|
|
|
|
Николай ИВЕНШЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВБОНУСГЛАВА ТРЕТЬЯ, В которой говорится о том, что люди часто меняют маски. Встретились два ишака. Ткнулись темными, как изнанка зимнего пальто, сырыми губами. - Ты кто? – Спросил первый осел. - Конь в пальто. А ты? - Я – осел древнегре… древнеримского писателя Апулея. Второй осел нахмурил брови: - А я Лукианов осел. - Хорошо хоть не буриданов. Третий осел поскреб копытом: - А я - так, писатель есть один такой. Никто не печатает. Лукин А. А. - Это из современных? – Первый осел тряхнул темной челкой. - Вожу вот за так. – Третий осел жалко поежился. И у него оттопырился хвост. - В туалет никак не схожу, нечем. Лукианов осел усмехнулся: - Братец, да ты скоро озолотишься. Мы с моим-то корешем завидовать тебе будем. Уж отъешься овсом элитным. С добавочками. Твой-то - того… Наследство скоро огребет. - Отгребет! – Подтвердил ишак Апулея. – Ты знаешь, Пал Палыч, я вот как на грубый овес перешел, так стихи писать начал. Хозяин-то мой уснет, или в картишки с кем, или там заведет зазнобу да с ней тешится, а я - за перо и бумагу. Гусиное перо предпочитаю. Лучше выходят. Меня уже издавать начинают. Он опять потряс гривой. Осел Лукиана вроде обиделся: - А скажи, дружок, только честно, Апулей-то твой, когда в постель с этой зазнобой ложится, так маску напяливает… Народ так судачит. - Враки! Какую - такую маску? - А нашу, ослиную… - Так это для любви первое дело. Напялил и люби. Третий осел молчал, слушал. И что-то вроде бы хотел вставить, сказать умное. Но тут я проснулся и понял, откуда у этого сна уши растут. Длинные ослиные уши сна – есть результат двухдневных моих приключений. Спал-то я, ошалев от всех этих треволнений, три четверти суток, что-нибудь да привидится перекормленному разуму. - Что это ты не целуешься, - обиженно поджала губы Настя. - Раньше без этого никак. А сейчас как будто избегаешь меня. Я сухо ткнулся губами в ее щеку и объяснил это тем, что «пришла мысль». Наконец-то, - искренне обрадовалась она. - Пришла мысль! - А то уж я думала, что вышла замуж за импо… - Тента. Не продолжай дальше, сажусь, вкапываюсь. Вот только чайку хлебну. Я сел за компьютер. И зацепился за фразу: «Она думала, что я круглый идиот. И подложила себе что-то под бюстгальтер». - Идиот, круглый идиот! – Сказал я сам себе. - Квадратно-гнездовой идиот. Барабаню всякую пошлятину. А еще кичусь: «Я этих писательниц за пояс заткну». Так они будут поизящнее. «Бюстгальтер». Слово-то какое, как будто порода собак. Бультерьер, бюстгальтер! Тьфу! Но ведь ничего не исправляется. И эта фраза намазана таким гудроном, никак из нее не вылезешь. А раньше-то и того противнее: «Он ночью сладостно думал о ложбинке, упрятанной в кружева». Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты!.. Дрянь, говно. И кто это написал? Будто не я. Вот у Лукиана в первой части его «Осла» все просто и ясно, как будто изложено на бумаге только что. У Лукиана, у Апулея. Хммм. А не взять ли того осла и не скрутить ли такую фигу. Из того и другого. Такие блинчики со сливочным маслицем. И окунуть этого Лукиана с товарищем его сирийцем Апулеем в современную действительность. Пусть их широкие уши проникнут в наше время. С финансовым кризисом, с тьютерами, с толерантностью, с голубыми одеждами… Впрочем, и тогда аристократы рядились в голубое и розовое. Цицероны всякие, которого Пушкин не читал, Сафо на острове Лесбос. Вот взять бы, натереться мазью и стать ослом. Эх, как хорошо им быть! Накормят и работу дадут без тьютеров. Разбойников с того первого века нашей эры явно прибавилось. Но тем интереснее будет писать и читать. А тут - «Она думала, что я круглый идиот». Я – осел. - Я – осел, - сказал я сам себе и написал первую фразу: «Я ехал по делам в Горгиппии, так как мать была родом оттуда, и семейство наше гордится происхождением от Кузьминых- Караваевых». Откуда влетела эта фраза. Из тома Апулея…. Тогда к чему Кузьмины-Караваевы? Я знал, что знаменитая мать Мария, погибшая в фашистском лагере смерти Равенсбрюк, была оттуда. Она была эсеркой и комиссаром эсеров в той самой Горгиппии… Но как стройна фраза: «Я ехал по делам в Горгиппию». Я явственно услышал звук бича по тугому лошадиному крупу. Я знал, что останусь ночевать у контрабандистов в том приморском городке. И я стырю у визажистки Оксаны Анастадиади, что родом из поселка Витязево, баночку с золотистой мазью. Что этот светлый солидол превратит меня в осла. И первое, на кого я накинусь в ослином обличии, так это на красавицу Оксану, у которой острый сосок разорвет не кофточку, а влажную мглу, наполненную тягучим похотливым визгом цитат. И я буду читать ей Лорку: «И в полночь на края долины увел я жену чужую, я думал она невинна, она же - жена другого». То есть я буду про себя ей читать Федерико Гарсиа Лорку. А она меня будет слушать тоже про себя «А груди ее метались, как пойманные форели, то лунным холодом стыли, то жадным огнем горели». Этот жадный огонь я поймал. Я поймал его! И компьютерный лист для меня расплывался, как будто это было вечернее море с темной стрелкой причала-пирса, с серой галькой, с теплыми голышами. Пахло йодом, водорослями. В носу моем щекотала морская вода. Я натыкался на обжигающих медуз. Я ощутил эти губы, не тронутые «орифлеймами» и пахнущие тонким полынком. Тонким выветренным вермутом своей не такой уж далекой юности. Но не все же, не все же целовать оливковые колени Оксаны Анастасиади. Вперед – к разбойникам, к ворью. Я попал в кабак, где меня обчистили до последнего грошика. И кинули куда-то в подвал, в яму, за высокий дувал. И там я облизывал сухие губы. Без питья. День-два. Девушка, небывалой красоты. В муслине, древнем шелке. Она принесла мне кувшин с вином. И оливки: «Хозяин послал». Я очнулся, когда моя жена Настя костяшками пальцев стучала мне по плечу. Как будто в дверь. Я очнулся и взглянул на часики в углу экрана. Боже мой, еще можно было успеть, если они не закрываются ровно в четыре вечера. Сколько же я пробыл в той черной шляпе в городе Горгиппии?.. Превратившись в осла, я не замечал нынешнего течения времени. - Фуу-у-у! Надо бежать. - Куда? Опять в библиотеку. Ты знаешь, я рада. Я просто счастлива. - Она сияла здесь, рядом. И была похожа на ту самую девушку с кувшином вина и с вазочкой оливок. Да это же она и есть! - Я рада, что ты засел. И работаешь. Мужчине свойственно работать. А женщина - она глупа. Она все о любви мечтает. Однако мужчина не должен говорить о ней, о любви. Иначе какая -то институтка получается. Кисейная девица, как в начале девятнадцатого века - Врешь ты все, - говорю я своей жене. – По – твоему, мужчина должен жрать, трахаться, пить водку, чистить табельное оружие, расшибать в пух черепа, пускать кровь. И всё без чувств, без эмоций? Не верю! Мужчина еще больший ребенок, чем женщина. Она протянула ко мне незнакомые губы, принесшие кувшин и маслины. Да, именно эти губы. Я не знал их. Они по-другому проникают и живут во мне. Они не то, чтобы обжигали, а как-то по-иному будоражили кровь. Тело мое звенело и радовалось. А голова вдруг возьми да и подсунь: «Так это она научилась». И вмиг как-то съежились стены, полиняли шторы. И даже веселый портрет нашего Сашка (Сашок бежит по тропинке в сочинском дендрарии, еще малец) даже этот портрет, лицо Сашка, исказила гримаса: «Папа, врешь ты все!» Все врут и не лечатся. Впрочем, я сумел все же преодолеть смущение. И похлопал себя по груди ладошкой: «Надо, надо!» Надо – в ООО «Поиск», за наследством. Я знал, что, если там, в ООО «Поиске», меня встретят шулера и мошенники, «прохиндеи и протобестии», то я особенно не огорчусь. Ну и что. И даже, вот крамольная мысль, даже если жена с кем-то там заамурничала, я не утоплюсь и не попрошу у аптекаря цианистого калия. Я знал это чувство, тепло у ложечки. В моем компе, в его нутре, где только кишочки каких-то разноцветных линий и точек, пульсирует моя, украденная у Лукиана и Апулея фраза: «Я ехал по делам в Горгиппию». И далее по тексту: «В поселок Понтискус, долину Дельфинов. Оксана. Она приняла меня всего до остатка». И эта смесь древности и современности была моей кровью. Вернуться к оглавлению повести
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
