|
|
|
|
Николай ИВЕНШЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВБОНУСГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Настя Лукина проявляет свои противоречивые черты характера Никак не могу до сих пор привыкнуть к тому, что она у меня есть. Это существо я хоть и ревную к каждому телеграфному столбу, и ругаюсь с ней вдрызг, и корю ее, и, как старый пень, а разница в годах у нас всего пять лет, читаю ей нравоучения, но без нее не могу. И хоть стараюсь следовать пушкинскому «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», но как-то не очень получается. После бурных ссор, она тиха «как украинская ночь». И наши ласки, начавшиеся дэменуэнде, вдруг приобретают такой крещендовский характер, что черти в аду переворачиваются. Наша страсть как раз-то и закипает от этих случайных и опасных ссор. Я не оговорился. Опасных! Потому что Настасья в период нашей дикой влюбленности однажды жахнула меня пустой бутылкой из-под итальянского вина «Пикало аморе», что значит «Крохотная любовь». Просто итальянцы оказались скупыми и стеклотару сделали тонкой. И поэтому-то я копчу белый свет уже тридцать пять годочков. Настя опасна во многих своих проявлениях. Но если бы не было этой опасности, то как был бы тускл и занудлив мир. Хлопнула дверь. И тут я почему-то подумал, что греческие женщины, не желавшие беременеть, вкладывали золотую монетку к себе в устье матки. Какой Асклепий это делал? Именно вот такую маленькую монетку, которую я сунул в карман своей рубашки. Настюшка была оживлена и раскидывала по полу прихожей целлофановые оклунки со съестными припасами: - Я заняла у Крайновой, у Жанки. Ей-то ничего. Она буржуйка, потерпит. А тут, глядишь, и получу за этого оболтуса. Не может подлежащее от сказуемого отличить, зараза, так бы по башке и треснула. - Зачем заняла. Я бы сам…- Я подошел и по-телячьи ткнулся ей в щеку, - вот, задаток получил… Мой странный язык сочинил все сам. Не мозг, - язык. Ему, видимо, первому есть-то хотелось. - Задаток?... - Она не понимала. Я продолжал врать. - От «Эксно»? Какого еще «Эскимо»? Что ты чушь городишь? - Из издательства перевод пришел. Я, сволочь такая, корешок от радости в почтовую урну кинул. Теперь мы - Крёзы… - Шизики что ли? Поподробнее. Не мельтеши. - Богачи. Бо-га-чи. Настенька, этого тебе я не говорил… Ну вот… Тот роман, который мы задумали, не пошел… Он разваливался и от него, только не обижайся, уже падалью несло… Я тот роман сжег… Вернее, как? Нажал на «ОК» - «удалить». И мигом смыло. Элементарно. Как будто с сердца груз скинул. Укокошил, чтобы этими тугими, дутыми, силиконовыми грудями не воняло. Короче, я начал новый роман…. Про чего не скажу… Не проси. Нет, нет и нет. Суеверен, Настя. Как дикарь суеверен. Папуас, Миклухо-Маклай! Ну, вот, значится, отправил в издательство «Эксно» резюме, дайджест будущего романа. И кусок текста. И вот, нате вам: привет от Барсика. Вначале пришло письмо от редактриссы. Спокойное, деловое, рассудительное… Ох, они синие чулки там, но уу-умницы, раскусили все. Письмо, деловой тон. Но для меня – это музыка, Милий Балакирев! Вот как. А потом и почтовый перевод на энную сумму для поддержки штанов. От кого я научился так ловко врать? От компании канадцев-пеликанов, то бишь, носорогов? Может, и от них. - Здорово! Здорово! - Вот так, ё комбат, мой золотенький!... Я научился врать от «Золотого осла», от телефонной трубки, которая слала мне свои бонусы, от ООО «Поиск», от себя самого. Ну, и что? Мир от этого не меняется. Он лжив и паскуден, и все же мил. Мир врет своим яйцеклеткам. Они-то надеются, что с ними навсегда соединится этакий упругий горячий живчик. Ан, нет. Тут золотой щит на стреме. У устья. В форме монеты Византийской империи: «Не выйдет, милейший. Ать-два, бейджики на белоснежных рубахах: не пустим к Анастасии Филипповне, она занята-с. У нее визажистка-массажистка». - Что это ты задумался, - воскликнула моя Настасья Филипповна - натуральная, а не яйцеклетка, - дуй на кухню. Будешь мне помогать… - Нет, - твердо и тоном записного ёры отреагировал я. - Надоело все. Давай засунем эту твою снедь, эту дичь, купленную на деньги заимодавки Жанки Крайновой, и сами двинем в ресторан «Гурьевский» - Кашу лопать!...Овсянку. И-го-го! - Повеселела. - Да ну, «Чинзано» давиться. Предадимся страстям. Ох, и страсти- мордасти у нашей любимой Лукиной Насти! Она сверкнула зрачком. И пошла «крутиться», краситься, шик-блеск наводить. - Как ты сказал? Змеедавки? - Заимодавки. В ресторане «Гурьевском» пахло ладаном. Попы добрались и сюда, Видно, днем что-то освящали. На приступке-подиуме группа пожилых балалаечников (прямые волосы, масляный пробор) наяривала что-то древнерусское, но с синкопами из ансамбля «Doors». Их руководитель, точная копия харизматического старца Григория Распутина, был в роли дирижера. И он постоянно оглядывался на зал, как бы ловя подтверждения: правильная ли музыка звучит. У официанта же было лицо культового писателя японца Харуки Мураками. Или нашего Виктора Цоя. «Цой-Мураками» принял заказ. «Чинзано?- ага». - «Жульен от жуликов». – улыбочка. Понимает шутку. – «И что-нибудь накрошить! Этот салат… Ммм… Из ммм…мидий!» - Принес тут же. Как в Японии. Моя Настенька была здесь лучше всех. И хоть рядом с тушами и скелетами, в кошельках которых теснилось золото и серебро, демонстрировали себя красавицы из журналов, моя «настурция» была лучше. От нее и пахло раритетными ландышами. Не формулой ландышей, а живыми цветами. Она ела и пила, но при этом могла опять с цирковой прытью радоваться: - Вот стану я знаменитой, оттого, что ты знаменит, - короткий взгляд в мою сторону, -ох, что мы тогда будем делать?! Она потянулась, словно вот-вот станет знаменитой, и на плечах у нее – золото-парча. - Что мы будем делать?... - На Канары?... Куда еще… Второразрядные Канары показались и мне тогда, - я вошел в ее мечты, - чем-то вроде хутора Чебур - Голя, тухлой водицей и ражей жабой. - Зачем на Канары?! На Луну, на Марс! На Галапагосские острова, к бакланам. - Дурень, - сказала она. - Осел! - Но золотой… - Золотой мой, - вздохнула она, - а знаешь, я и не знаю, чего хотеть. Вот в детстве я хотела лакированный пояс, как у Маришки Савиновой. Блестящий, черный. Он мне снился раза два. Хотела год, хотела два, потом переросла и так сама себе подумала: «Зачем? Глупо». А потом замуж хотела, скажи глупо, да!.. Хотела замуж в седьмом классе, в одиннадцатом, и потом еще хотелось. Но вот вышла и… - И что?... - А ничего. Хорошо, но как-то… Давай перейдем на другую тему, ты ешь, ешь свой жульенчик…Вот! Ты уже и стал модным писателем. - Но это ведь не модный певец, глупенькая! - Все равно здорово!... Я ведь знаю, что писатель писателю – рознь. Иные есть, от земли. Я – учительница литературы, знаю. Так эти все за народ, за народ пекутся. Над любой копейкой дрожат, а сами за народ. Скупердяи, и то, что они пишут так же скучно, как их серые пиджаки и рубахи-косоворотки. - На нас оглянулся Распутин. - Хуже этого. - В чем-то ты права. Но не в глубинке… - В глубинке угнездились, мой милый, вот такие, которые делают жизнь. Они в этом теперешнем мире, как рыба в воде. И продукцию свою штампуют на потребу. А как же! Нужна зубная паста, пожалуйста! Нужен роман покруче, хоть сто порций. Ваши денежки, и любая блажь. - Настька, ты ведь так не думаешь? Жена хитро улыбнулась: - Порой так думаю, так. Я ведь вся насквозь советская, вот сейчас закажу песенку, так все попадают. С кресел своих бухнутся. У-у-у – хочешь, закажу? Давай деньги. - Закажи! - Дак вот. Мне горько, я ведь все советское люблю: справедливость, коллективизм, песни у костра «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Эх, вот романтика, так романтика. Батя мой рассказывал, как он со свиданья возвращался. Один по всему городу Волгограду. Никакая собака не тронула. Все собаки улыбчивые. Вот – социализм! Плачь Сен-Симон в компании с Кампанеллой. Но, но порой, горько мне, осознаешь. Все, конец, Атлантида под водой. Нет брандспойтов, нет пожарных, да и где она, та Атлантида? Эти ведь буржуи-то -бывшие комсо – мольцы. На хамсу теперь молятся. Хамсо-мольцы. На вещественное. Чего только не производят, чтобы барыш сбить! И ведь знаешь, я к ним пошла, помнишь? К канадцам-разбойникам. Олег тот Иваныч по молодости работал заведующим сектором учета в горкоме комсомола. Перевертыш, как теперь говорят!.. Настя встала, ох какая у меня жена, скромница… И скромница дрессированным шагом светской львицы поплыла к ансамблю балалаечников. Оказывается, у них был и певец, тот самый официант с лицом то ли Виктора Цоя, то ли Харуки Мураками. Она – артистка круче меня. Пальчик крючком - поманила дирижера. Тот вскинул свои набриолиненные волосы. Потом что-то стал говорить Насте. Вроде отказывался. Пожимал плечами. Потом в их разговор вклинился Цой. Настя еще вынула из своей сумочки и той же голливудской походкой вернулась к столику. И оркестр балалаечников с теми же синкопами из битловской или дортсовской музыки загремел. Откуда барабаны и трубы? - Сакс. Лабухи грянули: «И вновь продолжается бой, И сердцу тревожно в груди. И Ленин такой молодой, И юный Октябрь впереди». Я увидел, как теперь говорят, в режиме реального времени, как поднялись плечи скелетов, как подтянулись бурдюки толстосумов, как построжали их лица. Это длилось меньше минуты. Куплет повторялся. Но лица скелетов и боровов делались скептичными, в них пробивалась ирония и какой-то подхваченный кураж, будто они смотрели юмористическую передачу с участием всех смехачей РФ. Зато физии их подруг были брезгливыми, словно им за шиворот всем враз накидали мерзких лягушек: - И Ленин такой молодой! – неистовствовал Харуки Мураками. - Настя похлопывала ему. - И юный Октябрь впереди! На наш столик оглядывались. Забава понравилась и худым, и толстым. Они поднимали свои фужеры, и что-то даже говорили. Радовались шутке. - Пойдем отсюда! – сказала Настя. - Это ведь я тебя вспомнила. Ты ворвался к нам с книжкой и крикнул: болтуны вы все, проходимцы и бандюки. - Это было? - Это было семь лет назад. - Число русское, роковое. Мы поднялись. Зал еще не успел остыть от песни. Харуки, японский менеджер, принял все мои денежные бумажки с лицом триумфатора. Он мне понравился. А ведь, вероятнее всего, китаец или калмык, канающий под японца. Все так. С масками в постель ложатся. Но вот: так, да не так. Настя не такая. И в сквере, после того, как я постоял на часах, а Настя присела за темным обвисшим каштаном, я хотел ей сказать… Я хотел ей открыть всю тайну. Рассказать о деньгах, найденных в томе Апулея, о бонусе телефонной сотовой компании, и, наконец, ООО «Поиск», и о… о милорадовом наследстве. Я уже заикнулся, увертюрой ввернув фразу «А знаешь, откуда эти деньги?»…. Но в сумраке, за другим каштаном, вздыбленном, я отчетливо увидел украинский вихор и, черное, как деготь, лакированное копыто. Они меня предупреждали: «Забудь пока! Замри. И никому не рассказывай. Даже жене. Всякое может быть, и ограбят, и в службу безопасности заявят, и телефонный разговор подслушают. Мир теперь весь на прослушке. Сплошное «шай-гу». Никому не болтай. Болтун – находка для шпионов…. А так, если не сболтнешь, вечно будешь нежиться в миндальном шоколаде. А, Сан Саныч, не сболтнешь? А не то... Хохол свирепо гаркнул: «А не принести ли, сынко, розог?» Было ли все это? Но вот деньги…. - Так что ты хотел сказать?... - А? Да…Я хотел сказать, что это только «Эксно» такая щедрая фирма. Остальные готовы содрать с автора семь шагреневых шкур, а заплатить двугривенный. - Система такая, рабовладельческая, что ты хотел? - Хотел, чтобы в этой рабовладельческой системе ты была моей наложницей! - А ты рабом. Этаким Спартачищем! Вернуться к оглавлению повести
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
