|
|
|
|
Николай ИВЕНШЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВБОНУСГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой страшный сон сливается с явью, конечным итогом этого является потеря древней золотой монеты. Они все-таки существовали. Эта шарашкина контора находилась теперь в андеграунде. В подземелье. На том месте, где раньше было вкопано в асфальт и чернозем здание Единого Расчетного Центра. Я даже вспомнил, как звали главаря ООО «Поиск». Бонди. Черный люк распахнулся, и из него торжественным шагом в шлеме Ахиллеса вышел этот самый Бонди. Без оселедца он выглядел вполне прилично, походил на старинного пожарника. В руках Бонди нес золотящийся прибор вроде металлических песочных часов. Звучала музыка. Я и её вспомнил. Это – основная тема «Призрака Оперы» Ричарда Клайдермана. Лирика со зловещими пламенными языками. Я сидел на скамейке, в народе называемой банкеткой. Что в ней банкетного? За Бонди следовал его напарник из «Поиска» и тоже в ахиллесовом шлеме. Это был Аполлон Владимирович. И третьим лицом, как и следовало ожидать, была Джульетта- Юлия. Из-под её каски струились соломенного цвета волосы. Прошествовав мимо моей банкетки, мои благодетели развернулись и выравнялись в шеренгу. Я, было, открыл рот с возгласом: «Куда же вы пропали,..» Но меня перебил Бонди: - Александр Александрович. - Сухость в голосе, как будто подчеркивал мое имя-отчество. Действительно, подчеркнул двумя линиями. - Александр Александрович, Вам, как подающему надежды писателю, автору издательства «Эксно», конечно же, известно такое понятие, как катарсис. Я кивнул, абсолютно ничего не понимая. - Напомню, катарсис – это очищение через страдание. Своего рода баня для души. Именно сейчас вам, во время душевной бури, необходим этот самый катарсис… Он передал свои песочные часы подручному. Тот повертел их. Сбоку часов торчала палка вроде ручки насоса. Так вот он стал накачивать часы. - Древние греки – мудрецы. И Софокл, и Еврипид, и Лукреций, и даже ваш любимый Лукиан из Самосаты прошли через очищение. Но, вот беда, современный человек не знает этого пути. Он смотрит телевизор и регочет, как заведенный. Без катарсиса. С котом лишь. Человек с копытом достал спички и поднес уже зажженную к верхней части золотящегося прибора. Там вспыхнуло синеватым венчиком. - А что такое телевизор, - упершись в пол глазами и немного приподняв шлем, продолжил Бонди, - это трехголовый Тифон, родивший пса Цербера или Кербера, лернеейскую гидру, химеру. Короче говоря, все наши теперешние несчастия. Катарсис – вот избавление от бед. Мы сейчас вас мгновенно избавим. Соломенноволосая Джульетта щелкнула сумочкой, достала оттуда губнушку и подкрасилась. Парень с миниатюрной, портативной паяльной лампой шагнул ко мне вплотную и велел снять штаны. Это было так неожиданно, что я автоматически ослабил ремень и расстегнул ширинку. - Ниже, ниже. И ложись на банкетку! – приказал Апполон. Я, как зомби, выполнил команду. - Куда деньги дел, сука! - в мрачном склепе его голос прозвучал словно гром. - Вы ведь сам… ми. – Мой язык, еще живой, что-то лопотал. - Вы сами мне… аванс… - Ну, да! Но ты их стал раскидывать на ветер. Милостыни раздавать. Тоже мне мать Мария. И куда расходуешь-то?! За женой следит. Ревущий, сизый ежик пламени приблизился к моему бедру. Бонди отошел к окну, чтобы не марать глаза зрелищем. Он пробурчал одобрительно: «Человек на протяжении жизни должен вырастить колодец и выкопать дерево… Так-то, милостивый сударь». Я похолодел. Нет, они не могут меня так взять и спалить, как свинью…. Меня, самого любимого, самого умного, создателя «Осла, или грехопаденья». Паяльная лампа, как и подобает в пыточной камере, приближалась со скоростью виноградной улитки. Ногу уже обжигало. А палач радовался. Он уже не угрожал, а, вытерев пот со лба ладонью, просто сиял. Его детские глаза находились под куполом цирка. Вроде того, что моя попа – это маска клоуна. - В банк положил? В банк? Что ты можешь отдать нам взамен? Вот она, расписочка… - Он потряс у меня перед глазами листком бумаги. Пламя ужалило голень. Я вскрикнул. Почему-то судорожно крикнул: «Эй!» - Джульетта, почитай-ка… Девушка поставила свой шлем на подоконник, облизала губы, как в порнофильме, и приняла из рук палача листок. «Обязуюсь при неуплате долга передать из рук в руки свою жену Лукину Анастасию Филипповну господину Бонди Антиоху Кантимировичу…» Я закричал. Но не от боли, а от чувства несправедливости. Будто тот самый синий огонь схватил мою душу и стал ее методично выжигать. Я кричал: - И-и-и-и-и-и-и-и! О-о-о-о-! И-о-о-о-о! Свинья недорезанная, осел паршивый! В каком бреду я составил эту расписку, в каком галюциногеннном опьянении… Так, паяльными лампами, в Аиде, в Аду выжигают душу. И все твое прошлое. Страшным бушующим пламенем. - Не хш…хчешь, зараза, говорить ничего, что ж, получай! - Он поднес лампу к моим ступням и стал медленно наезжать по банкетке… Дитячья ухмылка дебила. И тут я проснулся. Постель моя была вся смята. Как будто по ней проскакала конница. И будто конница эта меня ископытила. Сам себя я ощущал едва-едва, только сердце, свое воробьиное колотящееся сердце. Приходя в себя, я отодвинул письменный стол. Там, у плинтуса, отыскал прошлогодний окурок, подхватил на кухне с газовой плиты спички и выскочил на балкон. Удержаться от курения уже не было сил. Я чиркнул спичкой. Надо все-таки обмозговать все: и сон, и явь. Вчера я прочитал у того же Апулея интересную вставную новеллку. Венера распекала свою дочь Психею за порочную связь. Психея забеременела. А Венера, красавица хоть куда, никак не хотела становиться бабушкой. Представить не могу. Венера - и пенсионерка, бабуля в платке с клюкой. Так вот. В наказание дочери за скоротечную беременность Венера смешала зерна пшеницы, проса, ячменя, овса, все злаки в одну большую кучу. И велела до утра разобрать эту кучу. Овес к овсу, рожь – ко ржи, ячмень - к ячменю. Послушалась бы современная девушка? Ничуть. А Психея, на то она и «душечка», затужила. Тут ей на помощь пришел муравей. Он собрал своих собратьев, и все эти трудяги скорехонько растащили кучу по разным буртам: овес к овсу и т. д. Где б найти такого муравья, который за одну ночь распутал бы клубок и превратил его в ариаднину нить. Как проникнуть к золоту лабиринта. Все же древние греки - мудрый народ. Только древние. Нынешние так дюже пусты, как и все. Девальвированные греки. Ведь как просто. Их тающая драхма превратилась в мелкую лепту. Лепта – легенда. И философ, принявший яд цикуты, легенда, и Пифагор, начертавший наш мир – мыльный пузырь. Теперь на Пелопонессе – другие особи, с ослиным оскалом разглядывающие античные черепки. Бррр!... Я видел этих нынешних, новых греков. В Афинах орут во всю глотку по-русски: «Распродажа, распродажа!» - Чегой-то? -Трусов. На остаток бабушкиных денег мотнул в эту прелестную Элладу. И долго не мог опомниться от бирюзового, как на эмалевом блюде, неба, мыса Сунион, изящного пупка земли в Дельфах, очень похож пупок на наковальню, от театра в Эпидавре – никакой звуковой техники, никакого звука долби, а все слышно и на первом, и на последнем ряду. Вот были греки, всем грекам греки!.. А эти, современные-то, нынешние, так они и мифов своих как следует не знают. Клянусь Геркулесом! Вот у этих греков и муравьи были башковитые, как Софоклы. Но и муравьи выродились. Только и знают - греки, а не муравьи - жрать треску да запивать ее вином с ледяной водой. Впрочем, и сам я хорош. Так же, под стать девальвированным грекам, налакался вина. А утром, когда плыли на большой байде к острову Эгина, облевал всю палубу под музыку Микиса Теодоракиса. «Где он, этот чертов ватерклозет?» Я поймал себя опять же на национализме и прижал хвост. Нет, надо опять на волю. Со словами Велимира Хлебникова: «Сегодня снова я пойду, Туда, на жизнь, на торг, на рынок. И войско песен поведу. С прибоем рынка в поединок», - я ринулся на улицу… Выйдя из подъезда, я услышал, как из широкой фрамуги евроокна звучал тот же Клайдерман, тот же «Призрак», что и во сне. Неужели там кого-то пытают. Традиционной паяльной лампой. Катарсисом. Жарили, вроде бы, курицу. У жареного куриного мяса аптечный сладковатый привкус. Муравьишку я все же поймал. Он сидел у меня в одной из извилин мозга. Надо было идти к Волохе Власову. Ведь прошло уже три дня. Тот, хоть и обещал, но не шел с диагнозом. Так вот, если гора не идет к Магомету, то Магомет двигает к Бобу Власову. У Боба физиономия оказалась заспанной. Он перекрестил рот, как делала моя покойная бабушка Поля. - Знаешь, Санек, ничего особенного. Я даже и денег у тебя возьму половину…Твоя Настюха чиста, как предметное стеклышко. Нет в ее жизни никаких туфелек-инфузорий. - Ну-ну, - приговаривал я, - ну-ну, чиста, значит, чиста. Давай диски, а я буду гнать монету. Чиста, значит, чиста. Воздух чист, как поцелуй ребенка. Кто сказал? - Не ведаю! - Чехов. Тот тоже был чист. Чехов чист. И женушка моя, как ангел. Как свадебная фата. Мне не нравилось резюме моего фээсбэшника. Глуп. Что-нибудь не увидел, проморгал. - Ты все снимал? - Всё, ну, разве что в интимные места не заходил… Все, где было нужно… Я расплатился с Бобом, и ноги тут же подхватили мое бренное тело и незаметно скоро оттранспортировали к компьютеру. Я вставил диск и увидел свою Настасьюшку, жующую бутерброд с сосиской, сверху приправленной кетчупом и майонезом. Не забыла, знать, своих канадцев-носорогов. Жевала она вполне мирно. У стойки магазина- кулинарии. Потом она достала платочек и промокнула им губы, подкрасилась. Что же вполне все обычно, заурядно. Скучно. И приятственно. Полной заурядностью оказалась вся бобовская съемка. Он даже как–то проник к дочке бизнесмена Холомьева. И там Настя с дочкой, у электронной классной доски разбирали предложение Лермонтова «Со мной был чайник, единственная отрада в моих путешествиях по Кавказу». Где подлежащее, где сказуемое. Во время занятий вошел на кривых ногах батя и расплатился с Настей. Затем Холомьев проковылял к секретеру, выдвинул ящик и достал оттуда коробочку. В ней блеснуло. Кажется, серьги. Но жена моя, вот умница, решительно тряхнула головой. Дальше видеокамера Боба Власова проследила за тем, как моя жена развлекается. Она развлекалась тем, что глядела, как носятся мальчишки на этих своих самокатах, скейтах. Или как они там называются по-современному? Володя снимал это через решетку. Игровая детская площадка была обнесена сеткой-рабицей. Настюха вытирала слезы. Видимо, вспомнила о нашем Саньке. Настя-ностальгия. Так, сантимент. А я еще ее подозреваю. Все же препротивная у меня натура. Я мерзок и гадостен. «Впрочем, - успокоил я сам себя, - натура такая препротивная, что я сам за собой следить намерен, чтобы глупостей не напороть». Конечно, было любопытно наблюдать за Настиным лицом исподтишка. Порой я даже ощущал холодок в животе. Может, это была ревность? Разговаривала с мужчиной в старинном плаще-ремингтоне. Дождь, темно, вечер. Физию я не разглядел. Но разговор был короткий, без эмоций. Может, мужик спрашивал дорогу, как проехать. Да, скорее всего, что так. Потом Настя заходила в павильон сотовой связи, клала деньги на телефон. Те деньги, которые ей дал колобок-ухват Холомьев. Моими «гонорарными» деньгами она как-то опасалась пользоваться. Иногда лишь. И вот…Стоп-кадр. Интересно, интересно… Она спустилась в подвал. Жук Володя Власов - за ней. Камера задрожала. Интерьер прыгал. Трудно снимать. Голова Насти в окошечке. Что она там делает? Магазин, вроде бы магазин. Полки уставлены коробками и баночками. Такие баночки она недавно высыпала передо мной на тумбочку в прихожей: «Раскошеливайся, Лукин!» Или что-то в этом роде… Настя вышла из парфюмерного магазина с удрученным лицом. Ничего не купила. Кто поймет женскую психологию! О боже, не Джульетта ли шмыгнула вслед за ней. Остановить кадр. Нет, обознался. Другая стать, хотя похожа. Мы забываем, что возле нас живут куча похожих людей. Двойник президента, двойник юмориста Хазанова, Галкин, Палкин, Малкин, Халкин. Все двойники. Кто из них оригинал? Не прочухаешь. Любопытно было поглядеть на Настю со стороны. Понимаю, как это, вуайеризм... Подсматривание за чужим сексом… Но…. Но…. Отрицательный результат - тоже результат. Бонди – от слова «сбондил». Кто-то сбондил результат. Я вынул диск, потряс его, будто из него, как из копилки, этот результат высыплется. И включил текст своего романа «Бонус». Пробежал «хвост» глазами. Это писал явно не я. Так свежо всё и талантливо. Так одно событие гонится за другим. «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!» Права госпожа Остроумова. Стиль, язык. Как у Лукиана, как у Апулея. Лукиан – прям. Апулей - с куделькой, с завитушками. За прямоту Лукиана разодрали собаки на ночной улице. А Апулей охотно процветал в садах своего древнеримского лицея. И умер с детской улыбкой на губах. Кто я? Апулей? Лукиан?.. Или человек, задравший свою носопырку выше крыши. Как же взять эту первую ноту. Всегда мучаюсь от этого. Первый слог. Первая буква. Откуда они являются? Из какой материи? С неба? С земли? Из какого сора?... Чувствуете, как гудит земля. Или реактивный самолет небо пашет. Я начал писать: «Аглая оказалась не очень-то приспособленной к уютной, комфортной жизни. В ее приданом был такой чемоданище. И в этом рундуке с блестящими, никелированными запонками по углам, была втиснута одна странная вещь. Офицерская дубленка. Тулуп. Такую светлокожую шубейку выдавали всем офицерам, служившим на Севере… Молодая моя жена освободив угол (урки «углом» зовут чемодан), раскинула дубленку мехом вверх – в другой угол: - Здесь мы будем спать и наслаждаться друг другом. Это будет «двойной тулуп». Как у фигуристов. Я попытался, было, запротестовать: «Негигиенично, простынку бы! Но она тут же сделала сердитое лицо. И шутейно рыкнула: «Мы - дикие люди. Надо всем возвращаться к природе». И, как всегда, новоиспеченная моя женушка оказалась права. Сколько ночей мы провели, чувствуя свою полную пролетарскую (от слова «летать») солидарность». «Солидарность». Откуда влетела это потешное слово, мешающее тексту? Солидарность, солидно. Все от слова «солид». Так называли монету древние. Сестерции, солиды, номизы. Золотой солид византийского императора Анастасия. Такой солид! 24 карата. И моя монетка в рубашке. Тоже - солид… Тут меня осенило. Я кинулся к шкафу. В рубашке, в кармане никакого солида, сестерция и даже медного номиза не оказалось. Пропал солид. Солидно исчез. В голове опять блеснуло. И я кинулся к компу. Запустил его, воткнул диск, лихорадочно отыскал проигрыватель. Нашел тот кадр, в котором Холомьев показывает моей жене серьги в коробочке. Не серьги это. Где тут увеличить?.. Ага, масштаб, вот - лупа, предметное стекло. Во! Вот оно! Не серьги. Кружочек. Монета. Мой пропавший солид! Что же это такое спросил я у мерцающего монитора? Рубашка моя прилипла к телу. От холодного пота. Я разгрузил своего «Пентюха», этого осла в жидкокристаллической шкуре. Вернуться к оглавлению повести
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
