Василий КИЛЯКОВ

О'КЕЙ!

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русское поле:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

Рассказ

Августовским утром Андрей Чекушкин работал в огороде с женой Настей. Погода стояла как по заказу: сухо, солнечно, тепло, и как-то особенно напористо, свежо потягивал южный ветер, пошевеливая свинцовой свежести ботву помидоров с тяжелыми, камнем висящими плодами.

Совхозные огороды и сараюшки вытянулись в два порядка вдоль разъезженной дороги с лужами посередине от затяжных дождей, ливших как из ведра весь июль. За огородами до самого леса зеленел пустырь с обмелевшими было, но теперь полными болотцами и рыжей осокой. Местами чахли высокие старые тополя. Рядом с тополями росла глухая крапива, лебеда, и всюду валялся битый кирпич, штукатурка - все, что осталось от деревни Сошки. Давно уже все уехали из Сошков, лишь временами кто-нибудь из бывших жителей проездом остановится, подойдет к тополям, к яме, заросшей дурнишником, постоит, пожалеет о чем-то, на глаза навернется слеза...

Навещали Сошки и веселые жители с бутылками, закусками. Бывало, рассядутся под тополями и - веселыми разговорами, песнями вспоминают свою деревеньку. И за их разухабистостью всегда чувствовалась какая-то затаенная печаль.”А помнишь... – скажет какой-нибудь сморщенный старичок с дрожью в голосе, - помнишь, как тут собирались всей деревней на Троицу?”

В августовские теплые дни далеко виднелся лес, и зыбкая дымка стояла до полудня, стаяли летали вороны, садились на старые тополя, кричали тревожно до самого позднего вечера. Над пустырем кружились чибисы и назойливо изводились на крик, поминутно спрашивая: “И я?” - “А я?”... И когда Андрей был в огороде, слышал крик птиц, пьяные голоса под тополями, с раздражением матерился.

- Как на кладбище, мля... - вспыхивал Андрей, озирая гуляющих, тополя и птиц. - Взять бы кол да колом...

- Кого ты там? - выкрикивала Настя. - Очумел, что ли?

- Да вон, под тополями... Как на поминки едут сюда...

Этим августовским утром убирали огурцы, прихваченные мучнистой росой, то - горькие, полные, как пузыри. Радовали помидоры, крупные, крепкие, бурые. Их срывали и складывали в ящики дозревать.

На огороды высыпали семьями, с ребятишками, с собаками. Совхозные мужики шли мимо сарая Андрея Чекушкина, здоровались. Его тут все знали: Фантомаса. И жену его, Настю. Пожалуй, она одна и звала его по имени, остальные - Фантомас да Фантомас.

- Здорово, Фантомас! - кричали мужики, проходя мимо огородов.

- Как дела?

- Как в Польше, - собирая тяжелые, как морские голыши, помидоры, отвечал Андрей. - Долго спите!

А водочные, закадычные друзья-собутыльники, останавливались, подходили к загорожам из горбыля, курили, часами вели один и тот же разговор, все про то же... И когда мужики подозрительно долго курили, особенно громко смеялись, Настя с бранью разгоняла друзей, ворчала на Андрея-Фантомаса.

- Уж и словом нельзя перекинуться, - бубнил Фантомас. - Ты с бабами день-деньской язык чешешь, а мне и пяти минут покурить нельзя.

- Фантомас чертов... - ругалась Настя. - Успел уже сообразить.

Фантомас - высокий, костистый, с крупными чертами лица, напоминающими маску фантастического киногероя... Серые мутные глаза Андрея слегка косят. Крупный нос чуть свернут вправо, а на левой щеке возле уха лиловый шрам - след драки в детстве “конец на конец”.

Если кому-либо надо было что-то “достать”, шли к Фантомасу с бутылкой и, если не было Насти, распивали, начинали деловой толк “за жисть”. Сегодня Настя была на огороде, глаз не спускала с Андрея. Фантомас был виновато-послушен, словно бы с похмелья, и называл Настю ласково “мой прокурор” или “мой командир”. Когда Фантомас был молод, раза два попадал на пятнадцать суток, и Прокурор долго искала его, правдами и неправдами передавала папиросы, сало, хлеб. Правдами и неправдами вытаскивала его, и долго потом ругала, но не мужа, а друзей-проходимцев, собутыльников. Маленькая росточком, была она легка, как муха, с плечами подростка, смуглолицая, черноволосая, смахивала на молодую цыганку. Густые черные волосы тяжелыми ручьями ниспадали на узкие худые плечи; черные глаза блестели лучистыми искрами... Настя стойко терпела все тяготы и невзгоды брачной - барачной жизни.

- И как только ты с ним живешь? - при случае укоряли Настю бабы. - Да я! Я бы и часу с ним не прожила...

Настя не любила этих разговоров про мужиков. Своего и чужих. Она только грешно и загадочно отводила глаза, то вдруг сердито смотрела с вызовом в лицо хулительницам, отвечала:

- Он только с виду такой грубый, неотеса. А сердце у него как у ангела небесного. Он добрый. Сам не съест, ребятишкам гостинец принесет.

Недалеко от огородов и совхозных ободранных бараков стояли ларьки коммерсантов. Хозтовары с хозяйственными постройками. Там продавали гвозди, краску, всякую всячину и... политуру. Фантомас величал ее Полиной Ивановной, и во времена тяжелого похмелья наведывался к знакомому продавцу, покупал спиртовой лак.

Как-то раз Настя полезла на лежак в углу сарая и увидела ящик в стружке.

- Это еще зачем? - спросила Настя мужа.

- Я знаю зачем, - ответил ей Андрей. - Не тронь. Когда-нибудь пригодится.

Теплое августовское солнце поднималось все выше, ярче и теплее озаряя пустырь, огороды. Кромка далекого леса чисто просматривалась сквозь сизую дымку. Возле огорода остановились друзья. Сергей Тимохин и Иван Страшнов. Курили под разговор про рыбалку, про погоду. Иван Страшнов отмыл жестяную банку. Фантомас притащил воду, соль и бутылку с Полиной Ивановной. Страшнов знал свое дело туго: мешал и мешал палкой. И минут через пятнадцать разговор оживился, смех становился все громче.

- Эй, Чекушкин, что у вас там за дела? Дверь поправь, косит.

- Лечу, Настя, лечу! - отозвался Фантомас. - Вот покурим и поправлю. Это мне раз плюнуть.

Друзья нехотя расходились по своим огородам. Андрей-Фантомас поправлял дверь, складывал помидоры в ящики, как вдруг перед ним будто бы из-под земли появилась дочь Катя, лет десяти.

- Папа, к нам гость, - тяжело заговорщицки дыша, объявила Катя. - приехал. Высокий. Говорит - из Америки!

Услыхав разговор, Настя подошла и взялась ругаться на Катю.

- Ты зачем ребенка оставила? Ну-ка, живо домой Быстро!

- Погоди-ка, Настя, слышь вон: у нас гость. Откуда, Катя?

- Из Америки.

- Во...

- Не выдумывай. - Настя не любила новостей. - Знаю я, какие к тебе гости приезжают. Пьянь-рвань всякая да голь-моль...

- Катя, стой. А какой он из себя?

- То-олстый...

Катю вернули окриком. Второпях замкнули сарай. И по дороге к бараку, то догоняя Катю, то отставая, Фантомас терялся в догадках: “Что за гость” Да еще из Америки...” Помнил он разговор со старой и больной теткой, сестрой отца, что будто бы живет в той самой Америке от самой войны дядя. И об этом узнали года два назад, из письма.

- Вспомнил! Дядя Саша, отцов брат! - шагая тропинкой и уклоняясь от нависавших яблок, говорил Фантомас. - Я и письма у тетки читал, забыл совсем.

- Ой, не выдумывай, - предчувствуя неприятность, спорила с мужем Настя. - Никуда я нынче тебя не пущу. Хватит. Пообедаем, грудь дам ребенку, и снова на огород.

- Ха! Не верит, - взбодрился Андрей, сдерживая широкие шаги и сжима в правой руки ладонь Насти, ведя ее, как ребенка, к своему бараку.

- Это - к тебе. Какой-нибудь ханыга опять... - семеня рядом с мужем, не унималась Настя. - Я его быстро налажу. Огурцы не убрали, помидоры не успели сложить, а мне еще стирать, стряпать...

Супруги Чекушкины подошли к бараку, открыли дверь в комнату и замерли во оцепенении: они увидели гостя. У окна на стуле сидел огромный старик, совершенно седой и с такими же седыми постриженными усиками и на удивление черными густыми бровями. Он был в полосатой пиджачной паре. Загоревшая докрасна плешь его блестела на солнце возле окна, необыкновенно здоровый цвет лица выдавал нерусского человека. Широко посаженые расставленные врозь глаза напоминали всех родственников Андрея. Нечто рачье, глуповатое был и в его улыбке.

- Ну, здравствуй, племяш, - сказал он с сильным акцентом туриста. - Сеструха дала адресок, рассказала, как ехать, а я еле-еле отыскал тебя.

И детски-наивный вид гостя, и тот акцент, с которым сказаны были эти слова, вдруг так поразили Настю, что она села на табуретку и потеряла дар речи. Глаз не спускала - смотрела на гостя. Но более всего поражали два толстых клетчатых чемодана величиной с добрые русские сундуки, на колесиках, сплошь в наклейках. Похоже было, что на этот раз муж не обманул.

- Дядя Саша? Дядя Саша! - тыча пальцев в грудь гостя, говорил Фантомас.

Они обнялись, оба высокие, сутулые, светлоглазые.

- Вот радость-то! Настя, это дядя Саша, отцов брат. Фу ты, черт, опять слеза прошибла. Иди скорее, поцелуйся с ним.

Настя, искоса поглядывая на увесистые чемоданы, сунула руку в ладонь гостя, смутилась, покраснела, как школьница, и вдруг рассмеялась. Улучив момент, когда гость стал рассматривать на стене фотографии, поднялась на цыпочках и шепнула мужу:

- А уж разит от тебя. Хоть не дыши на гостя политурой.

- Ладно, чего ты, Настя. Свои же люди, родственники. Беги-ка, деньжонок призайми у соседей. Тебе дадут... - И, повернувшись, глядел: - А по фотографии не узнаешь вас, дядя Саша! Догадаться только можно. Во-он, он, вы, во-он... На фотографии-то...

- Да, да, верно... Это в школьном дворе. Десятилетку только кончили. В сорок первом.

И гость полез на очками. Снял рамку со множеством фотографий, часто заморгал. Волновали нахлынувшие чувства. В уголке заплакал и завозился мокрый ребенок, и Катя все никак не могла его успокоить. Над кроваткой роем летали мухи, точили сопли грудной девочки, и то ли от надсадного плача ребенка, то ли от нахлынувших воспоминаний, дядя Саша не стыдился уже своих слез, плакал от чистого сердца, отирая глаза:

- Да что же вы? Да как же? Да как вы тут живете?..

Прибежала Настя, почему-то тайком сунула мужу смятые деньги, кинулась к девочке и внаклон, как волчица, припадком над кроватью стала кормить девочку, озираясь по сторонам.

- Мне сеструха говорила про тебя, Андрей, - откладывая в сторону очки, заговорил гость. (Получилось у него не сеструха, а съеструха.) - Я ведь тут жил недалеко от Сошков, а как сошел с шоссе, чуть не заблудился. Все расспрашивал встречных... Ты с какого года?

- С пятидесятого.

- То-то мне сестра говорила про тебя. Я теперь всех посмотрел.

- Беги, чего тянешь! - покормив ребенка, шепнула Настя мужу. - Я тут сама все сделаю...

Настя как угорелая металась из коридора к столу. Запахло жареной картошкой, луком, пролитым керосином. Из коридора шел тяжелый запах застоявшихся серых сеней и общей уборной. Гость из Америки повесил на стену рамки с фотографиями, удивленными глазами смотрел на трещины в потолке, жалкую мебель в тесноте комнатушки. Мимо окон проходили люди, дядя Саша рассматривал их в надежде увидеть знакомых, но шли все молодые, да ребятишки бегали по двору за мячиком.

Настя резала желтые крупные помидоры, раскладывала по тарелкам и говорила, чтобы не молчать:

- Это мы из совхоза натаскали, Сорт хороший, а наши еще не доспели. В ящиках доспевают.

- И яблоки совхозные? - спросил гость.

- И яблоки. Совхозные. Носим в сумочках да в карманах.

- А раньше боялись. В начале войны, помню, судили...

- Да и сейчас спасибо не говорят, - отвечала Настя голосом слабым, утомленным. - Несешь, а руки-ноги трясутся. Хоть и не посадят, а оштрафуют или зарплату не дадут. По полгода не дают. Зарплату. Несунами зовут, а несут все...

- Вот как! Чудно, - засмеялся гость. - А раньше ворами да врагами народа называли. Видать, полегче живете.

- Кой там легче, квартиру пять лет ждем. Строят тут у нас дом, все обещают. Ой, извините, картошка горит!

Настя выскочила в коридор. Тяжелый запах сеней хлынул вонючей волной. Дядя Саша открыл окна настежь, ясно послышались голоса ребятишек, брехали собаки, под окном белела лужа фарфоровым ослепительным светом. Далеко за огородами стояли высокие тополя, и дядя Саша узнал их, вспомнил Сошки, и вновь заплакал; хотелось пойти туда, поглядеть на бывшую деревню.

- Вам плохо, дядя Саша? - участливо спросила Катя, заметив слезы на глазах гостя.

- Нет, ничего... Это я так, вспомнил. О, Боже мой, совсем забыл. Я тут кое-чего привез из гостиньица: шоколад, матрешки...

И, открыв чемодан, долго искал, чем бы угостить девочку. Пористый шоколад таял во рту. Вошла Настя с жаровней картошки. Поглядывая в растворенное окошко, недовольно сказала:

- Пропал хозяин, битый час нейдет.

- А куда пошел-то? - спросил гость.

- Да выпить купить. У нас тут прямо беда с этой выпивкой. Уборочная, запретили в совхозе продавать, поехал, видать, в город.

- Что ж не сказали, я тут привес виски “Блек-Джабел”, бальзам, гостинец. А ты, Настя, здешних мест или из города?

- Из города, детдомовская. В общаге я жила. С Андреем познакомилась и поженились. В огородной бригаде работаю, за весь август один выходной выпросили. Жисть - только держись. Вы-то как там, в этом, говорили - забыла...

- Сан-Франциско, - подсказал дядя Саша. - Не в самом городе, а недалеко, час езды.

- Что же, и детки есть?

- И дети и внуки. Дети просились, визы не добился. Я ведь тут по делам, мне, можно сказать, повезло.

Он говорил “повезло”, а сам думал: “...все гляну, гляну на тополя, они - не они. Одни тополя и остались, рассказать дома будет не о чем. Ох и нищета, как гетто или резервация”.

- Как там народ-то живет? - с сочувствием спросила Настя, и гость вздрогнул от ее резкого голоса. - По слухам, хорошо живут, богато, машины имеют, а то и по две. В кино показывали. А все по родине тоскуют...

- Всяко живут. Есть и машины, как же. А есть и вроде вас вот, но мало. Я и сам десять лет, как свой дом купил, а то все по казенным, всего хлебнул, и соленого, сполна: и фашистский плен, и после. Грузчиком работал у хозяина, токарем в мастерской. Каждый доллар берег, как свой глаз, женился тридцатилетним, на русской, тоже из эмигрантов. Если бы не война, не плен...

- Это да! - врезалась в монолог Настя. - Зачем она мне, Америка. Хоть и богатая, да не наша, как раньше говорили. Это ведь только подумать: эмиграция! А сколько, поди-ка, слез пролито, сколько горя пережито. Теперь вот небось думаете: хоть насмотрюсь на милые края вдосталь. Если придется помирать - на чужой земле поди

несладко. НА выгон пустой глянете, поди-ка, сердце замирает? Перед самой войной коров пасли тут, отдельно от колхозных...

Где-то за бараками, за большими панельными домами завизжала не то гармонь, но то баян, и Настя, улыбнувшись, сказала: “Как до войны... И мужики матеряться тоже, и бабы ругаются по-русски громко...”

- Да-а! Ругаться тут научились! - поддержал ее гость. - Все! И молодежь. Слова не скажи поперек, в один раз облают, об... как это называется? Обложат?

- Обложат, обложат, - смеясь подсказала Настя, нисколько не замечая смущения гостя. Она уже дважды грела картошку на керосинке, в душе ругая себя за то, что сама не поехала, а послала мужа.

Вдруг услыхала Настя знакомый грубый голос, задиристый и веселый. И сразу поняла: достал где-то, и уже и выпил, не утерпел. Высунув голову в окно, крикнула на всю улицу:

- Эй, сколько тебя ждать?

- Лечу, лечу, Настя, это вот мужики закурить попросили...

Фантомас пришел веселый, почти пьяный, мокрый от пота и мгновенно прошедшего грибного дождичка. С полной сумкой дешевого вина. Выставив на стол рать из пятнадцати бутылок, как бы оправдываясь сказал гостю:

- Бормотушка. Только заборы красить, да того... Негров травить. Чем богаты, как говорят.

- Это как же “бормотушка”, почему?

- А так: пьешь - за ушами трещит, а выпьешь - в брюхе пищит, бормочет, значит, в животе. Анекдот есть такой. Профессор на уроке биологии кинул по червяку в два стакана. В один налил воды, а в другой вина, вот такого же, как это. Червяк сразу возьми да сдохни. “Вывод?” - спрашивает профессор. Студент поднимает руку: “Пейте больше вина, меньше глистов будет”... Ха-ха-ха...

Дядя Саша смотрел серьезно и молча.

Фантомас взял в руки одну плечистую бутылку, русскую, в другую - английскую, маленькую, с надписями на вражеском языке, и, держа на отлете, осторожно смотрел на свет, как на чудо. За столом долго, назойливо и не без хвастовства рассказывал он, как приступом лез к продавцу за бормотухой, как трудно было пробиться.

Катя с ребенком на руках притихла в уголке.

- Милиции не было? - спросила Настя. - А то опять заработаешь пятнадцать суток. У нас тут живо сутками наградят, а то и больше, - глядя на гостя, сказала она.

- Что есть “заработать пятнадцать суток”? – Американец удивленно посмотрел на Настю и племянника, осаживающего стакан за стаканом, и покачал головой.

Ему стали объяснять, охотно и все вместе, и никто никого не слушая. Вообще же дядя Саша стал замечать, что все стараются почему-то очень угодить ему, и это тоже было неприятно, странно.

- Вот как строго, - сказал гость. - А до войны еще строже было. Сажали в основном не за пьянку, за болтовню... - тут дядя кинул быстрый боковой взгляд на окно, попросил закрыть на всякий случай. - Статья была такая, пятьдесят восьмая, кажется. Школьников сажали. Из нашего класса двоих парнишек упекли, одного, правда, вернули через год. Об этом, я слыхал, сейчас тоже можно говорить?

- Можно, - махнул рукой и замычал пьяный уже Фантомас. - У нас сейчас чего только ни болтают... Ты говори, дядь Саш, не бойся, я тебя в обиду не дам, я тут любому пасть заткну...

- Ой-ой, совсем назюзюкался, Фантомасина чертова, сидит - через губу не переплюнет, хоть бы гостя постыдился.

- А я тут вам принес кое-что, - тут дядя Саша открыл чемодан с подарками, как фокусник вытаскивал оттуда духи, косынки, косметику, жокейскую шапочку из Хьюстона. - На-ка вот, Настя.

У Насти дух занялся, она всплеснула руками.

- Дети помогали, укладывали, - приговаривал дядя Саша.

Виски “Блек” Фантомасу не понравились: “чугуном пахнут”, и почему-то добавил: “А коньяк - клопами, я его тоже не люблю... Во - винишко, вот это да, плодово-выгодное. И дешево и сердито...”

Подарки Настя сложила на кровати горкой. Шел необычный житейский разговор, и дядя Саша уже который раз заводил рассказ сначала, со слезами на глазах рассказывал про войну, про румынский плен, и как освободили американцы, пугали: “Он вам, Сталин, покажет кузькину мать!”...

- Нас, молодых, много было, когда освобождали из плена... - рассказывал он. - Подумали и решили махнуть в Америку, а тут и вербовщики из американцев помогли, тоже из России, по-русски чисто говорили... О, Господи, Господи, как во сне...

- И что ты все плачешь, дядя Саша, - утешал Фантомас гостя, - и выпил-то две рюмки, ты же совсем трезвый, а никак не успокоишься, слез с бутылку пролил. Был и быльем поросло, чего теперь плакать? На-ка, хлебни-ка вот нашей бормотухи стакан, враз полегчает.

Дядя Саша с трудом, то морщась, то поднимая брови, цедил бормотуху, а выпив, крякал и веселее говорил: “О'кей!”

- Ну, то-то! - Фантомас смеялся, оскалив крепкие прокуренные до зеленой желтизны зубы.

- Вот это по-нашему! - хватил. - А чего больно плакать-то? Чего убиваться? Все “фермы” да “вилы”, а у нас на весь совхоз одни вилы! И ничего, живем! - бодрился Фантомас.

- Да ты-то не заплачешь, рыло, дуролом чертов, - сердилась и смеялась Настя на мужа, все больше хмелеющего, не в меру болтливого, грубого. - Тебе все нипочем. Сходил бы, позвал соседей Страшновых с баяном, а то что-то скучно, как на поминках.

- О'кей! - гаркнул Фантомас, тяжело поднялся и шаткой походкой пошел за соседями.

Румяный Страшной ввалился в комнату, где и так негде было повернуться. Дядя Саша, сгорбленный, мокрый от слез и вина, водил вокруг пьяным взглядом, при первых аккордах баяна - выпрямился, засиял лицом, когда Страшнов наигрывал “Подмосковные вечера”.

- А-а, э-э-х, йес-ли-б знали вы! - вскрикивал-подпевал дядя Саша, и ему подавали очередной стакан или рюмку виски... - О'кей!!!

- Молоток, дядя Саша! Поживешь среди нас - кувалдой будешь! - хлопая гостя по плечу, говорил Фантомас, - Давай-ка, Страшнов, нашу!

О, Сан-Луи, Лос-Анжелос,

Объединились в один совхоз!

И женщины, сидевшие по другую сторону стола, разом подхватили:

Совхозный сторож Иван Кузьмич

В защиту мира пропил “Москвич”.

Солнце закатилось за совхозные поля и далекий лес. В вечерних сумерках возле окна Чекушкиных стоял барачный люд, все только и говорили про гостя из Америки. И когда Фантомас время от времени выходил на улицу покурить, его спрашивали, он отвечал: “Гость из Сан-Франциско!” - и раскатисто смеялся к месту и не к месту. Больше от него толку добиться не могли: “О'кей!”

- Как житуха, Фантомас? - кричали ему друзья-товарищи. - Получишь наследство, нас не забывай!

Андрей, высокий, хмельной, пьяный насморк затыкал дыхание - радостно и задорно отзывался, но уже не “как в Польше” или “нормально”, а отвечал:

- Как в Сан-Франциско!

Дядя из Америки уже не плакал, растворились все его печали среди веселой публики, он уже не боялся ругать Сталина, войну, отнявшую у него самое дорогое - Родину, его Сошки, поросшие лебедой, глухой крапивой, - но все это было теперь позади, далеко, а рядом, теперь рукой подать, вокруг - вот они, Сошки... Он тоже выходил на улицу, заглядывал в лица стариков и старух, спрашивал: не помнят ли они семью Чекушкиных из Сошков? Оказалось - не помнят. И это всякий раз необыкновенно удивляло дядю Сашу Чекушкина.

Веселая компания, не выдержав духоты тесной комнаты, выкатилась на улицу, смешалась с совхозным людом, приходили откуда-то подвыпившие, бедно одетые, но веселые мужики и бабы. Со столба ярко светил прожектор, уже совсем ясно и высоко выкроилась большая, бледная, с бабьим лицом луна, и время покатилось за полночь, а возле барака не утихало веселье. Две молодые бабы затеяли соревнование - частушки “про политику”:

Мы Америку догнали

По надою молока,

И по мясу бы догнали,

Да сломался у быка... -

пела одна, а другая, маленькая и чернявая, жена Страшнова по кличке Козявочка, тотчас подхватывала густым грудным тенором с сипотцой:

Мы Америку догнали,

Францию - тем более,

Стало стыдно обгонять:

У нас ж... голая...

И не видно было угомону этому барачному веселью, а дядя Саша забыл про Америку, про войну и про Сталина, - он сам заказывал “Цыганочку”, то - “Елецкого”, то - “Ламбаду”, пел о том, как ехали цыгане с ярмарки домой, и “Кузнеца-удальца”; с особым комично-строгим выражением лица выговаривая: “Ах, эту не надо, другую найдем...”

Но всему бывает конец, мало-помалу угомонились плясуны, и Страшнов все чаще хлопал ладонью по западавшим пуговкам басов. А над крышами все так же висела луна и смотрела с небес удивленным ликом.

Настя стелила постель - то там, то сям, и все думала, где положить гостя.

- Пойдем, дядь Саш, в сарай, - предложил Фантомас. – На свежем воздухе - то ли дело. Я, когда пьяный, всегда в сарае сплю.

- А что, можно и в сарае...

- Плиз... А ты оставайся у нас. Ну ее к ляду, эту Америку.

- А что ты думаешь, и останусь. Все. Пропади все пропадом, слышишь, Андрюшья. Недвижимость, все, продам, и “Шевроле”. Сюда, к вам приеду, примешь дядю? Примешь, милый? Давай выпьем по-нашенски, по-русски.

Они целовались и падали среди дороги.

Фантомас ходил домой, заглядывал под стол, пересмотрел всю посуду, было чисто, до донышка выпито, все под чистоган. Собрав все телогрейки, шубу и подушки, он вышел лунной ночью на тропу к огороду. В сарае Фантомас зажег свечу, постелил гостю, а сам устроился у стены на досках.

Утром, совсем как до войны, в Сошках пели петухи в соседних сараях, брехали собаки, хлопали двери и звенели щеколды. Дядя Саша рано проснулся, и в полусне все никак не мог определиться, вспомнить, как он попал сюда, в это тырло, и что было вчера?

Первые розовые лучи еще играли в щелях и трещинах двери, и хотелось выйти помочиться. Он тихо, чтобы не разбудить племяша, выбрался из сарая, как в детстве, как сто лет назад, помочился в уголке, потряс ширинкой, и когда они двинулись мимо загорожки, он, как старый знакомый, поздоровался с ними. Дядя Саша, превозмогая головную боль, все хотел спросить: не из Сошков ли они и не знает ли кто из них старую семью Чекушкиных?..

Высокие тополя, в которых когда-то утопала деревня, стояли величественно, и было видно, как гуляли под ветром их ветви, и хотелось пойти туда, в холодок, в живую игру теней, пойти туда с племянником и рассказать ему, как жили до войны, как бедствовали, чего-чего только не было. А племянник спал. Храп слышался на огороде, и когда дядя Саша неосторожно хлопнул дверью, племянник проснулся, сели очумело взглянул на гостя.

- Ты чо, дядь Саш, а? Не спишь-то? Сейчас утро или вечер? - спросил Фантомас, позевывая.

- Старики встают рано. Выспался? Тебе не на работу? – с акцентом, к которому Андрей никак не мог привыкнуть, спросил гость.

- Я ноне не пойду, отпрошусь у бугра. Да ему небось уж сказали, что ко мне гость из самой Америки. Я ему бутылку бормотухи суну, отпустит как милый. Да меня, по совести сказать, не шибко там ждут, на работе.

- А я все на тополя, на наши Сошки смотрел. Все вспоминалась деревня, как бы из детства...

- Да чо на них смотреть, на тополя-то. Тополя они и есть тополя. Головка-то бо-бо?

- Нет, я, кажется, выпил в меру. Так, что-то на желудке нехорошо. Погуляли по-русски, теперь и домой пора, - умываясь под косым умывальником, проговорил дядя Саша.

- Да ты же остаться хотел?!

- Остаться? - гость высунулся из-под умывальника и оторопело посмотрел на Андрея. - Хм... Остаться...

- А то погостил бы, чего торопиться? - надевая штаны-варенки, уговаривал племянник. - Опохмелиться не оставили, вот беда-то.

- Надо ехать, надо ехать, загостился... - говорил дядя Саша. - Надо успеть. Коммерция, понимаешь? Ну, виза, виза...

- А-а, понятно. А то погостил бы, - зазывал Фантомас. - Видишь, как у нас хорошо, весело. - и с этими словами он полез под лежак, достал две бутылки, и открывая их зубами, сплевывая пробки на пол, засмеялся: - Счас, дядь Саш, я тебя чемергесом угощу. Ты не пивал такую штуку.

Дядя Саша искоса поглядывал на бутылку с “чемергесом”, терялся в догадках, что бы это такое могло быть? Между тем Фантомас хлопотал серьезно: то искал банку, то бегал за водой с ковшиком, то шарил на полках в поисках соли.

- “Полина Ивановна” называется, дядь Саш, - говорил Фантомас. - Забористая, я доложу тебе, штука. Если к ней не привык - злая баба. А привыкнешь, ничего, идет. Хлеба вот забыл взять, не подумал вчера. Ну, ничего, сейчас помидоры, огурчики нарежу. Поправим головы, ничего-о. А вместо соли, вот, лизун коровий потолчем.

В банке Фантомас все отмешивал, пробовал на вкус.

- По-русски, чево там, - говорил Фантомас. - Мы не немцы, мы не турки, можем хряпнуть политурки.

Гость все еще не сообразил, над чем хлопочет племянник, многое на свете он видел, твердо верил, что знает все, а тут - не мог сообразить, любопытство взяло верх над самоуверенностью.

- “Полина Ивановна” - забористая баба. Соломенная вдова. Сейчас пропустим скупую. А наступит волчий час, сообразим бормотушки.

- Какой такой “волчий час”? - не переставал удивляться на племянника дядя Саша, - что за “волчий час”?

- Волчий час - это время, когда винные кормушки открывают, а за час-полтора до открытия наш брат рыскает возле магазина, утекает с посевной, как волк, озирается по сторонам.

- А-а, - засмеялся дядя Саша. - Вон как стало. А до войны так не было... Порядок навели, гляди-ка, как строго.

Племяш отставил месиво в сторону, нарезал помидоры, огурцы, посыпал крупным серым колотым лизуном, и, сливая в стакан коричневую жижу, оживленно бормотал, что приходило на ум: “Пейте в меру, сказал Неру, а Хрущев Никита говорил: пейте досыта...”

- Готово! На-ка, дядь Саш, дерни! Только сразу, не тяни, а то больно солоно. А в два часа придумаем, вали, голову выше, выше...

- Ой-ой, - пригубив зелье, стонал дядя Саша, ища глазами, в какой угол бежать, чтобы вырвало. - Нет, избави Бог. И ты не пей, отравишься.

- Чудак-человек. Это “Полина Ивановна”, политура на спирту, - морщась, рассказывал Фантомас. - Ее тут ящиками хватают. Умельцы перегоняют на свадьбу, угощают гостей. Ты чего так сморщился? А мне хоть что, мне - лишь бы с ног валило. Ха-ха! - кричал хмелеющий племянник. - Приедешь к себе, наших там научишь, русских мужичков. Эх ты, дядя Саша из Сан-Франциско! Продавай свой “Шевроле”, хату - и к нам! У нам не соскучишься!

Радостное солнце уже довольно высоко встало над сараями. Мимо шли на работу, останавливались, слушали с улыбкой развеселые песни:

О, Сан-Луи, Лос-Анжелос,

Объединились в один совхоз...

И Страшнов мимо не прошел, заглянул к другу... Скоро возле сарая опять пели хором. Кто-то сказал Насте про гулянку на огороде. Настя, оставив малого ребенка с Катюшей, поспешила в огород, и с размаху кинулась на Фантомаса с кулаками.

Как и когда уехал гость из Сан-Франциско, никто толком сказать не может. На столе остались только три целые стодолларовые бумажки да записка со словами: “Не поминай лихом, Андрюша”.

С этой валютой Андрей исколесил на велосипеде всю округу, пытаясь приобрести на нее хотя бы ящик самогона, да Настя перехватила его, так и остался Фантомас ни с чем. Она помыкалась, помыкалась с купюрами, потом прятала их в туалетной бумаге, в отрывном календаре, и наконец поменяла у заезжего коммерсанта. Первое время она чуть с ума не сошла от той кучи денег, которая свалилась на нее, ходила - как летала.

Прошло уж порядочно времени, а совхозные жители и сейчас, здороваясь, на вопрос “как дела”, говорят не “как в Польше”, а с лукавым задором отвечают:

- О'кей! Как в Сан-Франциско!

© "ПОДЪЕМ"

Редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

1

2

3

4

5

6