|
|
|
|
Виктор НИКИТИН |
|
2011 г. |
МОЛОКО |
|
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Виктор НИКИТИНПушинкаРассказ Людей сближает разговор, а они молчали. Теперь и вспомнить было невозможно, из-за чего всё началось. Длилось так уже второй месяц. Он вставал раньше обычного, – надо было её опередить. Прислушивался к звукам в соседней комнате. Тишина поздравляла его с ущербным первым местом. Дверь в коридор была закрыта; он негромко включал телевизор, пытаясь в утренних новостях найти себе утешение, – где-то случались катастрофы, люди жили несомненно хуже, чем он, – и принимался неловко бороться с гантелями. Потом осторожно выбирался в коридор. Пол всё равно предательски скрипел, и он замирал у её комнаты. Дверь была неплотно прикрыта (редкая оплошность), небольшая щель позволяла ему узнать главное, – она спала. Полоска утреннего скупого света раздвигала полумрак комнаты как раз на её голове, повёрнутой к спинке дивана. Он успел заметить копну тёмно-рыжих волос и прятавшее её одеяло. Увиденное почему-то убеждало его в том, что ночь не принесла ей отдыха и спать она будет ещё не меньше часа. Он зажигал газ на кухне и ставил чайник на плиту. Воду в чайник набирал заранее, перед сном. Старался вообще, как можно меньше производить звуков. Осторожно открывал холодильник, доставал тарелку из навесного шкафчика, ставил чашку на стол. Успевал отлучиться с кухни, чтобы умыться, и возвращался как раз к тому моменту, когда возбуждённый чайник собирался выдать своё пронзительное соло. Ел сдержанно и скромно, словно готовясь к выполнению какого-то задания. С той же отработанной выдержкой мыл посуду и, глядя на сбегающую в воронку мыльную воду, думал, что молчание в отличие от воды никуда не исчезает, а продолжает висеть над ним тянущим душу грузом. Если раньше ему было интересно, сколько это продлится, то теперь его занимало только одно: когда это закончится? Казалось, что молчание в их квартире прописалось навечно. Причин было несколько. Мелкие детали, незначительные поводы – всё это где-то пряталось до поры до времени, пока вдруг не сгодилось для резкого выяснения отношений. Он был спокоен, она сказала «равнодушен». Она и начала первой. Она назвала его «ничтожеством»; не оставаясь в долгу, он ответил ей «дурой несусветной». Последующие слова произносились уже не ими, а какими-то дошедшими до края персонажами с базара или тюремной пересылки, – опустившимися, оголтелыми. Всё разом развалилось. Она сказала, что устала. Почти двадцать лет она терпела, ждала чего-то. Она устала экономить. Так и сказала: «Я устала, что у меня нет денег». Вот и причина, вот источник несчастья. Они не сразу замолчали. Ещё произносилось несколько фраз за день, но уже в раздражённом тоне. Оба цеплялись за любой предмет, продвигаясь к очередному обострению. Деньги, деньги… Почему их всегда либо нет, либо не хватает? Это слово не произносилось ими вслух, зато засело теперь и в его голове. Я тоже терпел, подумал он, достаточно. Однажды дошло до того, что на её вопрос: «Почему ты посуду не помыл?», он ответил без тени улыбки: «Денег нет». Она приучала его быть виноватым, хотела показать, что он не хозяин в доме. Поначалу ещё они ели вместе. Молчание созрело в них для наглядного укора. Они сидели за кухонным столом, опустив головы, и словно пытались справиться с бедой, неожиданно свалившейся к ним в тарелки. Их разделяли искусственные цветы в стеклянной вазе. Она поставила их специально, чтобы заслониться от него. Каждый молчал о своём. За окном стоял неумолчный уличный гул; приглушённый, он держался на одной деятельной ноте, пропускавшей стук женских каблучков, чьи-то восклицания и даже смех. Там была жизнь, а здесь её ловко имитировали в тянущихся в разные стороны палевых, фиолетовых и розовых бутонах, разверстые зевы которых были заполнены бесплодными семенами. На подоконнике скрюченными пальцами, усеянными мясистыми листьями, дыбилось денежное дерево. Он вычитал где-то, что правильно оно называется Crassula ovata, должно приносить в дом достаток, в Африке вообще цветёт, но денег всё равно не было, а в Африке голодали. Долго эта демонстрация упрямства продолжаться не могла. Они верно оценили своё молчание и, не сговариваясь, убрали из немого фильма изображение. Сразу стало как-то пустынно. Возникло напряжение другого рода: чтобы попасть на кухню или, скажем, в туалет, надо было предварительно убедиться, что там никого нет. Они и прежде уже не видели друг друга, а теперь и вовсе не захотели встречаться. Он пил чай, когда услышал, что она прошла в туалет. Он кашлянул, чтобы обнаружить себя и даже звякнул ложкой в чашке, на всякий случай, хотя мог бы этого не делать, – она и так знала, что кухня занята. Он заявил о границах своей территории, но когда она перешла в ванную, понял, что ему пора убираться. Собственно, он уже закончил свой нехитрый завтрак – в этот раз он состоял из яйца всмятку, двух кружков паштета на хлебе и бутерброда с сыром. В прошлый раз завтрак был почти таким же. Продлевая и расширяя молчание, как акт протеста, она перестала готовить, как прежде, – просто отпала такая необходимость. Она легко обходилась малым, предоставляя ему самому позаботиться о себе. Очевидно, хотела подвигнуть его на какие-то действия, но он тоже упёрся. К тому же он подозревал, что если бы вдруг решился узнать, почему она перестала готовить, то услышал бы в ответ ядовитое: «Потому что денег нет». Это точно, болезненно согласился он, я действительно ничтожество, если позволяю с собой так обращаться. С опозданием исправляя прошлое, он подыскивал в уме более убийственные определения, которые мог бы бросить ей в лицо. И вдруг запнулся, вспомнив про «дуру несусветную». Даже сам удивился. И откуда только выскочило такое? Почему «несусветная»? Как-то вечером, тяготясь пустым временем, он сделал попытку к примирению, – всё же устал он неопределённости. Скорее надеясь на бесшабашную случайность, чем на серьёзный разговор, набрался духу и неожиданно вошёл к ней в комнату. Сметая при этом искусственную преграду, пластиковую баклажку, заполненную водой из-под крана, – ею она изнутри подпирала дверь, чтобы не оставалось ни малейшей щёлочки и никакой надежды. Она никак не отозвалась на его вторжение. Просто лежала на диване, скрестив ноги, и смотрела телевизор. Домохозяйка. Он обернулся к экрану и, маскируя свою неловкость развязностью, спросил невпопад: – Ну что тут, ведущие собаколовы рекомендуют? На её непроницаемом лице плясали отблески нелепого телевидения. Рекламная пауза. Шутка не удалась. Как это глупо – часами пялиться в телевизор. – Не буду мешать. Досадуя на себя, он наклонился, чтобы поднять с пола булькнувшую бутыль и найти ей приблизительное место пограничного столба. Ему пришлось задом пятиться в коридор. Дверь за собой он прикрыл подчёркнуто осторожно. Теперь никто никому не мешал. Молчание дисциплинировало. Не издавая никаких звуков, они были вынуждены слушать чужие. Соседи наверху почти каждый день включали пылесос. Надсадный хрип, переходящий в затяжной вой, сопровождался ожесточенной возней щётки, и казалось, что это пол втирают в потолок. Даже странно было: неужели у них так грязно, что всякий день надо посвящать борьбе за чистоту? Или это происходило не только у них. Сначала одни включали, а в другой раз соседи повыше или, наоборот, ниже… Понять невозможно: безутешный вой пылесоса всегда оказывался одинаковым, – у него отсутствовал свой голос. Молчание становилось каменным, непробиваемым. Вечерами у неё случались невыносимо длинные разговоры по телефону с подругой. Его это задевало. За стеной, оклеенной постаревшими желтоватыми обоями под абстрактную роспись, она смеялась, была свободна – как когда-то. Переспрашивала что-то, недоумевала, уже и повизгивала от задорных сплетен. Он тоже недоумевал: как это у неё получается – и молчать, и разговаривать одновременно. Он так не мог. Его это бесило. Ему поговорить было не с кем. Его немногочисленные друзья и знакомые разъехались кто куда – их попросту не было в городе. Один отдыхал за границей, другой охотился, третий завершал сезон на даче… Впрочем, имелся у него старый друг со школьных ещё времен. Они редко виделись – так выходило. Последний раз весной, в марте. Рома приехал к нему утром в выходной день на своей машине, чтобы отвезти его на кладбище, – проведать могилу матери. И хотя они договорились, он проспал. Жена как-то торопливо впустила Рому к нему в комнату, словно боялась, что он может куда-то улизнуть и Рома не увидит самого интересного, – а он, уже проснувшись, ещё лежал в постели, укрытый небольшим мягким и тонким ковром вместо второго одеяла. В холодной квартире спать под ковром всё же уютней. И тут вышла сцена. Рома в недоумении, в чёрной кожаной куртке, плотный белый свитер вылезает из рукавов, на голове кепка, сзади она довольно хихикает, и он, застигнутый врасплох. Оглядев его как некий безжизненный предмет, Рома спросил: – А что это он ковром накрыт? Вот к нему вполне можно обратиться, чтобы поговорить по душам, – друг всё же… Хотя Рома был со странностями, в том смысле, что всегда оставался весёлым, как уже и быть не могло, – с самого детства и до сегодняшнего срока. Люди менялись с возрастом; тот, кто слыл шутником, рубахой-парнем, спустя годы оказывался заезженным жизнью нелюдимом, в лучшем случае, тихим и немногословным гражданином с брюшком. Обратных случаев почему-то не наблюдалось. А тут какое-то подозрительное постоянство. Рома светло и празднично находился в одной поре, словно не испытал он в своей жизни никаких разочарований и потерь. От всех невзгод он отделывался смехом. Значит, Рома, решил он. Этого-то ему сейчас как раз и не хватало, – посмотреть, как веселятся люди. И он позвонил ему. Рома сразу же обрадовался, – он тоже приободрился. Назначили встречу через два часа. Стоял ясный октябрьский день на перепутье, с уже обязательным холодком и быстро стынущей теплотой дня. Он вышел на улицу и почти сразу же наткнулся на рекламный щит, выросший из вороха опавших листьев недалеко от автобусной остановки. С удивлением прочитал внизу: «Низкий вам поклон!» А уже спустя две секунды, подойдя ближе, разглядел, что там написано: «Близкий вам банк». Это его немного смутило: разве может произойти такой обман зрения? Но потом и развеселило немного. Он всматривался в лица людей, попадавшихся ему навстречу, – хотел увидеть, как они шевелят губами, услышать, что они говорят. Прохожих, как назло, было мало, а те, которые попадались, молчали. Им тоже не с кем было разговаривать. Они просто шли поодиночке по каким-то своим делам. И редкие пары не желали тратить попусту слова. Даже дети, что было и вовсе странно. Он заметил маму с ребёнком. Мальчику было лет пять. Мама тянула его за руку, она ровно и спокойно глядела прямо перед собой, а он не хныкал, не канючил, не задавал вопросов, вообще не издавал никаких звуков, а только зачарованно рисовал что-то взглядом на асфальте. Так он добрался до условленного места, школьной спортивной площадки, где они давным-давно занимались физкультурой и сдавали какие-то нормы. Рома был в своём репертуаре. Он весь происходил из того времени, которое закончилось. На нём были мешковатые, когда-то коричневые, вельветовые штаны с залысинами, битые, в серых трещинах, кроссовки неопределённого цвета, куртка, не подлежащая разумному описанию. Сверху крепко сидела чёрная, с вихрами, голова без единого седого волоска. Морщинки на лице странным образом соответствовали трещинам на кроссовках. Было понятно, что этот парень прошёл в жизни славный путь. Из того же времени была и пыльная, тёмно-вишнёвая «девятка», из которой он вылез, похожая на добротный провинциальный гроб, слаженный по росту. Всё спасала его широкая улыбка. – А я не один! – радостно заявил Рома и протянул свою грубую, шершавую ладонь для пожатия. Открылась дверца и из машины выбралась его жена. Её маленькую фигурку прятало пальто яркого кричащего тона в стиле «ядерный рассвет». – Здравствуйте, – сказала она. Кажется, он видел её второй раз в жизни. В общем-то, они правы, подумал он, здесь надо одеваться приблизительно и жить приблизительно. – Здравствуйте. Погода сегодня замечательная. Он скромно улыбнулся, – широко у него не получалось никогда. – Ну да, замечательная, – согласился Рома. – Что-то у меня голова болит. – Он вздохнул и притворно взялся за правый бок. – Ты таблетку пил? – спросила жена. – Чтобы таблетки пить, надо, знаешь, какое здоровье иметь, а я… Рома рассмеялся. Жена вернулась к машине. С возрастом они стали моложе. У них было трое детей, с собой захватили одного, самого младшего. Резвый мальчик в дутой курточке и смешной шапочке с завязками у подбородка сразу полез в песочницу рядом с железным турником. Мать отправилась следом. – Ну как у вас? – спросил Рома. Он пожал плечами: – Да никак. – Кому никак, а для меня пустяк… «Она работала в институте высоких технологий, он преподавал на кафедре физики низких температур, – продекламировал Рома. – «Как это в вас уживается высокое и низкое?» – спрашивали у них». – Он снова рассмеялся. – Слушай, а в чём проблема? – Денег нет. – Совсем? – Не совсем. – А-а… - протянул он, начиная соображать. – И сколько же тебе надо? – А ты помочь, что ли хочешь? – поинтересовалась жена. Она вернулась, держа в руке пластмассовое детское ведёрко. – Мама! – позвал её сын. Она обернулась: – Я сейчас! – Ну подожди ты, – загудел Рома. – Дай человеку сказать! – Пожалуйста, – согласилась она, отдала зачем-то Роме ведёрко и зашагала к песочнице. – Я и сам не знаю. Это не меня надо спрашивать. Он действительно не знал, в чём проблема. – Говорят, сейчас большие возможности, – сказал он наугад. – Для того, чтобы спиться, – добавил Рома. – Но ты же не спился? – Я… – Он довольно хмыкнул и кивнул в сторону турника. – Разве мне позволят? Там шла какая-то игра. Ребёнок что-то искал. Ведёрко, догадался он. – А у тебя сын… – подбирал слова к вопросу Рома. – Я забыл… – Игорь. Учится на первом курсе, в Москве. – А ты Пашу Стрелкина знаешь? – Нет. Ребёнок, не найдя пропажи, заплакал. Мать присела рядом на корточки. Она вытирала ему слезинки. – Пашу не знаешь? – удивился Рома и принялся рассказывать сбивчивую историю про этого Пашу и его дочь-отличницу. Он слушал его и понимал, что во всём этом рассказе самого Рому больше всего интересует именно Паша, точнее, его имя, – оно ему просто очень нравилось, да так, что он упоминал его на разные лады чуть ли не через слово. – Смотрю, а это Паша по набережной чешет, только брючки свистят! Я зову: «Паша! Паша!...» Он вспомнил, что Рома уже как-то рассказывал ему какой-то анекдот про совершенно другого Пашу, и в нём тоже Паша занимал главные места в каждом предложении. А ещё вспомнил по себя, про то, что вот он тут разговаривает, а где-то там, дома, сгущается и каменеет их общее молчание, даже когда и она в данную минуту говорит с кем-то, смеясь, по телефону или встречается, как он, – оно становится только крепче. – Так это же Паша! – восклицал Рома, встряхивая ведёрком. – А вот и ведёрко! – радостно отзывалась жена, подводя к нему сына. Рома безостановочно говорил, – округлял глаза, откидывался назад телом, разводил руками, даже присел однажды… В его пересказе мир был полон интересных событий. Он свободно разбирался в жизненном хаосе, был рулевым, лоцманом. Сыпал прибаутками, деталями, названиями предметов. Было видно, что жена рада тому, что он у неё такой весёлый, и что она нисколько не устаёт от его напора. Они обменивались замечаниями, значений которых он не понимал, и радовались друг другу. Есть же счастливые люди, думал он, и объяснял себе Рому так: когда он знает, как всё вокруг называется, ему легче жить, он просто умеет это делать. Слушая его, он половину пропускал мимо ушей, ему достаточно было настроения, а Рома в своём беспорядочном повествовании уже подобрался к жене. – Я сижу с паяльником у телевизора, а тут она с кухни заявляется: «Там, говорит, под окном, на карнизе, голубь полудохлый сидит». Я ей говорю: «Ну и что?» Она мне: «Он весь больной и заразный, а у нас дети. Если тебе на детей не наплевать, убери его…» Обхохотаться можно. Бросаю всё, чуть не матерюсь, иду на кухню: и правда, сидит голубь за окном. «Ну и что? – спрашиваю её. – Тебе делать больше нечего? А мне есть чем заниматься…» – Мне тоже было чем заниматься, – вмешалась жена. – Я твою рубашку чистила и гладила, она у тебя в тряпку почти превратилась. – Это всё ерунда, – весело поморщился Рома. – Вещизм. Выкинул – новую купил. Главное отношения не испортить. – Смотря как к вещам относиться, – терпеливо объясняла жена, – их ещё легче испортить. Отношения можно восстановить, а вещи… – Ладно, – согласился Рома, обращаясь уже не к ней. – А жара в квартире была страшная! Всё же середина апреля. Только отопление никак не отключают. Мы все окна и форточки пооткрывали, – бесполезно. Мне-то ничего, я переживу, а ей невыносимо – душно и тяжело. В общем, всю душу из меня вытянула, как будто я виноват! Рома рассмеялся, а жена ему подыграла: – А кто же ещё? – Ладно, – продолжил он. – Дня три проходит, и отопление, наконец, отключают. Я ей говорю: «Радуйся, отопление отключили». А она мне: «А что толку, там голубь теперь живёт…» – Ну да, – просто сказала жена, обращаясь уже не к нему. – Он у нас душевно ранен, а я в другое место. Рома и она улыбнулись, демонстрируя несомненную близость. Невольно пришлось и ему это сделать. Рома заёрзал, жена потянулась к нему и вдруг сказала: – Ну-ка повернись… – Что там? – Что-то пристало к тебе… Пушинка какая-то. – Она сняла её с куртки. – Смотри, какая большая. Прямо невеста к тебе прицепилась. Вся в белом. – Придумаешь тоже. Они обнялись, а он хотел сказать им, – это моя невеста. Молчание. Отношения. Пушинка. Так он её называл когда-то. Она была настоящей пушинкой, и как же они потяжелели за эти годы! «Ты моя пушинка…» Ещё каких-то пять лет назад было вроде бы неплохо. А потом всё рассыпалось. Чем он только не пытался зарабатывать на жизнь… Он вдруг заторопился. Рома предложил подвезти: «Мне всё равно в твою сторону, к тёще надо», но он отказался, представив ему встречу в другом направлении. – Блин горелый, а как же деньги? – спросил Рома. Это какое-то затмение, психоз. Что на неё нашло? – Ты же живёшь. Он улыбнулся, Рома коротко хохотнул. Расстались хорошо. Это всё от накопившейся усталости, оттого, что один и тот же пейзаж за окном. Как она выглядит? Он так давно её не видел. Вдруг вспомнил: у неё сменился цвет волос. Она их покрасила. Когда? Главное – первые слова. Он открыл дверь. Сразу всё нарушив, они встретились в коридоре. – Ты?.. – начал спрашивать он. – Я… – попыталась что-то сказать она. Их голоса были обращены друг к другу. – Игорь звонил, в воскресенье приедет, – сообщила она. В её глазах ещё держались остатки обиды, но уже проглядывало и сожаление. Неизбежность. – Я знаю. – Откуда? – Она удивилась, но сказала другое: – Узнаю тебя. Им придётся заново учиться разговаривать. У них должно это получиться.
|
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
|
|
Гл. редактор журнала "МОЛОКО"Лидия Сычева
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
