Игорь АЛЬМЕЧИТОВ

ПОКОЛЕНИЕ

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русское поле:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

Что же все-таки случилось с нами и стоит ли вообще вспоминать об этом? Следующее поколение повторит те же ошибки, наш опыт не пойдет им впрок. Чья это была вина? Моя собственная? Вина оказавшегося трусом и пошедшего на войну? Моих друзей, сделавших то же самое? Очередной ошибки в истории? Нужно ли анализировать, заранее зная, что закончится все испорченным настроением и бессонной ночью?.. Нужно ли?.. Все-таки платить за все пришлось именно нам...

...Я неожиданно проснулся. Тело трясло мелкой дрожью. Одеяло сбилось в комок, простыни были мокрыми от пота. Сердце стучало у самого горла. Казалось, сомнение и неуверенность, от чего-то предстоящего завтра нашли свое отражение во сне, напугав гротескными формами. Реальность словно пробила слои сна и в самой глубине его напомнила о себе.

Я лежал, приподнявшись на локтях, и напряженно прислушивался к себе. Страх медленно растворялся в темноте, оставляя гнетущее ощущение чего-то важного, потерянного во сне. Разрозненные мысли втискивались в сознание, наугад пытаясь отыскать забытье с пробуждением образы. Я чувствовал, даже знал наверное, что события совсем недавние, - сон напугал именно логичностью, - но не мог вспомнить содержания.

Почти отчаявшись, в долю секунды, как-то неожиданно ясно я вспомнил все. Цветные, как в кино, кадры. Я ожидал облегчения, но навалилась пустота...

Опять война. Колонны машин, стекла, завешанные бронежилетами, трупы в грязи, пустые глаза еще живых...

Сердце успокоилось. Я перевернулся на бок, укрылся с головой одеялом и закрыл глаза. “Опять... Столько месяцев уже... Когда же это закончится?..”

Ответа не было, а память ждала...

Глава 1. Ворожанин

Больше часа без движения. Снег сыпал мелкой крупой. Руки, державшие автомат, занемели.

Он лежал совсем рядом, в парадной форме. Стоило лишь повернуть голову. Старший лейтенант воздушно-десантных войск Олег Ворожанин. С двумя пулями в теле – в шее и спине.

Кто-то выходил на трибуну... Бесконечные схожие речи... Двадцать, тридцать минут, час... Время застыло, а фразы, словно в насмешку над ним, продолжали литься...

Наконец оркестр заиграл что-то тоскливо похоронное. Полторы тысячи человек, почти вся бригада, проходили перед гробом. Шапки в руках, коротко стриженные головы, грязно-зеленая форма. Люди, чье настоящее и будущее не рождали на зависти, ни сочувствия.

Вспомнился день, когда я услышал о ранении Ворожанина. Прошла почти неделя, хотя время здесь не имело значения. Тогда совершенно неожиданно я вдруг понял, что он уже никогда не вернется. Я боялся обнажать собственные чувства даже перед собой, было стыдно, но я был рад...

А бригада все шла - поколение, застрявшее в пробеле между эпохами, оторванное от прошлого и лишенное настоящего. Сотни потенциальных убийц и поломанных судеб...

Он стоял перед взводом грязный и небритый, с красными от недосыпания глазами и все больше распалял себя своими же словами:

- Только я один выживу здесь... Вы, чмыри, подохнете тут без меня... Думаете, вернетесь на гражданку, нужны будете кому-то? Об вас там ноги будут вытирать эти пидарасы... Здесь вы на... никому не нужны, а там и подавно. В армии каждый ... на вас наживается, но тут хоть честнее - что говорят, то и делают, а там каждый под себя тащит... Вы что, сынки, думаете, вернетесь - и все отлично будет? Вы еще потом вспомните эту войну с благодарностью, что жить на ней научились. Если вернетесь отсюда... А без меня вы ни... не вернетесь... На шаг от меня отстанете - сдохнете, а если кто струсит, сам убью...

“Поезд “Ставрополь-Москва” отправляется с третьего пути второй платформы”. Равнодушный усиленный динамиками голос разносился по вокзалу, бился о голые стены опустевших помещений, настигал опаздывающих на улице.

Военный комендант и дежурный по вокзалу, привычно переругиваясь с грузчиками, только помогли погрузить гроб и вещи Ворожанина в багажный вагон. Видно было, что оба смущены и стесняются нас. Пряча глаза от Жени Ящунко, меня и даже Бородастова, капитана, следовавшего с нами старшим и задававшего им редкие вопросы, проводили до вагона, дождались отправления, махнули прощально руками и вместе с платформой навсегда исчезли...

Бородастов, не спавший больше двух суток, мгновенно уснул. Женя отвернулся к окну. Я молча поднялся и пошел в ресторан. Одиночество давило, выливаясь в приступы нетерпения. Нужно было что-то изменить, увидеть лица людей, почувствовать жизнь и движение вокруг, не принимая в них участия. В ресторане было пусто. Хмурая официантка недовольно оторвалась от счетов, но ничего не сказала. Я сел за крайний столик. Пейзаж, мягко покачиваясь, медленно уплывал за оконную раму. Серые поля, одинокие деревья, грязный снег в ложбинах... Через силу пришлось идти обратно.

Бородастов спал. Женя в нетерпении ерзал на месте, ожидая меня. Я уселся рядом, тупо уставившись в стену напротив.

- Слушай, Ящер, ведь Ворожанин в трех вагонах от нас, - я перевел взгляд на него.

- Ну и что? - он удивленно смотрел на меня, не понимая к чему я веду.

- Ты хоть думал, как мы туда приедем?

- Да все будет нормально, - голос потух, отдавая фальшью: сразу стало ясно - мысль точит его постоянно, не давая покоя.

- Нормально?

Заворочался Бородастов, ругаясь во сне. Я снял сапоги и полез на верхнюю полку. Женя глубоко, прерывисто вздохнул и отвернулся к окну.

Вторая неделя в Грозном. Появилась уже привычка к войне. Вид иногда встречавшихся на улицах разлагавшихся трупов уже не удивлял. Первый шок, когда утром первого января вошли в город и когда часть какой-то дивизии, шедшую впереди, почти полностью уничтожили, расстреляв в упор, казался каким-то полуистлевшим воспоминанием. Сколько времени прошло с тех пор? Месяц? Год? Или больше? Но уж никак не неделя. Десятки мертвых тел, раскиданных по улице, груды сожженной брони, сырой асфальт, залитый кровью, и черные стены без крыш и полов - огромные дырявые коробки. Горы битого кирпича под ними, бывшие когда-то верхними этажами. Всего неделя...

...Сладковатый трупный запах, собаки на тонких, рахитных ногах, вырывающие куски гниющего мяса из-под изорванной армейской формы... Утробное урчание, выворачивающее наизнанку желудки... Васюра, забившийся в истерике, увидев голову, прибитую гвоздем-двухсоткой к забору... Пугающая неизвестность... Короткий, рваный сон в незнакомых домах... Холод кирпичной кладки... Предутренние сумерки... Дикие, хриплые крики на незнакомом языке в мутном и сыром рассвете, пересыпанные русским матом...

Поезд, подолгу простаивая на пригородных станциях, медленно приближался к Москве. Мы сидели уже одетые, ожидая конечной остановке. Бородастов, пивший в течение всего пути, сейчас стоял в тамбуре подтянутый, в форме, с мутными глазами, и молча курил, с остервенением втягивая в себя дым.

Раннее утро. Вокзал с редкими, скрюченными от холода людьми, запахом станционной гари и отходов, был окутан молочно-белой, густой пеленой мороза. Никто не встречал нас на перроне. Пришлось самим выгружать гроб, вещи Ворожанина, искать камеру хранения, ждать, пока сонная, неприязненно смотревшая на ранний багаж женщина выпишет квитанцию. Лишь после этого, проклиная бумажную волокиту, пошли искать дежурного по вокзалу. Навстречу уже спешил патруль. Узнав, что мы все сделали сами, уныло переглянулись и поплелись за нами. Пару дней назад патрульные проспали старшего лейтенанта с “грузом 200”. Тот со своими солдатами вышиб дверь у дежурного, избил его и патруль, сам оформил документы и исчез, как ночной кошмар...

Бородастов надолго исчез у дежурного. Мы остались в зале ожидания. Я открыл книгу. Женя задремал, сидя в кресле. Иногда он вздрагивал, судорожно сведенные пальцы медленно разжимались, широко открытые глаза секунду непонимающе смотрели перед собой. Он осторожно переводил взгляд на меня, глубоко и облегченно вздыхал, менял положение и опять проваливался в сон...

Отчего-то я задумался о Бородастове. Сыграл ли он какую-то особенную роль в той поездке? Вряд ли. Скорее, он был просто неотделим от того времени, где мог оказаться любой другой. Видимо, большая часть связанного с ним осталась в виде смутных, размытых ощущений. Вероятно, то же случилось и с Ворожаниным: ощущения смешались с воображением и заполнили пробелы в памяти.

Бородастов же... Хотя не стоит спекулировать памятью, тем более, будучи пристрастным...

Вышел он от дежурного часа через два чисто выбритый и посвежевший.

И снова переезд на другой вокзал, сочувствующие лица грузчиков и проводниц, долгие часы тряски в поезде и очередная безуспешная попытка спрятаться от себя в ресторане - тоскливая безнадега, растущая по мере приближения к конечной цели поездки.

Именно в те первые дни что-то надломилось в нем. Это было заметно сразу, хотя самого перелома как такового никто не смог впоследствии вспомнить. Похоже, все накапливалось долго и исподволь, спрессованное здесь в иные временные рамки, свое измерение часов и минут.

Где-то около вокзала это проявилось особенно четко.

...Он несся по путям, перепрыгивая рельсы и шпалы, на ходу давая взводу указания. Рванувшись было за ним, все замерли, остановленные ревом комбата: “Назад, сука” - понимая, что Ворожанин бежал навстречу пулям, с каждым шагом удаляясь от здравого смысла.

Только у состава он обернулся и, не видя никого сзади, бешено, срываясь на визг и безмерно растягивая слова: закричал:

- Чмыри-и, ... ко мне!

- Я сказал - назад!!!

На этот раз он услышал и перебежками, постоянно оглядываясь, вернулся. Лицо все еще кривилось в судорогах злобы, но глаза уже принимали осмысленное выражение.

- Ты что... в рот, совсем свихнулся? Всех людей мне положить хочешь? - слова комбата наконец отрезвили его. Он медленно повернулся и с сожалением посмотрел на то место, откуда прибежал.

Брянск встретил нас морозным вечером и патрулем, терпеливо ждущим на платформе. Провозившись больше получаса, вместе выгрузили багаж и пошли к дежурному.

Глубокой ночью сели в поезд до Клинцов и уже ранним утром, еще до рассвета, были в городе. Долго тряслись в до отказа набитом автобусе, стараясь рассмотреть очертания хоть каких-то строений сквозь спокойную, неподвижную темноту за окнами. Все в той же полной темноте женщина, вышедшая с нами, довела до здания военкомата и, попрощавшись, исчезла. Долго переговаривались через дверь с сонным майором, дежурившим в ночь...

И снова бесконечные часы ожидания машины до Кирова, нескромные вопросы,

на которые из приличия приходилось отвечать, и почти к середине дня утомительное прощание, запоздалые и не по адресу обращенные соболезнования...

Бородастов и зам комиссара нырнули в “Волгу”. Мы с Женей, с трудом поместились, уселись в кабину грузовика. Давно не бритый шофер на наши редкие вопросы не отвечал.

Серые, сиротливые лесополосы мелькали перед глазами... “Вот, Ворожанин, ты и дома”, - подумалось с тоской...

- Вот он, Киров, - неожиданно прохрипел водитель. Потом прокашлялся и, словно извиняясь за молчание, добавил: - Приехали почти.

На секунду все внутри опустилось. Я закрыл, успокаиваясь, глаза. “Вот, Ворожанин, ты и дома” - повторил я про себя.

Не было ни мыслей, ни чувств, осталась лишь одинокая фраза, упорно бившаяся в оцепеневшем сознании: “Вот, Ворожанин, ты и дома”. Отрешенно я смотрел, как из-за очередной лесополосы стали выплывать уныло-серые, придавленные временем к земле дома. Единственная улица убого щерилась пробелами между строениями.

Я старался не вспоминать, что было дальше, часто ловя себя на том, что даже наедине с собой пытаюсь как можно меньше думать об этом. Смущение, даже стыд от того, что не смог отказаться от поездки... Мать Ворожанина, обессиленно повисшую у меня на бушлате, исступленно причитающую, что убили ее сыночка... Мелкое предательство Бородастова, не вышедшего из машины раньше нас... Мы с Женей, забытые всеми на улице, на холодном ветру... Испуганная старушка, почти насильно втащивавшаая нас в дом... То, как открывали гроб... Распухшее почти до неузнаваемости, налитое смертельной бледностью лицо, короткий ежик рыжих волос... Как, не выдержав уже во второй раз, я отвернулся...

Сколько их, безымянных улиц, осталось позади? Поскольку раз на каждой из них можно было остаться навсегда? Кто их считал, эти квадратные сантиметры улиц Грозного?

...Стрельба стала настолько монолитной, что приходилось прятаться за деревьями, скручиваясь, как зародыш. Каждый раз новая волна огня заставляла вгрызаться в почву, судорожно, словно в агонии, сжимать в кулаках прошлогоднюю листву, лицом уткнувшись в землю и зажмурившись от ужаса.

- Перебежками, к дому!..

Какой-то импульс, независимый от сознания, рванул вверх, рожденный криком Ворожанина.

Кэмел успел сделать пару шагов. Что-то немыслимо жесткое ударило в живот, оторвало от земли и отбросило на несколько метров назад.

На секунду тело стало непривычно легким, вспомнились лица сестренок, брата. Мать, работающая на бахче, разогнула спину и, жмурясь от яркого света, посмотрели на него и улыбнулась. Солнце ослепительной вспышкой ударило по глазам и исчезло за тучами.

Он постарался сделать вдох, и тело сразу наполнилось ватной тяжестью. Вдохнуть воздух не получалось, и он попытался всасывать его маленькими глотками, понемногу пропуская в легкие. Постепенно дыхание восстанавливалось и боль прошла. Не решаясь открыть глаза, боясь увидеть собственную кровь, он провел рукой по бронежилету. Пальцы нащупали порванную ткань, разбитые магазины с искореженными патронами, торчащие пружины. Он облегченно вздохнул и открыл глаза. Метрах в двух находился толстый ствол дерева. Согнув ноги в коленях, он уперся подошвами в землю и напряг мышцы. Тело двинулось вперед, загребая наслоения гниющей, давно опавшей листвы. И так раз за разом, короткими упругими толчками. У дерева быстро перевернулся на живот и с радостью и недоверием подумал, что черта с два так запросто сдохнет.

Он высунулся из-за ствола. Чуть впереди, за таким же деревом, опустившись на колено, стоял Ворожанин. Из желудка поднялась отвратительная волна страха вместе с переработанной пищей - шея Ворожанина, пробитая насквозь, почти не кровоточила: рваные края, розовое мясо, вывороченное наружу.

- Товарищ старший лейтенант, отходим, - устало крикнул Кэмел. Страх ушел, вместе с ним и силы.

- Кэмел, последний раз попробуем... - умоляюще прохрипел Ворожанин, задыхаясь и глотая слова.

"Ну и хрен с тобой”, - с отрешенностью подумал Кэмел. - Убьет так убьет", стало плевать и на всю жизнь, и на весь мир вокруг.

- Кэмел, пошли! - крикнул Ворожанин и рванулся вперед.

Но высунуться не удалось. Крупнокалиберный пулемет начал сечь деревья. Щепки фонтаном разлетались в стороны.

- Товарищ старший лейтенант, отходим! - заорал Кэмел во всю глотку. – Ну его на..!

Ворожанин кивнул, и лишь пулемет замолчал, бросился бежать, даже не пытаясь пригнуться. В пять мощных скачков он покрыл расстояние до Кэмела. Но вдруг, нелепо споткнувшись, рухнул на землю, по инерции проехав на животе еще метра полтора. Кэмел не сразу заметил, как на спине по зелено-коричневой материи камуфляжа стало расползаться бурое пятно, поэтому долго матом орал на Ворожанина, требуя, чтобы тот отполз за деревья. Когда до него наконец дошло, что командир его не слышит, наступило секундное оцепенение. Мышцы задубели. В голове не было мыслей - исступленное бешенство мутной волной захлестнуло весь организм. Откинув автомат, он кинулся к Ворожанину, рванул его от земли и так, не останавливаясь, со звериным ревом бежал до самого угла дома, где были свои, помощь, и, главное, жизнь...

Гроб вынесли за ворота. Три человека то и дело менялись в ногах и голове. Только Бородастов не уступил своего места никому. Так и нес до самого кладбища.

Тяжелые свинцовые тучи закрыли солнце. Сухой холодный ветер обжигал лицо, голые кисти рук. Я намеренно отстал, идя в самом конце. В голове все еще стояли события последних двух часов. Мысли вопреки здравому смыслу снова и снова возвращались к тем минутам, когда наконец сняли крышку гроба...

...Безумные глаза и конвульсивные движения сестры Ворожанина, рвавшейся к телу брата. Ее крепко держали, боясь, что в таком состоянии она может совершить что-то необдуманно-ужасное. Но только увидев брата, она вдруг обмякла. Ей поднесли табуретку, осторожно усадили, и она с удивлением, недоверчиво уставилась в его лицо. Так, неподвижно, ухватившись за край гроба, она просидела два часа, почти не отрываясь, смотрела в мертвые черты, словно пытаясь отыскать в них ответ на что-то давным-давно недоговоренное и невысказанное. Мать, на время забытая всеми, неожиданно сорванным голосом хрипло и громко, в упрямом нежелании признать правду, стала требовать, чтобы ей возвратили ее сыночка, живого и настоящего а не этого, в гробу. И Люба, сестра, жалобно заплакав, повернулась и испуганно закричала на нее: "Мама, мама, ты что говоришь, как тебе не стыдно!" И мать после ее слов вдруг притихла и беззвучно затряслась, не в силах справиться с нахлынувшими слезами.

Я оторвался от своих мыслей. Дул все тот же холодный ветер, все так же плавно покачивался над десятками обнаженных голов гроб. Несколько сот метров единственной улицы поселка. Те же одинокие дома с провалами белой бесконечности между ними, серые полусгнившие заборы. Низкая бетонная коробка магазина с облезшей краской, мутными, годами не мывшимися витринами и огромным замком, заржавленным и давно не снимавшимся. И наконец заснеженное шоссе, а за ним кладбище, совсем маленькое, огороженное низкой изгородью. Десятки старых крестов, раскиданных в беспорядке по всей территории. Запустение и унылость...

Его могилу вырыли в самом центре, между двух берез. Смерзшаяся глина насыпью возвышалась над прямоугольной ямой. Люди подходили, спотыкаясь о комья грунта, заглядывали вниз, словно проверяя глубину, и, вздыхая, отходили.

Гроб опустили в могилу. Мать, сестра, родственники бросали в яму по горсти мерзлой земли, которая отскакивала от крышки гроба с дробным треском, резавшем слух.

Мы стояли позади всех, прислонившись к березам. Могилу засыпали землей. Постепенно все начали расходиться. Мы остались одни. Я подошел к могиле. Крест еле заметно покосился. Я обернулся. "Попрощаемся?" – получилось почти просительно. Женя отрицательно покачал головой, издали наблюдая за мной. Я присел на корточки и поднял горсть глины.

- Холодно тебе там, наверно?

Ответа не было. Я усмехнулся, поймав себя на том, что на какую-то долю секунды и вправду поверил, будто услышу ответ.

Захотелось высказать все, что о нем думал. Задумавшись, с чего начать, я пытался подобрать нужные выражения.

Вспомнилось, как целыми днями, в полной амуниции, он гонял нас по холмам, не давая пить, обливая потоками мата за остановки. Как хлестал ремнем за малейшую провинность так, что металлические бляхи не выдерживали и лопались. И каким праздником казался единственный выходной в году, когда он, решив отдохнуть, не пришел в часть... Потом были брошенные квартиры в Грозном, медленный поворот к безумию, дома, что он пытался взять в лоб, рискуя жизнями всего взвода, и, наконец, тот, последний, где удача изменила ему...

Тогда обиды и оскорбления были достаточным поводом для ненависти, но сейчас все это казалось мелким и незначительным. И вдруг я понял, что смерть Ворожанина была и местью за его грехи, и его же оправданием в наших глазах.

Не произнося ни слова, я поднялся и пошел к выходу с кладбища. Женя дождался меня, кинул последний взгляд на могилу и, вздохнув, негромко сказал: "Большой он был грешник”. Я кивнул, и мы, не оборачиваясь, поплелись к дому.

Утром за нами пришла машина, и мы, наскоро попрощавшись, поехали назад. Впереди ждала война...

С тем же диким криком Кэмел втащил Ворожанина за угол, и лишь здесь с нервной усмешкой подумал, не сходит ли он с ума. В паре десятков метров, откинувшись на стену, морщась от раны в бедре, сидел Ивашкин. Увидев Кэмела, он привстал опираясь на автомат, и, держась за стену, заковылял ему навстречу. Хромая и скрипя зубами от боли, сделал несколько шагов и остановился: едкий пот застилал глаза. Он вытер его рукавом бушлата и ощупал пропитанные кровью штаны.

Кэмел осторожно стащил Ворожанина со спины и аккуратно уложил на асфальт. Метрах в тридцати позади мощным глухим хлопком взорвалась мина. Упругая взрывная волна сильно толкнула в спину. Уже подошедший Ивашкин машинально пригнулся. Кэмел, оглохший от гула, что есть силы, закричал ему в лицо, указывая рукой на Ворожанина: "Ивашка, вколи ему промедол. Я щас вернусь!" Развернулся и побежал назад, за оставленным под деревьями автоматом.

Ивашкин тяжело опустился рядом и полез в карман за аптечкой. Шприц прыгал в трясущихся пальцах, игла не желала прикручиваться. Он прислонился спиной к сырой стене и закрыл глаза. В голове иногда всплывала мысль, почему он здесь и зачем держит шприц в руках, то туман тут же застилал ее. В ушах мучительно звенело, и лишь редкие стоны Ворожанина вырывали из полузабытья и заставляли открывать глаза. Но тело Ворожанина постоянно уплывало в сторону, стена дома напротив плавно погружалась в асфальт. Он сразу же прикрывал глаза. Иногда ему казалось, что Ворожанин мертв и вся эта суматоха напрасна: тело лежало недвижной массой на тротуаре, ноги, обутые в армейские ботинки, беспомощно свесились с бордюра на бывшую когда-то проезжей часть улицы.

Неожиданно жгучая боль в щеке привела в себя и заставила открыть глаза. Темнота резко надвинулась, и голова мотнулась вправо. Он мягко повалился на асфальт. Что-то сильно рвануло его вверх. И опять удар. Он с трудом разлепил слипшиеся веки. Перед ним сидел на коленях Кэмел. Рука его, отведенная в сторону для удара, устало опустилась.

Вырвав из сведенных судорогой кулаков Ивашкина шприц, он с силой, через штаны, вогнал иглу в ногу Ворожанина. Тот даже не пошевелился. Уровень жидкости в шприце медленно пополз вниз.

Дрожащие руки Кэмела осторожно, боясь сломать иглу, вытащили ее из бедра. Он глубоко вздохнул и, в свою очередь, откинулся на стену.

Ворожанин не шевелился. Со слезами злости на глазах Кэмел подумал, что в который раз в жизни ему не везет. Опоздал всего на пару минут, а ведь мог бы успеть, и Ворожанин не был бы мертв...

Но Ворожанин был жив...

Яркая, застывшая в своей неподвижности боль окутала все тело. Каждая клетка, каждый нерв, как открытая рана, резко, пульсирующе ноет. Сил нет даже открыть глаза: такие легкие в любое другое время веки сейчас наваливаются неподъемной тяжестью. Тело чувствует плавное покачивание, убаюкивающие движения. Иногда резкий толчок заставляет все органы мучительно сжиматься. Но сейчас остатки сознания не тратят энергию на потворство боли. В дальнем закутке мозга, полностью огражденном от внешних воздействий, рождаются удивительные образы, цветные картины. Непонятные до конца, но приятные и успокаивающие. Порой особо сильная вспышка боли опустошающе проходит по еще живым органам, и, сметая все барьеры на пути, жгучим острием врывается в мозг. Но сознание тут же притупляет ее, отдавая часть быстро убывающей энергии, и мгновенно возвращает к прежней созерцательности, не давая чувствам атрофироваться. Иллюзия настолько сильна, что даже запахи подчеркивают призрачную картину мира, придавая ей стройность и гибкость. Еле слышно, как сквозь толстый слой воды доносятся разнообразные полузабытые звуки: крики людей, разрывы гранат, снарядов, свист пуль и где-то над самым ухом тяжелое, хриплое дыхание. Но через секунду они гаснут - тот мир становится далеким и пугающим – сознание привычно погружается в родной покой изолированных от всего инородного ощущений.

Во всем теле сильный жар, но это потому, что сейчас лето. Солнце беспощадно выжигает внутренности. Очень хочется пить. На мгновение возникает мысль, что все это неправда - ведь только что была зима. Но она отгоняется, как заведомо ложная. Какая же зима, если Лена, невеста, стоит рядом в джинсах и легкой майке? И улыбается. Да и деревья стоят зеленые. Вот он и дом в Кирове. Краска облезла: надо бы покрасить. Но ведь они не были в Кирове с Леной. Или были? Наверно, были, иначе откуда же воспоминание? Мать выливает воду из ведра на землю. И мама так сильно постарела. Как же раньше не замечал? Вода такая чистая и выливается нехотя. Мама, зачем же выливать? Оставь, я выпью вечером. Но мать не слушает, а вода все льется... Вот она соприкасается с землей, но звука журчащей воды не слышно. Раздается сильный взрыв. Толчок. Раскаленная боль вонзается в спину, скручивает судорогой мышцы, ударяет в шею, мозг и исчезает. Обратная горячая, расслабляющая волна медленно разливается по телу, захлестывает и размывает мысли и образы, останавливается во рту, обжигая небо, и осторожно уползает в горло.

Долгий монотонный треск ворвался откуда-то издалека, и все растет, вызывая изнуряющую, глухую боль, которая, как кислота, разъедает тело по всему объему, не имея ни истоков, ни центра.

Такой знакомый звук, но сейчас память увиливает от ответа, отказывается служить. Треск прекращается, и боль испаряется в ту же секунду. Очередь из автомата? Но ведь война давно закончилась. Уже шесть лет тому. И опять долгие, приглушенные расстоянием очереди. Тревога. В горах, всего в километре отсюда, “духи”. Как душно, и пить охота. Пыльная афганская ночь. Неужели... Неужели не закончилась? Этого же не может быть. Или?

Но времени думать совсем нет. Вот она, зеленка. Камни. И очереди... Боль опять стискивает виски. Закончилось. Наконец-то. Трое убитых “духов” и двое наших. Двое ли? Как же их звали? Нет, теперь не вспомнишь. И радость. Стыдливая и нескромная - еще жив. Мама, я обязательно вернусь отсюда. Еще восемь месяцев, целая вечность, но я вернусь, мам, обязательно вернусь. Всем им - тем, что отправляли сюда - назло. Я не сдохну здесь, а потом и поговорим...

Через два дня он умер, так и не придя в сознание.

Г л а в а 2. Мага

Все-таки нам, пожалуй, повезло - мы вернулись с войны живыми. Хотя часто и возникало сомнение, стоило ли это того, что мы получили взамен. Мир вокруг встретил нас с равнодушием. Он нас просто не заметил. И мы платили ему тем же...

Не раз появлялось чувство, будто что-то давно и безвозвратно утеряно. Не находилось даже слова, определяющего уже существующее понятие.

Прошло больше года, как я уехал отсюда. Теперь я возвращался. Возвращался к людям, которых безуспешно пытался похоронить в памяти, забыв и о них, и о своем прошлом.

Иногда я задумывался, не было ли все происшедшее со мной просто хорошо и логично построенным сном или злобной и неумной шуткой, хромающей на обе ноги, придуманной и обоснованной мной самим. В чем был критерий отличия придуманного от реальности? Где была гарантия, что произошло все это со мной, а не с кем-то другим, да и вообще имело место?

Кэмел только что вышел, спустя почти год тюрьмы... "Не родился еще человек, который может меня сломать..." Я завидовал той мальчишеской заносчивости, с которой он произносил это. Завидовал потому, что никогда не мог сказать подобного о себе. Мага был слабее, но он был моим другом... Прав был кто-то, говоря, что если хочешь сохранить друзей, никогда не испытывай и не суди их...

Я нашел их теми же, что и прежде. Более усталыми, может быть. Но все же это были они, те самые, к которым я ехал...

... Дрожащие, худые, жилистые руки впились в шею, норовя раздавить гортань. Круглые, бессмысленные зрачки, белки с лопнувшими кровеносными сосудами, хриплое дыхание, сладковатый запах анаши, бьющий в ноздри...

Неродившийся крик застыл в горле, липкий, осязаемый ужас сковал все тело. Руки судорожно ухватились за штык-нож, висящий на боку, и с остервенением стали втыкать его во что-то мягкое. И так до бесконечности...

Разорванные кишки бурой массой размазались по бушлату, чужая кровь насквозь пропитала одежду и горячими струйками растекалась по коже...

Мага резко рванулся. Боль в раненой шее пронзила тело раскаленным металлом. Белый потолок, белые стены, грядушка койки. Воздух со свистом и всхлипами вырывался изо рта. Свежее больничное белье намокло от пота. Он прикрыл глаза. Теперь каждое пробуждение требовало огромного напряжения. Потом подолгу надо было привыкать, что его война давно закончилась, и это был просто страшный сон.

Каждую ночь одно и то же. Сон больше не приносил облегчения, все сильнее расшатывая нервы.

Осторожно поднявшись с койки, держась за ноющую руку, он подошел к окну и открыл форточку. Боль медленно, нехотя уходила.

Вспомнились любовные переживания, духовные терзания... Стало вдруг стыдно за себя, еще того, из далекой и уже казавшейся нереальной прежней жизни.

Там была пустота, попытка придумать мнимые страдания взамен отсутствовавших настоящих. Здесь тоже была пустота, но заполненная зверской, нечеловеческой болью, рвавшей тело на части.

Плечо опять заныло в предчувствии и ожидании боли. За окном проехал грузовик, меся колесами грязь и высвечивая фарами серые, просевшие под тяжестью весны сугробы.

Два месяца... Уже два месяца, как он здесь. Он достал сигарету и, привычно оглянувшись, - не видит ли медсестра, - закурил. Пальцы дрожали. На глаза навернулись слезы. “Боже, когда же это все закончится?.. Когда?!”

С трудом вытащив ногу из чавкающей грязи, Мага прислонился плечом к борту грузовика. На ночь гул артиллерии затих, и стояла непривычная тишина.

Роман, сломав несгибающимися пальцами две спички, все же закурил. Руки тряслись. Мага покосился на него, задержал взгляд на огоньке сигареты, прыгающем в ладони. “Много пьет...” Глаза остановились на собственных руках: пальцы тряслись.

- Рома, надо пить бросать.

- Угу, - щеки ритмично двигались на неподвижном лице, втягивая табачный дым.

- Дай затянуться...

Роман протянул сигарету, спрятанную в кулаке. Мага с наслаждением пополоскал дымом полость рта и бережно проглотил горький комок.

- Убьют нас здесь, Рома, - злости и страха не было, только обида.

- Угу, - вместе с дымом Роман уронил очередное “угу”. В последнее время он почти не говорил. “Да”, “нет”, “угу” - все слова. Отдельно живущая рука с сигаретой, дрожащий огонек в трясущихся пальцах и неподвижные глаза, смотрящие в звездное небо...

Докурив одну сигарету, он потянулся за второй.

- Рома, снайперы засекут, - слова жили отдельной жизнью, - страха перед снайперами не было.

Мыслить большими категориями не получалось. Двести, триста метров - это был уже другой мир. Даже не пугающий, просто другой. Тело подчинялось инстинктам. Произнесенное слово отталкивало темноту, сжимавшую почти полностью атрофировавшееся воображение. Роман, не обращая внимания на слова, возился со спичками.

- Рома, Ворожанин заметит, - руки вздрогнули и на мгновение задумались. Ворожанин был осязаемой фигурой этого мира, несущей в себе боль и страх. Но тело реагировало по-своему: ощущения, не утруждая облегчением себя в словесную форму, требовали немедленного исполнения спонтанно возникших желаний. Отвлеченные страхи уходили на второй план перед потребностью организма в табаке.

- Мне по... - спичка вспыхнула и погасла. Огненный ободок медленно пополз к основанию сигареты.

- Как же, - Мага вздрогнул - до того непривычно было слышать голос Романа, - раньше люди по четыре года воевали? Видел, сегодня Кэмел деда снял? – Мага кивнул. – А ведь еще в Отечественную воевал... - Роман замолчал так же неожиданно, как начал.

Утром Кэмел убил деда, перебегавшего улицу со снайперской винтовкой в руке. Пиджак его был увешан орденами и медалями Великой Отечественной. После этого Кэмел не разговаривал ни с кем в течение всего дня...

- Курите...?! Перестреляю, с-суки... - Ворожанин бесшумно возник из темноты, именно оттуда, куда они смотрели.

Роман попытался встать, но тут же получил удар ногой в живот. Мага еле успел наклонить голову: приклад автомата скользнул по затылку и с силой врезался в ключицу.

- Романов со мной, Улаев остается, - сорвав злость, Ворожанин повернулся и зашагал в темноту.

Роман, кряхтя, поднялся и, тяжело ступая, пошел следом. Мага откинулся на грязное колесо машины и ощупал ноющую ключицу. “Кость ушиб, сука!” Теперь пропала и обида. Появилось смирение, покорность судьбе, как и всегда после перенесенного стресса. Уже беззлобно, как об отвлеченном предмете, подумал: кто-то один из них с этой войны не вернется. Автоматически достал сигарету и, уже не таясь, закурил.

- Что, Улаев, перед смертью не накуришься? - полный сарказма голос Ворожанина не напугал, а только обозлил.

Мага молча затянулся и воткнул тлеющую сигарету в грязь между ног.

- Я умирать не собираюсь.

- Ну, ну, - усмехнулся Ворожанин, - еще раз закуришь, пеняй на себя.

“В следующий раз точно пристрелю!” - по выработавшейся уже привычке решил Мага.

Это здесь, в госпитале, он почувствовал, как устал. Времени понять что-либо не было. Изредка, до или после очередного запоя, голову посещали отдельные - без начала и конца - мысли. Сознание, отученное думать в течение долгого времени, не отзывалось на жалкие потуги прийти к какому-то результату. Внешний мир интересовал слабо и был как бы приложением, фоном внутренней спячки.

Лица, декорации проплывали перед глазами, как события чужой жизни. Думать об этом не хотелось, но и сил прогнать их не было, поэтому приходилось равнодушно наблюдать. Смена декораций происходила неожиданно. Он не раз пытался поймать тот момент, но и это не удавалось. Мысль следовала за видением, не напрягаясь. Малейший поворот ее нес в себе загадочное продолжение. Мага выхватывал самую незначительную деталь в надежде оказаться в тупике, но мелочь разрасталась до невероятных размеров, открывая еще большие горизонты...

Мысли были тяжелыми и разрозненными. Иногда это раздражало и воспринималось как бессилие связно мыслить. Но признаться в этом себе значило подписаться под своими слабостями.

В конце концов тупик все же находился. И каждый раз это была обтекаемая, пугающая своей законченностью мысль. Когда она возникала, он понимал, что дальше думать нет резона.

Сегодняшняя напугала сильнее обычного. Мага подолгу взвешивал каждое слово, стараясь уловить в нем фальшь или отыскать трещину, но слова оставались по-прежнему ощутимо-весомыми и неизменно цельными. Весь собственный опыт был тому подтверждением.

“За все приходится платить... Но по возможности надо откладывать этот час как можно дольше - время, когда обстоятельства поднимают тебя под себя... Платить нужно тогда, когда силен. Тогда нет чувства полной беспомощности и стыда перед собой. Да и вся жизнь, по сути, попытка оправдать собственное, никому не нужное существование...”

Фразы были осмысленно красивыми. Где-то здесь и крылся подвох.

Ответ пришел сам собой, именно тогда, когда он перестал напрягать мозги.

Для любого вывода существует перспектива... А здесь... Хотя... “Каждый сам вправе выбирать себе богов...”

Мага усмехнулся, не находя в новой мысли связи с предыдущей. Шею и плечо тут же скрутило ноющей болью. Перед глазами возникло красное лицо, крупные капли пота на нем, рыжий ежик мокрых волос... Жесткие, но теплые слова... Он запрещал себе думать и вспоминать об этом, потому что пришлось бы вспомнить и все остальное. То, что он навсегда пытался вычеркнуть из памяти...

... Искаженное злобой лицо Ворожанина. Захлебывающийся в ярости голос, бордовое от напряжения лицо, раздутые вены на шее. Мага был уверен, что и слова, выкрикиваемые в исступлении, были те же, что и обычно, но что-то мешало понять их сейчас. Звук, тот же тембр голоса... И вдруг еще во сне он понял, что спит. Угрозы и оскорбления перестали пугать. Но что-то мешало... Была какая-то неопределенность... Ну, да, конечно, Ворожанин же мертв... Мысль появилась как констатация факта. Просто слова, не несущие в себе смысла... Смысл пришел мгновением позже.

Ворожанин был мертв... Тело среагировало раньше мысли - волна озноба прокатилась по коже, судорожно сократились мышцы, на глазах выступили слезы. Опять то же. Опять война...

Туловище конвульсивно дернулось, защитные инстинкты рванули сознание в привычную реальность. Плечо и шея мучительно заныли - боль тщетно пыталась проткнуть расслабленное, измученное сном тело. Вика лежала рядом и с испугом смотрела на него.

- Мага?.. - она тихо, в неуверенности прошептала его имя.

Лишь после ее вопроса он полностью осознал, что находится дома и что Ворожанина уже больше трех месяцев нет в живых.

- Я... - язык не поворачивался произнести слово “плакал”, но Вика и так все поняла и молча кивнула.

Боль не уходила. Мага вдохнул полные легкие воздуха и отвернулся к стене. “За что?..”

По щекам, предательски жалобные, текли слезы...

... Только здесь, в парке, спустя три недели войны, смутная тревога, не дававшая покоя, обрела словесную форму: неожиданно мозг выдал короткую отрывистую фразу. Сначала Мага принял ее за обрывок сегодняшнего разговора: то ли Роман, то ли Кэмел что-то упоминали об этом. “Меня ведь могут здесь убить...” Мага отогнал ее, пытаясь сосредоточиться на консервах, но чем больше он боролся с ней, тем прочнее она въедалась в сознание.

Слова не относились к действию, перед глазами не возникало их конкретного отражения в реальности. Мысль воспринималась отвлеченно, как вырванная из памяти часть чьего-то уже забытого диалога.

“Убить, убить...” Мысль не уходила. Мага повторял слова в такт движению челюстей, надеясь уловить мотив... Песня?.. “Убить, меня убить... Меня могут здесь убить...”

Из глубин памяти поднялось ощущение, что слова были когда-то услышаны... Очень давно... Или прочитаны?..

Фраза назойливо вертелась в голове. “Убить, меня убить... Почему меня?” Мага напрягся. Мысль о нависшей угрозе не отпускала. Сознание упорно продолжало проецировать ее на себя. “Меня убить... Где же я это слышал?.. О, господи... Меня же могут убить здесь!”

Ладони похолодели... Он посмотрел по сторонам. Как назло, рядом никого, с кем можно отвести душу...

Потом стало уже не до этого... Полностью осмыслить те слова он смог намного позже, в госпитале. Только там он понял, что был всего на волосок от смерти...

Улицы, как близнецы-братья, были похожи одна на другую. Уже впоследствии, часто задумываясь о том, где его ранили, он натыкался на массу деталей, казавшихся инородными даже на фоне одинаковых груд кирпича и закоптившихся хмурых стен.

Лишь много позже с головной болью и бессонницей приходила реальная обстановка того места. Воспоминание наваливалось незаметно и сразу давило всей тяжестью. Оставалось отдаться ему и ждать конца.

С каждым новым разом вспоминать становилось все труднее и, чем труднее становилось, тем чаще память играла с ним злую шутку.

Прокручивать в голове тот день всегда было для него изнурительно тяжело. Обычно он выдыхался к середине. Концовка расплющивала и тело, и сознание. Чтобы полностью прийти в себя, требовалось иногда несколько часов...

... Картинки, как в калейдоскопе, складывались и раскладывались мгновенно, казалось, даже без малейшей связи друг с другом: Социалистическая улица, где от пуль приходилось прятаться за трупами... несколько дней в парке, по уши в грязи, в нервном и наивном ожидании отъезда назад в Ставрополь... филиал Нефтехимического института, откуда делались вылазки в город... институтский компьютерный класс, разграбленный в течение одного утра... железнодорожное депо, взятое “духами” у какой-то части, поющими нарзан на радостях... почти четыре часа сплошного боя... здание с разбитыми окнами, выщербленными полами, с пустыми бутылками, гильзами, банками из-под консервов на них...

... Стертые ступеньки выходили на лестничную площадку. Стены не было, лишь огромная дыра... Обломки кирпичей, торчавшие по ее периметру, сиротливо жались один к другому... Выстрел танка?..

Он перегнулся через перила: Роман сидел в углу, хмуро посматривая в оконный проем. Сзади простуженно дышал комбат. Устав наблюдать за улицей, Мага перевел взгляд на столб, за которым стоял: синяя краска местами потрескалась. Он подцепил ее ногтем. Сухо захрустев, отвалился целый пласт, открывая побеленную неровную поверхность...

Появилось знакомое чувство, будто кто-то целится в спину. Полностью не доверяя ощущениям, он все же боялся относиться к ним пренебрежительно. Внизу живота резко похолодело, напряглась спина, словно ожидая удара. Кожа подмышек противно вспотела... Презирая себя за мутный беспредельный страх, он все же не повернулся, подрагивающим пальцем водя по обнажившейся побелке.

Сколько раз после того дня в парке, когда он вдруг понял, что смерть может коснуться и его, он испытывал дикий истерический ужас... Сколько?.. Он и сам не смог бы ответить твердо... Иногда казалось, страх играл с ним долгую партию, как кошка с мышью, приходя извне, иногда, - что страх - постоянно сопровождающее его чувство. Причем выиграть у него заведомо невозможно. Можно лишь обмануть, оттянув время перед неизбежной встречей...

Надежда была только на скорое возвращение домой, но и в это уже верилось с трудом... Война стала единственно возможной реальностью... Прежняя жизнь вспоминалась все менее отчетливо и кроме жалости к себе не вызывала ничего... Да и была ли она, прежняя жизнь? Была ли?.. На этот вопрос он уже боялся отвечать утвердительно.

Ощущение неудобства и пристального взгляда, жгущего спину, не уходило. Но уверенность, что он прикрыт сзади, не давала вырваться за рамки здравого смысла...

На верхнем этаже Ивашкин с Нартовым что-то перетаскивали, слышался злобный мат...

Мага не шевелился. Предчувствие надвигающейся беды все сильнее давило на психику. Он чувствовал, что ели повернется сейчас, то всю жизнь будет презирать себя за секундную слабость...

- Гражданские, - тихий голос Романа долетел будто издалека.

- Что? - хрипло переспросил комбат.

- Гражданские...

“Гражданские? Какие здесь гражданские?” - Мага злился на себя за то, что мысли медленно поворачивались в голове. Приходилось по нескольку раз повторять почти каждую фразу и подолгу осмысливать ее значение. “Какие еще гражданские? Там же духи...” Чуть двинувшись перед, он осторожно выглянул в пролом. “Откуда здесь гражданские?” - мысль билась в виски вместе с толчками крови. Смысла в ней содержалось не больше, чем в любой другой фразе - за формой не угадывалось содержание. Бездумно повторяемые слова нужны были, чтобы не поддаться страху...

Улицу перебегал молодой парень в кожаной куртке. Только теперь слух уловил звуки разраставшейся стрельбы. Мага вскинул автомат и, почти не целясь, выстрелил...

... Страх ушел, пропали наконец и слова, давно потерявшие смысл. Исчезли наносные слои морали, заботливо накопленные для него цивилизацией в течение тысячелетий. Осталось обнаженное звериное “я”, знавшее, что если не убьешь ты, убьют тебя... Перспективы не нужны, выжить сейчас он должен лишь для того, чтобы жить...

Парень споткнулся о бордюр и с разбега ударился головой о стену дома. Затем, уже лежа, судорожно цеплялся пальцами за асфальт и вдруг, нелепо прогнувшись, затих...

Из-за угла дома, метрах в тридцати впереди, вышел, ухмыляясь рыжий бородатый мужик с винтовкой в руке...

Уже позже Мага не раз задумывался о причине той ухмылки. Что было в ней? Презрение к смерти? Не успевшая сойти с лица гримаса веселья от сказанной за углом шутки? Или ему просто показалось?

Он никогда не испытывал угрызений совести за убитых им людей. От того времени остались лишь изредка появлявшееся безумное желание убивать...

В той ухмылке была его смерть. Впервые она подобралась так близко, а он в который раз уже переиграл ее...

Всхлипнув от животного ужаса, он вскинул автомат и, когда дуло уперлось в лицо “духа” нажал на спуск... Палец занемел на курке. Руки больше не дрожали...

Со смутной радостью он увидел, как “духа” отбросило на стену, как на размыто-оранжевую поверхность брызнули густые бордовые капли... Автомат рванулся в последний раз и замолчал. Мага внимательно посмотрел на неподвижную фигуру - винтовка валялась на тротуаре, рыжая когда-то борода заляпана бурым месивом из крови и мозгов. Верхней части головы не было. “Наемник... С Украины...” - отрешенно, словно оправдываясь перед кем-то, произнес Мага. Голос сел. Он с удивлением услышал собственное хрипение и, облизав сухие губы, сплюнул в сторону.

Дальнейшее рисовалось смутно и распадалось на отдельные, самостоятельные эпизоды. Связующие звенья пропали и, как он ни старался, вспомнить их не удавалось...

... Мысль о том, что надо перезарядить магазин, совпала со взрывом за спиной. Он выронил автомат и полез за гранатой в карман. “Все”. Мысль была веской и оглушающей. Сейчас она включала в себя мир вокруг, его самого, тех двоих убитых, выстрелы, уже не имеющие значения, его прошлое, будущее и настоящее...

Последнее, что он увидел, было белое лицо комбата, лежавшего у стены, кровь из пробитого плеча, заливающую бронежилет...

Пуля раскаленным свинцом врезалась в шею, срубая нервы, ломая позвонки, отрывая голову от туловища... Уже падая, видя приближающийся пол, он успел подумать о том, что Вика теперь осталась одна, и еще о том, что отец не переживет его смерти...

... В кафе темно и пыльно. Полуподвальное помещение, зеленые гардины на окнах, убогий ассортимент...

... Скупые воспоминания, неумело выражаемые словами... Вино выпито, темы исчерпаны. Оставалось встать и уйти. Ни сил, ни цели больше не было. Мы вернулись туда, куда так долго стремились, и теперь сидели вместе, запертые памятью в своем маленьком мире.

Мага укачивал плетью свисавшую руку, нервно доставал из пачки сигареты, прикуривал. Глубоко затягивался и, отгоняя боль, начинал о чем-нибудь говорить. Всегда сумбурно, перескакивая с темы на тему, подчиняясь не логике рассказа, а чувствам.

- Рука и шея все время ноют... В плохую погоду так скручивает - разогнуться не могу... Постоянно война снится, кошмары всякие... Теперь боюсь уже спать ложиться... - Он жадно втягивал в себя дым, запинаясь после каждой фразы.

Кэмел сидел неподвижно, крутя в пальцах пустой стакан.

- В мае, девятого, шел с Викой... в форме... с орденом, - он с трудом выдавливал слова, стесняясь своего же голоса, - подошли двое, говорят, за что орден получил? Мусульман убивал?.. Издеваются, с-суки... Видят, сделать ничего не могу...

Пальцы Кэмела задрожали. Он отставил стакан в сторону и сжал кулаки.

- Чуть не заплакал от обиды... шакалы... - последнее слово произнес уже с ненавистью.

... Мы долго и бесцельно бродили по городу, пока очередное кафе не засосало нас в свою утробу.

И опять вино и воспоминания, редкие и осторожные планы на будущее. Война

научила не бояться смерти, отучив доверять жизни...

Пьяные лица кружились вокруг в табачном дыму. Опустела еще одна бутылка, еще одна пепельница наполнилась окурками, еще раз воспоминания достигли пика и пошли на убыль.

И вдруг что-то сместилось, и неожиданно запахло войной и смертью. Бокал в руке Кэмела жалобно треснул. От края к основанию протянулись две тонкие, полупрозрачные жилки. Ощущение опасности было таким же ярким, как на ночных улицах Грозного...

Мы нерешительно переглянулись, сомневаясь в реальности происходящего.

- Лезгинка... - прошептал Кэмел.

У Маги задрожали губы. Правая щека мучительно, судорожно задергалась.

Подняться и уйти не нашлось сил. Мышцы словно занемели. А музыка продолжала переливаться, напоминая о войне, которую мы навсегда проиграли...

... Улица лицемерно распахнула объятия, обдав запахом весны и бензиновой гари. Дальше идти было неуда. За нас сделали выбор, за нас прожили жизнь, сыграв на самом безотказном - на нашем страхе и нашем чувстве ответственности. И теперь нам было некуда идти, кроме своего прошлого.

Фигура Кэмела осунулась. Он чересчур медленно и спокойно надел темные очки и отвернулся. Мага достал сигарету, но закурить не смог – неумело затрясшись, уткнулся лицом мне в грудь, заплакал.

- За что, Игорек, за что?!

- Все будет в порядке, Мага... все будет в порядке, - говорил я, не веря этому сам. Что еще я мог сказать? - Все будет в порядке...

... Лица, фигуры, размытые болью, проносились в памяти с оглушительным звоном. Сознание было не в силах сфокусироваться на них. Поток образов захлестывал, и он начинал тонуть в этом мутном, непрерывном движении.

Он уже не был созерцателем, становясь частью небытия, уносившего его к смерти. Сотни миров проходили мимо, лишь боль и запах крови плотно окутывали его, не давая оторваться от физической оболочки.

Постепенно отмирали мысли и чувства. Пропадали желания, с ними и потребности в их исполнении. Не было ни радости, ни грусти – полная гармония с миром растворяла в себе, тончайшим слоем размазывала по вселенной...

... Но привычный мир снова надвинулся, и Мага рванулся ему навстречу, стремительно наполняясь памятью, чувствами и болью...

... Ивашкин ухватился за правую руку, Нартов освобождал голову, застрявшую в перилах.

- Нартыч, он жив? - Ивашкин силился перекричать окружающий грохот.

- Не знаю...

Мага приоткрыл глаза:

- Ребята, не тяните, у меня рука оторвана, - Нартов с трудом услышал шепот, наклонившись к самым губам.

- Мага... Все хорошо, Мага... Только шею чуть зацепило.

- И все?

- Все... Держись, Мага...

Боль достигла высшей точки. Мага захрипел, судорога прошла по мышцам. Он снова провалился в звенящую пустоту. И снова мутный поток образом подхватил и понес его...

... Он пришел в себя в развалинах, за домом. Рядом сидел Ворожанин и раз за разом вгонял ему в бедро шприц, наполненный промедолом...

Боль нехотя отступала. Лишь увидев широко открытые глаза Маги, Ворожанин облегченно откинулся на стену. С полминуты они, не отрываясь, смотрели друг на друга. Потом Мага тихо произнес:

- Товарищ старший лейтенант, дайте руку.

Ворожанин молча протянул ладонь.

- Вы говорили, что я аборт, а я двоих завалил...

На глазах Ворожанина выступили слезы. Он отвернулся и несколько раз глубоко вздохнул.

- Ты красавчик, Мага... - Ворожанин запнулся. Теплые и нежные слова всегда казались ему отдающими фальшью. Со временем он совсем перестал употреблять их. И теперь молчал от неумения выразить свои чувства.

Мага опустил веки.

- Мага?.. - испуганно позвал Ворожанин.

- Курить охота, товарищ старший лейтенант...

Ворожанин сразу же повернулся к Ивашкину:

- Дайте ему сигарету.

... Мага затягивался табачным дымом, не чувствуя его вкуса. Серые стены домов уходили в прозрачное небо, становясь все более расплывчатыми. Наркотик не спеша поглощал его, оставляя реальности все меньше места...

... Последнее, что он увидел на этой войне, было склоненное над ним лицо Ворожанина...

Г л а в а 3. Андреев

Все, что от него осталось - лишь несколько отрывистых, несвязных воспоминаний и пожелтевшая, наполовину засвеченная фотография. Еще, пожалуй, стыд и смущение от того, что не ценил его живым так, как ценю мертвым.

Чувства давно огрубели. Память же оставалась просто памятью: те месяцы после войны, когда любой резкий звук вызывал спазмы в желудке, а предстоящие ночи пугали кошмарными снами, остались в прошлом. Не стоило, наверно, большого труда перечеркнуть его и навсегда похоронить в себе. Но я намеренно возвращался назад и чем дальше удалялся от реальных событий, тем упрямее цеплялся за воспоминания. Это было потворство себе, и я сознавал это - чувства были насквозь фальшивыми. Я цинично играл роль, придуманную мной самим, предпочитая ее всем остальным...

Как же мы познакомились? Нет, теперь уже не вспомнишь. Видно, все прошло слишком незаметно, если не появляется желания придумать какое-нибудь начало, а затем, со свойственной воображению легкостью, самому уверовать в него.

Да, все прошло слишком незаметно. А жаль. Может, это и стоило того, чтобы остаться в памяти. Первое, что приходит в голову - весна девяносто четвертого и леса под Краснодаром, заваленные талым снегом, перемешанным с грязью. Рота разведки, сутками почти на подножном корму, короткий сон в месиве под ногами и под холодным дождем. Жалкие, приземленные желания - наесться досыта и выспаться. Требовалось лишь несколько дней, чтобы привести человека в первобытное состояние. Деревянный пол в десяти километрах, на котором можно спать, и крыша над головой вызывали эйфорию. Хотя это было уже позже. А сначала...

...Он был самым слабым и наивным. Именно два этих бесформенных качества, как ни странно, и отличали его ото всех.

Где-то там мы и сблизились. Почему? Кто знает. В нем не было ничего особенного, никаких ярких черт и талантов. Впрочем, нет, что-то в нем было. Точнее - не было. В нем не было злобы и усталости, уже осевших в остальных. Еще не было.

Иногда мне казалось, я мог бы убедить его не ехать на войну во второй раз - никто не мог сказать наверное, где закончатся запасы отпущенного судьбой везения. Но не сделал этого. Не сделал потому, что завидовал. Война все еще была наркотиком для нас. И я завидовал тому, что он, не думая о будущем, смог порвать с настоящим.

Не отличаясь броской индивидуальностью, он обладал куда более ценным качеством - он был моим другом. И едва ли не самым лучшим. Только понять это пришлось, как и многое другое, слишком поздно. Раскаяние всегда мучит лишь после смерти близкого человека. Оттого, наверно, и любить мертвых проще, чем живых.

Несколько раз вечерами я подходил к Вечному Огню и, подолгу простаивая там, разговаривал с ним. Хриплые слова сливались с мерным гудением газа и пугающе тонули в тишине. Но и здесь я не был искренен. Говоря, я формально отдавал долг, не веря, что он меня слышит. Не веря даже в то, что я - должник. И, тем не менее, раз за разом возвращался туда - в его смерти была законченность и определенность, как раз то, чего не хватало мне.

В феврале девяносто шестого, спустя несколько месяцев после того, как для нас все уже окончилось, пришло первое письмо от него. Собственно говоря, это было не письмо, а скорее записка, бестолковая и сумбурная. Время причесало и разгладило воспоминания. И все же прошлое не отпускало, постоянно прорываясь сквозь наслоения последних событий.

Время словно остановилось и повернуло назад.

“Привет, Игорь!

Давно собирался тебе написать, да все откладывал - то некогда, то недосуг. Но все-таки нашел время, а то, думаю, могу так всех армейских друзей растерять.

Я сейчас уже год как работаю в одной части и... Хотя сам знаешь, как в армии работать: ничего не делаешь, а деньги получаешь.

Пока не женился, но гуляю сразу с тремя женщинами. Скажу, не так это просто - дома приходится ночевать всего раз в неделю. Вот, в общем, и все. Да и рассказывать больше нечего.

Игорь, напиши мне обязательно. Ведь ты мой, наверно, самый первый армейский друг. Если надумаешь когда-нибудь приехать, то сам знаешь, я тебе буду всегда рад.

До свидания,

твой друг Дима!

P.S. Да, забыл сказать - если я надумаю все-таки жениться, то ты будешь первым человеком, которого я приглашу!!!”

... Он часто повторял, что когда-нибудь все это дерьмо закончится, и начнется нормальная жизнь, - нисколько не успокаивая окружающих. Скорее это были просто мысли вслух. Тогда не возникало даже желания посмеяться над их банальностью.

И все же он был лучше прочих - у него хватило ума и характера не поддаться общему настроению. А когда он почувствовал, что может сломаться, перешел в другое подразделение.

Те леса... При всем равнодушии к воспоминаниям, они что-то будили в сердце. Хотя определить, что именно, уже не получалось. Может, контраст, который они являли собой по отношению к жестокости и ненависти, наполнявшим всех в то время. Тогда ненависть старательно взращивалась, неторопливо и систематически вытесняя прочие чувства. А когда пришло время расстаться с ней, оказалось, что, кроме пустоты, внутри ничего и нет.

... Бесконечные кроссы, высасывающие все силы. И один особенно тяжелый, когда пришлось почти пять километров тащить его на себе. Ни на секунду не появлялось искушения бросить его. Он был не из того мира, переполненного жестокостью и болью, и бросить его означало порвать последние нити с прежней жизнью...

Но иногда казалось, вся предыдущая жизнь была не реальностью, а лишь беспорядочным синтезом из книг, прочитанных раньше. Многие события не вписывались в ее последовательный ряд и громоздились одно на другое. Нетрудно было поверить в этот книжный, эфемерный мир, но стройной, равнозначной замены ему не было. Поэтому оставалось мириться с тем, что есть - с судьбой, оставленной позади...

Через две недели в ответ на мое письмо пришла вторая его записка. Такая же короткая, но полная тоски, злости и обреченности. А потом было молчание... Целый год...

“Привет, Игорек!

Получил твой ответ. Я, честно говоря, не очень-то и рассчитывал его получить так скоро: ведь пришел он за неделю.

Ты, конечно, извини за прямоту, Игорек, но тебе я признаться могу, хотя ни мать, ни сестра и никто не знает - я решил ехать в Ичкерию. Крышу у меня уже сорвало со всех крепежей. Когда я тебе писал первое письмо, то об этом даже не думал. Но за те дни, что ждал твоего ответа, кое с кем повздорил. Сам понимаешь - прав тот, у кого есть деньги. Они сунули кому надо, и все заглохло, а мне мой участковый (хороший, кстати, мужик) сказал: “Диман, выбирай сам: или уезжай из города, или едь, спусти пар на войне, или тебе придется их всех уничтожить”. Вот я и решил, что пора поправить свою крышу на чеченской войне.

Я подписал контракт на полгода. Приеду домой где-то в конце августа - начале сентября. В это время у нас как раз грибы, ягоды... Я тебя буду очень ждать тогда у себя. Ты же знаешь, у меня душа для всех вас открыта, и любого, с кем служил и воевал, буду принимать как родных. Особенно тебя, ведь ты мне как брат...

До свидания,

твой Диман”.

Потом было молчание...

Иногда память натыкалась на его образ: отдельные эпизоды, обрывки разговоров - ничего цельного. Но происходило это все реже - каждый шел своей дорогой, осторожно нащупывая будущее под ногами...

... Минут пятнадцать я тупо смотрел на конверт. Я уже знал, что в нем, но отказывался верить.

После первых же слов надеяться было уже не на что...

“Здравствуйте, Игорь!

Пишет Вам мама Димы Андреева. В Диминых бумагах давно нашла Ваши письма, знала, что надо написать, но не могла. И сейчас пишу с большим трудом. Вы догадываетесь, о чем я хочу сообщить. Да! Нет больше моего сынуленьки. Скоро годовщина его гибели. Двадцать пятого марта.

Простилась я с ним одиннадцатого марта и не знала, что вижу его в последний раз. Мне ведь он не сказал, что едет в Чечню.

Я надеюсь, что Вы получите мое письмо и двадцать пятого марта помянете моего сынулю и Вашего друга. Фотографию его я постараюсь поискать: армейская у него была всего одна, с нее мы и сделали его портрет. Извините, если она будет плохой, но его добрые глаза будут говорить Вам о его душе, отзывчивой и преданной дружбе. Если летом буду фотографировать его могилу, то вышлю и Вам ее снимок.

Игорюша, береги себя, не доставляй маме столько хлопот, сколько их у меня. Я знаю, не хотел сыночек видеть моих слез, не хочет он их и сейчас, а материнское сердце...

Простите, если что-то не так написала. Может, будет желание ответить, я хоть буду знать, что в далеком Воронеже двадцать пятого марта поминают моего роднуленьку.

28/2/97 г.

Андреева Нина Олеговна.

P.S. Погиб он в развед. батальоне. Говорят, что снял снайпер. В свидетельстве о смерти написано: “Пулевое ранение в грудь навылет, с повреждением правого легкого”.

Получила его награды за те бои, в которых вы были вместе. “Медаль Суворова” и медаль “За отвагу”. Но никто не вернет мне моего сыночка”.

Я пил и не мог опьянеть, неизбежно возвращаясь в мыслях к письму. Все, что у меня было, осталось в прошлом...

Прочее уже не имело значения...

© "ПОДЪЕМ"

Редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

1

2

3

4

5

6