Николай Петрович и отвозил в 1802 году Анну Бинину, сестру Марии Петровны, в Петербург... Сын Семеновых, Петр Николаевич, впоследствии перепланирует усадьбу по своему вкусу и составит проект новой, каменной Никольской церкви в Урусове, близ кропоткинского парка, которая украсит село в 1830 году...

Эта церковь и пояснила мне, в какой стороне бывшая усадьба, когда автобус после часа пути по голым полям свернул на грязную ухабистую дорогу и медленно взобрался на бугор; сначала даже показалось - въезжаем на какую-то ферму, настолько невзрачным выглядело издалека село. Улица, блестя после недавнего дождя жидкой грязью и лужами, не спеша выводила в поле, слегка ограждая свои простенькие дома желтой акацией, сиренью, ясенями, и на исходе своем вдруг поразила дивной поляной! Очарование поляны было в том, что невесть когда, может быть, сто, может, больше лет назад, кто-то насадил на ней декоративные темнолистые клены, а потом для пущей важности поставил и две царственные лиственницы, легко взмахивающие пушистой хвоей, будто хотели они кого-то устрашить, отпугнуть - да и самим стало смешно...

Никольская церковь стояла посреди большого пустыря, взяв себе в охранники ясень и широкие темные клены. Казалось, этим деревьям да пустырю, на котором паслись коровы, только и нужна была, она заброшенная, отторгнутая, безнадежная, - но, странное дело, былого достоинства не утратившая! Пять приниженных куполов, против ожидания, не утяжеляли церковь, - она держалась подтянуто, гордо, красиво и благодаря трем порталам солидно. Думаю, среди сотен других я ее сразу узнал бы, - что-то в ней было особенно простое и теплое. Я зашел под своды. С купола свисала длинная цепь с паникадилом; с полустершегося медальончика на стене смотрел на меня неведомый святой, и я понял, что никакое варварство не способно осквернить благородство его облика.

Перед пустырем улица окончилась; лишь клены тесным строем тянулись слева, вдоль развалин каменной ограды. Значит, за кленами - парк.

Вот и надгробный камень с крестом у дороги: могила Анны Петровны Буниной и ее родителей - под сенью березки, рябины и ясеня, за старинным чугунным орнаментом оградки.

Кленовый занавес окончился перед многооконным бордовым строением, представительным и немного суровым благодаря двум контрфорсам посредине, обозначающим парадный вход. Формы строения - двухэтажный центральный объем с контрфорсами, два длинных крыла - говорили о том, что это и есть бывший дом Буниных-Кропоткиных, самый старый в долине Рановы, а ныне - урусовская средняя школа.

Я свернул на школьный двор - и вошел в просторную аллею тонкоствольных лип, шурша багряной листвой, хлопьями рассеянной по мягкой бледно-зеленой траве. И в тишине, в безлюдье этой уснувшей осенней аллеи на меня остро повеяло уходящим, умирающим усадебным миром, хорошо знакомым по книгам Бунина, Чехова, Тургенева и молодого Сергеева-Ценского... Оттого стало на душе особенно романтично и спокойно-радостно... И была еще аллейка - короткая, узкая, и липы на ней же желтели, а, скорее, светлее и нежнее, чем обычно, зеленели, будто вспоминали себя совсем молодыми; землю аллейки плотно укрывало медно-оранжевая листва, словно кем-то специально насыпанная, как насыпают гравий, щебенку; и казалось, именно из-за тления листвы темновато и тем укромнее в аллейке...

Я наудачу пробрался через частые кусты во фруктовый сад - и сразу попал в окружение яблонь. Они строились в длинные ряды вдоль вскопанных грядок и развешивали без меры свои волшебно красочные плоды: зеленые, алые, желтые, румяные, красные, - последние особенно сочные и мягкие. Яблоки обсыпали землю, листья, траву, не раз они нечаянно и сочно хрустнули под моими ногами. И не раз еле слышно всплескивала ветка и глухо стукал о мягкую траву полновесный плод.

Тропинка, обходя владения сада, не утаила от меня ни крапивных и репейниковых зарослей, ни толкучки сирени и ясеней - и, словно возмутившись тому, истошно завопила корова, оглядев меня полноправной хозяйкой. А тропинка предупредительно вернула к барскому дому, показав напоследок булыжный сарай - наследство Кропоткиных, старинные бархатные ели и пестрый школьный цветник. Позже мне рассказали: садово-огородное хозяйство усадьбы содержится стараниями директора школы. Что ж, директор так директор. Бродя среди яблочных россыпей, старинных лип и капустных грядок, я и не оставлял мысли, что в этом заколдованно-сонном царстве должен быть свой волшебник...

СЕМЕНОВ И ГОРЫНЫЧ

- Вам интернат нужен или деревня? - уточнила местная жительница, когда я спросил дорогу на Рязанку.

- Туда, где старинный парк, - пояснил я.

- Значит, интернат. Вот по этой дороге и идите; перейдете через полотно, а за путейным домиком возьмите левее - через поле на овраг. От речки как раз подниметесь на интернат.

Я догадался: значит, дом, где родился в 1827 году Семенов-Тян-Шанский, служил в советское время интернатом. Неудивительно: старинные особняки - подходящее место для домов отдыха, санаториев, интернатов, диспансеров... Может быть оттого и сохранилась усадьба в Рязянке? Я спешил: быстрее приду - подольше поброжу по парку, не спеша смотрю музей; в Рязанке ведь сохранилось поболее, чем в Урусове; старания Семеновых - деда, отца и брата географа - не пропали даром!

... Через два года после свадьбы Марии Петровны Буниной и Николая Петровича Семенова (деда) на правом берегу Рановы уже стоял большой одноэтажный дом с террасами; вокруг дома Николай Петрович разбил цветники

и насадил фруктовый сад. Здесь и ему, и жене его хотелось прожить всю оставшуюся жизнь, хотелось воспитать сыновей и внуков...

В 1822 году Рязанка перешла к одному из пятерых сыновей Семеновых, герою Отечественной войны, тридцатилетнему капитану в отставке Петру Николаевичу. Через год женившись, Петр Николаевич переехал в Рязанку на постоянное жительство. История его женитьбы заслуживает отдельного рассказа.

Однажды, в 1816 году, Семенов отправился в ближнюю Тамбовскую губернию навестить двоюродную сестру Анну Григорьевну Бунину, проживавшую с мужем Борисом Карловичем Бланком (сыном известного архитектора К. И. Бланка) в имении Елизаветино. Там и познакомился он с племянницей Бориса Карловича Александрой, которую полюбил. Согласие на брак Александра Петровна дала Семенову не сразу, и произошло это в той самой Денисовке, где проводила остаток жизни поэтесса Анна Петровна Бунина (сестра Александры Петровны Елизавета была замужем за дядей Анны Петровны, Дмитрием Максимовичем Буниным)... Сюда, к своим родственникам, часто наведывались не только будущая жена Семенова, но и мать и отец его, благо Денисовка по соседству.

Молодые зажили в любви, согласии - и достатке: в приданное Александра Петровна получила не только тамбовские, но и тульские деревни; кроме того, она купила у сестры Елизаветы Петровны часть имения Петровка, которое находилось рядом с имением в Елизаветине. Правда, жить они предпочитали все же в Рязанке, где в 1830 году возвели новый, двухэтажный дом. В Петровке в 1832 году Пестра Николаевича настигнет смерть: он поедет ухаживать за слугой, заболевшим тифом, вылечит его - но заразится сам. Александра Петровна так и не оправится от удара: нервная горячка перейдет в длительное душевное расстройство...

В Рязанке родились и воспитывались дети Семеновых - Николай, Наталья и Петр. Николай впоследствии стал сенатором, переводчиком А. Мицкевича, Наталья - литератором, Петр - знаменитым Географом... Здесь Петру Петровичу, совершавшему в летнюю пору экскурсии в дальние окрестности Рязанки, открылся таинственный и как ему казалось, недоступный другим, потаенный мир чудес: лесные чащи, луга с неведомыми растениями, крутые овраги, глубокие балки с древними валунами, заманивающие берега быстрой, прозрачной и холодной Рановы... И, как он писал в воспоминаниях, “каждый день и со всякой экскурсии я приносил с собой что-нибудь новое и интересное".

Счастливое было время! Однако из-за болезни матери детям приходилось время от времени жить у родственников сначала в Москве, затем в Петербурге; а с 1841 года Петр надолго обосновался в Петербурге, учась в школе гвардейских подпрапорщиков и затем, с 1845 года, в университете. Лето он проводил в Подосинках - имении дяди, Михаил Николаевича, близ Урусова.

После окончания университета П. П. Семенов становится членом Русского географического общества. В 1850 году вместе с Данилевским он отправился в бассейн Дона для изучения природы; однако на берегах донского притока Красивая Меча прибывший из Петербурга полковник-жандарм арестовывает Данилевского за участие в кружке петрашевцев. Переждав некоторое время в Подосинках, Петр Петрович продолжает исследование и сбор материалов, которые использует год спустя в магистерской диссертации “Придонская флора в ее отношениях к растительности Европейской России”...

В 1847 году Рязанка по наследству перешла к старшему брату Николаю. Петру Петровичу досталась Петровка, но она так и не пришлась ему по сердцу. Судьба связала географа с Гремячкой - именем жены, - впрочем, в том же, таинственном для него с детства крае, в долине Рановы... А Рязанка преобразилась: увлеченный дендрологией Николай Петрович насадил в усадьбе экзотический парк из деревьев и растений разных частей света. И о своих опытах опубликовал несколько работ...

Полноводная речушка Ранова, желтоватая от свечения донных песков, пряталась за ивами, словно, стремясь вперед, не хотела ни на что отвлекаться; правда, вскоре за мостиком - даже ивы расступились! - неожиданно открылась большая заводь, где речка спокойно отдыхала как ни в чем не бывало. Не просохшая еще тропка поднялась на пологий склон и направилась не в рощу, где горели алым, желтым и оранжевым густые клены (роща-то и казалась самым красивым местом на правобережье), а вправо, вдоль огорода, за которым стоял какой-то старый каменный сарай (наверное, бывшая конюшня, подумал я). А как появились ворота и асфальтированная дорога - понял, что у цели.

В парк я вошел благоговейно и осторожно, будто переступил какую-то запретную черту. Да и как можно было не замедлить шаг, когда я увидел за аллейкой ярко-белоствольных берез с принесенным кем-то, словно по простоте душевной, свежевыкрашенными скамейками, нарядные и торжественные деревья-чужестранцы: бархатная хвоя мешалась с пестрой блестящей листвой, а землю разукрашивали цветники. Кое-где были установлены таблички, представлявшие редких гостей среднерусской полосы: туи разных сортов, кизильник, ели серебристая, голубая и обыкновенная, орех маньчжурский, скумпия, бузина... В раскидисто-непричесанной листве сквозил деревянный коричневый дом с парадной лестницей, с четырехколонным белым порталом, длинный и сдержанно-важный, вроде какого-нибудь железнодорожного вокзала - и вместе с тем настолько располагающе простой, что как-то само собой разумелось: в нем не могли жить недобрые, склочные люди. Портал смотрел на пустой и круглый, затемненный листвой бассейн: с левой стороны дома, словно для охраны, было выставлено по лиственнице; на почтительном расстоянии от правого шестиколонного портала с большой открытой верандой широко разбросала ветви липа. Оборотная сторона дома обнаруживала многочисленные окна и легкий фронтон, но, несмотря на архитектурную скупость, дом и здесь выглядел выразительно и неповторимо...

Наверное, в том немалую роль играла огромная поляна - в тон парку опрятная: она придавала дому несравненную значительность, заявляла о нем как о высоком произведении искусства, и казалось, что он тут бесконечно необходим, это дом... И поляна была необходима: открываясь неожиданно, удивляла, радовала и душевно успокаивала; и тем она казалась больше, молчаливее и пустыннее, что стояли на ее краю “красные” и “серебристые”, клены, сибирский кедр, посаженный Тян-Шанским, пестрел у дома веселый коврик-цветник: сальвии, флоксы и георгины.

Одно огорчало: на дверях парадного входа висел замок.

- Что, музей не работает? - спросил я пьяненькую пару на скамейке под кленом, только что припадавшую к бутылке с мутным содержимым.

- А вот его дом, зайдите, - дружелюбно указали они на низкий забор сада неподалеку от семеновского особняка.

- Как его зовут? - я понял, что речь идет о директоре.

- А... Горыныч, так вроде, - махнули они, сами себе усмехнувшись.

Я вошел во двор, засаженный цветами: в глубине его стоял домик, похожий на дачу. “Горыныч”, что-то выкапывавший в огороде, при виде меня встал и приветливо поздоровался. Это был среднего сложения коренастый моложавый мужчина лет под шестьдесят, с благородным лицом, с прядью седеющих волос и добрыми морщинами на лбу. Конечно, сказал он, музей всегда можно открыть для гостей!

Разговор с Олегом Владимировичем, по сути, завязался потом, а пока я внимательно знакомился с экспозицией, размещенной по краям покрытых ковром пустых залов. Конечно, меня особенно заинтересовали не столько старинные фотографии и предметы обстановки дворянских усадеб, сколько личные вещи Тян-Шанского: рояль (Петр Петрович любил и умел музицировать), кресло, два альбомчика с выполненными им фотографиями растений, его коллекции насекомых, минералов. Две живописные копии напоминали о том, что Петр Петрович был увлечен “малыми голландцами” и свое собрание, 700 картин и 3500 гравюр, подарил в 1910 году Эрмитажу, - отчего Эрмитаж и может похвастаться самой большой в России коллекцией голландской живописи (копии музей купил у художников-дипломников). В отдельной небольшой комнате я увидел портреты кисти Веры Дмитриевны Семеновой-Тян-Шанской (Болдыревой), внучки географа. Была и комната, посвященная дочери Петра Петровича, Ольге Петровне, представлявшая образцы предметов крестьянского быта: Ольга Петровна занималась народным творчеством, сама вышивала (в соседнем селе Мураевня она основала артель художественной вышивки; изделия артели получали высокие награды на международных выставках), написала даже книгу о крестьянах “Жизнь Ивана”; наконец, в последней “семеновской” комнате я осмотрел галерею фотографий всех семи детей Петра Петровича: в разном возрасте, но в порядке их рождения. Осталась еще пустая комната - для будущей экспозиции, посвященной Анне Петровне Буниной. Начало ей положила пока лишь копия портрета поэтессы.

Напоследок я узнал кое-что и об Олеге Владимировиче. Уроженец Воронежской области, выпускник филологического и исторического факультетов Воронежского университета, около тридцати лет он учительствовал, был директором одной из чаплыгинских школ, пока в 1997 году не предложили ему возглавить только что открывшийся музей, - музей самостоятельный, не подчиненный районному краеведческому, однако не имеющий пока статуса заповедника... А до 1997 года домом и парком владели – коммуна “Заря социализма”, колхоз “Красный пахарь”, дом отдыха для детей железнодорожников, детский санаторий (или интернат), совхоз и, наконец, Липецкий пединститута.

И тут я спросил о том, что мне хотелось узнать, лишь переступил я парковую черту: отчего такой порядок везде? Кто следит за чистотой, кто косит траву, кто ухаживает за деревьями и цветами?

- Мы с женой, Лилией Александровной, и уборщица Альбина; справляемся! - с улыбкой ответил Олег Владимирович. - Некому больше. Лишнюю единицу нам никто не даст; спасибо, хоть сторож есть.

Вот на ком, значит, держится парковое хозяйство, заведенное Николаем Петровичем Семеновым! Попутно я узнал, что у Олега Владимировича и Лилии Александровны пятеро детей. Дети выросли, разъехались, но регулярно навещают родителей - то в их чаплыгинском доме, то здесь, в усадьбе...

Перед тем как попрощаться, Олег Владимирович куда-то ушел и вернулся с тонкой книжечкой.

- Вот, подарю свои стихи на память, - с легким смущением протянул он книжку в знакомой обложке: “Стихи, писавшиеся в стол”. Я видел ее в городском магазине, и, пролистав, купить не решился, так как ни на одной строчке глаз не успел задержаться, да и подумал, я: мало ли кто стихи пишет! А теперь передо мной автор, Олег Гаранич. Вот, значит, почему Горыныч...

Мне осталось погулять с полчаса - да вернуться в Урусово, к автобусу. Эти полчаса прошли незаметно. За деревянной беседкой, четко белеющей в тени липово-ясеневой рощицы, которая окружала поляну, пошла дорожка на глубокий овраг. Туда и торопилась длинная деревянная лесенка с поручнями из тонких березовых стволов - прямо к тихому и глубокому потоку Рановы с песчаным, чуть заиленным дном. Кое-где песок едва шевелился: то выходили родники, пуская круги на воде. Лесенка окончилась у прогнутой березовой клавиатуры мостика с такими же, как у лесенки, березовыми поручнями; и белизна молодых стволов светилась в прозрачных и свежих овражных сумерках, созданных высокими наклонившимися ивами и тонкоствольными кленами, плавно протянувшими над водой парящие ветви, всем своим видом предупреждая кого-то: не трогайте реку! А река тем временем плыла себе неспешно, слабо отражая все то, что оберегало ее от посторонних глаз, и не отпускала меня, словно хотела понять, кто я и зачем пришел издалека на ее берега, - а, может быть, и понимала, потому и заставляла снова и снова всматриваться в свои неясные зеркала.

В гостинице я внимательно взглянул на карту и обнаружил Денисовку. Она располагалась южнее Рязанки, в полях, одиноко, далеко в стороне от других селений, и вела туда от полустанка, почему-то называемого Урусово (одноименное село значительно удалено от нее), проселочная дорога, на глаз - километра три будет. И я подумал: прежде чем отправиться в Гремячку, нужно все-таки повидать место, где Семеновы, в том числе сам Петр Петрович, не раз бывали у своих родственников Дмитрия Максимовича и Елизаветы Петровны Буниной, и где прошли последние годы Анны Петровны Буниной, племянницы Дмитрия Максимовича. А вдруг в этой полевой глуши, куда кроме меня вряд ли кому придет в голову забраться, сохранились старинный парк и фруктовый сад? Да и вообще - что представляет собою селеньице, в котором, благодаря заботам барина, старавшегося дать крестьянам образование, жили мастера на все руки: слесари, столяры, маляры, ткачихи, повара?..

Заботился Дмитрий Максимович и о своей жене, потакал всем ее слабостям, хотя должна больше бы она заботиться о муже: Дмитрия Максимовича тревожили раны, полученные в морских походах... Однако Елизавету Петровну это тяготило. Увлечение хлопотами по приобретенному ею тульскому имению Комарова отвлекало от мужа и от Денисовки... Но и в Денисовке было развлечение: собачки. О них писали в воспоминаниях П. П. Семенов-Тян-Шанский: “Мы всегда бывали здесь очень смущены при входе в гостиную: на всех стульях, покрытых всегда чистыми белыми чехлами, покоились... маленькие собачки самых разнообразных пород, многие из которых были одеты в особые разноцветные попоны. Все они при нашем входе спрыгивали со своих стульев и поднимали лай”... За собаками присматривали слуги; собакам готовили особые блюда...

В 1823 году в Денисовку, или Дуроломовку, как иначе называлось селение, приехала Анна Петровна Бунина. Тяжелую болезнь - рак груди – лишь стоя на коленях: другие позы причиняли невыносимую боль. Перевод “Нравственных и Философских бесед” шотландского писателя и проповедника Г. Блэра в 1829 году - в год своей смерти – она подарила своему внучатому племяннику П. П. Семенову-Тян-Шанскому, - ему к тому времени не исполнилось и двух лет... Жизнь в Денисовке скрашивали Анне Петровне деревенская природа, племянник и трое детей-сирот, родители которых, “смоленские” Бунины - родственники Анны Петровны, - погибли в год наполеоновского нашествия. С разрешения Дмитрия Максимовича Анна Петровна перевезла в усадьбу двух девочек (мальчик, Петр, поступил в петербургский Первый кадетский корпус). Они ухаживали за Анной Петровной, а после ее смерти – за престарелым Дмитрием Максимовичем.

В 1827 году Анна Петровна передала Дмитрию Максимовичу завещание, в котором упомянула о своих “тайных записках” для Петра Николаевича Семенова, сына ее сестры Марии. Где эти записки - по сей день загадка...

Спустя годы сестер-смолянок навестил брат Петр Парфентьевич, - уже генерал Свиты Его Величества; да так и остался в Денисовке. Каждый год он собирался в обратную дорогу - но, глядя в минуту расставания на заплаканных сестер, приказывал распрягать лошадей... После смерти Дмитрия Максимовича и Петра Парфентьевича Дуроломовка-Денисовка по наследству досталась пожилым сестрам Буниным...

Я сошел на пустом полустанке и, слева от железнодорожного полотна, обнесенного кленово-березовыми лесополосами, стал искать дорогу на Денисовку. У старой колеи смирно ждала хозяина лошадь с подводой; и скоро подошли двое сельчан лет за сорок, дружно махнули мне: залезай! - я и взобрался на пустую телегу. Лошадь медленно двинулась через придорожную рощицу в поля, до горизонта лиловые от подсолнухов, а после - бледно-желтые от сорняков. Березовая лесополоса, вдоль которой мы ехали, прекратилась - лишь впереди, на возвышении, среди низких деревьев мелькнули домишки: один, другой, третий; вот и вся Денисовка?

- Конец деревне! - бодро вещал мне один из попутчиков, постарше. - Несколько стариков всего доживают. Мать с отцом у меня там, вот и мотаюсь к ним. Приедем, посмотришь - везде бурьян, дома развалины!

Я спросил, слышал ли он о помещичьей усадьбе, о парке.

- Это Сальково, что ли? - откликнулся попутчик.

- Какое Сальково? - не понял я. - Где оно?

- От Денисовки километра полтора. Помещица там жила; была деревня, Сальков сад еще это место называли. Теперь там только пруд и роща вокруг.

- А вы не слышали о том, что и в самой Денисовке жила помещица?

- Про помещицу не слышал, а вот про монастырь - знаю; в домишках монастырских была школа, в одном домике учитель жил; а потом школу закрыли и дома эти вместе с церковью разобрали; что разбирать-то там – все деревянное...

Монастырь? Я про него и запамятовал. Точно: девы-смолянки на старости лет подарили свое имение раненбургскому Петропавловскому монастырю, где был похоронен Петр Парфентьевич, а господский дом сменили на келью в монастырской гостинице... Колхоз “Новая жизнь”, созданный на землях монастыря в 1931 году, завершил историю имения бесславно: фруктовый сад, посаженный Дмитрием Максимовичем Буниным, постепенно уничтожил, не пощадил, значит, и старого парка; рассказывали, что ель огромный высоты, которую срубили колхозники, видели с самой окраины Раненбурга.

Мы съехали к плотине большого мелеющего пруда с ряской по берегам; хозяин стеганул лошадь, она дернулась, и я едва не перекувыркался на телеге. Село и вблизи выглядело нежилым; домики стояли как-то случайно и словно прятались друг от друга за ивняком; среди заросшего сорняком пустыря зиял провалами окон полуразваленный домишко с выразительной табличкой “Продовольственный товары”. Напрасно я искал следов старых насажденный вокруг: клены, березы на косогоре по-над прудом были для парка слишком молоды, а длинные четырехугольные посадки желтой акации справа от пруда ограждали, скорее всего, то ли бывший монастырский сад, то ли храм.

По совету попутчиков я зашел в хату к самым старым жителям Денисовки, 90-летним старику со старухой. Но не смог ничего добиться: они старались понять, что я хочу, но разум уже оказывался им служить. “Сальково, Сальково”, - только одно услышал я раз, когда говорил им о помещичьем парке. Что ж, можно сходить в и Сальково, если в Денисовке ничего не уцелело!

Оставив позади длинную рощу, единственным украшением которой были большие березы, старчески-бессильно раскинувшие стволы, я вышел в открытое поле и направился к горизонту, - там тоже едва белели березовые стволы, но казались издалека эти березы чахлыми, неживыми, давно уже забывшими о зелени, будто равнодушные полевые ветра все более превращали их в скелеты... Приблизившись к лесополосе, дорога свернула налево, к густой роще. Лишь подойдя туда совсем близко, я увидел за овражком матовый пруд разлившийся длинным полукругом; над прудом прямо из воды стеной вставили тонкоствольные ясени переливаясь под мягким солнцем, как дорогая открытка, зеленым, желтым, лиловым, оранжевым; а ивы, которым и места почти не хватало на том берегу, от ветра серебрились изнанками листьев, словно кто-то инеем их опушил. Приятное и странное место... Словно оазис в голых полях!

С трудом представлялось, что было здесь когда-то село. Но что удивительного? - в скором времени то же самое скажет кто-нибудь и про Денисовку, гибель которой я увидел своими глазами.

В СТРАНЕ ЗЕРКАЛ

Как я и ожидал, день выдался по-летнему теплым! И особенно радовало утро, когда солнце, только проснувшись, еще слабо, но уже уверенно и весело заливало розоватым светом безбрежные травяные поля. Этими полями, медленно сползающими в долину Рановы, шла проселочная дорога от Рязанки на Гремячку. А Рановы словно и не было: справа, в неглубокой лощине, только ивы серебрились; за лощиной поднимались сначала деревенька, потом - длинная густая роща, подожженная алым и оранжевым огнем осени, и ближе к горизонту - что-то вроде башенки, - наверное, церковь в той самой Мураевне, где работала артель, основанная Ольгой Петровной Семеновой-Тян-Шанской. Легшая на поля дорога, раскинувшаяся справа долина спрятанной реки, туманная башня - все навевало особенное состояние счастья, - счастья находиться в тихой, таинственной, глубиной России, на рубеже липецких и рязанских земель, мною еще не хоженных, мне незнакомых... И не раз я старался объяснить себе: почему эту местность в народе прозвали Зеркала? Какие такие овраги, любимые Тян-Шанским, окрестили “зеркальными”? Может быть, потому “зеркала”, что берега Рановы в точности копируют, “отражают” друг друга, - вон даже и сельцо близ речки выглядывает - Зеркалы? А может, из-за зеркальной чистоты самой Рановы? (В этом ее качестве я утром еще раз убедился, когда сошел под березовый мостик зачерпнуть воды, бодряще холодной и вкусной (самая чистая в Нечерноземье речка, говорил Олег Владимирович!) И когда мне на пути встали поочередно два неожиданных оврага с крутыми склонами, совсем неуверенно подумалось: может быть, в их сходстве следует искать разгадку названия?

Лишь вечером, внимательно просмотрев мемуары Тян-Шанского, я узнал разгадку. Он-то, описывая свои захватывающие интересные прогулки детства и юности по окрестностям усадьбы, и поведал, что “на дне глубоких оврагов весною, и только весною, видны были зеркальные водные поверхности, а с полей с шумом падали в эти овраги вешние воды”. Наблюдение такого зрелища доставляло юноше невыразимый восторг.

С Гремячкой Петр Петрович познакомился гораздо позже - летом 1850 года, когда гостил в сельце Красная Слободка (иначе - Нарышкино) в имении своей сестры Натальи Петровны и ее мужа Якова Карловича Грота, которое располагалось на левом берегу Рановы, всего в верстах двух от Гремячки. Сам Яков Карлович, известный филолог, действительный член и вице-президент Российской Академии Наук, с 1864-го года до 1893-го - последнего в его жизни - проводил в усадьбе почти каждое лето. “Он любил природу и делал большие прогулки, - напишет в воспоминаниях Наталья Петровна. - Но всех дороже ему была та часть парка, которую мне удалось засадить своими руками на десяти десятинах самыми разнообразными породами деревьев для увеличения его прогулок”... Гроты дружили с владелицей усадьбы в Гремячке Караевой (к слову сказать, в 20-е годы Гремячка еще принадлежала роду Семеновых), и летом 1850 года у нее гостила племянница, Вера Александровна Чулкова. Молодые Петр Петрович и Вера Александровна познакомились... и через год поженились. Зиму прожили в Гремячке, и после рождения сына Дмитрия переехали в Петербург. Следующей зимой Вера Александровна неожиданно скончалась.

Для Петра Петровича смерть жены была большим ударом. Он заболел, а по выздоровлении уехал за границу продолжать образование, оставив сына на попечение Кареевой. После были экспедиции в Азию, в Центральную Россию, государственная служба (Петр Петрович состоял членом комиссии по подготовке крестьянской реформы, директором Центрального Статистического комитета, Статистического совета при МВД), работа над научными трудами... И Гремячка.

...Именьице это Петр Петрович купил в 1890 году, по смерти Кареевой, которая не оставила ни наследников, ни завещания. Поначалу за хозяйством присматривал его двоюродный брат Павел Михайлович, владелец соседнего имения Алмазовка, а с 1877 года фактически хозяином, наконец, стал Петр Петрович: вместе со своей второй женой Елизаветой Андреевной Заблоцкой-Десятовской (свадьба состоялась как раз в год крестьянской реформы!), в окружении шестерых детей он стал проводить здесь каждой лето. Конечно, в его родных, с детства любимых краях отдыхалось и работалось замечательно! Господский деревянный дом с балконом, построенный еще Кареевой, украшали террасы с мраморными вазами; невдалеке располагались два флигеля - деревянный для гостей и каменный, выстроенный сыном Дмитрием для своей семьи и напоминающий миниатюрный дворец-замок (боковые деревянные баллюстрады придавали ему то ли шуточную торжественность, то ли деревенскую простоватость). А вокруг раскинулся парк с цветниками, березовыми аллеями, липовой аллеей к Ранове, фруктовый сад. Был, как при Кареевой, и скотный двор. И вновь, как в юности, но уже целенаправленнее, серьезнее изучал Петр Петрович природу окрестных полей, собирал коллекции насекомых, исследовал валуны ледникового периода, каменноугольные отложения. А сын его Измаил даже устроил в Гремячке опытную метеостанцию. В Гремячке Петр Петрович завершил перевод и редактирование пятитомного “Землеведения Азии” (этим он занимался также в Рязанке и Подосинках), создал “Статистический словарь Российской империи”, тексты для журнала “Живописная Россия”, подготовил и провел пробную перепись населения, а в результате обследования сельской общины появилась известная его работа “Мураевинская волость”. В Гремячке Тян-Шанский работал и над мемуарами.

Крестьяне хозяин любили: Петр Петрович был добр и справедлив. По заведенному обычаю они стекались к дому Семеновых на прием: за советом, за помощью. Нередко по вечерам в доме Семеновых звучали народные песни: жители Гремячки и соседних селений любили и умели петь. Этому особенно радовалась Ольга Петровна, дочь Петра Петровича: ее увлекало народное творчество.

... В 1914 году Петр Петрович умер. Позади долгая достойная жизнь, почет, высший российской орден - Андрея Первозванного - на старости лет... И мог ли предположить Петр Петрович, что четыре года спустя усадьба сгорит вместе со своими уникальными коллекциями?.. Спустя более чем полвека по инициативе внучки географа, художницы Веры Дмитриевны Семеновой-Тан-Шанской и учителя школы в Нарышкине Владимира Алексеевича Мещерякова единственное сохранившееся здание усадьбы - флигель Дмитрия Петровича отреставрировали и открыли в нем небольшую музейную экспозицию. В 1980 году особнячок стал называться народным музеем.

Мне приходилось видеть флигель на двух фотографиях, и на обеих он выглядел, словно судно в море - одиноко и вместе с тем самодостаточно; в нем проглядывали и какая-то вроде казенная важность, и старание эту важность обратить в шутку. Во всяком случае, когда через час пути прямо передо мной показалась единственной своей улицей длинная деревня, я сразу узнал в белеющем пятнышке вдали тот самый странный флигель.

Деревенские дома вытягивались по правую сторону, дороги, ничем не запоминаясь: даже нечастые деревья, обычные для этих мест - березы, клены, ясени, - не делали улицу оживленнее. Оживил ее только флигель, поставленный торцом - тремя тесными полукруглыми окошками под короткой балюстрадой, - будто не желал позировать. За оградой тесного дворика, осененного высокими березами, малиново горели флоксы; на огромном валуне важно покоился белый бюст Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского. Во флигеле меня встретили парень с девушкой, а Владимир Алексеевич Мещеряков, директор, тоже бывает здесь каждый день, только вот сегодня он в Мураевне, в поликлинике... Не повезло...

Музейчик мне показался несколько беднее, чем в Рязанке, и попроще. Кроме фотографий я увидел лишь несколько старинных предметов: два стула, шкафчик, и столик; еще были коллекции бабочек и мотыльков, собранные Тян-Шанский, несколько картин Веры Дмитриевны (внучки) и Ольги Петровны (дочери). Но крутая узкая лесенка подняла на второй этаж - и тут-то я подивился обилию предметов народного быта! - каждый осмотрел по нескольку раз и с сожалением ушел, несмотря на постоянный назойливый гул скопившихся по углам старых мух.

К южной части двора примыкал короткий прямоугольник редкого парка, где как-то несогласованно друг с другом выстраивались разные деревья, посаженные почетными гостями Гремячки.

Я вышел на неведомо откуда взявшуюся асфальтированную дорогу, но скоро свернул направо, в огороды, и коротким путем - мокрой тропкой в бурьяне, мостиком через запруженную ветками, завешанную ивами Ранову, - выбрался прямо в центр села Мураевня, где и стоял храм Рождества Христова с блеклой кирпичной колокольней, - именно его желтая ротонда в стиле позднего ампира смутно маячила от самой Рязанки, - да и потому только, что приподнят на возвышенности, - сам-то храм небольшой... Он стоял среди заброшенного пустыря, но, видно, вместе с церковным домиком медленно, осторожно восстанавливался. Кроме храма, ничем не показалось интересным это село, разбросанное вдоль трассы на райцентр Милославское, и я, чтобы получить еще хоть какие-нибудь светлые впечатления, пошел за далекую окраину села, в густую кленовую рощу, охватившую уступ большого оврага, - там пряталась больница, которая ранее называлась дворцом Долгорукова, - двухэтажное кирпичное строение с фронтоном, похожее на фабрично-гимназические образцы второй половины ХIХ века. Не порадовал по пути и “дом Колдобина”, - был он, пожалуй, более интересным по архитектуре, судя по фигурному фронтону, - остальное, видно, успели разобрать на кирпич.

Теперь пора и в обратный путь. Но уже не той заросшей тропкой, а проселком по правобережью, через село Нарышкино, бывшую Красную Слободку - имение Гротов.

Собственно говоря, речка осталась где-то далеко внизу, за оврагами, а дорога забрала в пустое плоское поле, совсем не такое живописное, каким я шел в Гремячку Неожиданно возник лес, почти дремучий – зарослями берез, ясеня и особенно высоких кленов, занявших склоны оврага; землю сплошь захватывали бурьян и крапива. Неужто бывший гротовский парк? Дорога стала невозможно кривой, грязной, повсюду подстерегали глубокие рытвины, и хотелось как можно скорее отсюда выйти. Но вдруг я с удивлением заметил: по обе стороны дороги, почти скрытые зеленью, врастали в землю странные кирпичные останки - кажется, стены старинного дома с арочными проемами окон. Значит, имение было здесь... Тут же дорога вынырнула из этого неуютного леса, и сквозь листву деревьев показалось какое-то строение, слишком высокое для деревни; я свернул на тропинку и попал на просторный двор с огородом; у дома на веревках сушилось белье. Дом кое-где был подштопан свежей кирпичной кладкой; мансарду покрывала жесть огромной двускатной крыши; фронтон грубо оформлялся тремя выложенными кирпичом полукружиями. Не иначе гротовский дом, в котором живут теперь какие-то хозяева: вон, вышла из дверей в домашнем халате пышнотелая женщина что-то искать у крыльца... Буду фотографировать, когда уйдет, - подумал я, - а пока можно на деревеньку взглянуть. Да деревенька-то оказалась безликой и совсем крохотной. К деревьям, плотно скрывающим гротовский дом, был обращен двор, в котором я заметил занятых по хозяйству стариков. Ко мне приковылял дед; узнав о моем интересе, заговорил: “Да, была тут когда-то жизнь. А теперь что? Деревня вымирает. После стариков от Нарышкина ничего не останется. А Гротов помнил еще мои родители. Были у Грота две дочери - Елизавета и Наталья, обе незамужние; вот порядок был! - аллеи, дорожки песком посыпаны... Каретный сарай имели. Наталья Яковлевна любила на тройке кататься... В революцию их расстреляли; дома порушили, парк забросили. В этом доме, что мы мимо проходил, прачечная барская была; потом в советское время, школу в нем сделали, а как школу перевели в Мураевню - стали рушить его, кирпич растаскивать!” - “А что за хозяева теперь в нем?” - спросил я. “Богачка из Москвы, хотела тут ферму завести, до скот у нее покрали. Но она все равно не успокоилась: что-то строит, огороды себе делает...”

Я вернулся в “гротовский” двор: женщина - та же, полная, беловолосая, видно, хозяйка, - все шарила у крыльца; я решил не обращать внимания, выбрал хороший ракурс и отснял дом. Развернулся обратно - оклик: “Эй, господин, господин!” Обернулся: она торопливо шла навстречу. Подошел и я. “А зачем вы фотографируете?” - “Это же памятник старины, - невозмутимо сказал я. - Мало ли что с ним может случиться; вот, пока цел, нужно сохранить его хотя бы на фотографии”. - “Памятник-то памятник, - беспокойно ответила женщина, - да вот мне столько бед с этим памятником! Тут кругом только и думали, как бы его разрушить, а поселилась в нем я - так одно на уме: палки в колеса ставить. Недавно, когда я в Москве была, обокрали меня здесь, а дом подожгли. Скольких денег стоило все восстановить!.. Пройдемте в дом, я покажу, что пока в нем сделала, - вы, я вижу, человек хороший”. Во двор вышла представительная девушка, такая же беловолосая, как и моя новая знакомая, небрежно держа в пальцах длинную сигарету. Это Алла дочь. Вообще, не подумайте, мы не простые люди, мы аристократы, голубых кровей!” - заверила хозяйка. Мы прошли в дом. Справа была пустая комната: голые кирпичные стены, мусор. “Еще работать и работать!.. Когда меня грабили, сломали печь, а она-то по-старинному сделана, - я хочу ее восстановить”. Слева был зал - пустоватый, но уже обжитый. На второй этаж вела деревянная лестница. “Мансарду отстроила, осталось комнаты в порядок привести”. - Мы прошли несколько комнат и вернулись в прихожую, где посидели за чашкой кофе, приготовленного Аллой. Тут Валентина Емельяновна, - так звали хозяйку, - призналась, что приехал впервые сюда к подруге, захотела жить именно здесь, в старинном барском доме. Все удивляются: да неужели в благоустроенной квартире хуже, чем в сарае, с которым возни не оберешься? Нет, сердце навечно прикипело к этому месту. Связи и денежная обеспеченность позволяли отправлять сюда машины из Москвы, со строительным материалом. “Приезжайте к нам, - попросила новая “барыня” на прощание, - поживите. Все условия есть, в погребе сладости, соленья. Я рада дружить с хорошими людьми; а их я отличаю с первого взгляда”.

Умение и желание найти в другом человеке хорошее - нечастое и ценное качество; дело не только в том, что “помещица” польстила мне! И несмотря на некоторую взбалмошность натуры ее ушел я со светлым чувством, хоть Валентина Емельяновна обругала походя Мещерякова: ничего доброго сделать для дома и для парка не хотел; однажды привел сюда экскурсию, увидел ее - и не поздоровался даже...

От Нарышкина с лесопарковой горки спускалась к низкому мосту через Ранову прегрязная дорога, да и берега самой Рановы, схваченные упрямыми ивами, были топки и неуютны.

... Когда показались домики Рязанки, я обрадовался: хотелось провести в экзотическом семеновском парке хотя бы полчаса, побродить да перекусить, - как позавтракал я в беседке, так и не нашел больше за день случая подкрепиться; даже клюквенную настойку взял для полного ощущения праздника. Значит, путешествие достойно завершится: полчаса - есть, по времени уложился! И снова благоговейно - иначе, пожалуй, и нельзя, - я вошел в семеновский парк.

НЕВИДИМКИ

Впрочем, я не сразу угадал, как войти в парк: тропинку в кленовую рощу оставил без внимания (хотя она и привела бы меня на парадную поляну), а свернул на ту дорожку, которой и выходил утром из парка: мимо двора Гаранича. “Кстати, дома ли?” - подумалось. Во дворе возилась невысокая, среднего сложения, простодушная на вид женщина в больших очках - наверное, Лилия Александровна. Поздоровавшись, я спросил Олега Владимировича, и она кликнула его. Мы встретились, как добрые знакомые. Я рассказал о своем путешествии, Олег Владимирович заинтересованно выслушал, а Лилия Александровна неожиданно сменила тему: “Если вы не очень спешите, то через полчаса будет готов грибной суп”. - “С удовольствием бы, - ответил я, - да через полчаса мне нужно на автобус”. - “Так вместе поедем! Тем более, что последний автобус заходит прямо в Рязанку!" - “Ну, а у меня есть клюквенная

настойка", - заключил я. - “О-о!" - бодро откликнулся Олег Владимирович. И, оставив сумку, я пошел в парк... Когда стоял на березовом мостике под тихой Рановой, услышал откуда-то сверху – зовет Олег Владимирович: суп, видимо, готов... Суп был замечательный, аппетитны жареные кабачки, приятен разговор... После Лилия Александровна еще укладывала цветы со двора в картонные коробки (завтра, в субботу, она будет торговать ими на базаре), а я еще несколько минут побродил по парку...

“Лиля, пора уже! - беспокоился Олег Владимирович, когда я вернулся. - Ты, как всегда, долго возишься! Вон, слышишь гул? Как бы не автобус”. - “Не опоздаем!” - успокаивала Лилия Александровна. - “Ты как знаешь, а я побегу - задержу его, если он там”6 - Олег Владимирович поспешил за калитку. Когда мы с Лилией Александровной вышли на остановочную площадку, Олег Владимирович встревоженно осматривал землю: “Вот, я вижу, свежая шина поверх старых следов!" - “Да может, еще не было, рановато еще автобусу!" – А кого ему ждать? Приехал, пассажиров нет - и уехал. Тем более – я гул слышал; а кто еще сюда приедет - просто чтобы развернуться?” - “Ну, Олег, подождем, еще немного”, - упрашивала Лилия Александровна. - “Ладно, еще 15 минут, если ты так хочешь. Хотя я знаю, что это бесполезно: вот, свежая шина!.. Ну что мен с тобой делать, Лиля: никак не можешь ты выйти хотя бы минут на десять раньше!” - “Ты же знаешь, Олег, меня уже не исправить! – примирительно отозвалась Лилия Александровна и обратилась ко мне: - Да и что за беда - ночевать есть где!” - “Хорошо, что мы опоздали! - изобразив размышление, взял слово и я. - Мне и не мечталось выйти в ночной парк да провести ночь во владениях Семенова-Тян-Шанского”.

Посмеявшись, мы вернулись домой. Лилия Александровна рада была долгожданному случаю прогуляться со мной в овраги, где сохранились валуны ледникового периода, которые обследовал и Тян-Шанский: одной туда идти не хотелось, нужен был попутчик! Олег Владимирович пошел копать огород, а мы пересекли деревенскую улицу и через большой яблоневый сад пробрались в узкий глубокий овраг, поросший березами, кленами, папоротником и хвощом. Лилия Александровна не признавала ни тропинок, ни просек, она близоруко рвалась напролом, через всяческие заросли, и я послушно, несколько удивляясь ее непринужденности, лез за нею. И вот наконец мы у цели: в затемненном ущелье оврага - будто застывший камнепад, созданный какой-то древней, могучей, давно иссякшей рекой.

А вечером, в глубокой темноте, я снова вышел в парк. Странною тишиною наполнился он... Слышался, как срывается, с ветки и ложится на траву осторожный лист. Но удивительнее были слабые шорохи в траве, тонкий треск сухих веток, чьи-то боязливо шуршащие перебежки по тропам. Что происходило? Будто кто-то внимательно и робко наблюдал каждый мой шаг и создавал для меня таинственные, предельно приглушенные звуковые эффекты: а если вот так тебе... а если так?.. - и овевал острыми запахами зелени и земли.

На ощупь я спустился к мостику. Посмотрел через перильце - за ним, как и везде, мрак, черный мрак. Ушла река - или просто уснула, потому и знать о себе не дает? Но проплыл в чернильной тьме один листочек, другой, - так проплывают пущенные кем-то бумажные кораблики, - нет, значит, и ночью Ранова течет - пусть и во сне...

Медленно я поднялся обратно, на овраг. Парк замер, но, как ни старался, все же не выдерживал собственного молчания и подавал тихие, однако четкие и странные звуки: краткие шорохи, нечаянный треск, нелепо глухие удары упавших яблок. Обманчивая была его темнота - не спящая: парк притворялся спящим! Только беседка светилась как живая - ее словно кто-то заставил белеть и ночью, и она старалась изо всех сил.

На небе давно высыпали звезды, но они не освещали ничего: ни дома, ни деревьев, ни поляны. Видно, с парком у них был на то особый договор.

Спустя две недели, оказавшись в Липецке, я не удержался и заехал в рабочий городок Грязи, известный как крупная узловая станция, а там пересел в автобус на Петровку, что всего в семи километрах. В ту самую Петровку, которой владел П. Н. Семенов и которая по завещанию перешла к его сыну Петру Петровичу; ту Петровку, в которой жил сын Петра Петровича Измаил. У пассажиров мне ничего не удалось по дороге узнать о старинных парках ни в самой Петровке, ни в соседнем Аннино, где жили Бланки: нет там и следов парковых посадок! Однако в Петровке я все же нашел остатки от имения Измаила Петровича: фундамент главного дома, скромный флигель с частью глухой стены, которую чуть оживляли скупые линии наличников, - во флигеле одно время была школа, а ныне, как видно, он в частном владении. Он Петровки я прошел до Аннина и в старых ясенях близ Матыры угадал границы родового имения Бланков.

Было немного грустно... И все же радовало, что в деревне Средняя Лукавка близ Петровки создан школьный музей, который хранит память о Семеновых-Тян-Шанских, и главное - что истинная колыбель Семеновых, долина Рановы, по-прежнему, прекрасна и, может быть, у нее хорошее будущее: глядишь, еще более благоустроится парк в Рязанке, возродят главный дом в Грямячке, да облагородит гротовский парк в Нарышкине Валентина Емельяновна. И тогда, бродя этими дивными проселками, можно будет чувствовать себя почти таким же счастливым, как счастлив был здесь Петр Петрович.