|
|
|
|
Николай ИВЕНШЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВБОНУСГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой сообщается о целебном свойстве водки с томатным соком. Электронную базу своих денег в банке и их дубли на карточках я проверять не стал. Они, конечно же, испарились вслед за тугими копытами «Золотого осла». Да и скучно мне стало, точнее, стало муторно. Я попробовал испытанное русское средство в баре со странным названием «Заноза». Может быть, русский шнапс прочистит мне мозги. «Кровавая Мери», водка с томатным соком, иногда вершит чудеса. Лысенькая официантка перед тем, как набульбунить умодробительную «Мери», с любопытством уставилась на меня. Глядела так, будто я бандит или просто от кого-то прячусь. Ну не буду же я платить ей той же монетой и тоже со змеиной гипнотичностью уператься в ее яйцеобразную, бритую под нолик, сферу. - Что это вы на меня уставились? Она вздрогнула: - А. Ничего. Так. Не из-за объема же заказываемой горячительной жидкости такое изумление. - Ладно, проехали. Сердце куда-то опускалось и ныло под ложечкой. Эта боль была не физической, а какой-то нравственной что ли. Хворал нрав. Или «норов», как говаривала моя покойная бабушка Поля. Я выбрал самый темный угол. За соседним столом курил, постоянно стряхивая пепел, полузнакомый журналист нашей городской газеты «Будни», которую злые языки переименовали в «Бредни». Я знал, что он ехиден. И слышал о том, что он пережил страшное горе. Но не стал от этого сладеньким описателем чудесных нравов нашей экзотической местности. Нравы были еще те. Описанные приснопамятным Николаем Васильевичем Гоголем. Только еще концентрированнее. Репортер кивнул мне, проходящему мимо его столика с длинным красным стаканом. Я в ответ тоже кивнул, надеясь на то, что Журавлев, так звали собкора местного СМИ, не прицепится ко мне. Чесать язык с кем-либо мне не хотелось. Я жаждал просто нализаться. И так, чтобы забыть о первой череде радостных бонусов, болидами ворвавшихся в мою жизнь. И другой очереди, понурой, скоротечных пропаж. Более всего почему-то волновало не отсутствие денег на счету и потеря сберкнижки, а ядовитый тон письма старшего редактора издательства «Эксно» Островерховой или Остроумовой. Тьфу, уже забыл как и звать-то её. Если взять и проанализировать тон этого письма, то, как день ясно, что невидимая московская редактриса просто издевалась. Вначале назвала Лукина А. А. господином. Для затравки. Мол, до господина дорос. Почти дорос. До автомобиля «Лексус», до отдыха на Апеннинах. А потом рубанула: «Товарищ Лукин А. А.» Но и в самом тексте этой цидули все скреплено жилками презрения, начиная от этой странной дуэли между двумя метрами: стиль, национализм. Прямо-таки Геббельса увидели в скромном фиксаторе нравов. Но ведь не известно, зачем это госпоже Остроумовой-Островерховой. Что за кураж такой!... Милостыня. Ничего нет дешевле, как давать советы: «Отошлите ваш роман в издательство «Ижица». Господину Тузу. Оно не так, мол, привередливо…. И заплатят они медный грош на подбойку Настиных туфель. Коктейль записных пьяниц оказался совершенно пустым. В желудке не затеплилось. И не послало тепла по медным трубам организма. Стало только горше. Заплакать здесь было бы уж чересчур. И так оказался хлюпиком, пуская слюну на жениной оттоманке. Что делать? Как отвлечься? Желания, действия и мысли – эта тройка вороных - не двигаются одной дорогой. Иногда кто-то из этих субчиков выруливает на встречную полосу. Я помахал рукой, надеясь привлечь внимание Журавлева. Его звать или Петр Иванович, или Иван Петрович. Я показал на свои губы двумя пальцами: не найдется, мол, закурить. Газетчик состроил непонятное лицо, потому как весь стол его был в пепле, несмотря на то, что и пепельница была похожа на угасший Везувий. Он был пьян. И, естественно, пьянее меня. Второй мой конь залетел на встречную полосу. Я пригласил Журавлева к себе за столик. - Между прочим, - с короткими паузами, будто диктовал невидимой секретарше, сказал он, - между прочим, наш мир рухнет в 2012 году. На встречу с Землей движется другая планета, в четыре раза по массе превосходящую нашу Гею. Нашу Гею…Землю. Астрономы не могут просматривать все небо. Самые точные телескопы видят сферу только на пять процентов. Он щелкал зажигалкой, давая мне прикурить. И соблюдал одинаковые по времени паузы. Наверное, это профессиональное, говорить грамотно, несмотря на глубокое опьянение. Так опытные водители, нализавшись водочки, выписывают синусоиды, когда двигаются пехом. А сядут за руль –мчатся по линеечке. - Ну и ладно, - сказал я про себя. - Движется к нам чужая планета и движется. У нас еще есть время, чтобы хлебнуть, как следует. - Это да, человек нажраться всегда успеет. В кошельке у меня еще оставались деньги. По-видимому, дирижеры-режиссеры моей жизни решили меня пожалеть. И эти деньги - как последняя сигарета перед расстрелом. Оставили, не отбирают. Кури, пей! А там зажарим тебя и подадим с петрушкой в зубах. Как румяного порося. Журавлев курил аппетитно. Я тоже в охотку, жадно затягивался, отрешенно подумав: «Зачем терпел полгода, пилюли глотал, а вот сорвался, сорвался же, гад». Я принес уже чистой водки. И купил эту водку уже просто. Бритая официантка глядела на меня дружелюбно, как на своего человека, как на завсегдатая. - Знаешь, где она раньше работала? - Барменша. Оля Синицина… Она робила медицинской сестрой в дурдоме. Психа выпустила на волю. Он был здоров, этот псих, что-то там на нем изучали. А так здоров. Ну, вот ее и вытурили. Хорошая дивчина: не пьет, не курит и с посторонними не целуется, вспоминает какого-то своего доктора, которого на место этого выпущенного сунули. Доктор - психиатр, а сам вольтанулся. Мы выпили, забыв чокнуться. - Эх, забыли чокнуться, - вздохнул Журавлев и направился к стойке. Его не шатало. - Я вас знаю, - вернувшись, сказал журналист, - наши профессии схожи. Я читал несколько ваших рассказцев в столичном журнале… «Дикое мясо»… Так, кажется…. - Давно это было, три года назад… - Давайте теперь за содружество перьев! Ан-цвай, чокнулись. Нам на журфаке говорил один чудак, доцент Волкодав: «Журналист – это сержант, а писатель – уже офицер». Собеседник мой делано засмеялся. Схватился за пачку и стал выковыривать сигареты, себе и мне. Что-то у него плохо получалось. Я помог. Журавлев жадно затянулся и уставился в одну точку стола. Бар уже стал наполняться выпивохами. Вечерело. Потерев то место, куда глядели его глаза, указательным пальцем, он заявил: «Я, между прочим, тоже пишу…» «Не дай бог стихи. Не дай бог», - запротестовал мой третий, еще не сбившийся с пути конь. - Пиш---шшу! Он стукнул ребром ладони по столу. - И знаешь, Сан Саныч, как называется вещь? - Откуда мне знать? - «Едоки картофеля» пишшшшу. На этот раз получилось как «пи-щу» - Едоки картофеля – это ведь Ван-Гог… - Вы угадали, молодой человек… Вы ужасно прозорливы. Вангоговские едоки сходят с полотна и устремляются по-своему переделывать наш ветхозаветный мир. Они пролетарии, едоки. Как там украинцы шутят: «Голодранцы усих краив, гоп до кучки»…. Пишу – пишу… А вы, верно, так, сейчас на криминальную прозу подсели. Я гляжу прибарахленые, мани-мани в кармане, какую-нить «Смерть под трактором» варганите? А? Признайтесь, молодой человек… Мне это уже начало надоедать. Тем более что я не пьянел. А рецидивное курение сделало мой мозг косым-горбатым. Но тут Журавлев сменил пластинку. Он достал своей рюмкой мою. И так выпил, словно проглотил водку вместе со стеклом… Нет, вот она рюмка стоит. Что он трет одно и то же место, будто чего-то хочет вычеркнуть из памяти, из жизни. Это «оговорки», как учил Фрейд. Трет, значит, хочет что-то спрятать, от себя спрятать. Журавлев дернул носом, будто был простужен, достал из кармана скомканный, грязный платок и высморкался. Потом схватился опять за сигарету: - Писать начал с горя… Про горе я знал. Смутно. Вроде того, что он как-то громко ушел от жены. Но какое это горе. - А вот какое! – вдруг вздернул плечи Журавлев. - Лариска у меня была особенная. Ненасытная в ласках. Но, честно говоря, мне это нравилось. Но чего-то не хватало… Он помолчал. - Я жизнелюб, Саня, можно тебя так называть… - Можно, можно… - Детей не хватало. Пустота какая-то вокруг. Зябко. Так это же не проблема. Быстрехонько у нас дочка получилась. Просто игрушка. Глазками своими голубенькими водит по стенам да по потолку, озирается, миром этим любуется. И так у меня сделалось сладко под ложечкой, будто я все время на сахарном комбинате работаю. Прихожу в пять – к колыбельке. Сам ее стругал, наждачкой шлифовал. Подхожу, и малютка наша, Аллочка на меня таращиться. Мы ее Алллой назвали. Нежная уж очень. Но вот какое дело, вот какая заноза…Как, кстати, наша забегаловка называется? - «Заноза». - Хммм… Он хлопнул в ладоши: - Только Лариса моя с рождением дочки стала другой. Темной какой-то. Я ее взгляд поймал, когда она бутылочку в рот Аллочке совала…. Ненависть там, горела, жгла все вокруг. И душу выжигала. Ее нутро. Что-то в жене перевернулось. Еле уговорил ее к психиатру пойти. Тот заключил одно: «Бывают случаи. Описаны у Блоха». Седативные препараты выписал…Галоперидол. А она в этот же день, тут же, возле клиники призналась: «Ненавижу дочь, придушить ее хочется». И разрыдалась. Я, Саня, в столб превратился. В белый, немой и глухой столб. Но дома стал замечать и – вот что… Дочку пеленает туго, чуть материя не рвется. Еще немного и задушит. А потом так швырнет в коляску, что та чуть не с колес, а у меня внутри – жуть. Но ведь не остановишь, еще крепче яриться. Все вокруг готова разодрать. Откуда злость, что случилось?... Журавлев отхлебнул от стакана с водкой, не поморщился: - И пыл ее любовный пропал. Она тоже мучается, это я вижу. Пытается собой владеть. Родственники, отец-мать, дедушка Жора, он в охране Сталина работал, узнали – к лучшим врачам. По блату, по блату. Записали на сеансы… Да, что там сеансы? Не ходила Лариска на них. А я уж и к дочке подходить боюсь, хоть и тянет, потому как зыркает на меня жена-то злее волчицы. Так, когда спит, исподтишка подойду да пальчиком по лобику поглажу…Аллочка, крошечка. Мой собеседник окончательно отрезвел. А у меня тяжелели ноги. - И вот она, Лариска-та… Я на работе был…. Собрала Аллочку, в коляску ее сунула. У нас пролеты на этажах широкие. Коляска вроде того из рук, из рук ускользнула… и…и – по ступенькам. Чего говорить… А дочка, - у него совсем потемнело в глазах, - а маленькая наша, ей шесть месяцев было, височком… Бетон ведь.. Не спасли врачи… Ну, и что ты думаешь… Вот мы и развелись…Тихо разошлись, как в море… А почему? Я тоже задал вопрос: «А почему?» - А потому что это не случайность была, а специально. Убила она дочку. По воле своей. Журавлев сжал кулаки на столе и уронил на них голову. С минуту так лежал. Потом распрямился. Лицо его из румяного превратилось в белое. Глаза сухие, аскетичные. Боярыня Морозова мужеского полу. Без капли слезной жидкости. Вот как… Я не знал, что делать… Что говорить…Залпом проглотил свои сто пятьдесят. И, кажется, опьянел. Спьянел как-то по-дурному. Я видел Журавлева, желтый ноготь отщелкивающий пепел, слышал его. Мне было его жаль. Жаль и людей всех, которых в 2012 году скинет с родной земли чужая планета массой в четыре раза больше Земли. Мне было жаль и Олю Синицыну, барменшу, весь мир. Наверное, насчет Оли, барменши, бредни это. Сам он сочинил…. - Я после того случая чего только в мозгах не мусолил. И вот проснулся раз ночью в четвертом часу и стал писать свою, не знаю как назвать - повесть что ли? - «Воют волки». Он то сморкался, то затягивался дымом. На нас уже строго поглядывала барменша. Голова ее потемнела. Пробивались волосы. Журавлев поглядел в угол и сказал бесстрастным голосом: «Она мне снится». - Кто она? - Дочка… Однажды взрослой привиделась… Лет шестнадцать ей… Узнал – она…Волосы ее, золотистые, глаза…Странно как-то, и с куклой - медвежонком… Мы с Журавлевым сейчас были как два сообщающихся сосуда. Он – трезв, я – пьян. И наоборот. В тяжелом опьянении я все же подумал: «Как неизмеримы мои недавние страдания и плач-тоска этого человека - вот опять он трет то место на столе. И рубит его, это место ребром ладони…» Мои потери – пух, перо, сотрясение воздуха, формулы пустоты. А его?!.. Я вот еще допишу своего «Осла», допишу. Назло этим баранам. -Да, ты, парень, я гляжу, совсем закосел… И уже домой пора. – Мой собеседник шмыгнул носом и снова высморкался. Он ухватил меня за локоть. И довел до дверей моего дома. Тащил через какие-то темные проемы. Может, эти проемы были провалами моей уставшей за эти сумасшедшие дни памяти. Вернуться к оглавлению повести
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
