Сергей Янаки
«Пред лицом богородской травы...»
КИНОХРОНИКА ГРАЖДАНСКОЙ
Запальчив норов твой, о век!
Сухи твои пороховницы.
Смертелен взгляд распухших век —
Сквозь опаленные ресницы.
Сухи снега и воздух сух.
И пересохло русло Леты.
И снова распаляют дух
Сухие кадры киноленты.
Горят колосья и мосты.
И в пузыри кровавой каши
Плашмя обрушены кресты
Крестовой властью патронташей.
Горячку порет пулемет
Прожорливый: «Тащи патроны!»
И кто его переорет
Луженой глоткой? Чей черед? —
(Он интерес блюдет — свой, кровный)...
Какой страдальческой слезой,
Каким пророческим Глаголом —
Сгущенной сывороткой той
Унять его звериный голод?..
О мой народ!.. Я не могу...
Я не хочу уже быть зрячим,
Когда ты корчишься в снегу,
Голимым порохом разящим.
Пальба, пальба, из года в год —
За храмы новые и троны...
И перекошен криком рот:
«Когда же кончатся патроны?»...
ПОЭТ И ВОРОН
Черный ворон замшелое веко прикрыл.
И от шороха хрустнула ветка.
«Что, поэт, говоришь, человека любил?..
Вот и я — возлюбил человека.
О двух глаз, о двух крыл — я три века следил
Из-за туч за летучей стрелою.
Не зеленой травою птенцов я кормил.
И поил не сырою водою.
Иль уже цепки когти у них не черны?..
Востры клювы — не крашены кровью?..
Не курганы ли их да кромешные рвы
Приучили поститься скоромью?..
Понапрасну среди разоренных могил,
Там, где Прядва и Дикое поле,
Ты, поэт, семь рубах на плечах износил...
Что ты знаешь о Правде и Воле?
Не дано тебе ведать о том, человек.
Век твой минет в напрасных надсадах....
Это предки мои, поминая ковчег,
На твоих разговелись останках!
Лебеда тебе люба да хлебная сныть...
Ты хлебнул молочайного млека,
Чтоб в три горла своих о любви голосить,
Чтоб грехов накопить — на три века.
Видишь, вон за горой полыхает заря,
Хоть далеко еще до заката.
Эти сытые клики ты слышишь не зря, —
То пируют мои воронята!
Знать, и мне на крыло опереться пора, —
Не выходит у нас разговора...»
Отломилась от ветхого дуба кора,
И перо обронил черный ворон.
И присела на корточки склизлая мгла.
И на ощупь связала коренья.
И не стало на свете такого угла,
Где б не прятались падшие тени...
«Ну, поэт, говори, отвечай, коль не трус,
Что ты пальцы сжимаешь до хрусту?
Иль в коленках ослаб, иль карман — словом пуст,
Или речи мои не по вкусу?»
«Знаю, ворон, я Правду. И Волю познал.
Там, где Дикого поля бурьяны,
Я пред тем предстоял, кто тебя посылал
На разверстые, свежие раны.
Как метал он в ночи за разрядом разряд!
Как он бился услышать мой ропот!..
Как я выдержать смог сатанинский тот взгляд,
Тот зловещий с присвистами шепот?..
Чьи ты песни поешь — даром горло дерешь?
Не смешать тебе, ворон, вовеки
Прядвы чистые воды и смрадную ложь, —
Крови — праведной быть в человеке!
Для того ли хоругви и древко креста
Возносили славянские души,
Чтобы ныне поганить святые места,
Чтобы звонниц не слышали уши?
Чтобы видеть в дыму, как колосья горят,
Снова сея кровавые споры?..
Для того ль на востоке восходит заря?..
Есть другая заря, черный ворон.
Что ей тьмущая рать и твой дерзостный взмах
Рваных крыл, завидущая зависть?..
Мрак рассеется в прах, от нее впопыхах
Тени скопом бегут, спотыкаясь.
Иль забыл ты того, кто построил ковчег,
Что носился впотьмах легче пуха?
Иль — Того, про Которого: «Се, Человек»...
Нет, ты плоти вкусил, но не Духа...
Я не твой, черный ворон кружащий, не твой! —
Мне товаркою — белая птица.
Вот ее-то пером я и правой рукой
Берестовой касаюсь страницы.
ПОСИДЕЛКИ
Опершись на закат, на заборе,
Клюв по ветру, сидят индюки.
У крылечка — не в споре, а в горе —
Не на шутку сошлись старики.
Пошуршали газеткой желтушной,
Погляделись в синюшный экран...
«Правды всей-то — махорки понюшка,
Кривды — ей-то сивушный стакан.
Запад... в дышло их... в корень ядреный!..
В западню будто в рай норовят...
Невтерпеж, что ль, на бабку Матрену
Да заморский напялить наряд»...
А Семеныч, в фуфайке, как сажа,
Обернется у самых ворот:
«Ишь, и эти, расселись, туда же...» —
И клюкой индюков шуганет.
ПОЭТАМ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
И. Бродский
Посредине страны, посредине зимы,
Средь снегов с ледяною коростой,
Неужели, — твержу, — не хватает земли
Сыновьям на родимых погостах?..
Их в часовне на Сент-Женевьев-де-Буа
На безлюдье в обносках отпели...
Если б совесть смогли распалить добела
Голубые канадские ели...
Неужели, — себя вопрошаю опять, —
Им харбинские сопки роднее?..
Неужель было легче им там умирать —
На матрацах стамбульских борделей?..
Сколько раз петушок огневым гребешком
Полыхал от станиц до столицы!
Сколько раз заставлял нас раскатистый гром
Заскорузлой щепотью креститься!
Заставлял-не заставил, мы были тверды,
Как в руке пролетарский булыжник.
Круговою порукой кремлевской горды,
Мы далекими сделали ближних.
До сих пор голоса их тревожно кричат
Над крестами притихших погостов.
До сих пор с васильковою грустью глядят
Их глаза на Васильевский остров.
О Россия, я верю в твой Спас на Крови,
В наше лучшее страшное право
Предстоять пред лицом богородской травы
Сыновьями великой Державы.
ЛЫКО В СТРОКУ
Надо липку обломать да ободрать,
Узел лыковый крест-накрест завязать,
Чтоб тем лаптем щи заморские хлебать —
Из пришельца саморуба-топора,
Под которым соком брызнула кора.
А когда взойдет мудреная заря,
Черный ворон острым глазом поведет,
Тяжкий комель от сырой земли встряхнет,
Ни гнезда, ни вороненка не найдет.
МАЛЬЧИК С РАЗОБРАННОЙ ХЛЕБНОЙ МАШИНКОЙ
А тайна пахла коркой —
Поджаристой, ржаной.
Да обернулась горькой,
Горелой немотой.
Ну что, мой грустный мальчик,
Последний мост сожжен?
Открыт заветный ларчик
Сноровистым ножом.
Колосья налитые
И надпись «Хлеб»... Не верь...
Потемки жестяные,
Малеванная дверь.
Надежды одуванчик
Смущенно облетел.
Крепись, ее заначек
Неисчислим предел...
От жаркого дыханья
Вспотела мутью сталь...
Еще одним познаньем
Умножена печаль.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Памяти С. Шалухина
За поэта выпьем стоя.
Всю... до дна... глоток — судьба.
Чтоб целебного настоя
Миг запекся на губах.
Вековой разлив полынный,
Сбор медовый спелых рос...
По последней, по единой
Пьем, как жил он — в полный рост.
За любовь — причастье наше,
Свежий памяти затес,
Не расплесканную чашу,
Что до капли все ж — донес.
За звезду его ночную
И ромашковый венец,
И за грешную, святую
Землю эту, наконец...
Верхним «до» распевной гаммы
В зазеркалье он взлетел,
И царапнул амальгаму
Звонкой выделки прострел.
Подорожная с повинной...
Милость в горсти у Судьи:
Смерть Поэта — не кончина —
Продолжение судьбы.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
