|
|
|
|
Николай ИВЕНШЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВБОНУСГЛАВА ПЕРВАЯ, В которой говориться о том, что нужно чаще общаться с памятниками литературы. Они за это вознаградят. Мне приснилось, что я курю. Сладко втягиваю пряный, с дынным вкусом дым и тонко выпускаю струю. Во сне разум мой раздвоился. Я обрадовался тому, что вновь наслаждаюсь забытой сигаретой, но тут же испугался: опять сорвался. И проснулся. Надо было идти за покупками. У Насти д. р. День рождения то есть. Жена терла на кухне кастрюлю и плакала. В принципе-то за это я её и полюбил. Не за плач, а за ясность натуры. У Насти нет промежуточного состояния. Или плачет, или смеется. То есть жена моя проста как пять копеек. Но эти пять копеек надо еще и разглядеть в темноте. Она плакала незаметно. Слегка потемнели мочки ушей. Глаза не влажные, нет. Там была та самая темнота, которую бы я назвал потусторонней. Темнотой другого мира. Ожесточенная же терка кастрюли поролоном – это тоже свойство ее плача. Она терла кастрюлю и оглядывалась на меня, словно не узнавала. Еще одна милая особенность жены. Не понимает что-то - не узнает. А я тоже простой, как деревянная линейка с делениями, совал свои руки в карман джинсов, вытаскивая платочек, расческу, ключи, денежную мелочь, карманный перочинный нож. - Денег хватает только на цветы, – уронил равнодушно. Я знал, что пожалей ее сейчас, начнется второй этап плача, заметный. Задрожат щеки, дернутся губы. И глаза потемнеют еще больше. - Зачем мне цветы. Я их ненавижу. - Да оставь ты кастрюлю. Знаю, знаю, как ты их ненавидишь. Вначале «навидила», а потом ненавидишь. На цветы деньги есть. На роскошный букет. - Не надо роскошный. - Но надо еще вина. Спаржи, анчоусов. - Тоже мне гусар-дворянин. - Непременно самого дорогого шампанского. Ведро! Мне сделалось противно от этого игривого тона, от всей этой вроде бы легкой перепалки. Этого сюсюканья. Как будто я находился у постели тяжело больного и бодрил его. Денег не было вообще. «Спаржа» лежала на широком подоконнике и имела вид счетов за электричество, газ и прочие прелести цивилизации. - А может, ну его, это дэрэ? Настя уже находилась в промежуточном состоянии. Она не плакала, но еще и не смеялась. Еще не светлели ее глаза и не вспыхивали, румянясь, щеки. - Стоит только сдаться, опустить правило, изменить традициям, и тебя раздавят обстоятельства. – Назидательно я ткнул указательным пальцем в окно, словно там караулят на скамейке Обстоятельства. Выйдешь, они – скок на плечи. И пришпорят. - И пришпорят, - вслух сказал я. Настя не поняла: - Тогда я брошку в ломбард отнесу. Деньги будут, выкупим. - Когда они будут. В стране кризис. Олигархи спускают последние деньги в Бужевилях. Контора твоя закрылась. Криминального романа я в жисть не напишу. - Почему это? - Во-первых, надо быть женщиной, чтобы, ничего не понимая в сыске, строить сюжет, и в сюжете том крушить мужичков направо и налево. Во вторых, и это главное, все давным - давно распределено. Даже если я новые «Записки Шерлока Холмса» принесу, их отвергнут. Рассусоливания много, а экшна - тютелька. Без рассусоливания у меня не получается. - Получится, – неуверенно повторила за мной жена. -Что ж, куплю только цветы, - вяло подумал я. - И буду смешить Настю рассказыванием какого-нибудь эпизода из золотого детства. Я, честно сказать, очень люблю свою жену. Но кто же в это поверит? Не поверит и она, святая невинность. Впрочем, и зачем ей это говорить? Если все время будешь твердить это измызганное слово, то оно потеряет свой смысл и превратится в сухую вату. Ну что ж… Куплю цветы… Перед тем как выйти на улицу, я зашел в туалет. Даже самые крутые романисты избегают описания туалетной комнаты. Не пишут они о том, что еще в девятнадцатом веке это было довольно просторное помещение, где дельные люди заботились о красе ногтей, волос и прочее. В двадцатом туалетная комната превратилась в пятачок для отправления естественной нужды. Я, как мог, протестовал против этого. Щипчики для ногтей всегда торчали за ремешком, прибитым к стенке. Тут же была и полочка с книгами, которые я никогда в жизни не прочту. В частности толстенный фолиант, книга древнеримского прозаика Апулея «Золотой осел». Когда-то эту книжку я купил у букиниста за то, что она была тяжела, и ее грубым переплетом можно было даже забивать гвозди. Но, полистав, я понял, что древний писатель не так-то прост. И современные сочинители эротического чтива никогда в жизни не дорастут до Апулея. «Золотой осел» весь был испещрен всякого рода подчеркиваниями, галочками и кавычками. Эти отметины делались в наиболее откровенных местах. И, вот удивительно, от этих мест я никогда не мог оторвать глаз. Вот поэтому-то я и решил, что никогда не дочитаю «Осла». Сам слаб и порочен. И место Апулея на полочке в туалете. И вот теперь же, усевшись, (извините за натурализм), я стал листать эту книгу, размышляя о том, что в древние времена люди превращались в ослов, а теперь же все наоборот, ослы превратились в людей. Их уши торчат всюду, даже в высоких эшелонах власти. Я знал эти отмеченные вылинявшими чернилами места. Вот, к примеру, на странице 113 о том, как Ослочеловек после соития с женщиной удивляется тому, что миниатюрная красотка все ослиное приняла, все «до остатка». Так и сказано: «До остатка». Вот ведь какие мысли волновали древнего писателя да и читателя. Живи Апулей в наше время, он стопудово занялся бы производством эротических романов, срубил бы себе дом на Рублевке и нанял бы негров для растушевки эпизодов. «До остатка». Страница 113. На этой самой странице, у подчеркнутого текста, торчала воткнутая как пружина в сгиб, стодолларовая купюра. Это было так же нереально, как если бы сам Апулей вдруг дернул дверь туалета и, сорвав замок, крикнул: «Который тут временный? Слазь!» Я и так чуть не сполз с унитаза. И зачем-то понюхал денежную бумажку. Деньги не пахли. Оглядываясь, зачем это надо, я воровато сунул 100 долларов в карман. И полистал еще. Пусто. Книжка снесла только одно золотое яйцо. Осторожно я вернул Апулея на полочку. Ошарашенный находкой я кинулся на кухню, намереваясь тут же потрясти купюрой перед Настиным носом. Да и спросить у женушки: «Что происходит в квартире? Не она ли ненароком прячет деньги в Апулее? И откуда у нее эти деньги? Неужто?.. - Да ну, да ну, - успокаивал я сам себя, замедляя шаг. И двигаясь плавно, как в замедленной съемке. - Это ведь только в бульварных журналах пишут о том, что жена зарабатывает на утехах. Настя, конечно же, не такая. Это просто так. Это – не понять. Все непонятное мне всегда кажется естественным, поэтому, увидев Настю с румянящимися щеками, я решил не трясти иностранным стольником ни перед носом, ни перед чем. И ничего не спрашивать. Все само собой выйдет и прояснится. Да и дурацких анчоусов можно бочку купить на эти деньги… - Ты что, милый? – Видно, жена что-то прочитала по моему лицу. - У тебя такой вид… - Словно аршин проглотил?! - Во-во, - я торопился. Хотел быстрее уйти из дома на тот самый рынок с цветами, оливками, анчоусами и ананасами в шампанском. Хотел обмозговать находку свою на вольном воздухе. Однако на свежем весеннем ветру не очень-то думалось. Или думалось косо. Я оказался ревнивцем. И в мою ослиную голову ничего, кроме случая заработка жены постелью, не лезло. И это корежило душу. И в той душе или в мозгах моих какой-то чертенок диктовал: «А ты спои женушку свою тем же шампанским. И найди момент, когда можно ей в лоб задать вопрос о том, «откуда деньги». Она смутится и сразу все выложит». Чертенку я сказал «Чур». И он улетучился. Помахал только скрюченным хвостиком, царапнув ноготком под ложечкой: «Я вернусь!» Люблю тратить деньги. Это «женская» часть моей натуры. Но я люблю это делать не для собственного наслаждения, а для удовольствия близких. Мамы. Вот – Насти. Цветы, фрукты, вина, конечно же, это по мне. Но видеть, как радуются моим подаркам другие, это наслаждение на ранг выше. И для того, чтобы потом тратить уже все под чистую, я зашел в парфюмерный магазин. За духами. Настя моя застала только хвостик Советского Союза. В ее представлении – это была волшебная страна, в которой жили коммунисты и другие люди. Коммунисты – начальники. Страшные и справедливые. В страхе и справедливости рождается все и держится стойко. И вот эта справедливая страна Советский Союз была уничтожена злыднями, теми самыми, которые фабрикуют твердые эти деньги с портретами своих президентов. - Фу-ты! Совсем ведь забыл - валюту надо поменять. Чего это я направил свои стопы в «Элегант», надо в банк. В банк я помчался рысью, боясь, что эта денежная бумажка исчезнет. Как появилась, так и испарилась. Я даже засунул руку в карман, чтобы она никуда не могла выскочить. В банке совершенно равнодушная тетка с буклями американского президента (какого не знаю) сунула в окошечко стопку наших денег. - Наши уже не ускачут, - решил я и ровным шагом опять двинул в «Элегант». Не люблю покупать в спешке. Надо все отмерить, принюхаться, оглядеть, пощупать, лизнуть. Настя бредила духами «Фиджи». Где-то она вычитала, что этими «фиджами» ароматизировали жизнь коммунистические матроны. И они продавались или в магазине «Березка» или по страшнейшему блату. И «блат» этот Настя принимала как замечательное явление прошлого. «Это людей сближало»- утверждала она. Так же равнодушно, как и банковская служительница деньги, продавщица с египетскими волосами в обруче протянула хрустальный флакон. - Фиджи?..- Недоверчиво спросил я. Египтянка дернула носом: - «Фиджи» просили…- И кисло поморщилась, будто я требовал кильку в томатном соусе. - Китайские?.. - Фран-цуз- ские, - со скрытой иронией по слогам протянула девица. И уже успокаивающе, а вдруг не возьму: - Французские. Чисто французские. Иван Палыч другие не берет. Это вам не «Лондон – Париж – Нью-Йорк», выпущенные на Тайване. Фран-цуз-ские! Не берете?... Она потянулась за пузырьком. Знала основы маркетинга. Я оказался сноровистее. Расплатился. Вышел. Вещественное доказательство значимости туалетного факта, валение денег с неба было у меня в руке. Египтянка снабдила этот флакон еще и коробочкой с подушкой, будто это и не «Фиджи», а малюсенький хрустальный человечек спит. Я потратился до последней копейки. Нагрузил себя объемными пакетами. Всем, всем, что может дать наш маленький городок человеку с деньгой в кармане. Наш маленький городок дал человеку, мне, то бишь, безработному журналисту, начинающему писателю, даже сыр с плесенью. Зачем я купил этот самый «Рокфор», не знаю. Хотелось щегольнуть или на секунду в меня прыгнул недавний чертенок. Конечно, жена удивилась: - Банк ограбил? Подмывало соврать, что получил гонорар из столичного журнала, но тут бы было разбирательство, «за что», «сколько», «что же все-таки напечатали». И она бы повисла у меня на шее, искренне радуясь, счастьем первобытного человека. Но она и в самом деле повисла на шее. Я, преодолевая напор и собственное несокрушимое стремление к чистому вранью, кисло поморщившись, грязно соврал: - У Палыча занял. Вспомнил коммерсанта, привозящего «Фиджи» прямо с Елисейских Полей. - У какого это еще Палыча, у ка… Она замерла, открыв коробку с духами. Мне вдруг показалось, что она порхнула к потолку. Так шумнули крылья за ее плечами. Она взлетела и опустилась. Потом метра на полтора, радуясь ее радости, взлетел я. Ощущая себя детским шариком, я все же боялся проколоться. Вдруг где-то торчит швейная иголка?! - У Палыча! Она меня не слушала, доставала из пакетов снедь. Бутылки, фрукты, всякую вкуснятину. Я немного обиделся и отшатнулся в угол кухни. Такое впечатление, что эти материальные ценности прислал ей дух святой, а не собственный муж. Но, выкинув все из пакетов на стол и на кухонные тумбочки, она тоже отшатнулась в другую сторону. И внимательно поглядела на меня. Так смотрят прожженные, опытные люди. Мне показалось, что она раскусила меня. И мне показался какой-то виноватый блеск в ее глазах. Неужели. Чертенок опять раскрутил перед моим ничего не видящим лицом свой эластичный хвост. - Забацаем! – чистосердечно улыбнулась жена. - «Обед силен», – реготнул я. Вспомнил что-то из классики. Может быть старинного журналиста дядю Гиляя - Гиляровского. Настасья моя действительно ухватила хвост социализма, лучшую его часть. Тогда ведь жены не садились за руль «Вольвы» и не гоняли по фитнес центрам, а умели варить борщ и печь блины. Настьку можно было показывать в цирке. Она жонглировала ножами, вилками, миксером, теркой для сыра, чеснокодавкой, разделочной доской, механической мясорубкой и кофейной мельницей, пакетиками со специями, бутылочками с соусами и кетчупами, всем, что было на кухне. И все это под какую-то свою неразличимую мелодию. Жена моя, кажется, что-то пела, но слов не разобрать. Она даже обозлилась на меня, когда я стал очень уж назойливо топтаться, предлагая услуги. Ничего не разрешила, только на помойку мусор вынести. Мы поставили обеденный стол в центре самой большой своей комнаты. На столе, тоже в центре, красовался букет из ярких лопухастых цветов. По всей окружности – тарелки и тарелочки. Я горжусь своим носом. И отличаю каждую тарелочку по запаху. Можно было мне завязывать глаза и тоже показывать любопытным зрителям. Да, я сносно поздравил свою любимую жену с дэрэ. Почему сносно? Копошилось внутри, ело: «Откуда сотняга? Не Золотой Осел ли послал?» Потом пришло на ум глупое двустишье. Еще в школе слышал: «Когда несешь жене цветы, подумай, не осел ли ты?» Я стал уговаривать жену съесть ломтик сыра с плесенью. Она жмурилась. Это не российское. - Так ты французскими духами спрыснулась, теперь вот сыр. По их рецепту… - Может, ты меня заставишь еще и лягушачью лапку в рот засунуть? - Не заставлю. К этому привыкнуть надо. - Сам ешь. Я съел: «Вкусно. С кислинкой!» - Пенициллин. Но вот, если у тебя это единственное желание, тогда попробуй. - Не единственное. - Все равно съем, только глаза зажмурю. Давай мне сам положи, а я сощурюсь. Я положил. И она с закрытыми глазами сжевала ломтик. Милое кокетство: «И поцелуй!» - Не буду! - Целуй! - Не буду. Поцелуи убивают любовь. - Чья теория? - Римского философа Апулея. - А …Это который у нас в туалете?! - Вот-вот. Как она равнодушно это сказала. Не Настена. А Марья-Искусница. Врет и не лечится. Но ведь люблю же. «Брысь», - сказал я чертенку. Но он вырос и превратился в циничного юношу: «Шампанского ей!» Шампанское – детектор лжи. Иногда вино расслабляет. Настя охотно чокалась. И я поймал все же эту точку, когда надо пригвоздить ее, мою красавицу, к стенке. Я знал, не сделай этой хирургической операции, всю жизнь буду маяться. - Кстати об Апулее, - как можно равнодушнее произнес я. Шампанское и меня подхлестывало. – Странное дело. – Я почесал переносицу. - Утром захожу в туалет, достаю книгу, того же Апулея, а там – ценная бумажка достоинством в сто долларов. Ни одна жилочка на лице у моей жены не дрогнула. Это была или выдержка. или что еще. Или она готовилась к этому вопросу. - Хи…- Только и хохотнула она как-то по-современному. И тоже изучающе взглянула мне в лицо. У меня-то что она хотела увидеть. Я продолжал лепетать, что все сегодняшнее угощение и духи - подарок от Апулея. - Как всегда врешь. Фантазируешь. Она меня победила. Я так и не решил, не выяснил. Как же теперь с ней…Это…А вдруг она?.. Страшно подумать… Да сколько можно! - Это не твои деньги?! Жена осердилась. И это было похоже на плач. Да, те же самые губы. Темные мочки ушей. Как утром. Шампанское все-таки замечательный напиток, хоть в детекторы лжи никак не годится. Я тряхнул головой, она повторила мой жест: «Не пори чушь». И при этом циничные эти слова сказала так, словно это я автор «Золотого осла». И этот «Золотой осел» вот-вот выйдет в столичном издательстве «Эксно» под моей фамилией. Не буду, не буду ее целовать. Поцелуи и ласковые слова убивают любовь. Они свойственны только юнцам и юницам, у которых молоко на губах не обсохло. И к вечеру мы опять так же бедны, как утром. Даже разговор по - сотовому с мамой - в кредит. Скоро и лимит закончится. - Постой-ка, - неожиданно в голову влетело. - Стой-ка! - Я вырвался из ее объятий и кинулся в туалет! В голове снежным комом крутилось слово «может». «Осел» на месте. Я раскрыл книгу с обложкой из шинельного сукна. Взял за корешок, потряс ее. Потом ширкнул пальцем по обрезу. Раскрыл. Пусто, голо. И на странице 113 – ничего. Что за бред может влететь в голову? Настасья все же заметила мой отрешенный вид. И уперлась мне в голову своим лбом. И долго глядела мне в глаза своими совершенно трезвыми чистыми глазами. От нее пахло не духами «Фиджи», а смородиновыми цветами. Вернуться к оглавлению повести
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
