Журнал "ПОДЪЕМ"

N 4, 2003 год

ПРОЗА

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

РУССКОЕ ПОЛЕ:

ПОДЪЕМ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ФЛОРЕНСКИЙ

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

Виктор НИКИТИН

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО

Сразу же хочу сказать, что правила этой игры мне неизвестны, хотя мало-помалу я превращался в одного из ее участников и даже персонажей. Так только, догадываюсь. Смотрю иной раз себе в спину и понимаю, что слаб. А слабость понимаю, как вынужденное бездействие, ожидание; в таком уязвимом состоянии человек открыт для всяких фальшивых уверений. Сначала ведь поддаешься на обезоруживающие улыбки, скромную, в рамках приличий, лесть, обозначенную умными людьми, как доброе слово, которое и кошке приятно; потом легкий говорливый ручеек превращается в безудержный напор, подминающий всё под себя, и вот уже обратной дороги нет, связи – тоже. С чего начинали? Забыто.

Но это я абстрактно рассуждаю. Подводя итоги. А начиналось всё прошлой осенью, как только дочь в последний класс школы пошла. Правда, школа теперь лицеем называется, а последний класс – одиннадцатый, не десятый, как раньше. И за среднее образование уже надо платить каждый месяц. Деньги небольшие, но тем не менее. “Кстати, завтра родительское собрание, - сообщила мне жена. – Надо заплатить сразу за три месяца и уже на выпускной начинать сдавать”. “Какой выпускной?” - спросил я, еще не проявляя беспокойства. “Обыкновенный. Тот, который летом у Нади будет”. “Так это когда еще случится! – попробовал я протестовать. – Тогда и сдадим. Куда спешить?” “Так, - строго сказала жена. – Там знают, куда спешить. Деньги на бочку!”

В этих вопросах она, действительно, лучше меня разбирается. Я ведь на школьные собрания не хожу. Некогда. Я на местном телеканале оператором работаю. Пока сюжет снимешь, пока смонтируешь. Потом снова выезд на объект. Работы хватает… Итак, за три месяца и еще часть на выпускной, как за три месяца. Я поинтересовался, а сколько всего денег нужно будет сдать, на что жена мне ответила, что точно пока не известно, будут еще решать как раз на этом родительском собрании, но приблизительную сумму она сообщить мне может… Названная ею сумма меня очень даже удивила. “Мы за половину этих денег месяц назад вдвоем неплохо в ресторане посидели. С вином, водкой и прочими делами. С музыкой. А тут за одного…” “Неужели ты думаешь, что выпускной будет без музыки? – в свою очередь удивилась жена. – Кстати, и водка тоже будет”. “Водка? Детям?” “А что тут такого? Диана сказала, что новая классная так и заявила, что лучше уж ребята в классе напьются, чем где-то по углам. Всё равно ведь водку в школу пронесут. Пусть уж под приглядом взрослых расслабятся, если такое дело, и вроде не дети они уже…”

Если Диана сказала, значит правда. Диана – это всезнающая подруга жены, ее настоящего имени я уже не помню. Назвал ее как-то Дианой за внешнее сходство со знаменитой леди Ди, так и повелось. Во всем ее облике и, правда, присутствуют какие-то царственные изломы. Ее дочка Белла с нашей Надей в одном классе учится.

“И что же, Надя тоже водку будет хлестать?” - саркастически усмехнулся я. “Зачем? Девочкам – шампанское. Они же все в классе сядут…” “Подожди, - не понял я. – Как в классе? Есть же столовая и спортзал…” “Столовую сдают для проведения свадебных и прочих торжеств, а в спортзале, кажется, плитку формуют”. “Какую плитку?” – удивился я. “А ту, которой тротуары в городе выкладывают”, - терпеливо объясняла мне жена. “Однако… - Я уже не знал, как мне удивляться. – Судя по сумме, тут на целый банкет должно хватить! Где же музыканты разместятся?” “Какие музыканты?” “Я так понимаю, должна будет какая-то группа выступить”. “Ой, ну какой ты въедливый! – рассердилась жена и добавила убежденно: “Всё там нормально будет”. “И если водка будет, - не отступался я, - то надо и презервативы всем раздать. На всякий случай. Всё равно ведь под приглядом. И шприцев закупить не помешало было”. “Шприцы-то зачем?” “Вдруг кто наркоманом окажется?” Жена посмотрела на меня как на психически больного. “А вот когда у меня был выпускной…” - начал было я. “Послушай, - сказала жена. – Как там у тебя было сто лет назад, это никого не интересует! Сейчас другое время”. “Да вот же… - вздохнул я. – Посмотреть бы на новую классную”.

Сказал просто так. Но вскоре и случай представился. Надя хорошо в школе училась, почти круглая отличница. Я даже был уверен, что нам медаль светит. А нужно ли еще что-то, если за тебя оценки говорят? Оказалось, нужно. Выяснилось, что медалей так просто, за отличную успеваемость, никому не дают. Главное – “заявить”. Об этом так прямо и сообщила жене новая классная, Нина Сергеевна, когда услышала ее сетования по поводу неизвестно почему срывающейся медали: “Какая медаль? Вы же не заявили! Вот папа Светы Величко заявил, у нее медаль будет!” Тут надо было еще догадаться, что это такое: “заявить”. Недолго думая, жена понесла ей коробку конфет в качестве первоначального скромного заявления, заодно и меня прихватила, как я не сопротивлялся. Потом еще несколько раз чем-то дозаявляла, но в конечном счете к медали нас это никак не приблизило. Зато другие заявили по полной программе.

И вот первая встреча. Стремительный наезд камеры. Крупный план. Во весь экран круглое, восторженное лицо. Огромные, сияющие глаза. Ты думал, что тебя не знают, а о тебе, оказывается, все известно. “Игорь Вален-ти-но-вич! Игорь Вален-ти-но-вич!” Как приветственная песня какому-то заплутавшему в провинциальном городке герою, инкогнито которого только что открылось. Сейчас будет торжество в честь… Неужели меня? “Я так давно хотела с вами познакомиться! Мне Ирина Петровна о вас столько рассказывала!”

Я посмотрел на жену – она внутренне ликовала. Восторг новой классной выглядел не вполне уместным, или это я был таким неисправимым скептиком. Она мое имя-отчество произносила с каким-то упоением, словно пробовала его на вкус или хотела каждую минуту убеждаться в том, что речь идет именно обо мне, а не о каком-то другом Игоре Валентиновиче, который в таком случае тогда и даром бы не был нужен. Что-то говорила воздушно-приятное и как бы уже ела конфеты, которые прижимала к весьма объемной груди. Перейти хотя бы на средний план не представлялось возможным. Слова стрекотали, глаза круглились. Этим постоянным “Игорь Вален-ти-но-вич!” она сбивала меня с толку. Она напомнила мне упорно работающий трактор, несмотря на свою массу довольно быстро взбирающийся на холм. Я сразу же забыл ее имя-отчество. И почему-то про себя окрестил ее Пятилеткой.

Сначала слабость, потом притворство. Именно в таком порядке, уж если поддался, выстраиваешь свои отношения с внешней средой. Притворство мне вообще представляется неотъемлемым свойством человеческой натуры. Без него не то что сложно влиться в общество, без него невозможно понять друг друга.

Мы же поняли, что теперь будем улыбаться друг другу до самого июньского финала. Что бы ни случилось. Так почему-то заведено. И мне придется неизбежно подыгрывать Пятилетке во всех ее начинаниях. “Игорь Валентинович, мы хотим вас задействовать для съемок на видеокамеру нашего замечательного класса, кассета у нас имеется, вы не против?” Подыгрывать по наитию, якобы для соблюдения каких-то внешних приличий. Так что уже потом, если обнаружишь, что тебя использовали, просто-напросто оставили в дураках, не сможешь никак возразить. Должен будешь глупо стоять в сторонке и позволять событиям идти своим чередом.

“Ну как она тебе?” – спросила меня жена. “Очень деятельная дама”, - признался я. “А что же ты про водку не спросил?” “Ты же видела, я ни одного слова не мог вставить. Буду теперь по твоей милости придворным оператором”.

Через неделю жене позвонила леди Ди, и я впервые услышал тот вопрос, который еще долгое время будет волновать родительские умы: “Платное или бесплатное?” “Мы не можем допустить, чтобы наш ребенок повторял наши ошибки”, - сказала жена. – Надя должна получить хорошее образование”. Ну, насчет “наших” ошибок она явно погорячилась. У меня с выбором жизненного пути всё обстояло нормально; если я и плыл по течению, то по крайней мере в сторону многих. Она же в свое время выбирала институт по принципу, чтобы рядом с домом был. “И на проезд не будешь тратиться”, - сказала ей мама. Вот и выбрала интересный для девушки факультет – водоканализация. Удобно очень – через двор перешел от дома и сразу присел. Получила удобное образование. Теперь не работает. Сэкономила. А когда ее спрашивают, какой факультет окончила, уверенно отвечает: “Экология быта”. Должно же хоть что-то в жизни звучать красиво.

“Платное образование нам не по карману, - сказала жена. – Это каждый год платить, замучаешься. И где мы возьмем деньги? Диана уже определилась: они поступают в университет на английский язык. Конечно, на бюджет. Там и стипендию будут платить. Кстати, а мы куда будем поступать?” “Ты у дочери спроси, - посоветовал я, – к чему у нее тяга”. “Не это сейчас главное”, - возразила жена. “Папа, я хочу быть переводчиком с французского”, - обрадовала меня дочь. – И стипендию хочу”.

“Надя, может, тоже на английский попробуешь?” – предложил я. Еще через две недели леди Ди по телефону сообщила, что никакого бесплатного образования и в помине нет, это сказка, всё за деньги, что Ломоносова, приди он сейчас в университет, будь он хоть семи пядей во лбу, даже на порог бы не пустили, перво-наперво поинтересовавшись его платежеспособностью. “Мы не можем пробовать, нам надо точно поступить!” – волновалась жена. “Просто за бесплатное образование надо хорошенько заплатить кому следует, - рассказывала леди Ди. – Еще не так просто найти таких людей, которые бы взяли деньги и не обманули. Величко уже нашли. Мы, кстати, на английский не идем. Решили на юридический”. “А мы куда?” – спросила меня жена. Я вздохнул. “Надя, хочешь на юридический?” “Мне по сочинению четыре поставили, а Белле – пять. Она у меня всё списала”, - сказала Надя и зашмыгала носом. “Да, умеют же люди списывать, - сказал я и спросил у жены: “Ты с Пятилеткой говорила?” Она сразу поняла, кого я имею в виду. Она у меня вообще умная. Ворчит, правда, иногда. Но это не страшно. В каждой женщине есть что-то от трактора. А если нет, то это значит, что трактор заглох. Моя – небольшой такой трактор передового дизайна, линии приятные, поле для обработки скромное, сугубо домашнее. Она у меня красавица. Я и сам иногда не могу поверить в то, что она моя жена. Я выше ее на десять сантиметров, но даже без каблуков она имеет преимущество в росте передо мной, столько в ней природной энергии и скрытого значения.

“Говорила, - сказала она, прижавшись ко мне. – И по физике та же история, и по истории. Сугробин списал у Нади работу. Ему пять, ей – четыре”. “Надо же, - удивился я. – Он же из троек никогда не вылезал”. “Теперь вот вылез и даже перелез. Света Величко даже двойку схватила, так ей переправили. Она же медалистка!” “Прямо заговор какой-то”, - растерялся я. “Классная говорит, что всё равно это ничего не значит”. “Странно только, что для Величко, Сугробиных и леди Ди это значит всё”, - заметил я. “Ты должен что-то сделать для дочери, занять в конце концов денег”, - уверенно заяви… нет, всё же сказала жена, потому что заявлять надо было в другом месте, раньше и почаще.

Однако я решил высказать Пятилетке свое недоумение и даже поскандалить, если вдруг представится случай; позвонил ей, набрал в легкие воздуху побольше, но ничего не получилось. “Игорь Вален-ти-но-вич! Игорь Вален-ти-но-вич!” – снова услышал я приветственную песнь и утонул в торжествующем реве трактора. Меня тоже как-то ловко так уговорили не волноваться попусту: “Это ведь ровным счетом ничего не значит! Мы ждем вас, чтобы вы сняли наш класс на школьную кассету! Вы придете?” Возражать приходилось самому себе и жене. А она сообщала новые сведения: “Сугробины идут на экономический”. По телефону выяснялось всё то же: “Так платное или бесплатное?” Уже зимой жена просветилась настолько, что сделала важный вывод: “Бесплатное образование могут позволить себе только богатые люди, а платное – удел бедных”. “Это и так понятно, что “платное и бесплатное” придумано для того, чтобы оставить лазейку”, - усмехнулся я. “Какую?” - потерянно спросила жена и развернула меня лицом к нерешенной проблеме: “Ты хоть что-нибудь делаешь для нас?”

Когда на меня вот так беспорядочно давят, я придаю своему зрению специальный эффект старения, так мне удобнее общаться с женой, и окружающее принимает вид хроники минувших дней. То, что уже прошло, всегда легче воспринимать. Или мне сразу же хочется свернуться в комочек и закрыть глаза. Тогда я вспоминаю картину Максимова “Всё в прошлом”, которую видел в Третьяковке. Это моя самая любимая картина. На ней старая барыня в покойном кресле у крыльца собственного дома; еще одна фигура – кажется, ее экономка, такая же старушка с шитьем в руках. Она еще пытается занимать себя делом, а вот барыня смотрит прямо перед собой. Выражение лица безучастно. Всё в прошлом. Когда-нибудь и я так же буду сидеть в кресле – откинувшись назад, отрешенно и спокойно глядеть прямо перед собой. Рядом будет клубиться сирень. О чем волноваться? Всё закончилось.

Но не теперь. “Ты о репетиторе подумал?” – спросила меня жена. “А он нужен?” “Надя, расскажи”. И Надя рассказала, что Пятилетка на одном из уроков попросила встать тех учеников, у которых есть репетиторы. Только одна Надя не встала. Все на нее посмотрели, ей было стыдно. “Даже классная за детей волнуется, но только не отец родной”, - заблажила жена. “Всё понятно, – сказал я. – Завтра будет репетитор. Мы куда поступаем?”

Не завтра, а через два дня к нам пришел седой благообразный старичок в потертом пальто, которого мне в самых лучших выражениях рекомендовала одна сотрудница: “Устраивает гарантированное поступление! Дочка моей знакомой поступила с первого захода в университет!” Звучало всё как афиша в цирке, так почти что и оказалось. “Нуте-с, милая барышня, - сразу начал гарант, как только его усадили в кресло в Надиной комнате. – Давайте приступим. Мы с вами будем изучать звездное небо над головой и моральный закон внутри нас. Мы увидим тополек в красной косынке и чайку по имени Джонатан Ливингстон. Нам приснится сон в летнюю ночь и тысячекрылый журавль…” Жена подала ему чай. “Благодарствую, сударыня! Теперь мы послушаем милую барышню”. Мы вышли в коридор, чтобы не мешать. “Это какой-то Андерсен и братья Гримм сразу! – не сдержалась жена. – Откуда ты его выкопал?” Я начал вяло оправдываться, а через пять минут стало слышно, как тонкий, ученический голосок Нади заслоняет надсадный храп. Мы удивленно открыли дверь комнаты и увидели старичка, мирно спящего в кресле с блюдцем и чашкой чая в руке. Надя тихо подошла к нему и осторожно, чтобы не разбудить, забрала у него дымящийся чай, поставила прибор на стол. “Боже мой! – прошептала жена. – Ну почему у нас всё не как у людей?” А утром сказала мне: “Тебе ничего нельзя доверить. Придется мне самой этим заниматься”.

Новую кандидатуру утвердили сразу. С подачи леди Ди пришла дородная женщина с килограммовыми бусами на том месте, где должна быть шея, уже проверенная в кровопролитных боях за высшее образование, знающая все лазейки и расценки. “Моя подготовка даст вам возможность поступить куда угодно, потом разберетесь”, - сообщила она непререкаемым тоном и затянулась дорогой сигаретой. “Нам бы хоть куда-нибудь поступить!” – воскликнула жена. К весне требования снизились, взносы на выпускной бал выросли. Пятилетка совершенствовалась во взрывном тракторном пении, гудела она отменно; Свету Величко неуклонно вели к медали, переправляя ей очередную двойку; леди Ди и мамаша Сугробина оказались главными распорядителями будущего торжества – выпускного вечера. “Когда же мы определимся?” - горевала жена. “Платное или бесплатное?” – саркастически вопрошал я потолок кухни. И тогда жена говорила, что я издеваюсь над ней и над Надей. Мне приходилось оправдываться, обнимать их обеих и говорить, что не стоит так себя терзать и все устроится… “…само собой”, - с неменьшим сарказмом добавляла жена.

Так наступил июнь, пришла пора выпускных экзаменов. Но прежде всего прозвенел последний звонок, и мне даже пришлось произнести небольшую речь на линейке, сказать несколько напутственных, благодарственных слов. “Вспомним, что мы тоже когда-то были учениками и грызли гранит науки… Перед вами открыта широкая и ясная дорога, и главное теперь – сделать правильный выбор… От имени всех родителей хочу выразить искреннюю благодарность учителям школы…” Застали меня врасплох, едва ли не вытолкнули из-за спин собравшихся в школьном дворе к микрофону. Пятилетка мощно пропела в ухо: Игорь Валентинович, любезный, отложи, мол, в сторону свою видеокамеру, выступи экспромтом, заяви огромное родительское спасибо от Сугробиных, Величко и леди Ди, может, они стесняются, не хотят высовываться, еще не пришло их время. Потом с классом на природу, в лес поехал на раздолбанном маршрутном “сарае” в качестве одного из сопровождавших детей взрослых. Автобус, как поговаривали, принадлежал самой Пятилетке. У нее был свой бизнес в городском транспорте. С водителем за поездку деньгами из классного фонда расплачивалась неутомимая, ни в чем не уступающая Пятилетке, Сугробина. Она же распоряжалась шашлыками и пивом. С близлежащих очистных сооружений несло утонченным смрадом. Пятилетка блаженствовала. Огромные глазастые пуговицы со спины ее белой кофточки следили за мной, поворачиваясь вслед за моими передвижениями. Я собирал мусор, оставленный детьми после пикника. А как же иначе? Сначала слабость, потом притворство. Игра по неизвестным мне правилам. Для того, чтобы у Нади всё хорошо сложилось. Но складывалось всё как-то косо и натужно.

Выпускные экзамены были заполнены чудесами, совершавшимися словно по воле в свое время написавших заявления. Избранникам судьбы двойки, если они вдруг случались, легко переправлялись на пятерки. Сыну Сугробиной три дня не выставлялась оценка по английскому. Видно, заседали, думали, что делать, увещевали несговорчивую и так некстати принципиальную учительницу. Сначала кто-то чересчур исполнительный, правда, нарисовал двойку напротив фамилии Сугробин в сводной таблице результатов экзаменов, что висела в фойе на первом этаже школы, сразу у входа. Но про то узнав, прибежала Сугробина и порвала все результаты на мелкие клочки. Она такого бульдога из себя изобразила, что никто ей в ту минуту и слова не мог сказать. Света Величко вообще все экзамены сдавала дома: девочка нервная, хрупкая, вдруг что не так ответит? Папаша Величко от дочери таскал в школу секретные депеши. Их содержание, естественно, оставалось в тайне. Зато отличные результаты Светы были доступны для всеобщего обозрения. Леди Ди, та самая леди Ди, которая являлась задушевной подругой моей жене, поверявшей ей все секреты, тоже неожиданно проскользнула в ряд позолоченных блеском медалей. Этим последним секретом, большой тайной она просто не успела поделиться – настолько всё быстро произошло. И вообще вдруг перестала звонить. А Белла, когда однажды встретилась нам на улице, так потерянно сказала: “Здравствуйте!”, что перевести это можно было не иначе как “я не виновата, это всё мама!”

Надины знания оценили ровно настолько, чтобы оставить ее за чертой медали. И я подумал: а что, собственно, произошло? Подумаешь, ерунда какая! Мы какие-то глупые, наверное, непомерно гордые, тщеславные, завистливые. Ищем не там, где следует, придумываем себе лишнего. Нам всего мало, но в то же время нам ничего не надо. Надо – другим. Но, кажется, всё начинается с малого. Тут не надо, там… А потом тебя перестают замечать.

По сочинению Наде поставили четыре. Я не знал раньше, что это так плохо. Понял только тогда, когда в телефонной трубке услышал испорченный нехорошей радостью голос Сугробиной: “Только что Татьяна Матвеевна звонила, сообщала оценки. Она просила передать, что у Нади…” Потом еще что-то подобное Эмма Александровна тоже почему-то передала через Сугробину. Лаять в ответ я не стал – я же не бульдог? Интересно, что совсем недавно, каких-то два месяца назад, та же Эмма Александровна, страстно влюбленная в свой предмет учительница литературы, всегда хвалившая Надю, искренне переживавшая за нее, в разговоре с женой с явным небрежением прошлась по адресу Сугробиной, назвав ее “неумной женщиной, которая, типа того, свои нереализованные амбиции пытается воплотить в непутевом сыне”. Как всё переменилось! Надо ли говорить, что у созревающей троицы медалистов складывались совершенные результаты, и знания “непутевого” сына Сугробиной Эмма Александровна оценила на пять. Я спрашиваю Надю, может, ты ошибку какую-нибудь допустила? Она молчит, взгляд потупила. Гордость не позволяет ей оправдываться. И тут вдруг меня осенило. “Неужели Белла снова списала?” Еле кивнула в ответ. Вот так… Такая оказалась, типа того, учительница. Конечно, неприятно, когда тебя обходят на повороте. Я зачем-то ей позвонил, хотел что-то выяснить (хотя что было выяснять, не двойку же Наде поставили?), но из ее недоуменного и путаного ответа запомнил только одно: “В этом нет ничего удивительного”. “Ну вот, Надя, - сказал я рыдающей дочери, - а ты всё восхищалась, в струнку вытягивалась: “Татьяна Матвеевна сказала! Эмма Александровна сказала!” Верила каждому их слову. Получила? Успокойся! Это твой последний урок в школе. Ерунда это всё. Зачем нам медаль? Что мы с ней будем делать? Орехи колоть? Пройдет месяц, даже меньше, и ты об этом забудешь, тебя это совершенно не будет трогать. Еще и посмеешься, когда вспомнишь. Действительно, ерунда… Кстати, о “действительно”. Когда я учился в институте, со мной был гораздо худший случай. Тебе вот четыре поставили, а мне – три. По истории партии. Не нравился я преподавателю, вопросы разные задавал. Вообще любил историю, всегда хотел докопаться до сути. Любил полемизировать, за что и страдал. А передо мной сдавал экзамен один азербайджанец, мы его князем Аслановым звали…” Надя спрашивает сквозь рыдания: “Он что, на самом деле был князь?” Уже отвлекается, это хорошо. “Да нет, конечно. Какой мог быть князь в начале восьмидесятых? Это всё из фильма “Адъютант его превосходительства”, смотрела?” “Не-а”, - говорит сквозь сжатые кулачки, вот и глаза показались – красные. “Ну не важно. Кино про разведчиков в гражданскую войну. Речь не о сюжете, а о том, что был там такой белый офицер Микки, и вот когда адъютант заходил в приемную его превосходительства, он частенько заставал там Микки, с кем-то беседующего по телефону. У Микки блестели глаза, он смеялся. На немой вопрос в глазах адъютанта, с кем, мол, беседа, Микки, прикрывая ладонью трубку, шепотом объяснял: “Князь Асланов”. После чего удовлетворенный ответом адъютант направлялся разведывать секреты его превосходительства… Вот так и у нас, в шутку, на курсе появился свой князь Асланов. Правда, на князя он не был похож совершенно. Низенький, коренастый, один старенький пиджак с латками на локтях за все пять лет обучения. По-русски почти не говорил, но понимать – всё понимал. Как поступил, непонятно. И как-то умудрялся еще сдавать сессию. Я не сразу разобрался, в чем тут дело. А оказалось всё до безобразия просто: свою убогую речь, если ее так можно назвать, наш князь Асланов настойчиво поддерживал одним и тем же выражением: “действительно”. Как заладит: “действительно” да “действительно”! Вот и на этот раз отвечал по билету: “Действительно, большевики, действительно, захватили, действительно, власть. И, действительно, сложилась такая, действительно, ситуация, что, действительно…” Экзаменатор сначала пытался разобраться во всей этой галиматье, потом начинал улыбаться, а заканчивалось всё тем, что он просто хохотал, вытирая невольные слезы и ставил горе-князю четверку. Мне тогда смешно не было по понятной причине, я видел в этом какую-то страшную несправедливость, издевательство. А теперь, по прошествии времени, это действительно стало забавным. Уже и партии никакой нет, а истории так тем более…” Когда я, кажется, в двадцатый раз произнес “действительно”, Надя, вытирая слезы, начала смеяться. “Ну вот и славно. Помнишь, мы в Третьяковке были, там картина Максимова висит?” “Какая картина?” “Всё в прошлом”. “Не помню”. “Я тебе о ней потом расскажу”.

Этот договор лицея с университетом о совмещенных экзаменах – фикция. Да, конечно, сказала жена в телефонную трубку. Совмещенные экзамены – ловушка, прямой путь в никуда, если, конечно, не подсуетиться, не найти верных людей. Два сдаешь в школе, тут вопросов нет, к тебе настроены благожелательно. Казалось бы, одной ногой в... Еще два – в университете. А вот тут тебя скорее всего срежут. На совмещенные идут только те, кто заплатил. Случайных людей отсеивают. Мы так рисковать не стали… Да, ничего не поделаешь. В такое время живем…

Этот рассказ тянул на исповедь, а исповедь тянула время за хвост. Жена уже не верила ни во что и как только слышала, что кто-то точно поступает на бесплатное, бюджет, спрашивала: “Интересно, сколько они за этот бюджет заплатили?”

“Может, хватит? – сказал я жене. – Пора выходить”.

Вот и выпускной бал. Вечер прекрасный. Меня не приглашают снимать, тем более – говорить речей. И я не удивляюсь, что мне не звонит Пятилетка. Мы же договорились понимать друг друга. Видеокамеру я беру для того, чтобы снять Надю. Этот день – безусловное событие для нашей семьи.

Школьный двор гудел на разные голоса. Разгоряченный воздух беспорядочно лупцевала многократным эхом бравурная пионерская музыка. В рядах выпускников мелькали бантики, косички, вычурные прически, воздушные шары, стриженные головы, белые рубашки, строгие костюмы, отважно декольтированные платья, хищно обнаженные спины. Белла в дорогом бордовом испанском платье-комбинации, сшитом из нескольких юбок, на груди – расшитая батиком роза. Надя – в платье цвета чайной розы, на удивление удачно перешитом женой из старого бабушкиного крепдешинового.

Все готовились отыграть последний акт красочного представления под названием “Школьные годы чудесные”. Именно такая надпись радостно вытягивалась транспарантными буквами по фасаду школы. У входа, на ступеньках стоял директор лицея Ластик – плотненький такой, низенький; он словно карапуз на крепких ножках вышагивал вперед по школьным коридорам, раскатывал по ним как на коньках и стирал после себя все следы, за что и получил такое прозвище от школьников. Ластик нетерпеливо топтался, его короткие ножки прятались за широкими, мешковатыми брюками, которые топорщились складками и словно сваливались к круглым, тупоносым ботинкам. Светлый квадратный пиджак и галстук-скатерть с обеденного стола еще больше придавливали его к земле. Из дверей вынесли микрофон с перебитой ногой, ушибленное место было обмотано изолентой. Ластик схватился как раз за него и, оглядев стоящих за его спиной, бодро произнес: “Ну что, начинаем?” Среди бормотавших в кашляющий, больной микрофон невнятные речи выделился некий депутат (“немножко” депутат, как представил его Ластик; непонятно только, как можно быть депутатом “немножко”?), бывший выпускник этой же школы, поданный как местная достопримечательность, весь – в губах, немножко надутых, как бы обиженных, словно намекающих на стеснительность даже, которая к тому же поддерживалась внешней угловатостью и движений, и фигуры: он едва несчастному микрофону единственную ногу не выдернул, потом кособоко застыл в громоздком пиджаке, показавшемся не на нем сидевшем, а словно монументальной заставкой к нему приделанной, с вытянутой наружу насильно головой. Всё более стесняясь и покрываясь лихорадочным румянцем, он поведал увлеченным собой, непрестанно галдящим школьникам как из этих самых стен шагнул в большую жизнь. И только после этого всех стали запускать в школу. Однако в зал, где в торжественной обстановке должны были вручать аттестаты, меня так сразу не пропустили. На пути у меня возникла строгая женщина в очках, как потом оказалось, классный руководитель одного из выпускных классов, и заявила, что в зал сначала проходят учащиеся, и как только они рассядутся, наступит черед родителей. Я посмотрел вглубь зала и увидел, что кроме выпускников, там уже полно и родителей – с фотоаппаратами и видеокамерами они заняли удобные места для съемок и застыли в ожидании, - и что я рискую оказаться на самой невыгодной позиции, на задворках, а то и вовсе остаться без домашних архивных съемок. “А как же?.. – начал было я в недоумении, ткнув камерой за спину учительницы, и услышал от нее в ответ: “Я же сказала: подождите немного! Вы успеете. Нина Сергеевна просила вас постоять у двери и не пропускать остальных родителей”. Говорила убедительно, с лишним чувством, словно втолковывала прописные истины нерадивому ученику, а в широкую щель между ней и дверью вливался бойкий ручеек школьников, их родителей, и даже бабушек и дедушек. Передо мной же зачем-то оградительную веревку натягивали с красными флажками. И я вдруг подумал: Пятилетка приняла меры. И еще: зачем ей это? Что-то я несомненно нарушил. Понять бы что. Однако каменеть в недоумении в мои планы не входило. Пришлось мне на манер какого-нибудь наглого папарацци, которого, едва только завидев, сразу же гонят в шею, непременно добиваться своей цели: я молча перешагнул унизительную веревку и задел плечом охранительную спину строгой учительницы, которая уже руководила разматыванием новой, более крепкой веревки. “Куда же вы? – воскликнула она. – Я же вам сказала!” Но было уже поздно. В азарте я перелез через спинку стула, потом едва не наступил на чью согнувшуюся в поисках оброненной цепочки спину, еще несколько энергичных движений коленями, распихивающими в стороны стулья, и вскоре благополучно притулился у окна, справа от самой сцены. Следом и жена белочкой смышленой проскользнула, я уж думал, потерял ее в толпе, стоит теперь рядом, светится вся в предвкушении, словно ей призовой кулек с орехами вручать будут. Я ее на камеру снимаю. Но вот началось представление героев вечера. Одиннадцатый “А”, “Б”, “В”… Надя сидит в пятом ряду, ближе к противоположному окну. Увидела меня, замахала рукой. Сделал плавный наезд, выхватил крупным планом радостное лицо. Рядом Белла. В глазах больше ответственности – медалистов будут поздравлять отдельно. На сцене заканчиваются последние приготовления. Ластику микрофон заменили, он небрежно поигрывает им, перебрасывая с руки на руку, длинный шнур тянется за кулисы. Оттуда выходят яркая, неоглядная Пятилетка, серая и плоская Татьяна Матвеевна и, типа того, Эмма Александровна. Ластик называет фамилии медалистов. Из нашего класса трое, как и заявлено ранее. Из двух остальных – всего один. Ластик просит подняться на сцену их родителей. Звучит торжественная музыка. Бодрой черепахой взбирается по ступенькам крепко сбитая Сугробина. Следом – величественно и экономно леди Ди. Тут же их совершенно незначительные мужья. Снимаю. А вот и папаша Светы Величко. Подал зычный голос, поднял руку. Запоздал. “Можно?” Улыбка хмельная. Пробирается сквозь ряды родителей косолапым мишкой. У сцены неожиданная заминка: покачнулся, западая назад, но устоял. Стало ясно: да он уже хорошо навеселе! На сцене комическое продолжение. Там, где заканчивался подъем ступенек, высилось черное пианино. Седая, заслуженная аккомпаниаторша едва успела соскочить со своего места, когда папаша Величко каким-то невообразимым случаем вдруг проехался животом по нервным клавишам. Впрочем, вышло хоть и неожиданно, но вполне гармонично, очень похоже на вступление к “Аиде”. В зале засмеялись, кто-то стал аплодировать. Величко и сам улыбнулся своей бойкости, потом, коротко хмыкнув, попытался облапить Ластика. Вернее, потянулся с ним поздороваться и чуть не придушил ладного карапуза своими кинг-конговыми объятиями. Ластик вовремя высвободился, оправил пиджак и, нисколько не смутившись, пропадая в веселых паузах, произнес в микрофон: “ Ну, вот… Так, значит… Родители медалистов уже начали отмечать… Посмотрим, что будет дальше”. А Величко уже целовал тракторную руку Пятилетки. Сунулся даже было к леди Ди, но, вдруг сообразив ее величие, кажется, сразу протрезвел.

Наконец стали вручать медали. К сгрудившимся на сцене родителям поочередно поднимались их дети. Всё шло своим чередом, под торжественный аккомпанемент пианино: уже и мамаша Сугробина растянула свое широкое, красное лицо победной, олимпийской улыбкой, подняв над головой медаль сына для всеобщего обозрения; и, повернувшись спиной к залу, убрав голову в плечи, судорожно прятала свою нечаянную награду в мамину сумочку стеснительная Белла; и лучезарно просияла снисходительная ко всем собравшимся Света Величко, - как вдруг случился некий казус, произошло нелепое выпадение из отлаженной церемонии. Покончив с раздачей медалей, Ластик неожиданно вознамерился отметить особые заслуги (он так и подчеркнул бодрым, возвышенным голосом, попросив у зала тишины, - “отметить особые заслуги!”) каких-то родителей, до той роковой минуты чинно сидевших в зале. Именно их вызвал Ластик, не упомянув при этом ничего об их сыне или дочери, с непонятным, кажется, всем собравшимся торжественным нажимом, так что оставалось только предположить, что как раз сейчас-то и произойдет самое главное событие вечера, наконец-то будет вручена самая главная награда, не чета каким-то стандартным, растиражированным медалям за успехи в учебе, и теперь уже окончательно станет ясно, для чего все тут собрались. “Я попрошу подняться на эту сцену, - едва ли не чеканя каждое слово, с ответственным звоном в голосе, давил тишину Ластик, - замечательного Николая Ивановича Пригородова и его не менее замечательную супругу!” Несколько человек в первом ряду даже сделали невольное движение, чтобы встать, - похоже было на то, как если бы объявили исполнение гимна или вынос знамени, - однако, в недоумении оглянувшись по сторонам и не обнаружив ничего подобного, сконфуженно сели. В центре зала обнаружились две фигуры: монументальный, в прекрасно сшитом и великолепно на нем сидящем бежевом костюме, Николай Иванович с вихрастым чубом и его супруга, и вправду не менее замечательная – раза в три меньше своего мужа. Ластик встречает их как самых дорогих и почетных гостей. “Николай Иванович – старый друг нашего лицея. Если бы не он, страшно даже подумать, в каком бы положении мы сейчас оказались. С каким упорством и я бы даже сказал “упрямством” он добивался для нас строительных материалов… (Ластик удовлетворенно вздыхает, его улыбка означает – только мы с Николаем Ивановичем знаем, чего нам это стоило.) Даже самой простой мелочью наш лицей обязан деятельному и неутомимому Николаю Ивановичу. Не говоря уже о компьютерах. А гвозди!… Помните, Николай Иванович, как с гвоздями-то, а? А когда с гвоздями разобрались, пришло время разбираться с производством плитки! Даже и не расскажешь всего, сколько для нас сделал замечательный Николай Иванович!” И снова посвященная улыбка на устах, теперь уже шире и свободнее.

Конечно же, какая-то договоренность прежде была, и этот самый несчастный замечательный Николай Иванович знал, чем его тут будут награждать. Однако для нас это оказалось полной неожиданностью. Вряд ли по выражению лица Николая Ивановича можно было сообразить то, что произошло потом. Хотя что-то всё же в нем, его лице, проявлялось. Покуда Ластик говорил, оно всё более и более наливалось каким-то смутным, неугаданным поначалу чувством.

“Хочу наградить вас нашей, особой медалью…” – заканчивает свои воспоминания Ластик. Пальцы седой аккомпаниаторши выбивают из клавиш гремучие, пафосные звуки. Упрямый Николай Иванович застывает в спортивной стойке. И вот две первоклассницы выносят награду. Криво вырезанную из картона в убогий белый круг. То ли циферблат каких-то потешных, для детского утренника настенных часов с нарисованными глазами и подрисованными кошачьими усиками. То ли временная, размочаленная мишень для метания дротиков. В центре – большая черная единица. По краю – фломастером, дрожащей рукой, - прыгающие буквы. Кажется, посвящение в особые заслуги. Делаю наезд, приближаю. Да, так и есть: “за особые заслуги перед лицеем №…” Дальше читать уже нет сил и смелости. Перевожу объектив на бедного Николая Ивановича. Выглядит как отравленный. Но ничего, держится пока что. Руки немного отведены назад, кулаки сжаты, губы – тоже. Недолго так держался. Как только повесили медаль, и Ластик захлопал в ладоши, так сразу и прорвало его, вынесло всего наружу. Кинулся вдруг на Ластика, разжав кулаки, крепкими пальцами ухватившись за лацканы его пиджака, натянул и принялся трясти как безвольную тряпичную куклу. Молча, с накопившимся ожесточением. Все опешили. Затихло пианино. Жена знающе шепнула мне: “Еще бы! Всем медали дал, а его сыну – нет”. Слышалось только яростное сопение двух внутренне взволнованных людей. Ластик даже не понял, что происходит и как-то слабо, неубедительно оказывал сопротивление. Но вдруг и его захватило. Как только треснул где-то сзади пиджак.

Ластик отчаянно пытался спасти свой пиджак. Казалось, в нем была сосредоточена вся его значительность, вся власть. И если снять с него это защитное покрытие, сорвать внешнюю оболочку, то сразу же всё закончится, самым безобразным образом прекратится. Спадут все чары, развеется морок. Наступит просветление в головах. Захлопают стулья. Треснет тыква, разбегутся мыши. И сам Ластик мгновенно сгинет от охватившего его стыда.

Мы смотрели на всё это и глазам своим не верили. Камера продолжала работать. У меня всё записано. Могу показать, если что. Уже и какие-то молодцы повисли на Николае Ивановиче, как на смертельно раненом носороге, пытаясь отлепить от него попавшего в нежданную беду директора. Но, кажется, совершенно напрасно. Деятельный и неутомимый Николай Иванович вдруг так же неожиданно сник. В наступившей тишине стало отчетливо слышно как его жена ещё раз произнесла недоступным для понимания усталым и почему-то скорбным голосом: “Коля, не позорься! Не надо…”

Потом было продолжение. Как ни в чем не бывало звучала музыка – уже из черных массивных колонок, выглянувших из-за занавеса слева. Замечательного и упрямого Николая Ивановича, на этот раз сгорбленного, как-то сразу обнаружившего свой кризисный возраст, верная жена увела за кулисы. Ластик тем временем спокойно оправил пиджак, тряхнув для проверки головой. И не такое, мол, бывало, так что невозможно даже было вообразить, что же такое бывало с ним прежде, если то, что произошло сейчас, как бы не считается.

Принялись выдавать законные аттестаты – по расписанию, деловитым конвейером. Только что случившееся – сон не сон, несколько кадров из какой-то чужой, дикой сцены, которую для собственного же спокойствия лучше всего вырезать и выбросить в корзину. Неуязвимый Ластик под аплодисменты пожимал руки выпускникам и чуть ли не через одного с гордостью объявлял залу: “Практически студент университета!” Понятно было, что речь идет о решившихся пойти на так называемые совмещенные экзамены. Жена потянулась ко мне, я наклонился. Она продолжала пугать: “Надя рассказывала, что в прошлом году точно также говорили: “практически студент”, а в итоге никто не поступил!” Я пожал плечами.

Вот и Надя на сцене. Добродушный Ластик вручает ей аттестат, Надя машет нам рукой, я снимаю. Последние поздравления выпадает произнести учителям. Особо выделяется Пятилетка. Она явно переигрывает. Ее экзальтированная взволнованность, переполненность чувствами выплескивается наружу, так что даже и несколько неловко становится за эту фальшивую демонстрацию чрезмерного участия и теплоты. “Милые мои, дорогие, любимые, единственные, замечательные выпускники!…” И грудь вздымается, и глаза непритворно блестят. Для театра, наверное, хорошо. “Я вас всех так люблю!” Руками сжимает кипу цветов до целлофанового хруста. “Я вас никогда не забуду!” Что-то классическое, должное потрясать, никак не могу вспомнить. “Всегда приходите, в любую минуту, я вас рада буду видеть!” Жена рядом продолжает веселиться: “В переводе на русский это значит: “Я так рада, что никогда больше с вами не встречусь!”

Потом трио учителей нескладно поет про старый забытый вальсок. Пятилетка и тут главная – ритмично, взявшись под руки, раскачивает своих подружек, опережает музыку, подслеповато вытягивая наспех присочененные, полузнакомые слова по зажатой в руке бумажке. Мы уже, кажется, ничему не удивляемся.

На выходе из актового зала встречаем счастливую Надю. Хорошо, что ей ничто не может испортить настроения. “Всё нормально?” “Ага!” “Ну, пойдем в ваш класс”. “А он не наш”. “Как не ваш?” Нет, не удивляться по всей видимости так и не придется. “Да так. У нас не было своего класса. (Тем не менее уже к его двери подошли.) Мы в гараже занимались”. Я даже остановился от неожиданности. “В каком гараже?” Тут жена вмешалась: “Ой, ну никогда ты ничего не знаешь!...” и объяснила мне, что Надин класс действительно занимался в гараже, который, естественно, не в школе находится, а во дворе, в этом же гараже, кстати, и плитка, уложенная в штабеля, хранилась. “Плитка?” – тупо переспросил я. “Ну да, плитка, - нетерпеливо пояснила жена. – Та самая, которую в спортзале делали”. Я почему-то постеснялся спросить, что же в таком случае было в комнате, в которой теперь намеревались праздновать окончание школы, и почему прежде в ней нельзя было заниматься. Тут к Наде подошли Белла и какой-то зыбкий, неприметный паренек. Белла возбужденно затараторила: “Надя, ты видела, кто у нас на дискотеке диджеем будет? Сам Сова в зале аппаратуру налаживает!” “Да никакой это не Сова, - лениво заметил паренек. – Это наш завхоз Степаныч”. “Да ты что, Керогаз! - начала спорить Белла. – Никакой это не завхоз. Это Сова, я сама лично видела!” “Степаныч”, - гнул свое Керогаз, поглядывая по сторонам. Вскоре прибавилось еще трое ребят. Наконец все отправились выяснять истину, оставив нас c женой вдвоем. Мимо прокатилась широкая и необъятная Пятилетка, восторженно восклицающая кому-то: “Сергей Иванович! Сергей Иванович!” Нас она просто не заметила. “Только не надо разыгрывать оскорбленную честь, я прошу тебя”, - сказала мне жена. “С чего это ты взяла?” - спросил я. “По твоему лицу вижу”. “Ладно, не буду”, - пообещал я.

У стены, напротив нас, одиноко стоял худой, длинный парень в очках, по словам Нади, самый умный в их классе, а по оценкам, так и, правда, самый-самый. Но – не “заявил”. Отца нет, мать всего лишь на заводе работает. А что она одна может? Чем свое “заявление” подписать?

Надя и Белла вернулись. “Пап, действительно, Сова!” “Это который?” – спросил я, хотя понимал о ком идет речь, - жена часто включала на кухне радио, пока готовила, и мне поневоле приходилось слушать всякую чушь, которую он нес, сдабривая ее словечками “типа того”, “клево оторвемся”, “зашибись”, “в натуре”. “Помнишь, он в “Воровских песнях” работал? – напомнила мне Надя. – Теперь на “Бандитское радио” перешел”. “Поднялся, типа того”, - заметил я. “Ага”, - улыбнулась Надя. “А ребята ваши где?” – поинтересовался я. “Там, - она махнула рукой куда-то в сторону. – Пошли в гараж водку пить”. “Да? Что это за гараж такой прославленный, о котором сегодня столько много говорят! Любопытно бы было посмотреть!” Надя подвела нас к окну. Со второго этажа хорошо видно. Гараж как гараж. Большой, кирпичный. Рядом белое авто стоит. “Это “ауди” директора, - сообщила жена. – Совсем новенькая. Недавно купил”.

Дальнейшее растянулось на томительные часы ожидания. Школьные коридоры были заполнены оживлением. Казалось, каждый в этой суете знал, куда ему идти, что делать. Из актового зала доносились звуки рубящей, топорной музыки, раскалывающей мебель, а вдоль нее – бубнящий голос Совы: упражнение для старта, разогрев толпы. Мелькнуло странное, какое-то обманутое выражение лица депутата; пиджак как-то приладился к его фигуре и уже не казался таким насильным. Снова по своим делам прокатилась незнакомая нам Пятилетка. К двери чужого нашего класса подтянулись Велички – все родственники, от мала до велика, человек десять. Кое-кто уже входит внутрь. Вот и Керогаз в щель прошмыгнул, следом его родители. Там видно: Сугробина и леди Ди, склонившись над столом, нарезают ножами хлеб, колбасу. Надя вошла и вышла, потом к нам: “Что вы стоите?” Тут дверь вдруг захлопнулась изнутри.

Стало как-то неловко. Что делать дальше? Так и стоять у окна? Сколько? Еще час? Два? Почему-то мы не могли войти в класс. Что-то нас удерживало. Всё более явным становилось чувство, что нас сюда не звали. Об этом даже и говорить не надо было друг другу. Жена отлучилась на минуту к вышедшей в коридор леди Ди и вернулась с подтверждением: “Она мне говорит: у Сугробиной сегодня хорошее настроение. Можешь тоже сесть за стол. Она разрешит!” Это возмущение, оно оживляет ее лицо румянцем. “Представляешь? - возбужденно говорит жена. – Она мне такое заявила! Она – мне!”

Велички уже все просочились в класс. Сидят, наверное, за столом вместе с детьми, празднуют. Другие родители тоже вольны поступать так, как им вздумается. Мы же почему-то никак в этот класс войти не можем. Словно он заколдован. Вот Надя может. Мне только остается присматривать за гаражом, набитом плиткой, и директорской “ауди”. “Пойдем, дискотеку посмотрим?” - вздохнув, предлагает жена.

В темноте зала, пробиваемой вспышками холодного света, взгляд сразу же выхватывает знакомые лица. Папаша Величко, депутат Немножко и диджей Сова в натуре. Все явно не в фокусе. Изображение размыто, нечеткое. Камера замигала и отключилась. Чей-то тонкий, срывающийся голосок с подловато-чувственным придыханием завел про девочку мою единственную и ненаглядную. Забилась машинка Совы. В зале повисли сладкие слюни. Слюни мешались с соплями. Подсвеченная темнота вздрогнула и раскачалась до топота. Пум-пум-пум. В этот ломкий, подвижный строй заскочили разгоряченные Сугробина и ее сын. Словно с высокой горки на санках вкатились. Перевернулись. Встали и отряхнулись от снега. Потом обхватили друг друга за плечи, уперлись головами и взялись прыгать в разные стороны. Сугробина похожа на нападающего из команды по американскому футболу. Голова – как готовый шлем с забралом. Так и прыгали – шлем к шлему.

Мы еще смотрим на всё это некоторое время. Потом устаем. Наша Надя танцует с мальчиком. Всё в порядке. Чего ждать? Для нас представление закончилось. Пора оставить детей одних и идти домой.

На улице свежо. “Который час?” – спрашивает меня жена. “Скоро два будет”, - отвечаю я. “Всего-то! – зевает она. – А кажется, что целая вечность прошла”.

Накрапывает дождик. Жена достает из сумочки зонт. Она у меня предусмотрительная. Вот только никак успокоиться не может. Продолжает мне рассказывать про Пятилетку, Сугробину, леди Ди… Что она ей сказала, как ответила… Я вдруг ловлю себя на том, что совершенно ее не слушаю, а только случайно поддакиваю. Неожиданно она повторяет только что сказанное, уже совершенно другое: “Ты что-то подсох за последнее время”. Ее озабоченность меня трогает. “Разве? Я не замечал”. И тут же она возвращается в прежнюю колею: леди Ди, Сугробина, Величко… Я вспоминаю, как однажды ко мне в комнату пришла Надя, чтобы взять с полки какую-то книгу и задержалась, а за стеной был слышен бубнящий, что-то терпеливо доказывающий кому-то голос жены. И когда я, удивившись, спросил у Нади, что там происходит, она, небрежно отмахнувшись, сказала: “Да ничего особенного. Это мама мне геометрию объясняет”.

Я стою на месте и смотрю себе в спину, удаляющемуся. Так мне хорошо видны все мои слабые места. Иду, немного ссутулившись, кивая иногда головой, а она всё болтает, держа меня за руку, не замечая моего отсутствия. Говорит и говорит куда-то вниз, лужам. Продолжает объяснять мне геометрию, рассказывает про то, какие причудливые линии еще нарисует нам жизнь, в какие углы мы заберемся и как из них будем выбираться. А, может быть, рассечем их лихо и нарисуем такие круги, что все залюбуются.

Мы идем по улице под зонтом. За спиной стихает шум выпускного бала. В шесть утра придет Надя, и чуть позже мы узнаем, что этой ночью Света Величко потеряет медаль, а Сугробина – аттестат сына. Аттестат в итоге найдут, а медаль нет.

Всё в прошлом. И всё в будущем.

© "ПОДЪЕМ"

WEB-редактор Виктор Никитин

root@nikitin.vrn.ru

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

01

02

03

04

05

06

07

08

09

10

11

12

01

02

03

04

05