   |
| |
|
Журнал "ПОДЪЕМ" |
N 2, 2003 год |
СОДЕРЖАНИЕ |
ДОМЕННОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГА
РУССКОЕ ПОЛЕ:ПОДЪЕММОЛОКОРУССКАЯ ЖИЗНЬБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЖУРНАЛ СЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ"ФЛОРЕНСКИЙГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
Николай РЫЖИХИЗ ПОВЕСТИ “КРАСИВОЕ МОРЕ”ЖАВОРОНКИ Вот висит он в теплом от солнечных лучей весеннем воздухе и, закрыв в забытьи глаза, поет и поет... Когда он напоется — а поют они радостно, весело, прямо не вмещается в их грудках превеселая песенка, — то опускается отдохнуть перед моим окном. Иногда ищет что-нибудь в щепочках возле пня, на котором я рублю дрова. Хохолки у них на затылочках — от этих хохолков головки похожи на топорики, очень милые. Смотрю я на их беззаботные хлопоты, и мне вспоминается моя бабушка, детство вспоминается. Как бабушка на какой-то весенний праздник, кажется к прилету жаворонков, пекла “жаворонки” — пышки и коржики, похожие на этих птичек, с такими же топориками-головками. — Бабушка, а бабушка, а почему они не летают? — Эти... Эти, унучик, хлебушко. — А те, что летают, тоже хлебушко? — Нет, унучик, те не хлебушко. — Хлебушко, бабушка, хлебушко. — Да нет, унучик... те божьи пташки. — Да хлебушко, бабушка, хлебушко, — в детстве я был очень упрямый. — Они и цвета такого же... Хлебушко, только живой хлебушко. — Ну и хай, коли тах-та... ДЯТЕЛ Ну что бы такого, казалось, в этой черно-красно-бело-перой, с длинным носом и крючковатыми цепкими коготками на серых лапчонках птичке? А сколько вызывает во мне она радости! И грусти... Стучит она по стволу березы, что под окном, и мне вспоминается деревенское детство, осенний сад — этот сад дедушка мой растил. Листьев на деревьях уже нет, стволы темные от влаги, трава поникшая, туманчик между голых ветвей. И то там, то здесь слышен стук этих птичек. А как хорошо в теплой хатенке у сторожа деда Василия, когда вдоволь набродишься по саду! Сам я совсем маленький, в сапожках с высокими голенищами в обтяжку — это дедушка мне такие сшил, — в пальтишке, с хворостиной брожу по саду, смотрю на эту перелетающую с яблони на яблоню птицу и мысленно представляю, какая она вблизи, какие у нее перышки. Если бы их потрогать... И мне пришлось их потрогать. Как-то пришел я к дедушке Василию в сторожку. На лавке лежала птичка. Глаза у нее были закрыты, одно крылышко вывернуто на сторону и распущено, по нему рядками шли белые, черные и красные перышки. Цепкие коготки на серых тонких лапках равнодушные. И холодные. Я распускал перышки и любовался ими, особенно красными, я был настолько маленький, что не понимал случившегося. — Дедушка, а дедушка, а дятлик уснул! — Уснул, уснул... Дурак я старый, доверил ружье охламону, дяде твоему. ... Дядя был щеголь, носил хромовые сапоги с отвернутыми голенищами, белую кубанку и завитой чуб. А КУДА ТЫ САМ СМОТРЕЛ? Шел я по тундре. Весной. Было это давно, двадцать пять лет назад, я только приехал на Камчатку после мореходного училища. Очарован был всем, особенно тому удивлялся, сколько здесь дичи. Выпросил у кого-то ружье, на лыжи — и подался в тундру. День был солнечный, снег помокрел, и лыжи вязли в нем. Но сила во мне не вмещалась — эх! — если уж говорить, то говорить до конца — я тогда добеспредельно был влюблен, бумаги на письма не хватало... Ну вот, хоть дичь и непуганая, ни одна стая куропаток на выстрел меня не подпустила. Или я скрадывать не умел, или стаи какие-то заколдованные попадались — только подкрадусь, улетят. А ведь перед этим ходил я без ружья, и они па пять шагов подпускали, а вот с ружьем ничего не получается... И так я в конце концов изнервничался и устал, что думать уже о куропатках не хочется. Иду, утопаю в снегу, безразличный ко всему. Скорее бы до поселка... И вдруг: “Го-го-го!” Я даже вздрогнул — слева, метрах в пяти от меня, сидит стая. Как белые куры. Правда, головки и кончики хвостов стали уже чернеть, и на шейках начали пробиваться коричневые перышки. Только за ружье — полетели. Перелетели через ручей и опустились на том берегу за кустами. Недалеко. Я присел и стал как можно осторожнее и незаметнее скрадывать их. Опустился на корточки, взвел курки, ползу гусиным шагом, подминая коленками влажный сугроб, прячусь за ветки. Они сидят кучкой, чернеются головками в пролете между веток. Эх, сейчас бы поближе да дуплетом... Стал перебираться через ручей, сугроб, нависший над берегом, обрушился вдруг, я шмякнулся в воду... поднялся — сидят! Ну и хорошо. Осторожно вскарабкался на тот берег — сидят! Согнулся еще больше, двигаю коленками снег, крадусь. Сидят, чернеются. И близко друг к другу, сейчас еще пару шагов — и жахну... Полез ближе, еще чуть и — бабах! Сидят! Судорожно перезарядил ружье, опять — бабах! И опять было начал перезаряжать... Потом снял снеговые очки, присмотрелся: а это вытаявшие из снега травинки, головками похожие на куропаточьи. Эх! Письма, письма... ВЕСНА Когда я хожу по тундре или по лесу, я люблю смотреть на следы. Встречу заячий след — и сразу ясно, по каким делам бежал косой: то ли удирал, дрожа от страха, то ли бездельно прогуливался, прыгая от одного куста к другому, или совершал марафонский переход. У лисы следы труднее отгадать, но когда она под снегом мышей вынюхивает или гонится за зайчишкой, понять можно. Так она ведь и куропаток скрадывает, и за воронами охотится, и выслеживает уток по протокам... В общем, хитро у нее все. Горностаевый след всегда двоеточиями — две передние дырочки, две задние, этот зверек по всей тундре носится, и если смотреть со стороны, как бежит он, то будто белая дуга мелькает — тельце у него длинное и прыжки большие. Куропаточьи “крестики” трудно разгадать, там все как на базаре натоптано. А вот когда наступает весна, трудно отгадать, что зверюшка делал, по каким делам спешил. Все следы перепутаны и наверчены, только одно можно заметить: все следы парные, одиночных уже нету, хоть заячьи, хоть лисичкины... Даже куропаточьи крестики рядом стелются, один возле другого. И во всем весна виновата, это она напутала, наперепутала, сплела все следы по лесу. ОЛЕНУХА Под вечер вышел из зимовья побродить по тундре. Смотрю: по распадку, километрах в пяти, бродит кто-то. Человек ли, зверь ли? Присмотрелся — будто корова. Но как она тут очутилась? Из поселка ей не добраться, слишком много на пути ручьев глубоких и зарослей кедрача непроходимых, и не только для нее. Еще внимательнее всматриваюсь — рога ветвистые разглядел. Олень. Щиплет травку. Ни разу вблизи не видел дикого оленя. Схватил ружье и подался к нему. Дорогу выбираю так, чтобы он меня не видел, прячусь за кусты и сопочки. Подкрался поближе — олененок маленький рядом, тоже щиплет травку. Вот так штука! Трется иногда об ноги матери и об живот ее, оба белые в черных пятнах. Малыш совсем тоненький. А мама-то какая красавица! Молодая, видно, уж очень фигуристая, хребет прямой, круглая, осанистая. Шерсть переливается под заходящим солнышком. Увидела меня, повернула голову и смотрит. Взгляд равнодушный, как у коровы. Потом толкнула носом малыша, и побежали они. Топ, топ, топ, с кочечки на кочечку. И опять травку щипать. Я, путаясь в траве, опять стал подбираться к ним. Тяжело в сапожищах, мокрый весь. Они опять заметили меня и опять — топ, топ. Как по воздуху, так легко у них получается. Вдруг малыш заметил меня и ко мне было... Она как поддаст его носом, и опять они побежали. На этот раз далеко. Она еще оглянулась, коленками подтолкнула его, и они убежали очень далеко. И больше она не смотрела на меня. ПРО ОРЛА Три раза в жизни мне приходилось встречаться с этой необыкновенной, в каком-то смысле страшной птицей. В первый раз я увидел орла на Русаковской косе. Ждал катер, который должен был подойти за мной. Лежал вниз лицом, для удобства разгреб песок, дремал слегка. На берег я сошел посмотреть охотничье зимовье, что в устьях Русака — можно ли там жить, а если ремонт нужен, то какой. Был я очень усталый. Под голову подложил куртку, песочек теплый, вот-вот усну. И уже дремал, как чувствую — кто-то смотрит мне в затылок; бывает ведь так, что чувствуешь чужой взгляд, да еще если смотрит сильный, волевой человек. Биотоками или каким-то органическим магнетизмом в науке объясняется это явление. Поднял голову — идет надо мной орел. Низко. Видно каждое перышко и крючки когтей на репчатых лапах, прижатых к хвосту. Наши взгляды встретились, и я не выдержал его взгляда, отвел глаза — неумолимая, не знающая никаких пределов злоба и гордость вместе с презрением и отвращением ко всему, что не он сам, пронзила меня. Будто знал он самую великую тайну на земле, и эта тайна доступна ему одному. Во второй раз видел я орла прошлой весной здесь, в Степанычевом зимовье. Сидел, писал. Было утро. Солнышко, искрясь блестками на сугробе, попадало на стол. Тишина и светлость и в природе, и у меня в избушке, будто праздник. Писалось хорошо, я даже не обращал внимания на своих шумных жильцов, двух горночков (1), шнырявших по зимовью. Вдруг по крыше будто исполинской кувалдой бухнули, даже изба задрожала вся. Я скорее за ружье — ведь на полсотни километров ни души. С писком влетели перепуганные “квартиранты”, толкая друг друга, кинулись к “двери”, что под пол идет. А перед окном метнулось что-то. Подошел к окну — на сугроб усаживается орел, старательно укладывает крылья. Наши взгляды встретились, и опять я отвел глаза. Тайна и достоинство... Он кинул могучие крылья на стороны, и когда я выскочил из избы, удалялся уже к своим владениям. Этим летом, на сенокосе, орел три дня жил у нас в стане. Подраненный был: крыло тянул и припадал на одну ногу. Пытались его кормить и поить — он даже не смотрел на еду, жался в угол. Только ночью хромал к мисочке с водой. Булан видел, он раньше всех встает. Орел был смертельно усталый. А может, боль от ран такая сильная была. Как только его оставляли в покое, он прикрывал глаза. Но стоило кому пройти мимо, эти глаза бросали молнии. Отпустили его. Похромал в тундру, горбясь и таща крыло. Ни разу не оглянулся. ПАПА, А ТЫ ГОВОРИЛ... Мой Ваня, ему десять лет, очень любит животных. Еще когда в садик мы с ним ходили и из садика, не мог пройти мимо встретившейся собачки, особенно если она была из маленьких. Приседал, протягивал ручонку и звал ее к себе. И собаки всегда к нему подходили, нюхали ладошку, потом он гладил их. И что удивительно, сами животные, хоть собаки, хоть кошки, чувствуют, что к ним он ручонку протягивает с добром. Никогда не убегают. То же самое делал и я, но ко мне не все собаки подходили, а к нему все. Он любит очень маленьких щенков и котят. Котят, сколько у него ни было, он всегда называет Бонифациями. И все просит меня, чтобы я ему из Степанычева зимовья привез маленького лисенка. Я все обещаю, да как-то случая не представится, хотя это не проблема, если попросить охотников. Очень любит Ваня слушать мои рассказы про животных, которые живут в лесу возле зимовья и которых я встречаю. А уж про Степанычева Валета когда начну рассказывать, он не нахохочется. Особенно нравятся ему те случаи, когда Валет попадал впросак: у одного зазевавшегося охотника подсадных резиновых уток утащил, или когда рыбина за нос укусила Валета — он пытался в ручье поймать эту рыбину. Если мы с Ваней гуляем по лесу, он всегда смотрит, как дятел долбит сосну или как перелетают синички с дерева на дерево. А еще, когда он был совсем маленький, мы любили в старых пнях отыскивать “домики” всяких букашек-таракашек. — Папа, а вот мой тезка, — говорил он, глядя, как по его пальчику карабкается божья коровка. — Его тоже зовут Ваней. Зашли мы однажды к моему приятелю. Конечно, всякие разговоры, как это бывает при встрече, и тут Ванюшка увидел книгу про собак. Мой приятель собирался заводить собаку, а в этой книге описаны все породы собак, есть даже фотографии и коротенькие рассказы про то, какие, например, подвиги совершали овчарки, или там английские доги, или гончие. Словом, книга сделана очень интересно. Ваня зачитался — и вдруг, смотрю, он плачет. — Ты чего, сынок?.. — Собачку жалко... Но вот что меня заставило о многом задуматься. Совсем недавно зашли мы с Ваней опять к моему приятелю. У него уже был четырехмесячный щенок, Инга. Ваня и Дениска, сынишка моего друга, играли с Ингой, а мы с другом разговаривали. — Да, много возле твоей избушки дичи, — сказал мой приятель, когда я ему рассказал, как я месяц провел в Степанычевом зимовье. — Пока есть, — говорю я. — Охотишься небось? — Да нет... Не заразился этой болезнью. Но один случай был. И я рассказал о несчастном зайчишке, которого застрелил, когда утром вышел зачерпнуть воды из ручья. — До чего жалко было на него смотреть... Побыли мы с Ваней в гостях, идем домой. Ваня молчит и отворачивает лицо от меня. — Сынок, ты чего? — склонился я над ним. — Эх, папа...
ПРО СОЛНЫШКО Верхушка Колдуньи была уже без снега, кедрачиные кусты у подножья выперли из сугроба. Я выбрал удобное местечко, сбросил рюкзак, снял ружье, закурил. Когда я вижу, как садится солнышко, мне всегда думается, что кончается чья-то жизнь... Да, жизнь человеческая, если приглядеться, проходит от появления человека на свет до ухода из него, как путь солнышка по небу. Вот оно утром робко показалось из-за горизонта, слабыми лучиками освещает облака. Потом ярчеет и крепнет, набирает силы больше и больше. И наконец начинает разбрасывать свет и тепло во все стороны, и настает такой момент яркости и жара, такой момент могучести его, что смотреть невозможно. За полдень силы меньшают у него, зато появляются спокойствие и достоинство. Солидность. И по мере приближения к горизонту этого достоинства прибавляется и прибавляется — ведь сделано такое большое дело, дана жизнь и цветочкам, и бабочкам, и букашкам-таракашкам, и слонам с носорогами — всему на Земле. И вот, мудро и тихо улыбаясь, оно касается горизонта... спряталось, ушло из земной жизни вкушать великую тайну исчезновения. А когда его нет — смотришь на горизонт, а его уже нет, — становится не то чтобы печально, а как-то пустынно на душе, будто возвращаешься с погоста, проводив туда хорошего друга. Вот и сейчас оно последним лучиком вспыхнет над льдистыми зубцами вершин, на прощанье улыбнется... и погаснет.
(1) Горночки — горностаи. |
© "ПОДЪЕМ" |
|
| |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
Перейти к номеру:
