   |
| |
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
|
Священник Ярослав ШИПОВ |
|
РАССКАЗЫ |
ДОМЕННОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАРусское поле:ПОДЪЕММОЛОКОРуЖиБЕЛЬСКФЛОРЕНСКИЙГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
ТРИ ДНЯ ГЕОПОЛИТИКИ Летели в Белград. Майор-десантник, сидевший у окна, время от времени приглашал заглянуть вниз: - Военный аэродром, - и тыкал пальцем в стекло. - Пустой, брошенный... Или: - А здесь была ракетная батарея. Ничего не осталось, все разорено... И так до самой границы: ни перехватчиков, ни ракет - нас даже сбить некому... Майор был невесел: он только что похоронил однополчан, погибших в Чечне, и возвращался в Косово. По другую руку от меня сидела дама - жена какого-то вельможи: тот провожал ее в аэропорту. Дама была очень ухожена, однако в том уже возрасте, который всякой ухоженностью лишь подчеркивается. На коленях дама держала пластмассовую корзину, в которой безучастно ко всему пребывала лохматая собачонка. Даме хотелось поговорить, и она сказала: - Это Пушоня. - Скотный двор, - вещал майор, - пустой, брошенный... - Может, все коровы куда-то попрятались, - предположила дама. - Да он уж весь травою зарос, а поле вокруг него - кустарником. - А как вы с такой высоты отличаете военный аэродром от гражданского? - Похоже, майор-десантник ее заинтересовал. - Возле гражданского должен быть какой-то населенный пункт – хотя бы районный центр, а у военного - гарнизон: казармы да пара офицерских домов... Дама вздохнула: - Пушоня у меня заболел - везу его лечить... - А что с ним? - насторожился майор. - Меланхолия, - снова вздохнула дама. - Не заразная, - успокоенно произнес майор и вдруг встрепенулся: - Так это ж не собачья болезнь. - А чья же? - Как чья? Коровья! - Вы не правы: коровья - бруцеллез... - Тоже и бруцеллез, - после некоторого раздумья согласился майор, - но главная - меланхолия, это я точно знаю: у меня брат - ветеринар... двоюродный. Следует заметить, что пока они так через меня беседовали, я читал подготовленный к изданию перевод проповедей известного сербского святителя. И до сего момента мне это почти удавалось. - Все равно - меланхолия, - твердо сказала дама и схватила меня за локоть. - А знаете, отчего?.. Мы не знали. Оказалось, виною всему новый шкаф - с зеркальною дверцею до пола. Впервые увидев свое отражение в зеркале, Пушоня нежно обрадовался внезапному гостю и захотел познакомиться с ним поближе: заглянул за приоткрывшуюся дверцу да так и обмер. - Знаете, собаке ведь надо сзади обнюхать... Ну, об этом, положим, мы слышали. - Он заглянул сзади, а там никого нет. Он - еще раз спереди: там собачка, а сзади - опять никого... Он еще пару раз туда-сюда - безрезультатно. И тогда он задумался, прямо как человек, взгляд стал таким умным и грустным, - дама вытаращила глаза, пытаясь изобразить собачью печаль и мудрость, - пошел прочь от этого шкафа, ударился мордочкой в стену и упал... А потом у него сделалась меланхолия: не ест, не пьет... Везу его к знаменитому профессору - крупнейший в мире специалист... Вы слышали: на выборах у них никто не победил, и теперь будет второй тур? - Не будет, - пообещал майор. - Американцы проплатили только один тур, так что кого назначат, тот президентом и станет. Она отпустила мой локоть и не без кокетливости обратилась к майору: - А вы, миротворцы, там, наверное, простой народ защищаете? И тон ее, и сам вопрос десантнику не понравились: - Мы там... обслуживаем американцев, - и отвернулся к окну. В Белграде майора встречали наши военные в таких же, как у него, камуфляжных комбинезонах, даму - молодой человек с плакатом: "Меланхолия", а меня - двое монахов. Нам предстояло проехать триста пятьдесят километров к южным границам. ... До поздней ночи сидели над переводом, а утром в мою келью постучался иеромонах, и на колесном тракторочке мы поехали в горы. Небо на юге было исчерчено инверсионными следами, два самолета шли параллельными курсами. - Здесь международная трасса, - пояснил провожатый. Однако пассажирские самолеты парами не летают. Кроме того, следы повторяли изгиб границы: за богохранимой сербской землей велось пристальное наблюдение. Трясясь на каменистых дорогах, мы пробирались от одного древнего храма к другому, и иеромонах рассказывал мне о русских священниках, служивших здесь и в двадцатые годы, и в сороковые, и в пятидесятые... Наконец приехали к малой церквушечке. Зашли, приложились к ионе, и иеромонах вышел, оставив меня одного. Когда-то мы с отцом настоятелем хотели устроить на этой горе русский скит, в котором могли бы жить и молиться наши иноки, однако теперь не то что русским - самим сербам здесь жить небезопасно: албанцы то и дело совершают набеги... - Они стали селиться у нас полвека назад, - рассказывали монахи, - занимались торговлей, потом расплодились и говорят, что теперь наша страна должна принадлежать им... У вас албанцев нет?.. - Может, только албанцев у нас и нет, - отвечал я. В обратный путь по каменьям возница отправился без меня - пожалел. Я спустился с горы пешком и пошел по шоссейке навстречу трактору. Кое-где на обочине лежало по три-четыре бетонные пирамидки метровой высоты - перекрывать дорогу в случае военных действий: снайпер с гранатометчиком, расположившиеся на противоположной стороне ущелья, смогут попридержать у такого заграждения вражескую колонну. Ненадолго, пока их не убьют. Было жарко, хотелось искупаться, я свернул к реке, бежавшей рядом, и вдруг увидел в траве иконку: на меня смотрел Иоанн Предтеча... Мне сразу вспомнилось: “Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное”. Это была простая бумажная иконка, закатанная в прозрачный пластик. Греческий текст на обороте с греческим же прямодушием призывал всякого читающего стать святым. Кто мог обронить ее здесь - непонятно: в этих краях давно уже не видали туристов. Гул реактивных двигателей раскатывался по земле почти беспрерывно, а белых следов на небе становилось все больше и больше. Ветер дул с юга, и полосы проплывали над нами. - Американцы, - признал наконец иеромонах, - вдоль границы летают, - и обвел рукой: - Косово, Македония, Болгария, Румыния... Была бы сейчас зенитная ракета - не удержался бы, - и вопросительно посмотрел на меня. Я хорошо понимал его, но: - Бодливой корове Бог рогов не дает: потому-то, наверное, мы с тобой, брат, в Церкви, а не в ракетных войсках. Вернулись к вечернему богослужению: совершалась память Иоанна Предтечи, икону которого я только что обрел в придорожной траве... После службы собрались у отца настоятеля. Телефонная связь не работала. Принесли радиоприемник. Крутили-крутили колесико, но и сербские радиостанции, и российские, и немецкие, и французские, и американские передавали одни и те же сообщения и даже комментарии к ним - слово в слово, как будто написано все это было одной рукой. - Нет ничего более тоталитарного, чем демократия, - грустно сказал настоятель. Потом удалось по мобильному телефону поговорить с Белградом, и выяснилось, что в столице нет света, все подступы к ней заблокированы, аэропорт закрыт... Насельники тревожились за меня - мне ведь наутро следовало уезжать. - За четыре месяца управитесь? - спросил я. - Должны неуверенно отвечали отцы. - А почему - за четыре? - У меня паспорт до февраля. - После того, как под праздник Иоанна Предтечи мне явилась его иконка, я уже ни о чем, кроме покаяния, не беспокоился. Настоятель махнул рукой и выключил радиоприемник: - Пошли молиться. Служить мы закончили к шести часам утра: телефоны работали, лампочки по всей стране светили вволю, аэропорт открылся, блокаду сняли. Я попросил у братии прощения: они, конечно же, сильно переволновались за меня. - Для нас каждый русский - святой, - сказал отец настоятель, афонский монах, вернувшийся на родину в трудную для нее минуту. Когда я садился в автобус "Скопье - Белград", крестьянин-серб спрашивал водителя, как дела в Македонии. - В Македонии таких проблем быть не может, - отвечал водитель, - мы дружим с Западом, поэтому у нас спокойно и хорошо. ... К вечеру в центре Белграда началось столпотворение: десятки тысяч людей бродили по улицам и непрерывно дули в свистки вроде милицейских, а поскольку из-за шума разговаривать было невозможно, все еще и кричали. Сквозь толпу время от времени проползали автомобили, на крышах которых стояли и сидели люди с плакатами. Асфальт был усыпан листовками, названия улиц на домах заклеены победными лозунгами, а автомобильные номера - наклейками с датой выборов, на гигантских рекламных щитах всюду красовался портрет победителя. Тут поработала не одна типография. И не одну неделю. На спешно устанавливаемых эстрадах бесновались рок-музыканты, с лотков раздавали булочки, пиво, однако народ был на удивление трезв. Встретилась только одна компания подвыпивших парней, но и те оказались земляками - футбольными болельщиками: - Наши должны были играть с ними, а тут, отец, видишь, ерунда какая-то получилась, и матч перенесли... И чего они так радуются? Им ставят нового президента - незаконного, между прочим, он ведь и половины голосов не набрал, - а они, чудаки, радуются... Я - флотский, хотя не моряк, а речник: катаю по Москве-реке отдыхающих, - но я так понимаю... Далее флотский не вполне складно, но достаточно вразумительно объяснил, что для открывания кингстонов нужны были предатели-грубияны: “ну, пьянь там, до денег жадные, до власти”, а теперь - грамотные и осторожные рулевые, которые могли бы удержать тонущий корабль в вертикальном положении и не уронить его на соседние баржонки и шлюпки... Утром в аэропорту я увидел знакомую даму: она шла через зал, влача за собою Пушоню. - Как успехи? - спрашиваю. - Один сеанс провели, наметилось улучшение, - отвечала она, - но профессор из-за этого кризиса срочно улетел в Штаты – основная клиника у него там. Позвонила мужу - он уже перевел в Америку деньги. Так что мы отправляемся следом. Заодно повидаем дочку с внуком... Мы, правда, собирались вместе встречать миллениум - то есть новое тысячелетие, но раз уж такой случай - почему не воспользоваться?.. Кстати, поздравляю вас... - С чем? - С победой великой октябрьской капиталистической революции – мир стал свободнее на одну страну... Случилось так, что ровно через год я снова оказался в Белграде. Был объявлен великий праздник. По всем телепрограммам победители восхваляли себя, свободу слова и права человека. В центре города снова гремели оркестры, однако гуляющих было значительно меньше. Работали американские забегаловки, с лотков продавались американские фильмы, можно было даже приобрести американский флаг, а в Македонии шла война. Прошлогодний водитель явно не был пророком, и Дух Святой не глаголал через него. ДИКИЙ ЗАПАД Что уж так не везло Америке на прошлой неделе - не знаю. Сначала мой приятель отказался туда поехать. Его приглашали послужить год в одном из наших храмов, а он отказался: - Не люблю я, - говорит, - эту Америку. А ему: - И не люби - только служи: храм - он ведь везде Дом Божий: что здесь, что там... Батюшка повздыхал: - Насчет храма, конечно, правильно, но не могу: представил, что служба кончилась, вышел из храма, а вокруг - пустыня духовная... Его - дальше уговаривать: уламывали-уламывали, пока он не впал в глубокую скорбь: - Вот представлю, что служба кончилась, вышел из храма, а вокруг - сплошная Америка... Удавиться хочется... Тут уж от него отстали: ну, действительно, если человек, одним лишь воображением коснувшийся этой страны, впадает в такую пагубу, лучше отстать. На другой день двое семинаристов, помогавших мне в алтаре, разговорились о каких-то своих перспективах: - В Грецию или в Сербию наверняка не пошлют, но уж хоть бы в Европе оставили, а то отправят в какую-нибудь дыру вроде Штатов... То есть по представлению и приятеля моего, и двоих семинаристов страна эта безнадежно пребывала в кромешной тьме как страна мертвого духа. А тут выхожу из алтаря после службы - забегают две девушки с рюкзачками: похоже - иностранки. Одна растерянно прижимается к стене, а другая, как положено, крестится, прикладывается к праздничной иконе, потом, после земных поклонов, к раке святого Василия Блаженного. - Откуда? - спрашиваю, когда она подошла под благословение. - Из Америки. - Как зовут? - Екатерина. По-русски Екатерина говорила чисто, и я решил, что она – дочь нынешних эмигрантов: - Русская? - Нет: у меня мама гречанка. Она считает, что спасти человечество может только Россия, и потому с детства обучает меня русскому языку; первой учительницей у меня была русская княгиня. - А папа кто? - Папа - американец, - махнула рукой: - Дикие люди, очень к земному привязаны: деньги, слава, карьера, власть, - больше ничего не понимают. - А подружка? - Тоже американка: “Мы - самые сильные, самые умные, самые лучшие, самые богатые, самые-самые”. А в храм Божий вошла – и перепугалась. Я же говорю: дикие люди! Но меня одну не пускали, пришлось вместе с ней ехать. Мы уже были у преподобного Сергия, вечером отправляемся в Питер - к отцу Иоанну Кронштадтскому и блаженной Ксении, а потом - в Дивеево, к батюшке Серафиму. - И что же: ты знаешь их жития? - Конечно! Мы с мамой все больше русские книги и читаем. И каждый день молимся за Россию. - А за Америку? - Дерзновения нет. - Это как же? - Нет у нас дерзновения молиться за дом сатаны... Мы распрощались. И тут же на Красной площади подходит незнакомая женщина: - Батюшка! Что мне делать? Дочь вышла замуж за американца, уехала в Штаты и теперь спивается. “Вот уж для этого, - думаю, - вовсе не обязательно было забираться так далеко...”. Мы поговорили, я сколько мог умягчил ее скорбь и пошел по родной земле восвояси. ВЫСОТЫ БОЛЬШОЙ НАУКИ Прихожанин - из ученых людей - однажды заметил, что интенсивная работа полностью поглощает его, и ему не с чем идти на исповедь: нет грехов. Поначалу это наблюдение даже обрадовало его, но ненадолго: благочестивец быстро уразумел, что причина такового положения не в чистоте духовной, а в пустоте - он, по его словам, “совсем переставал быть человеком и превращался в биомеханический инструмент”. Справедливо признав это обстоятельство тягчайшим грехом, раб Божий восскорбел о своем прошлом и о своих собратьях, остающихся рабами науки. Он говорил, что основная задача науки - обслуживать прогресс, сущность которого оценивал крайне невысоко. - Ну, действительно, - говорил он, - из чего производится все, что нас окружает: бумага, на которой печатаются журналы и книги, стекла, вставленные в окна домов, сами дома, резиновые колеса автомобилей, сами автомобили, а также самолеты, корабли, ядерные бомбы... Все это мы берем из Земли. Как правило, безвозвратно. Земля, конечно, великая кладовая, но не безграничная. И сущность прогресса примитивна - стремление к комфорту за счет богатств, оставленных человечеству: нефти, газа, угля, древесины, металлов... Дескать, в древности Земля была прекраснейшей из планет, теперь на нее с самолета смотреть больно, а уж из Космоса - совсем страх... Ради этого и труждаются, не жалея бессмертных душ, слепые каторжане науки: - Как возьмется человек в молодости за какую-нибудь задачку или тему, так, бывает, и буровит ее всю жизнь, не поднимая головы, не умея взглянуть на свою работенку сверху. А уж гордости у нас, гордости! Тот – проник в тайну атомного ядра, тот - открыл доселе неизвестную звездочку, тот - увеличил мощность электровоза... И тут уж не до Бога, не до Церкви: это мы - творцы и хозяева мира!.. Между тем новейшими исследованиями тех же ученых установлено, что ближе всего к идеалу человеческого существования находятся племена, живущие по доисторическому укладу: трудятся по четыре часа в сутки, спят - по десять, едят экологически чистые продукты, в семьях мир и порядок... Изумительные выводы! Ну и куда мы столько веков волокли человечество? Слепые вожди слепых... Так вещал прихожанин. Не берусь судить, насколько точен был он – я далек от его поприща, однако и в моей памяти нашлось несколько малых историй, восходящих к высотам научной материи. Дело в том, что и сам я от юности был увлечен науками, и увлечение это привело меня в сибирскую физико-математическую школу. До начала занятий оставалось немного времени, и я устроился в экспедицию, исследовавшую распространение звуковой волны под водой. Поселили меня вместе с еще одним “увлеченцем” в палатке на берегу водохранилища и ничего особенного от нас не требовали - так, притащить хворосту, развести костер, вскипятить чайник, а потом мы стали ловить рыбу, и это устроило всех: нам - развлечение, обществу - провиант. Иногда, впрочем, ездили в академгородок: какую-то аппаратуру увозили, какую-то - привозили. Однажды в институтском дворе нам показали “легендарную” гидропушку, которая вовсе не была похожа на артиллерийское орудие: баллон с водой, облепленный баллонами со сжатым воздухом. Громоздкое сооружение передвигалось по специально уложенным рельсам, стреляло литром воды и разбивало камни. Зрелище было впечатляющее, и ученые возмущались, что изобретение это никто не хочет оценить по достоинству. Предлагали шахтерам, а те отказываются: дескать, и тяжела пушка, и неповоротлива, несподручно накачивать ее до ста атмосфер, да и от ударов таких могут произойти губительные сотрясения. И все дивились шахтерскому невежеству. Тут доктора с кандидатами куда-то ушли, мы заскучали, нашли кувалду и от нечего делать попробовали сокрушить камень - их много валялось по двору. Атлетами мы не были, но под кувалдой камень разлетелся легко. А потом - другой, третий... Тут возвратились доктора с кандидатами и обвинили нас в “преступлении против науки”, поскольку булыжники были приготовлены для гидропушки! Грозились выслать в двадцать четыре часа, но мы искренне повинились, и начальство смилостивилось. Когда вместе с новыми осциллографами ехали в кузове грузовика, приятель сказал: - Что без разрешения побили нужные камни - нехорошо, это я понимаю. Не понимаю только, на кой нужна эта пушка? Мне тоже вдруг показалось, что шахтеры правы. На другой день к нам приплыла железнодорожная шпала. Вытащили ее, чтобы приспособить вместо скамейки, но почему-то нашли иное, неожиданное применение. Берег, на котором располагалась экспедиция, был высок - метров десять-двенадцать, и поверху вдоль обрыва тянулись глубокие трещины. Вот мы и приспособились вставлять в них шпалу, раскачивать ее и обрушивать в воду высоченные стены грунта: грохот, словно от взрыва, брызги - к нашим ногам! День выдался дождливый, эксперименты не проводились, и мы могли бродить со своей шпалой, сколько хватило сил. А вскорости нас посетила целая делегация: незнакомые дядьки ходили туда-сюда вдоль обрыва, что-то высматривали, обсуждали. Наш начальник объяснил: - Гидрологи. Говорят, в последние дни произошли аномальные обрушения... - Может, сознаемся? - предложил я приятелю. - Надо бы, конечно, да ведь опять погонят в двадцать четыре часа... Думаешь, научная истина пострадает!.. Сошлись на том, что истина если и пострадает, то ненамного – всего лишь на двести метров береговой черты. - Если бы шпала была полегче, - вздохнул приятель, - мы бы, наверное, совершили в этой отрасли знаний переворот. Однако свои “двадцать четыре часа” мы от гидрологов все-таки получили. Правда, не за вмешательство в природный процесс, а за жестокое обращение с животным. База гидрологов находилась неподалеку, мы подружились со сторожем и ходили слушать всякие фронтовые истории, которые тот любил рассказывать. Сторож вел все хозяйство базы: таскал воду, колол дрова, готовил обед, стирал, подметал, кормил кур, кроликов. Работал он одной левой - правая рука осталась на заграничном поле сражения. Работал споро, ловко - можно было залюбоваться. Но более всего нас потрясало, что он ездило на мотоцикле. Даже не ездил - гонял. Этот мотоцикл и довез нас прямиком до следующей печали. Приходим как-то в гости, а никого нет - все куда-то подевались, и сторож тоже; Ждали мы, ждали, сидели на крылечке - не идет никто. Пошли бродить вокруг дома. Глядим - у сарая мотоцикл стоит... Дальше все как-то само собой получилось: покрутили рукоятки, посидели в седле, попытались завести - не заводится. А давай, думаем, под уклони разгоримся, он заведется, мы немножко прокатимся, вернемся назад и поставим его на место. Напарник мой сел за руль, я - толкал, а когда разогнались, запрыгнул на заднее сидение. И вот летим мы под гору по тропинке: через двор - не заводится, через лес - не заводится, прыгает по колдобинам так, что мы еле удерживаемся. Вылетаем на поляну - козел. Привязан к колышку, жует траву, разглядывает нас. Кричу: - Тормози! Не тормозится... И не заводится, и не тормозится: летит прямиком на козла - тот перестал жевать, наклонил голову, но - ни с места. Водитель кричит: - Прыгай! Словно летчики в падающем самолете - я не могу его бросить: - Сам прыгай! Не успели: столкнулись с козлом, попадали в разные стороны. Открываю глаза: стоит он надо мной и опять жует. Ну, думаю, хорошо, что хоть зверя не погубили. Зверя-то не погубили, но крыло у мотоцикла помялось. В общем, опять нас стали бранить - не сторож, конечно, а его начальство: козел тоже оказался гидрологическим, у них стадо козочек было - для молока, и козел. Он пасся отдельно. Опять “двадцать четыре часа” и, в сущности, все за то же - без спроса и – от нечего делать... На другой день пошли вымаливать прощение у гидрологов, а им - не до нас: получили права на вождение большого баркаса и вместе с речной экспедицией отмечали это событие. На дворе был сооружен длиннющий - метров до двадцати - стол, за которым сидело множество народу. Мы - с одного конца: нет нам ответа, с другого - то же самое. Даже сторож был в такой степени отрешенности, что ничего не понимал. А потом и вовсе сполз со скамейки и уснул на траве. Тут какой-то защитник живой природы и, возможно, будущий диссидент пооткрывал клетки: - Свобода выше всего! Кролики выбежали во двор. - Зайцы! Зайцы! - заорали сразу несколько человек, и началась пальба из ракетниц. Зверям и на сей раз повезло, а вот дом загорелся, и вдвоем с приятелем мы гасили начинавшийся пожар: остальной народ помочь нам не мог. Вернулись грустными: двадцать четыре часа истекли, а прощения просить так и не получилось. Но миновали и следующие сутки, и еще одни... Наконец приезжают из академгородка начальники, шепчутся с нашими докторами и кандидатами и подзывают нас. Вот, думаем, и кончилось вхождение в большую науку. Но нет: - Вы, - говорят, - на рыбалку ездите и все здешние заливчики знаете. Мы совсем растерялись, потому что наша рыбалка с гидрологическим козлом никак воедино не связывалась. Выяснилось, однако, что до нас никому дела нет, а вот гидрологи с речниками пропали: уплыли на своем баркасе, и все... Нашли мы эту пропавшую экспедицию: солярка у них закончилась, но запас напитков и продовольствия был еще столь велик, что о возвращении не могло быть и речи. Они пели всякие моряцкие песни, а защитник живой природы и, возможно, будущий диссидент утверждал, что готов стать летучим голландцем. С той поры нам уже высылкой не грозили, да и мы, надо признать, стали чаще спрашивать благословения и старались от нечего делать ни делать уже ничего - это действительно значительная наука. Между тем приближалось событие, о котором доктора с кандидатами говорили как о самом важном во всей нашей жизни: нам предстояло работать с группой “легендарных” ученых. Эксперимент готовился грандиозный, стягивались главные силы: мы с приятелем, однорукий сторож с гидрологическим кандидатом - у кандидата были судоводительские права, но почему-то управлял баркасом бесправный сторож. Прибыли на небольшой островок, торчащий посреди водохранилища, вырыли две ямы нужной ширины и глубины, одну траншею, установили палатки, разожгли костер и сели ужинать. Кандидат рассказал о своем новом изобретении: - Берем надувной матрас, крепим бамбуковое удилище вместо мачты, из наволочки делаем парус... Я все промерил, все просчитал, и чертежи готовы уже: самая дешевая яхта в мире! - А рулить как? - поинтересовался сторож. - Руками! Ты ведь на ней лежишь - опускай руки в воду и притормаживай. Если длинный - можно и ногами рулить... - А грузоподъемность? - До тридцати килограммов. - Так это ж... детский вес... - Вот именно! Все лучшее - детям: каждому ребенку по яхте! - У тебя самого дети есть? - Пока нет, а что? - А то, что ни один нормальный родитель не отправит своего детеныша на такой клизме в открытое море. - Ты ничего не понимаешь в науке. - Ничего, - легко согласился сторож, - а потому давайте-ка спать. Наутро к острову подошел “легендарный” катер с огромным количеством артиллерийского пороха и группой “легендарных” ученых, и развернулась подготовка эксперимента: надо было погасить пламя, прижимая его к земле облаком пыли. Сначала таскали ящики с порохом, похожим на макароны. Завалили им небольшую полянку, с наветренной стороны уложили в яму пару мешков цемента, к мешкам - тротил, детонатор... Спрятались в траншею, подожгли бикфордов шнур, вынули горящий факел – порох полыхнул, пламя взметнулось к небу и - улетучилось... Раздался взрыв: цементная пыль легла на догорающие “макароны”... Подготовили вторую поляну: этот порох был похож на пучки сине-зеленой лески и звался “волосяным”. Подожгли, взорвали... То ли ветер переменился, то ли еще чего не сошлось, однако весь цемент высыпало на наши головы. Запыленные корифеи обсуждали причины столь убедительных неудач, а мы с приятелем полезли купаться: свершившееся событие определенно не могло претендовать на роль самого главного в нашей жизни. На обратном пути решили заглянуть к нам в гости. “Легендарный” катер шел впереди. - Не люблю ходить сзади, - ворчал сторож. - На машине, бывало, когда идешь в колонне последним, всегда кажется, что быстрее всех ехать приходится. Один из кандидатов, стоявших рядом, сощурился, наморщил лоб и сказал: - Вообще-то правильно: последний едет быстрее... - Это ощущение такое, - уточнил сторож. - Нет: последний действительно едет быстрее, потому что ему приходится совершать ускорения, зависящие от... Тут не выдержал мой напарник: - Если из пункта А один за другим вышли два автомобиля и в то же порядке прибыли в пункт Б, то скорость второго автомобиля была выше? - Разумеется! - заявил кандидат, удивляясь нашему непониманию. Мне стало ясно, что таких высот я никогда не достигну, и впредь все множество точных наук обходилось без моего содействия. Судьба напарника мне неизвестна. Экспедиция, в которой мы по искренней доброте наших начальников ни шатко ни валко трудились, была отмечена наивысшей державной премией, с чем и поздравил меня по телефону один из докторов, ставший лауреатом. И вообще - чего там говорить: прекрасное было время, и люди славные... Касательно же рассуждений моего прихожанина: да, правда, ученые неохотно, тяжело идут к вере. Но ведь приходят!.. НЕСЛУЧАЙНОСТЬ ВСЕГО В жизни каждого взрослого человека легко отыщутся два-три случая, которые иначе как чудесными совпадениями не назовешь. Их может быть и более, но, конечно, не слишком много, дабы от избыточности впечатлений человек не потерял душевного равновесия и не лишился рассудка. Иногда нам удается истолковывать смысл, значение или предназначение таковых совпадений, чаще же они остаются загадкой, которая время от времени тревожит наше сознание, требуя ответа, но так и не получая его. Повествования об этих чудесных случаях мне доводилось слышать от множества - возможно, от сотен - людей, однако, не дерзая посягать на их личное достояние, расскажу немного о том, с чем сталкивался сам: этого богатства и у меня в достатке. И все прибывает... На днях пригласили освятить одно из отделений большой больницы. Спрашиваю: - Тридцать второе? - А откуда вы знаете? Юношей я собирался поступать в медицинский институт и работал в этом отделении санитаром. И вот снова попадаю сюда. Зачем - не ведаю, однако не удивляюсь: это из разряда совпадений обыкновенных, частых. Скажем, некогда издательство, в котором мне довелось трудиться, получило помещение в новом доме на Хорошевке. Спрашиваю: - Номер дома, - случаем, не шестьдесят два? - Как вы угадали? Просто: по этому адресу я прожил двадцать пять лет. Но тот дом сломали, людей выселили на другие концы Москвы, и вот теперь я возвратился к знакомой школе, к деревьям, некогда посаженным моим отцом. Ива теперь оказалась у самой дороги. Тысячи людей проходят и проезжают мимо нее каждый день, и никто не ведает, что полвека назад мы с отцом привезли из Серебряного бора тоненький прутик и воткнули его в самом низком месте двора - у водосточной решетки. Давно нет моего отца, нет той решетки, нет уже и самого двора, как нет двухэтажных домишек, построенных пленными немцами... Огромные здания, а между ними - старая ива. Далеко за спиной это время, далеко в прошлом мирские труды и мечтания. Несколько лет уже я служу в храме, прихожанином которого, как выяснилось недавно, некогда был мой прадед. Он и жил здесь - в доме священника. И ходил по тем же самым ступеням, которые теперь истираю я. Но и это не все: начиналась служба моя в глухом районе Вологодской области, куда я попал будто бы совершенно случайно. И вдруг обнаруживается, что лет двести назад именно из этой глуши прибыли в Москву мои предки. Правда, в ту пору земли тамошние были не заброшенными, а процветающими, но речь о другом: мне стало ясно, что если бы я по своему произволению переселился на какой-нибудь остров в океане, то и там отыскалась бы могилка четвероюродной бабушки. Не ведаю, что означает каждое из этих совпадений по отдельности и означает ли что-либо вообще, однако взятые вместе они навевают мысль о том, что целые фамилии из поколения в поколение живут, словно привязанные к колышку. И как бы далеко ни забредали мы в своих исканиях и дерзаниях, нас время от времени возвращают к этому колышку. Для смирения, быть может. Чтобы напомнить: кто мы, откуда и где живем - на земле то есть, под луной и под солнцем, где нет и не может быть ничего нового. “Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас”, - сказал Екклезиаст. НОВЫЙ РЕВИЗОР Похожий случай описал однажды Николай Васильевич Гоголь - прозаик, которого уже никто и никогда не сможет превзойти. И дело здесь не только в гениальности автора, а в том, что он умел обличать грех, не осуждая при этом самого человека. Впоследствии великая русская литература утратила это высоконравственное качество и насквозь пропиталась пагубным духом критицизма... Что уж говорить о нашем времени, когда обсуждение превратилось в разменную монету человеческого общения? Вот я и думаю: как бы мне рассказать одну действительную историю и при этом сильно не нагрешить - там ведь все люди реальные, узнаваемые... Пожуришь - осуждение, похвалишь - лесть: и так, и эдак – грех неукоснительный. Нет уж: придется кое о чем умолчать, а кое-что затуманить. Главный участник событий - батюшка, из монашествующих. Для скрытности и затуманивания имя его не назовем да и сан доподлинно именовать не будем, скажем: игумен или архимандрит. И вот во время грандиозного торжества - не упомню уже по какому случаю - этот самый батюшка оказывается рядом с очень большим деятелем всего нашего государства. Теперь такое случается иногда... Оба они люди вежливые, и потому завязывается между ними беседа, в которой этот архимандрит сообщает вполне между прочим, что должен по церковным делам побывать в некоем отдаленном краю все еще бескрайнего Отечества нашего. Или игумен... А у большого деятеля в том краю какие-то свои интересы были, он и говорит: дескать, не могли бы вы и мою просьбочку заодно исполнить - встретиться с местными руководителями и посмотреть, каковы обстоятельства тамошнего существования. Деятеля понять можно - ему захотелось свежего взгляда, а то чиновники норовят в таких поездках достичь высот отдохновения, а отчеты списывают с прошлогодних, которые в свой черед тоже списаны. Наш игумен или даже архимандрит, как человек в высшей степени обязательный, отвечает: мол, отчего же не исполнить вашу просьбочку - это посильно. И вот отправился батюшка в поездку по церковным делам, а когда завершил все необходимое, его на вертолете перенесли в город, где была назначена встреча. Выходит он на аэродромный бетон, ступает по ковровой дорожке, а впереди полукругом - встречающие. Они, конечно, ожидали полномочного представителя, но не знали - кто он. И потому, когда игумен или архимандрит уже подошел, все заглядывали ему за спину - где же уполномоченный? - Это я, - объяснил его высокопреподобие. Те поняли свою оплошность и протягивают руки, чтобы поздороваться. А он складывает им ладошки лодочкой, благословляет да еще левой рукой пригибает высокоумные головы, чтобы к его деснице прикладывались. Тут самый главный человек из этого края и говорит, что запланировано посещение форельных прудов, охотничьего хозяйства и базы отдыха местной администрации. Этот самый игумен или архимандрит пожимает плечами: мол, если вам надобно посетить какие-то заведения - занимайтесь. Они - в растерянности: - А отужинать? - Благодарствую, - отвечает, - с дороги можно. Прибывают в хоромы, приглашают гостя занять почетное место во главе стола. Он прочитал молитву, благословил “ястие и питие”, сел. Тут к нему приблизился человек, командовавший в крае известным учреждением - некогда серьезным и закрытым, а теперь, после ряда разгромных реформ, почти утратившим былые достоинства. - Французский коньяк? - склонившись над ухом, спросил генерал в штатском. - Не пью, - пояснил игумен или архимандрит. - И правильно, - согласился генерал, - чего в нем хорошего? Самогон самогоном... Лучше водочки... Я и сам больше водку люблю. - Не пью, - повторил гость. - Понимаю, - снова согласился генерал, - вино... Крепленое или сухое? Красное или белое? - Вообще не пью, - взмолился уполномоченный. - Не понимаю, - промолвил генерал и обескураженно посмотрел на самого главного. Тот неравно махал рукой: мол, заканчивай с этим, переходи к следующему пункту. Генерал кивнул и продолжил оглашение протокола: - Как насчет баньки? - Можно с дороги, - сказал батюшка. - А девочки? - шепнул контрразведчик. - Есть блондинки - ноги от ушей, народ проверенный... Наш аскет пристально и с настороженностью, как на тяжкоболящего, посмотрел на него. - Да я и сам не люблю блондинок, - понимающе кивнул генерал, - одна видимость, а толку - никакого... Но тут даже самому главному стало ясно, что разговор зашел совсем не туда: - Чем будете угощаться? - громко спросил он через весь стол. Игумен или даже архимандрит оглядел жареных поросят, осетров и попросил свеколки. - Чего? - не поверил своим ушам доблестный генерал. - Свеколки. Или капустки. Сегодня среда - постный день... Никто ничего не понял. Но через несколько минут, управившись с невесть где добытой свеколкой, гость встал, извинился, прочитал благодарственную молитву и сказал: - Совещание - завтра в восемь утра. - Не рано ли? - робко поинтересовался главный, окидывая взором праздничный стол. - В самый раз, - твердо заключил игумен или даже архимандрит. Собрались за полчаса до назначенного времени. Полномочного представителя еще не было. - Вечером мылся в бане, - доложил исполнительный генерал, - потом прошел в номер, а утром исчез... - Куда исчез? - прошептал главный. - Не знаю. Перед сном он так долго читал молитвы, что ребята на прослушке уснули... Сейчас поднял по тревоге все управление - ищем... Главный схватился за сердце. Но тут отворилась дверь: и вошел уполномоченный: - Был на ранней литургии в соборе, - объяснил он. – Сколько сейчас времени? - Восемь ноль-ноль, - отрапортовал контрразведчик. - Я и думал, что к восьми закончится. Тогда начинаем... Вернувшись, он написал отчет для очень большого деятеля. Тот, говорят, остался доволен и даже оскорбел, что игумен этот или архимандрит трудится не в его ведомстве. Документ действительно вышел преудачнейшим - батюшка давал мне почитать: жизнь целого края там - как на ладони. И разные полезные рекомендации даны: какие отрасли следует развивать, во что средства вкладывать... Конечно, про встречу ничего не написано: все это он сам мне рассказал. КАРЦЕР Священник, окормлявший тюремных узников, во время одного из помещений узнал, что дорогой его сердцу разбойник угодил в карцер. Дороговизна этого человека заключалась в том, что он искренне исповедовался, исправно молился, читал церковную литературу - то есть выходил на путь духовного делания. Батюшка и сам много молился за него: келейно и на богослужениях, а при всяком удобном случае служил молебны Анастасии Узорешительнице, испрашивая условно-досрочного освобождения. И вдруг - карцер! “Нарушение внутреннего распорядка”, - объяснили начальники, но разрешили священнику повидать заключенного. По тюремному коридору привели батюшку к колодцу, укрытому тяжелой железной крышкой. В крышке - небольшое отверстие, через которое в колодец проникал свет от слабой электрической лампочки, висящей под потолком. Отомкнули замок, подняли крышку: глубина - метра два, бетонные стенки - полтора на полтора метра, на дне вода. И в этой воде сидит темничное чадо с книжкой в руках. - Ты что же, брат? - с болью в голосе спросил священник. – Ты же обещал... - Простите! - молвил раскаявшийся разбойник. - Я нарочно... В камере невозможно читать Евангелие - народу полно, а здесь хорошо - никто не мешает... Тут батюшкина душа вострепетала: он, понятное дело, и представить себе не мог, что в наши дни возможно такое. Глядя в покрасневшие от долгого напряжения глаза, священник сильно впечатлился и подумал, что этот человек - спасен будет... Продолжение этой истории мне неведомо. Хотелось бы, конечно, чтобы все управилось ко благу, как в песне про Кудеяра, но: не знаю и приврать не могу. РАЗВЕ МАЛЬЧИК ВИНОВАТ?.. Немолодой московский батюшка в доверительной беседе признался, что до крайности не любит вопрос, которым его время от времени умучивают разные малознакомые люди - не любит, потому что не понимает: о русском национализме и недобром отношении к иноплеменникам. - У меня, - говорит, - на приходе кого только нет: все народности бывшей державы, а также эфиоп, финляндец и кореянка... У вас кореянки нет? - Кореянки нет, зато есть англичанин и новозеландка. - А новозеландка - какого она рода-племени? - Кто ж ее знает, - говорю, - новозеландского, наверное... - Да такая существует ли - специальная новозеландская нация? - Точно сказать не могу, но - имеют право. - В общем-то да. Однако речь о другом: мы ведь заняты не выяснением национальности, а спасением души, которая по природе своей, как известно, есть христианка... А тут пристают: почему вы к нам плохо относитесь, почему гоните и преследуете... - Ну, это, наверное, не кореянка. - Нет, конечно. - Думаю, что и не эфиоп. - Разумеется. И вот недавно, когда какой-то клещ впился в меря со своими антирусскими обвинениями, вспомнилась вдруг одна история из моего детства... Даже не история, собственно, а так - две картиночки. И все словно высветилось - ведь этот проклятый вопрос, и видно стало, что он - ложь, и на самом-то деле все не так, все - наоборот! - И батюшка взялся излагать историю - “две картиночки”. Началось с того, что отец будущего священника - офицер-фронтовик выиграл по облигации десять тысяч. И купил пианино. Очень уж ему хотелось, чтобы сын стал музыкантом. Наняли учителя - попался халтурщик: приходя, первым делом спрашивал про деньги, а потом кое-как натаскивал играть всякие популярные пьески, вроде “Полонеза” Огинского и “Танца маленьких лебедей”. Учителя сменила учительница - серьезная и обстоятельная, и дело пошло на лад. Наконец был экзамен в музыкальной школе при консерватории: мальчик выдержал его вполне достойно - об этом единодушно говорили все преподаватели. А потом отца пригласили побеседовать “о будущем юного дарования”. В подробности этого разговора ребенка не посвящали, однако ночью сквозь сон он слышал, как отец рассказывал матери: - Всех родственников до седьмого колена перечислил: и своих, и твоих, - не годимся... - Почему? - недоумевала мать. - Потому что русские! - раздраженно объяснил отец. - Тише ты, тише: разбудишь... - Где они были, когда шла война? Пятый Украинский фронт, Ташкентское направление?.. А теперь командуют: русским в музыку ходу нет... Такой была первая “картиночка”. Затем мальчика приняли в обычную музыкальную школу. Дела его шли столь успешно, что за два года до выпуска преподавательница сказала: “Тебе здесь делать уже нечего”. И на ближайшем концерте известной пианистки, с которой школьная преподавательница была в недальнем родстве, случилась вторая “картинка”, мало чем отличающаяся от первой. В антракте отрока привели в консерваторскую артистическую, он что-то сыграл, и пианистка удивленно промолвила: “Интересный мальчик, оч-чень интересный”. Потом музыкантши остались поговорить, а ученик ждал за дверью. Концерт известной пианистки они не дослушали: преподавательница, выбежав из артистической, взяла его за руку и потащила по лестнице к выходу. - “Не наш”, видите ли, “не наш”, - разгневанно повторяла она. - Нельзя же зарывать талант в землю! Разве мальчик виноват, что родился русским? Батюшка сказал, что поначалу повторял эту строчку, словно стишок: “Разве мальчик виноват, что родился русским?” А потом забыл... Вскоре после этого разговора у преподавательницы возникли сложности на работе, пришлось оставить учеников и перейти в какую-то подмосковную школу. Музыкальная карьера “оч-чень интересного мальчика” бесславно закончилась. - Так кто же кого притеснял и зажимал? - смеялся батюшка. - Кто кому не давал ходу?.. На самом-то деле все наоборот! – И простодушно изумлялся: - Разве мальчик виноват, что родился русским? |
© "ПОДЪЕМ" |
|
| |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
Перейти к номеру:
