|
|
|
|
Николай ИВЕНШЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВБОНУСГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой корзина с земляникой предшествует ночи самозабвенной любви. В моем почтовом ящике оказался конверт европейского типа с целлулоидными оконышками. Раскрыв его, я обнаружил письмо, набранное четким петитом: «Уважаемый господин А.А. Лукин! В ответ на Ваши материалы, присланные в издательство «ЭКСНО», мы сообщаем следующее. Наброски Вашего романа «Осел, или грехопадение», а так же его краткое изложение (дайджест, резюме) были представлены на заседание экспертного совета, состоявшегося 29 апреля сего года. Вынуждены огорчить Вас. Название вашего текста не подходит тенденции издательства. Вы, вероятно, знакомы с продукцией «Эксно» и обратили внимание на четкость и конкретику книг, изданных на нашей базе. Кроме того, хотелось бы убрать некоторые фантастические детали Вашего произведения, в частности этнические стороны «Осла». Мы живем в эпоху толерантности. Нации должны быть терпимы друг к другу. Наше издательство, находясь на гуманных позициях, не может согласиться с трактовкой образа главного героя романа, как индивидуума, способного проявлять националистические взгляды. Тем не менее, экспертный совет нашего издательства в составе 7 (семи) авторитетных его членов положительно оценил Вашу работу, отметив высокое качество стиля, психологическую доминанту образов, живой язык и, главное, динамичность сюжета. Посему рекомендуем Вам, господин А.А. Лукин, несколько переработать Ваш текст в направлении, которое мы указали. Если Вы согласитесь с мнением экспертного совета одного из старейших издательств новой России, то мы, абсолютно доверяя Вам (а это в традициях нашего предприятия), тут же, после телеграфного Вашего согласия уплатим Вам аванс в сумме 15000 у. е. Конечно, нам необходимо срочно составить договор на совершенно исключительное право владеть текстом вышеназванного произведения. С уважением – по поручению экспертного совета старший редактор издательства «ЭКСНО» М. А. ОСТРОУМОВА». Прочитав это, я сказал «Господи!» «Господи, - подумал я, - никогда ни в какое издательство свои наброски я не отсылал. Был разговор с Настей об этом издательстве. Но он невзаправдашный. И полученный на днях «гонорар» вовсе не гонорар, а какой-то прибамбас фирмы ООО «Поиск». Что же это так стремительно сбивает и загоняет меня в сумасшедшую палату №6?» Но тут я заметил проколы еще большие. Я не знал еще, как назову своего будущего «ребенка», а тут уже - «Осел или грехопадение». Хотя? Хотя названьице это вертелось в голове. И я даже хотел его воткнуть. Кто-то читает мысли. Я вспомнил рассказ доктора Смолкина Николая Павловича, который с абсолютно серьезным видам доказывал мне и моему товарищу Саше Белкину, что изобрели уже такой аппарат, который читает мысли человека. Да, может, и изобрели, но кому это нужно? А вот и полная чушь. Нигде в своем тексте ни мой герой, не окружающие его лица не проявляли нетерпимость к людям другой национальности. Напротив люди разных национальностей сплелись здесь, помахивая тирсами, в единой вакханалии. Так что, увы, г-жа М. А. Остроумова, здесь вы точно ошибаетесь: мордва и иудеи мне первые друзья. Тем не менее, я пришел в себя. И, конечно же, надо было спешно реагировать на послание московского издательства. Надо, потому что я решил следовать линии судьбы. Куда выведет эта дорога? Надо слепо, по Толстому, фатально поддаваться случаю, року. Так вот, тов. Платон Каратаев, который А. А. Лукин. Между прочим, я узнал из энциклопедии, что фамилия у меня «говорящая» – по латыни пишется, как lux, что значит «светозарный». А вот Настя родилась из греческой пены, как богиня. Ее имя означает «Возрожденная», вот так. Отсюда слово «анестезия». Что ни сопоставь – все подходит. Кругом одни хирургические вмешательства, жизнь корежит людей вкось и вкривь, терзает их ножницами по металлу, большей частью выкраивая флюгера. А Настя моя смягчает все. Я к ней прислонюсь, или нос о нос потремся, и становится легче жить. Я живу с тех пор, как с ней соединился, со сладкой нежностью под ложечкой. И никак не могу привыкнуть: «Неужели это длинноногое существо с плавным телом и бездонными, как пишут авторы «ЭКСНО», глазами, моя женушка?... Летучая Настя, Анастезия». Вот и она примчалась, припорхнула и сияет в прихожей, любуясь на себя, растрепанную, в зеркало: - Ну и чучело я огородное? Правда, чучело, Лукин, чего замер, чучело? - Мяучело?- я проглотил слюну. - А чтобы не была чучелой, гони монету, вот я чего приобрела. И она вытрясла на приступок зеркала армию разноцветных цилиндров. - Крема! – Сказала она, ударяя на последний слог. Оказывается по-русски так надо говорить: «крема», а не «кремы». - Крема! Возьми, сколько надо. Я вытащил кошелек, положив его рядом с банками. И попытался прочитать что-то на розовом боку. Но символы были готическими, под старину. - Это сделает меня воздушной, - пообещала жена. - Ты и так межконтинентальная ракета и радиус твоего действия дальний. - Некогда мне здесь с тобой турусы на колесах разводить, надо деньги тут же отдать. А то мне поверила совершенно, ну почти незнакомая тетка. - Ну-ну, только носами потремся, а? Мы по-эскимосски потерлись носами. Я отпустил свою жену с легким сердцем, потому как мне хотелось как можно быстрее сесть за комп. И быстрее ликвидировать те самые несуществующие огрехи, на которые указала старший редактор М. А. Остроумова. Прошлый раз своего осла я оставил в стойле у «Чайника», с изумлением разглядывающего черкнутый наспех телефонный номер 22-23-74. «Я, к стыду своему, покинул Краснодавр. Уехал в свою станицу, не в Фанагорию. Я наврал и Сысойкину, и Олегу Ивановичу. Я уехал в свой Актиньинск. Там я работал у клопа тараканом, переписывал бумаги, составлял письма, организовывал составление прейскурантов, вносил бумажную путаницу в то самое мутное месиво, в котором легче рыбку ловить. Мой клоп ловил даже царскую форель, и на ужин ему подавали жаркое из павлинов. Но я ему не завидовал. Все равно его кокнут из оружия типа наган где-нибудь на охоте в Красном Лесу, абсолютно случайно. Просто пуля не туда полетит. И все, и не будет клопа. Жирного, насосавшегося крови. Порой мне самому его хочется придавить ногтем, но я лишь перебираю, негодуя, незаметно лапками. И составляю эти кровососущие письма и вытягивающие душу прейскуранты с изделиями, закодированными разными древнегреческими буквами: «ипсилон», «кси», «омега» и т. д. Скучное занятие! И это занятие мешало влюбленности. Когда я просто дурака валял и прожигал вырученные от бабушкиной квартиры деньги, то влюбленность так и перла из меня, будто опара из квашни. Я знакомился со всеми, порой самыми уродливыми телками. И в уродливости этой видел свой смак. Они, эти дамочки и девицы, наказанные природой, по-другому, более страстно отдавались. Простите меня, дорогой читатель за это грубое слово. Ведь оно, уважаемый, в девятнадцатом веке было вполне удобоваримым. В двадцатом же и в двадцать первом приобрело циничный оттенок. Вот. А сейчас, на службе, я потерял интерес к амурам. И в женщине, в любой видел лишь анатомическую суть, атлас с костями, мышцами да проводками нервных волокон. Пустишь по ней ток – дернется, клапан приоткроется. Фолликулы, фаллопиевы трубы. Это ли нам надо? А что надо? И теперь лишь тот засунутый в карман рубашки номерок волновал меня. Ее номерок, пахнущий лавандовым мылом или духами. Я верил, что ученица краснодаврских шулеров вовсе не фаллопиева труба, а настоящая женщина, о которых писал Александр Александрович Блок: «Дыша духами и туманами, она садится у окна». Я никак не мог решиться на этот звонок. И тут номер, черкнутый на клочке рыхлой бумаги, типа ученической промокашки, стал стираться. Я понял: это – знак. Надо, в конце концов, браться за телефонную трубку. Я разговаривал с ней, как с родным человеком, часто употребляя слово «доченька». Хотел одного - встречи. Я не назвал себя не известно по какой причине. Или боялся их «компашки» или, более того, отказа. Точно. Я боялся отказа. Ее звали Аглая, как героиню Федора Михайловича Достоевского. Нежно трепетавший в моей телефонной трубке голос изъявил желание встретиться завтра и продать мне аппарат по нормализации артериального давления. Место встречи – у кинотеатра «Аврора». Естественно – у фонтана. Когда она легкой походкой подходила ко мне, то я без бинокля, своим необычно острым зрением видел, как менялось ее лицо. Вначале оно было сосредоточенным, чуть закушенная губа. Потом лицо распрямилось и стало таким, каким бывает на обложках журналов. Кукла «Барби». Потом ее маска моментально исчезла: недоумение, изумление и радость. Все это в скоростном миксере. Да она и в самом деле как родная подпорхнула ко мне: «Не побоялся?!» И сразу на «ты». - Их нет, не трусь. Они в Армадавре. - Я и не боюсь. Свой голос я услышал со стороны. Он был глухим, придавленным. Я прокашлялся. - Не боюсь. - Так будем делать? - Как и было обещано. Я куплю у тебя прибор, нормализующий давление. - Зачем вам? Вы молоды, здоровы! - Это внешне. Я знал, что давление у меня, как у космонавта. И все же протянул руку для его измерения. Я знал, что продавцы аппаратуры носят маленький такой браслетик-тонометр для того, чтобы изумлять лоха. И тут же выцыганить у него денежки. Она перехватила запястье пружинистой шиной. На квадратном дисплее замелькали цифры. Наконец, они остановились. Я не верил своим глазам: артериальное давление у меня было чрезмерно высоким. Она поощрительно улыбнулась: - Это от волнения. Бывает. Я проглотил комок в горле. И в самом деле, бывает. - Я когда записывала эти цифры на листочке, не знала, что ты так прореагируешь. Вот. И она волнуется. То на «ты» меня называет, то на «вы». Все дальнейшее тоже происходило в быстром миксере. На углу улицы Лиховой мы уписывали пельмени, она своим платочком с розовой каймой стирала с моих губ сметану. И смеялась. В парке, под портретами Героев Социалистического Труда, мы пили джин-тоник из лимонного цвета банок. Герои были нацеплены на фаллического вида упруго эрегированные колонны. У древних греков самая высокая оценка женской красоты «волоокая». Что они в этом находят. Глаза, как у вола, вьючного животного. Я спросил у нее, у Аглаи, почему у нее такие грустные глаза. Она ответила: «Просто так. Был один чучмек. Может, из-за него?..» Я уже знал, что Аглая училась ездить верхом, и этот чучмек учил ее танцевать, и однажды, крутанув, так хлопнул об землю, что в глазах потемнело. А потом он запил. И в безумии запоя бил ее по щекам и по тому самому месту. Ревнивец, зверь! - Я ревновать не буду, я хороший, - опять сдавило горло. Она погладила мою ладонь. Тихо, как гладят котенка. Потом мы заполняли голубенькие бумажки в прохладном сумрачном фойе гостиницы «Центральная». Эта гостиница напоминала строения античности. Парфенон, что ли?.. Из серого гранита вышлифованные ступеньки, старые толстые ковры, ведущие к лифту. Мраморная умывальная комната. Раковины тяжелые, вызывающие мгновенный озноб. И все же, все же кровати, их было три, мы взяли трехместный номер, оказались деревянными, потертыми, с облупившимся розовато-коричневым лаком. Аглая поглядела на меня. И в ее глазах исчезла та самая древняя грусть-тоска, сказавшая мне тогда об исключительности этой ученицы шарлатанов. Тоска исчезла, но исключительность не пропала. Она тут же послала меня за земляникой: «В счет-расчет за прибор». Так она шутила. - А я пока посплю. Всю ночь Бальзака читала, «Шагреневую кожу». Ты знаешь, что это за кожа такая? - Ясно, ослиная. - Ага, вот и дуй базар. А я храпачка малость придавлю. Сжав зубы, я побежал по гранитной лестнице вниз. Сжат, сжат, сжат. Как пружина. Быстрая ходьба всегда приводит мысли в порядок. Шагая к кооперативному рынку, я размышлял. Да, она такая. Без условностей. Другая бы жеманилась, а эта. А эта при мне и разделась, и кинулась ничком в постель. И как ловко ввернула: «Кричали женщины «ура» и в воздух лифчики бросали». И, тем не менее, не пошла́. Не строила из себя Таньку Ларину. «Я посплю, тогда». «Что тогда?» «Ясно что». Вот кто осел, с которого надо снять шкуру. Осел – я. «Что тогда?» Все так обычно. Фрикционные движения! Кривошипно-шатунный механизм. Оргия!... Дурное эллинское слово. «Да нет же, нет!» Я закричал в людской толпе. Пискнул. И сонные, находящиеся в анестезии, пешеходы вздрогнули и оглянулись. От писка. «Она – иная! Она без маски». Корзинка клубники, коробочка сметаны, пакетик сахара. Это-то глаза мои еще определяли. Я поднялся на лифте. И все, все, все с ней было. Так и этак. На всех трех кроватях, поочередно. И даже в умывальной комнате, в этом «паноптикуме печальном». Без озноба. Было, как всегда, как со всеми. И, тем не менее, не как всегда, не как со всеми. Врешь, шельмец! Я чувствовал ее. И одновременно не различал того, где она, а где я. Наверное, в любой мифологии есть такое существо, состоящее из четырех ног и четырех рук, двух языков… Нет, не гермафродит, нет! Это существо чисто божественного происхождения. Жаль только, что рядом не было зеркала, чтобы взглянуть на него. Хотя, вру. В умывалке-то было!.. И в зеркале том, в умывальне, виднелись не я и не она. Другие, но с нашими телами и лицами. Прежние остались за амальгамой этого стекла. В той жизни. Мы опомнились утром. И утром же я узнал о себе многое. И в первую очередь то, что я, пользующийся женщинами с шестнадцати лет, ничего о них не ведал. Ничегошеньки. Их ведь два сорта. Одни из плоти состоят. Другие сшиты из особой материи. Они откуда-то из космоса, что ли? Вовсе не из Адамова ребра… Аглая утром сказала, что скоро вернутся «эти». Да и ей нужно сосредоточиться, чтобы обмозговать событие. «А то я какая-то ветреная». Я уехал домой. В этот день я стал естественным «сапиенсом». И назавтра выпалил своему раздувшемуся, как дирижабль, пунцовому клопу: «Все, Ван Силыч, я ухожу от вас!» Рубанул так, что он почувствовал неладное. И стал меня уговаривать, умолять даже. Он обещал повысить жалованье. Я его успокоил: «Ван Силыч, поберегите себя, соберите в кулак волю». Он застыл и стал раскачиваться на каблуках. Вот-вот плюхнется. Или лопнет. «Ван Силыч, я знаю, что пальцы ваши будут цепляться за скользкий мраморный бережок, и ногами будете сучить по-собачьи, но все же, захлебнетесь водицей. И потом только второй раз околеете от пули». Да, он лопнул. Он налился красным жиром. Он исчез. И я, убегая по улицам станицы в свою конуру, радовался. Музыка. Милий Балакирев. Радовался, что стал смелым человеком, оракулом, пророком. А все это благодаря розовым от помады зубкам Аглаи, закусившим простыню, и дергавшим край этой простыни магнетическим, обжигающим все нутро движением». Вернуться к оглавлению повести
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
