|
|
Иштван Вермуш
«МАЛЬЧИКИ ПО ВЫЗОВУ»
(30 апреля — День пожарной охраны)
Опасность — дело, во всяком случае, не мгновенное, как
кажется многим, её нельзя сразу проглотить, а придётся принимать понемногу,
разбавленную временем, подобно испорченной лекарственной микстуре.
К. фон КЛАУЗЕВИЦ. «О ВОЙНЕ»
Не знаю, кто первым додумался прилепить пожарной службе этот ярлык —
«рыцари без страха и упрёка». Звучит-то, безусловно, красиво, горделиво так
звучит. Увы, среди нас не так уж мало тех, кто на эту фанфарную медь
повёлся, но жизнь быстро лечит от бесстрашия. Только вот лекарство отмеряет
не капельно, потому немало среди нас и «передознутых». Это сейчас приём на
службу начинается с психолога: бесстрашных отсекают на дальних подступах.
Как и излишне осторожных, впрочем. Безбашенный храбрец — потенциальный труп,
осторожный шкурник — повышенный фактор опасности для остальных. И кого ж
допускают к прохождению медицинской комиссии придирчивые психологи?
Середнячка. Устойчивого к меланхолическим-холерическим шатаниям, с
молниеносной реакцией и развитым чувством юмора середнячка. Не романтично?
Да. А кто вообще сказал, что экстремальные профессии, к коим относится и
пожарная, романтичны? Да те же журналисты и прочие литераторы, которым по
роду деятельности положено приукрашивать и преувеличивать.
Порой полезно взглянуть на себя со стороны. Я и поглядываю — на себя, на
товарищей своих. Вот сидим мы, победители, после очередного боя — и не
спешат к нам восторженные барышни с охапками цветов, не бросаются повиснуть
на надёжной пожарной шее, не горят желанием поцелуями одарить. Я их понимаю,
барышень: нечем тут восторгаться. Вот вам пяток-другой, а то дюжины две-три
(в зависимости от сложности пожара) мужиков, одинаковых с лица: одинаково
грязные, чумазые, расчерченные потёками пота, воды физиономии, одинаково
встрепанные, дыбом стоящие волосы. Одеты тоже одинаково: в грязные, мокрые
робы (боёвки называются). Одинаково затягиваются сигаретами (мало им дыма!),
синхронно заходятся в кашле, синхронно сплёвывают чёрными кляксами —
особенно зимой, на снегу, это заметно. И пахнут одинаково: мокрой золой,
потом, табаком, какой-то едкой химией и ещё неопределимым чем-то, но
безусловно неприятным. Наверно, так пахнет страх.
Наверно... Потому что собственный страх обонянию не доступен. И табу —
разглядывать страх товарища, даже для сравнения. А страшно всем. Животных
инстинкт от огня гонит. Человек — тоже ведь животное, самый верхний примат.
Самый верхний примат придумал мат, — я не знаю, может, орангутанги тоже по
матушке кроют, однако... Однако орангутанги, как и львы, и слоны, и прочая
фауна, от огня стараются убежать как можно дальше, а мы в огонь идём
сознательно, уважая чувство опасности, но зажимая страх в кулаке.
Ненормативная лексика русского языка — наиболее подходящий лингвистический
пласт, впитывающий в себя и страх, и агрессию, и лишний, не стравленный в
процессе тушения, адреналин. Потому первые минут десять после боя говорим на
русском матерном. Говорим о бытовухе — проверить, все ли рукава скатали,
ломики собрали, фонари и прочее пожарно-техническое вооружение (ПТВ,
по-нашему, по-пожарному) по отсекам разложили. В карауле за каждым что-то
закреплено: кто за стволы (в народе их чаще именуют брандсбойтами) отвечает,
кто за спасательные верёвки, кто за фонари, кто за лестницы. Когда на пожаре
несколько подразделений работают (а это всё чаще происходит, ниже расскажу,
почему так), нетрудно и перепутать «хозяйство». Но это не страшно: что
соседи прихватили, то обратно вернётся. А вот запасливое наше население
пожарные «сувениры», как правило, не возвращает. В доме всё сгодится: и
групповой, очень мощный, фонарь, и рукав (шланг пожарный) со стволиком —
грядки поливать. Да и ломик, и топорик — тоже не повредят. Это раньше на
пожар народ кто с ведром, кто с багром спешил — нынче всё больше с мешком
норовят. Вот и приходится бдить. Об этом мы журналистам, как правило, не
рассказываем: стыдно. За повсеместное падение нравов. Впрочем, мы мало
общаемся с журналистами сразу после пожара — не до них, если честно, пока
бурлит ещё в крови, пощипывает, покалывает непроветренный страх, отрыжка
пережитой опасности. Журналисты обижаются — мол, мы же тоже работаем. Да кто
б спорил. Только вот свинцовый язык отказывается во рту перекатываться,
скулы разжимаются с трудом. И очень хочется пить. И послать всех подальше,
чтобы эти все подальше и отошли, чтобы не видели, как колбасит тебя
постпожарный адреналиновый отходняк. Журналисты — чаще женщины. А женщины
хотят видеть героев. А герой должен быть непременно рыцарем, выглядеть
прекрасно, говорить прекрасно, и гордо разворачивать плечи, и одаривать
ясным взором...
И где бы всё это рыцарство в облике и поведении взять... Потаскай на себе
амуниции килограммов под сорок летом и до шестидесяти зимой — погляжу, как
плечи-то распрямятся. Да в руках ещё с полцентнера, когда в разведку идёшь —
перекособочит не по-детски, где уж тут орла из себя изображать. Журналистам
эти мелочи не интересны — им глобальное подавай, масштабное, героическое и
желательно эксклюзивное. А у нас — мелочи всё. Привычные, насквозь типовые
мелочи, из которых работа и состоит. И каждой мелочи — почёт с уваженьем и
внимание по полной. Подшлемник (он же подкасник) — мелочь. А полыхнёт в лицо
мгновенный факельный прорыв пламени, который просчитать практически
невозможно, — хреново тебе придётся без этой мелочи, когда потечёт
расплавленный пластик панорамной маски, когда забрало перестанет быть
защитой, — вот тогда от этой мелочи будет зависеть многое. Не будет
подшлемника — не будет лица. Пока сдерёшь покорёженную каску (именно в такие
моменты ремешок затягивается намертво), маска успеет припаяться к коже.
Подшлемник даст лишних пару секунд — отделаешься лишь первой степенью, ну,
просто вспухнет морда, покраснеет, как элитный помидор. Ожог первой степени
лица, шеи — это не травма даже — обыденность. Вот на особо затяжных пожарах
под каску по два, по три подшлемника и натягиваем. Береженого бог бережет...
Пожар — это бой. Потому существует на свете пожарная тактика, потому и
термины употребляются боевые. Пожарные, как никто другой, знают цену
характеристики — «с ним я пошёл бы в разведку». Именно с разведки начинается
тушение. Пожары — они как люди, не бывает двух одинаковых. Никогда не
бывает. Ну, как близнецы-братья, которые и похожи неотличимо, и одеты могут
быть одинаково, и жесты синхронны, но папиллярные линии на подушечках
пальцев не под копирку, у каждого свой рисунок. Даже в типовых помещениях
(ну, квартиры стандартные возьмём, к примеру) мебель расставлена по-разному,
отделка выполнена индивидуально, у кого паркет, у кого линолеум, у кого
пластиковые рамы, у кого деревянные, короче, это называется «разность
горючей загрузки помещения». Мелочи, мелочи — именно от них и зависит
характер развития пожара. Поэтому, идя в разведку, каждый раз не знаешь, с
чем предстоит встретиться. Каждый раз — неизвестность. Лютый напряг каждый
раз, сколь бы опытен ты ни был, сколь пожаров ни потушил бы, всё равно
каждый следующий пожар как первый.
Тактика предписывает внутрь помещения идти звеном, не менее трёх человек.
Это не три точки устойчивости — это голая практика, поскольку тактика
пожарная кровью писана. Реальной кровью. Реальными потерями. Трое — минимум.
Почему? Потому что ты тяжёл и неуклюж в своей амуниции. И летом и зимой под
боёвкой ватник. Зимой — чтобы не замерзнуть (плюс зимняя утепленная
подстёжка боёвки), летом — чтобы не перегреться, не получить ожогов. В
общем, с той же целью, что и два подшлемника под каску. Бережёного бог
бережёт. За спиной — баллон дыхательного аппарата, такой пожарный
«акваланг». Это ещё с пудик накинь, а то и поболе, в зависимости от модели.
Каска не пушинка, пояс пожарный с карабином и верёвкой (вдруг через окно по
стене выходить придётся, да ещё и пострадавшего с собой тащить?) — тоже вес.
Топорик, лом, фонарь — как без оружия в бой-то? И обязательно — «ствол
первой помощи». Его подают прямо от пожарной автоцистерны, сразу же по
прибытии. Открываются отсеки, извлекаются скатки рукавов-«шлангов»,
подсоединяется ствол-«брандсбойт», наращивается так называемая рукавная
линия, подается вода — и вперёд, звено, в разведку. Неизвестно, что ждёт
тебя там, внутри, потому вода всегда должна быть под рукой, только рычаг
отожми — и ударит тугая струя, сдерживая рванувшийся навстречу огонь. Ствол
первой помощи — самим себе в том числе. Рукавная линия с водой — центнер
весом. По пятьдесят килограммов на брата. Вот и корячьтесь, мужики, на пару
— надо ж третьему руки высвободить для фонаря, для ломика...
Это только в кино героические богатыри прут во весь рост, не сутулясь, любой
опасности навстречу. Мы, реальные, не киношные рядовые огненного фронта, —
скромнее, проще. Где пригнувшись, где на карачках, а где и на пузе
по-пластунски — чем ниже, тем прохладнее, тем целее будешь, если вырвется
пламя. Оно тебя лишь сверху лизнёт, схватить не успеет, а тут и спасительный
водяной зонт ударит из ствола, отсекая жадный раскаленный язык смерти,
охлаждая пыл её мелкодисперсной струёй...
Чаще всего бывает именно так. Но бывает и по-иному. Тоже нередко. Мы ж не
киборги, в конце-то концов. Это только задача у нас единая. А силы у
организма — разные. Один от пепелящего жара взмокнет так, что аж на боёвке
выступит соль, а другой может не выдержать теплового удара. Вроде только что
слышал тяжелое дыхание рядом, топот трёх пар ног — и вот уже топают только
двое, третий лежит. Ты и сам неуклюж и тяжёл, и неповоротлив, да обстановка
зачастую не курортная: может и подвал быть с пересечением коммуникаций, и
чердак, и вообще дыра какая-нибудь чёртова, и рушится что-то неподалёку,
утюжа ваше звено плотными слоистыми горячими волнами. И задача усложняется —
эвакуировать товарища, срочно вытащить из очага, на свежий воздух, к помощи.
К жизни. Вот тут твоя защитная амуниция и скажет веское «против», тут и
почувствуешь жёсткость и скользкость боёвки, и громоздкость сбруи
изолирующего противогаза. А краги, берегущие твои руки, и вовсе окажутся
лишними — долой их, к чёртовой матери (впрочем, нет, за пояс — казённое
имущество, ага). И время утекает — быстрыми тяжелыми ртутными каплями, и ты
чувствуешь, физически чувствуешь, как оно просачивается и улетучивается. И
есть тут только два варианта. Первый: хватаешь с напарником своего третьего
— и вперёд ногами, к выходу, к выходу — это если позволяет обстановка в
полный рост встать да проскочить без проблем. Второй: пятишься крабиком,
волоча тяжеленное, застревающее везде, цепляющееся за всё тело, ухватив
голыми руками за ремни противогаза (а то и за ноги), — к выходу, к выходу. А
третий прикрывает в арьергарде, поворачивая стволом вперёд-назад, — то чуть
снижая температуру на пути отхода, то отбиваясь от огня, кусающего за пятки.
А незащищённые руки жжёт немилосердно, и страх накатывает, иррациональный,
дикий, льдистый, кажется, что не к выходу ползёшь, что свернул не туда... И
прошьёт позвоночник морозная игла, и стянет кожу на скулах инеистой коркой,
и холодом дёрнет посреди пекла. И на пределе сил и отчаянья, дико,
первобытно, остро захочется жить...
...И ты вываливаешься из дымного марева — просто чуть светлеет перед
глазами, прикрытыми закопчённым стеклом маски. Чьи-то руки перехватывают,
помогают, облегчая твою тяжесть. И всё — на воле, вышли. А руки намертво
свело на ремнях, и совсем не осталось сил разжать кулаки, на которых
вздуваются уже важные пышные пузыри, как опара дрожжевая подходит, дышит. И
с тебя стаскивают маску противогаза, и над товарищем хлопочут уже. И как же
чертовски важно, чтобы был этот третий, который вскинет ствол, посылая
распылённую струю по-над вами двумя. Для того, чтобы выжить всем троим.
Первые минуты просто не осознаёшь степень опасности. И глубину боли не
ощущаешь. Только одно безмерное удивление: надо же, и на этот раз увернулся!
Кто-нибудь обязательно сунет сигарету в непослушные, словно чужие, губы,
кто-то руками займётся — «скорую» ещё ведь дождаться надо.
Вот теперь можешь бояться и анализировать свои действия. Рапорт-то всё равно
надо будет писать — к разбору полётов. А ещё — тонкий намёк на толстые
обстоятельства имей в виду: в твоих ожогах ты сам и виноват. Нарушил технику
безопасности, снял краги. Вот потому — шиш тебе, а не страховка, милый. И не
надо доказывать, что в крагах ты не вытащишь потерявшего сознание бойца, —
на пожарной робе действительно нет ни планки, ни карманов, не за что
уцепиться. С одной стороны — гарантия, что в темноте и в дыму сам ни за что
не зацепишься, с другой стороны — как ни пиши рапорт грамотно, как ни
обосновывай, один хрен ты в нарушителях. И сам виноват. Впрочем, если ты и
не виноват, но ожоги получил, залечил и вознамерился компенсировать часть
моральных и материальных затрат обязательной госстраховкой — шибко губу не
раскатывай, братец. Страховка тебе положена, если на коже остался хоть один
шрам длиннее двадцати миллиметров. А если у тебя лицо-руки в шрамах по
девятнадцать миллиметров, не положена страховочка. Так-то вот. С нашим
государством в азартные игры лучше не ввязываться. Мы это знаем. И на родину
у нас не в обычае обижаться. Да и радость, что все живы, она побольше, чем
обидки на родину-маму. А руки — что руки? Заживут. Не впервой.
С державой объяснения — они впереди, а вот с народом объясняться приходится
прямо не отходя от кассы. Интуитивно чувствуют наши люди, что просто обязаны
разделить твоё одиночество, не дать тебе собственным страхом отравиться,
пока сидишь в ожидании квалифицированной медпомощи, держа руки на весу,
баюкая добравшуюся наконец-таки до тебя боль. Вот тут обязательно подойдёт
кто-нибудь из многочисленных зрителей. С упрёками. Страх и упрёк — они ведь
рядом стоят.
Удивительное дело, до чего же грамотен у нас народ! Всё тебе на пальцах с
ходу разъяснят: и как учить, и как лечить, и как тушить. Тушить мы, конечно,
не умеем. Да ещё и каноны нарушаем, общечеловеческие. Обязательно
сердобольная тётушка упрекнёт:
— Сынок, что ж вы живого человека вперёд ногами выносите? Грех это — бога
гневить. Прям как нелюди какие!
А ведь правой себя чувствует, потому как действительно права: мы выносим
пострадавших ногами вперёд. Во-первых, так физиологически удобно: первый
хватает под коленки, второй — под мышки, обеспечивая надёжную фиксацию даже
самого тяжелого «клиента». Во-вторых, у нас же баллоны за спиной! Потащи
пострадавшего головой вперёд — голову ему баллоном качественно травмируешь в
дополнение к уже полученному отравлению или ожогам. Ещё нюанс: если
пострадавшего тащишь через задымление, то надо обезопасить его от
воздействия токсичных продуктов горения. Потому второй натягивает запасную
маску на лицо пострадавшего, деля с ним воздух из своего аппарата. Но
аппараты они разные бывают. Не ко всякой модели прилагается запасная маска.
Тогда отдаём пострадавшему свою. Глубокий вдох — и бегом, задержав дыхание.
А не хватит дыхалки — цапай на бегу скупыми всхлипами «воздух», на две трети
состоящий из дыма, да молись, чтобы дым попался не плотный, не чёрный. И
пока будешь выкашливать из лёгких копоть, родственники или сосед твоего
спасенного непременно обругает тебя, козла-нехристя, за то, что вперёд
ногами живого человека волок. Вот послать бы этих знатоков христианских
канонов по известному краткому адресу, а нельзя. Во-первых, кашляешь,
во-вторых, грех на погорельцев злиться — у них ведь стресс. А ты на работе.
Вот и работай.
К нашему профессиональному празднику (раньше его 17 апреля отмечали, теперь
— тридцатого отмечаем, апреля, ага, по новому стилю, типа) журналистские
десанты высаживаются в пожарных подразделениях, некоторые даже сутки с нами
отдежурить отваживаются в надежде, что всё про нашу профессию и нашу
пожарную психологию поймут. Нам не жалко, пусть дежурят, места в боевых
машинах сейчас много. В результате всех и всяческих реформ и «оптимизаций
структуры», больше похожих на эксперименты над живыми людьми, наши караулы
изрядно «похудели» численностью. До 1994 года численность дежурного караула,
вместе с диспетчером и начальником, доходила до шестнадцати человек. Сейчас
— едва десяток набирается, с большим трудом формируя на пожаре одно лишь
звено газодымозащитной службы, — ту самую тройку мужиков в противогазах.
Вместо полнокровных боеспособных караулов наши машины возят воздух. То-то
народ удивляется: стоит табун пожарных машин и горсточка мужиков корячится
возле двух-трёх автоцистерн. Смешно? Это хорошо, что смешно, — всё позитив.
Мы и сами посмеёмся. Каждый из нас должен теперь быть универсалом — по
задумке реформаторов. Мы и тушить должны блестяще, и на воде помощь
оказывать, и ДТП разгребать, и кошек доставать с деревьев, и сосульки
сбивать с крыш. Такая вот эскадрилья конных водолазов под старым брендом
«пожарный караул». И от нас жаждут перманентного 24-часового подвига, однако
всем известно, что пожарные сутки спят — трое отдыхают. А ещё приезжают
поздно, пьяные и без воды. Мы привыкли, мы давно уже не обижаемся и не
доказываем никому ничего. Просто работаем. И охотно слушаем анекдоты о себе,
героических парнях.
— Аллё, это пожарная?
— Пожарная.
— По адресу Матросова 27, под балконами третьего подъезда я в прошлом году
посадил коноплю. Выросла под два метра, но не вштыривает. — Диспетчер
бросает трубку. Снова звонок.
— Аллё, это пожарная?
— Пожарная.
— По адресу Матросова, 27, под балконами третьего подъезда я и в этом году
посадил коноплю. Выросла полуметровая, но вштыривает!!
— Молодой человек, прекратите свои неумные шутки, вы загружаете оперативную
линию!
— Эй, пожарная! Не бросайте трубку! По адресу Матросова, 27, как раз в
третьем подъезде, пожар. Вы, когда тушить приедете, коноплю мою не
потопчите!
Анекдот с бородой. Тогда — другой анекдот, его только в нашем гарнизоне
знают. Потому что сами были действующими лицами. Длинный ряд добротных
деревянных домов, палисадники, грядки картофельные — всё как положено. Лето.
Июль. Сухо и ветрено. Две бабульки уговорили на пару, по-соседски,
полторашку самогоночки. Начали, как водится, молодость вспоминать. Ну и одна
обвинила другую (обе уж давненько вдовствуют) в том, что та подолом перед
еённым мужем-покойником («царство ему небесное, кобелине, прости господи»)
вертела-вертела да до греха и довертела, соблазнила. Обвинённая соседушку
пинками из дому вышибла, вослед оскорбляя всячески, и погрозилась отомстить.
И отомстила: облила керосином свой дом и подожгла, чтобы головешки ветром на
дом обвинительницы летели. Головешки и полетели. Полетели и пожарные машины.
Да вот незадача: сельская улица узкая, дома ставнями на реку красуются,
подъехать можно с одной лишь стороны. А там, преграждая дорогу, куражится
пьяная старуха, то вилы выставляя, то дёргая с плеча мужнину берданку. Кому
охота на вилы напороться? А пулю получить — хрен знает, пустое ружьё или
заряженное? Обшивка второго дома и кровля уже схватываются, подпалённые
головешками. А машины притормозили перед вооруженной мстительницей. И тут
обвинительница, не желающая без крыши остаться, предлагает выход:
— Сыно-о-ок, не жалей моей картошки — давай прямо по грядам!
Обе машины и двинули по картофельным грядкам, как хозяйка предложила. Дом
отстояли, но огород, разумеется, был загублен. Через два дня на стол
начальника части приземлилось заявление: «требую возместить мне ущерб,
который ваши пожарники причинили, затоптав картофельные грядки и поломав
кусты малины и смородины чёрной». Вот такое доброе душевное спасибо за
спасенный дом. А фразочка прижилась в гарнизоне. Очень такая ёмкая
характеристика ситуации, когда на вопрос «как потушили?» слышишь в ответ:
«А, не жалей моей картошки…». И всё становится понятно.
...Горит квартира на третьем этаже пятиэтажки. Жильцы из подъезда выбежали,
встречают толпой, информируют, мол, в квартире инвалид лежачий,
парализованный. Вон его мать и жена стоят. Две женщины, молодая и пожилая,
свекровь и невестка. Обе — явно в нетрезвом. У них общее горе: молодой
цветущий мужчина, почтительный сын и заботливый муж, парализован в
результате аварии, лежит пятый год. На фоне общего горя нашли и общий язык —
пили вместе, на две пенсии: свекровкину — трудовую и мужнину — инвалидную.
Инвалид был трезвенником. И такое порой случается. Получив (от соседей, ибо
дамы были, мягко говоря, в шоке) четкие указания, где именно искать
лежачего, звено в темпе рвануло в горящую квартиру. Прикрыв инвалида
одеялом, на улицу вытащили прямо на матрасе и, не теряя времени, приступили
к реанимационным мероприятиям. Успели впритык. Потому удалось завести сердце
буквально на второй минуте. Ещё через пару-тройку минут пострадавший открыл
глаза. Двухголосый вой «да на кого ж ты нас покину-у-у-ул?» слышен был на
весь квартал. Кто бы остался равнодушен к такому громогласному горю? Добрый
человек, начальник дежурной службы пожаротушения, как самый галантный и
контактный джентльмен, отправился успокаивать.
— Милые женщины, — проникновенно начал товарищ майор. — Не надо плакать.
Всё хорошо, всё страшное позади. Видите, вот «скорая» подъезжает, сейчас в
больницу вашего повезут, он жив! Всё хорошо.
— Как — жив? — обе разом перестают рыдать. — Он же не дышал!
— Дак мы же помощь ему доврачебную оказали, откачали, — уверяет товарищ
майор, полагая, что тётки рехнулись от горя и просто поверить боятся в
счастливый финал.
— Откача-а-али? — дикой рысью прищуривает глаза несостоявшаяся вдова. — Кто
тебя, сука, просил, а?..
Дорого обходится джентльменство, ничего не скажешь. Товарища майора у двух
разъярённых баб отбивали вшестером, с помощью участкового милиционера. Как
потушили? Да «не жалей моей картошки»... Покушение на убийство доказать не
удалось. Не удалось пристегнуть и оставление в опасности заведомо
беспомощного человека. Причина пожара так и осталась — «неосторожное
обращение с огнём в нетрезвом состоянии»...
Мы любим свой отменённый день пожарной охраны — 17 апреля. Отменён он
потому, что советские у этого праздника корни. Именно 17 апреля 1918 года
председатель Совнаркома Ульянов-Ленин подписал декрет «О государственных
мерах борьбы с огнём». Впервые за всю историю существования пожарного дела
ему был придан статус государственной заботы, государственного порядка и
государственного контроля. Но то была неправильная, искажённая, тоталитарная
демократия, теперь всю кривизну выпрямили. Теперь каждый регион (как в
царское время) самостоятельно должен обеспечивать противопожарную защиту
населения и территории. Государству же оставлен только контроль. Всё
правильно. Нечего халявой пробавляться. Да и не видно из Москвы, что горит у
вас в Туле, Уфе или Саратове. Ну а коли вам виднее, то вам и тушить.
Непробиваемая логика. А вместе с новой логикой и новым порядком — и праздник
профессии новую прописку получил, 30 апреля. О семнадцатом помнят «старички»
и ветераны. Потому и стараемся отпраздновать по-семейному несуетно. Банька,
водочка — вот и весь релакс, братка, вот и весь релакс. Как и после крупных
пожаров, — банька, водочка, беседушка. Тут все свои, тут не надо выбирать
выражений, тут не надо героические латы на себя натягивать — тут тебя поймут
и не осудят...
Первый тост, как водится, за любовь, за дружбу и за пожарную службу. Второй
— за сухие рукава для тех, кто сегодня в карауле. Третий — за тех, кто не
вернулся с боевого дежурства. Он, третий, не произносится: просто встают все
разом, пьют, не чокаясь, стоят молча минуту. Мысленно, как чётки, перебираем
имена... И — святое дело — перекурить. Потом уже само как-то сворачивает на
воспоминания. Мы ведь всё помним, до мелочи. И через полтора десятка лет
способны накидать план объекта, который тушили. И кто где стоял, и кто
командовал, и что приказывали, и чем всё это кончилось...
Впрочем, чем же ещё всё это может кончиться, если «непотушенных пожаров не
бывает»? Ликвидацией, конечно. Ликвидация, правда, не означает окончания
работы — после неё идут проливка и разборка. Но это уже не важно, хоть и
проковыряешься на разборке руин и проливке тлеющего хлама остаток суток, а
то и следующие прихватят сменщики. Главное — «ликвидировано» в эфире
прозвучало. Значит, можно выдохнуть. Как бы с облегчением. Хотя, опять же,
по-всякому бывает после ликвидации. Май девяносто третьего мы вспоминаем
часто. Тёплый был май, сухой. Детишки в предчувствии близких каникул всё
больше времени на улицах проводили, забавлялись, выжигая сухую траву. Ох и
накатались мы тогда, с пожара на пожар, дробными силами, по пять человек,
сутки через сутки дежурили: людей не хватало на обычный режим сутки через
трое. Вот тогда и правда бывало — без воды приезжали. Цистерна — тот же
самовар, вылили две с хвостиком тонны — и по новой заправляться ехать. Если
поблизости ни гидрантов пожарных нет, ни пожарных водоёмов. Разруха уже
стояла на пороге, но мы ещё держались — на взаимовыручке, дисциплине и
боевом уставе. А население, предчувствуя очередную волну тотального
дефицита, запасалось впрок нужными в хозяйстве вещами.
...Вызов был типичный, с истерикой и надрывом:
— Ой, скорей приезжайте! Сараи у нас горят, так горят — аж на доме обшивка
трещит...
— Адрес назовите, пожалуйста.
— ...Да скорей же! Сгорим ведь все!!!
— Адрес ваш назовите!
— Да стёкла лопаются уже, где ж ваши пожарники?!..
Это не редкость, к сожалению. Люди, находясь в шоке, забывают и свои
имена, и свои адреса. Да и время, которое тратят на дорогу пожарные машины,
течёт по-разному. Для пожарных — в реальном режиме, для людей, которые ждут
пожарных, время растягивается, удлиняется, а то и вовсе останавливается. Но
только — время ожидания. Другое время — развития пожара — летит. Оно и
правда — летит. По деревянным конструкциям пламя распространяется со средней
скоростью 2 метра в минуту. По обоям, по пластику, по отделке модной — до
пяти метров в минуту проходит огонь. Стандартная трёхкомнатная квартира
полностью выгорает за 15 минут. Так что мы не обижаемся, когда наш приезд
приветствуется исключительно матерно. Как поётся в одном нашем кустарном
пожарном творении:
Население встретит ласково,
Как обычно — отменно вежливо:
Где, мол, шляетесь?! Ждём вас час уже!
Вас бы только гонять за смертушкой!
На дискуссии нету времени.
Снова гасим обиды сполохи.
У беды и у нашей профессии —
Одинаковый корень всё-таки...
Горели дровяные сараи, под крышу забитые аккуратно напиленными
поленницами. Но дрова — полбеды ещё. Запасливое население на всякий случай
затаривалось пятилитровыми газовыми баллонами, которые хранились,
разумеется, в сараях. Мы никак не могли задавить этот проклятый огонь,
потому что не один был очаг, — то тут, то там периодически глухо «хлопало»:
лопался от жара очередной баллон-заначка, гордо вознося над дымным одеялом
флаг огня. Возникал новый очаг, и так раз уже, наверно, пятый. Мне пришлось
обеспечивать тыл — распределять площадки для манёвра пожарной техники,
отыскивать дополнительные водоисточники: водопровод не справлялся с таким
мощным водоразбором, одновременно до двадцати загораний тушили тогда по
городу. Не мощные струи лупили из стволов — хилые ленточки брызгали.
Заливать бы это пламя метров с пятнадцати, но не долетает вода под сниженным
давлением. Словно посреди плотной деревянной застройки свернулся такой
огромный многоголовый Каа и гипнотизирует-издевается: «Бли-и-и-ж-ж-ж-ж-же,
бандерлоги, бли-и-и-ж-ж-ж-же»... Чумазые бандерлоги, периодически поливая
друг друга для профилактики перегрева, придвигались. А иначе как быть-то?
Вот он, твой персональный ад — тут тебе и выжигать грехи твои, бандерлог ты
закопчённый. Даже не столько сараи потушить было главным тогда — не
допустить разлёта головешек, а следовательно, загораний двенадцатиквартирных
двухэтажных деревяшек, обступивших плотненько эти сараи-склады. Вот и
корячились. И я кругом виновен, ибо главной задачи, бесперебойной подачи
воды, никак не получалось обеспечить. Хоть разорвись. Где-то там в верхах
грозный начальник областного управления пожарной охраны тряс за грудки
управляющего «Горводоканалом», требуя поднять давление в сети
противопожарного водоснабжения. Управляющий приводил свои аргументы: сети
старые, гнилые, поднять давление до требуемого — огрести кучу аварий,
оставить город без воды. Вот и сошлись — вода и пламень. Это вот и есть
классическая безвыходная ситуация: когда каждое принятое решение хуже
предыдущего, а выбор решений — крайне ограничен. А тут вообще дилемма
вырисовывалась: либо полгорода спалить, либо оставить город без
водоснабжения. И каждый начальник — прав. И каждый — вроде интересы горожан
отстаивает. Классическая, пардон, задница...
На планшете был обозначен пожарный водоём, ох как пригодились бы нам те
полтораста кубов, которые теоретически были обозначены на «водяном»
планшете! А практически водоём был завален дровами — разгрузил очередной
хозяйчик машину «стульчиков» прямо на горловину водоёма. От такой преступной
тупости запасливых хомячков да от собственного бессилия взвыть в голос
хотелось. Да ещё эта толпа числом под сотню, глазевшая и комментировавшая,
галдевшая, словно в балагане, раздражала невероятно. Мы задолбались отгонять
разновозрастных детей, почтенных домохозяек и праздношатающихся мужичков от
привлекательного, с их точки зрения, действа.
Ничто так не привлекает человека, как вид текущей воды, горящего огня и
наблюдение за работой других. Вот почему пожар — идеально привлекательное
зрелище для зевак.
Невозможно объяснить зрителям-обывателям, что пожар — это процесс
неконтролируемого горения, что обстановка может меняться резко, что это —
чертовски опасно, наконец. Не внемлют, не воспринимают, лезут в первые ряды.
Случись чего — виноваты опять будем мы. Не обеспечили безопасность зевак. И
ни одна сволочь не поспешила, как ни призывали, помочь расчистить горловину
пожарного водоёма. Пришлось отвлечь двоих водителей пожарных автомобилей,
нарушение, конечно, да где ж взять рабочие руки, когда все стволами да
ломами шустрят. Втроём расшвыряли эти чертовы дрова, поставили цистерну на
водоём, дали воду в магистраль, нещадно насилуя насос старенькой
автоцистерны. Ну, с водой стало повеселее. Вскоре мы уже передали
локализацию, затем — и ликвидацию. Два часа жилы тянули, но таки потушили,
не допустили перехода огня на жильё. А сараи — ну, дрова купить всё же
легче, чем новую квартиру, правда?
Устали чертовски, хотелось пить, хотелось переодеться в сухое. Потому
процесс проливки решили ускорить: скрутить стволы да и шугануть из рукава
напрямую. И разбирать не надо — дровишки сами по «реке» поплывут. Они и
поплыли, разваливая заботливо сложенную поленницу, в середине которой,
тщательно укрытая от постороннего любопытства, пряталась захоронка на чёрный
день — двухсотлитровая бочка бензина, вздувшаяся уже до критического объёма,
— рвануть могла в любой момент. Мы два часа ходили в обнимку со смертью.
Есть такая команда — «Все стволы на меня!». Счастливец тот пожарный, кто
никогда её не слышал, трижды благословен тот РТП (руководитель тушения
пожара), которому за всю службу ни разу не пришлось произнести эти слова...
Мы все на том пожаре ходили ярко-красномордыми, разрисованными полосами и
пятнами копоти. Казалось, этот «загар» долго будет пламенеть на лицах. Глаза
отказывались верить увиденному: РПТ побледнел до синевы, отчего полосы
копоти на лице приобрели глубочайший угольный цвет. «Все стволы на меня!» —
эту команду выполняют рефлекторно, без раздумий. Наверно, это было зрелищно,
наверно, это и есть великая удача телеоператора — такая яркая феерическая
«картинка», когда в каждой капельке дрожит и искрится маленькая радуга...
Было не до красоты — я видел лишь перекошенное, искажённое дикой судорогой
лицо РТП и безобразно раздутую бочку, исходящую паром под перекрёстными
струями воды из пяти пожарных стволов. Мы не успели бы отскочить. Мы не
успели бы отодвинуть эту плотную массу зевак, которые с любопытством
наблюдали и комментировали. Нам всем хватило бы, рвани эта бочка... Это
только в кино непобедимый герой летит в отчаянно-красивом прыжке на фоне
огненного вала — рапидом снимают, с замедлением, нагнетают сладковатого
сиропного ужаса. Только не страшно это — в кино ведь всегда побеждает
«хороший парень», приземляется, эффектно кувыркнувшись, и бодрым шагом
отправляется спасать мир. В реале — долетели бы лишь обугленные окорочка. В
лучшем случае...
Наши ангелы в тот день не брали выходной — хватило воды охладить закипавший
бензин, взрыва не произошло. Хозяина заныканного дефицита отыскать не
удалось: никто не признал бочку своей. Мы собрали ПТВ и вернулись в часть —
переодеться в сухое и пообедать. Еда в глотку не лезла. Пили чай, курили и
молчали. Через час отправили отделение на поддежуривание — мало ли, могла и
разгореться где-нибудь недобитая искорка. Тлеющих угольков мы не обнаружили.
Как и бочки с горючкой. Нашёлся, значит, хозяин. Принял меры. Поди тут
докажи теперь что-нибудь...
За ангелов своих терпеливых мы обязательно принимаем по полной. Туго нам без
них было бы. А вот интересная хрень: в ангелов-хранителей мы верим как в
данность, порой критикуем их за раздолбайство (когда напарываемся на пожаре,
не фатально, но чувствительно), однако канонически верующих среди тушил я
чего-то не припоминаю. Не то чтобы мы отрицаем существование бога или
дьявола — просто кристальная вера воцерковлённого человека никаким боком не
совмещается с тучей наших суеверий. Вот в суеверия мы верим крепко: наши
приметы никогда не подводят. В последнюю смену перед отпуском никто не
станет чистить каску с боёвкой. После отпуска никто не выйдет на смену в
новой амуниции и уж ни за какие коврижки не наденет новые сапоги: накличешь
сложный пожар. Грамотный служака-водитель никогда не примет у коллеги не
отмытую после пожара машину. Если ты делился с пострадавшим своей маской, а
человек всё же не выжил, умер в больнице, — маску заменят, спишут, как и
краги, в которых таскал умертвия. Дурные затраты, скажете вы, да и говорите.
Толковый старшина пожарной части (как правило, сам из тушил, не получивший
на очередной диспансерной комиссии от медиков допуск категории 1 по
состоянию здоровья) имеет в кондейке свой «суеверный» запас.
Есть у нас безотказные благие приметы. Есть любимые сапоги, счастливые
каски, вещички-обереги. Друг мой, помощник начальника караула, старший
прапорщик (такие мужики, сорокалетние опытные тушилы, собственно, и являются
надёжным фундаментом пожарной охраны, особенно если начальник караула —
вчерашний лейтенант-выпускник), тушил как-то летнюю кухню на частном
подворье. То лето выдалось тоже сухим и жарким, дерево пересохло — к
прибытию подразделения кухня, как мы говорим, «стояла свечой». Газовый
баллон объёмом 50 литров, частично уже использованный (что только повышало
опасность взрыва), находился, как и положено, снаружи. Но при таком
значительном развитии пожара утешеньем это было слабым. Магистральную линию
тянули от реки, с пожарного пирса, метров 200 расстояние до горящей кухни. В
распоряжении лишь одна цистерна (вторая — на пирсе), от неё и подали два
ствола, воды достанет лишь минут на 5-7 работы. Тут важнее всего — принять
грамотное решение, наиболее эффективно распорядиться этими пятью минутами.
«Ствол — на баллон, ствол — на меня!» — скомандовал помначкара, друг мой
Сашка, и шагнул к баллону, натягивая вторую пару краг, чтобы не сжечь до
костей ладони. Трёх минут ему хватило, чтобы отсоединить уже слегка
«приварившийся» к арматуре редуктор. Катить горячий баллон нельзя — только
волоком тащить, предельно аккуратно, не трясти, дабы не нарушить хрупкое
равновесие внутреннего давления. Двое бойцов-ствольщиков сопровождали на
должном удалении, стараясь лить Сашке на руки. «Стволы на баллон, мудаки!» —
рычал прапорщик. Не до береженья ладоней, когда в любую секунду можешь
взлететь и рассыпаться по округе десятком фрагментов. (Неаппетитно — да
правда ведь.) Баллон был благополучно оттащен в дальний безопасный угол
территории. Тут и вода в цистерне закончилась, и лупанули тугие жгуты из
разветвления-рака от проложенной магистрали. И баллон остудили, и дом с
баней отстояли. Кухня, конечно, сгорела — тут уж ничего не поделаешь,
меньшим приходится жертвовать во имя большего.
Крепкая не по годам старуха-домовладелица всё это время стояла в дальнем
углу своего хозяйства, у забора, держа в раскрытых ладонях что-то
непонятно-тёмное, и сухие коричневые губы беспрестанно и беззвучно
шевелились. Сашка рассказывал, что ему, на удивление, было совсем не
страшно. И штанишка, что характерно, — не намокла, как это обычно случается.
Рефлекторно это случается. И практически у всех в подобных ситуациях. А тут
— и сухо и не страшно. И бабуля не истерит, не мельтешит, не указывает, в
обмороки не падает — стоит себе в уголку, шевелит губами. Спокойная...
Когда всё закончилось, когда разложили ПТВ по отсекам машин, скатали мокрые
рукава, перекурили, проплевались, просмеялись, Саня подошел к хозяйке, чтобы
записать необходимую информацию для составления акта о пожаре. (Пожар — это
не только боевая работа, это еще и хренова туча всяческой писанины.) Хозяйка
чётко и внятно отвечала на вопросы, а Сашку раздирало любопытство: что за
непонятный предмет у неё в руках? Почти чёрный, похоже, металлический,
толстый. Чуть меньше ладони размером... И интересно жуть как, и спросить
почему-то неловко. Когда Саня уже упрятывал блокнот с записями в карман
куртки, бабка, словно почуяв его невысказанный интерес, спокойно сообщила:
«Я молилась за тебя, сынок. За святое дело ты встал — да сохранит тебя
Господь в целости телесной, в покое духовном. Возьми-ко вот, на береженье».
И развернула тот непонятный предмет, что всё время держала в ладонях. Это
оказалась древняя медная икона-триптих, потемневшая до того, что
отштампованные лики с трудом угадывались. Бабка ловко отсоединила
составляющие и протянула Сашке среднюю часть триптиха.
— Спасибо, бабушка. Только к чему мне? Я ж даже и не крещёный, вряд ли
мне икона поможет.
— Благословение Господне поможет всегда, — убеждённо произнесла бабка. —
Нешто скажешь, не помогло нынче? — Саня припомнил и сухие штаны, и
отсутствие страха. И скорость, с которой потушили этот пожар. Покосился на
мирно лежавший в дальнем углу баллон. Всё свидетельствовало в пользу
бабулиной правоты и веры. Однако, предчувствуя жесточайшие насмешки,
которыми одарят его любопытно наблюдавшие за сценой сокараульники, Саня
сделал ещё одну попытку отказаться:
— Бабушка, иконка, наверно, старая, ценная. Ей лет сто, наверно. Я не могу
такую ценность принять. Да и вам она дорога, мне совесть не позволит,
нехристю.
— Иконке этой за четыреста годков, сынок, — спокойно парировала старуха. —
Наш род из каких только бед не выручала. И сейчас вот — выручила. Не гневи
Бога, прими, когда от души дар. Только чистить не вздумай — как есть, так
пусть и будет с тобой.
Сашка взял тяжеленький, тёмный, странно тёплый прямоугольник, положил в
нагрудный карман, поблагодарил неловко. Старуха с достоинством поклонилась и
троекратно перекрестила отъезжающие автоцистерны.
В дороге Сашкино второе отделение вдоволь нашутилось по поводу подарка. Друг
мой, вопреки обыкновению, не отругивался. Ребята вскоре перестали юморить —
не интересно, когда оппонент молчит. Зато в части, на пересменке, когда
сдавали дежурство, зубоскалили уже два караула. К Сашке намертво прилепилось
погоняло «Святой нехристь», со временем утратившее вторую часть. Кличка
Саню, честно говоря, подбешивала порой, потому он огрызался излишне резко.
Мол, лучше уж Святым ходить, чем Палёной жопой, как некоторые (ага, было
дело, было: попал боец под взрыв форсунки подогрева на участке
лесохимического производства, 400-градусным «утюжком» приласкала его
взрывная волна — боёвку вплавило в кожу, отдирали со спины под наркозом, а
прозвище на память осталось о том пожаре). Я вот, кстати, Генке слегка
завидую. У него эдакие фасонно-узорные ягодицы получились, не стыдно в бане
такой отметиной посверкать. А мне, когда мебельную фабрику тушили, обидней
всех не повезло. Рванула ёмкость с мебельным лаком, нас расшвыряло метров на
семь. Ну, кому лицо припалило, кто руку сломал, а меня с разгону шмякнуло о
створку заводских ворот, аккурат задницей на сварной засовище. С месяц
просидел на больничном: невозможно было на ногу наступить, седалищному нерву
хорошенько досталось. Да с полгода ещё прихрамывал на правую. Вмятина на
заднице, люмбалгия хроническая — тоже память, правда, не хвастанешь в кругу
коллег. Но и за то спасибо, что погоняло не прилепили, а то ходил бы с
какой-нибудь ахтунговой погремухой, типа «дырявой жопы»... Не, на фиг-на
фиг, лучше уж Палёная! Не говоря уж о Святом.
Иконку Сашка с дежурства домой принёс, показал жене. Любаня рассудила мудро:
мол, от доброй души даренное во благо и будет. И сама положила мужу во
внутренний карман камуфляжки, когда на следующее дежурство собирала,
старинную медную иконку. Лишь месяца два спустя подметили в части странную
закономерность: все три караула горят, как залеченные, по два пожара за
смену — обязательный минимум. А четвёртый, Сашкин, обходят пожары. Если и
выезжают из расположения части, то только на проверку исправности
водоисточников, объезд территории или поддежуривание после чужих пожаров, да
и на тех работать не приходится, не разгораются. Вот ведь чудо! И Сашкино
погоняло — Святой — приобрело другое звучание, уважительное. Начальником
части в те поры был пожарюга в третьем поколении, жестковатый, несуетный,
очень грамотный профессионал, не сентиментальный ни разу, но к суевериям и
приметам относившийся с должной почтительностью. Наполучавший «на коврах» у
начальства немало кренделей за возросшее количество пожаров, товарищ
подполковник подумал на досуге да и принял нестандартное решение: «одолжить»
Святого с оберегом во второй, самый напряжно работающий караул. Издал
соответствующий приказ и объявил на разводе: вот, мол, грешники, Святого вам
на оздоровление оперативной обстановки. Шутки не получилось: замученные
тушилы смотрели с надеждой. Смешно, но эти сутки они провели в расположении
части: не было пожаров.
Работать, пусть и временно, в чужом карауле — не сахар. Каждый караул — это
ведь семья, со сложившимися привычками, подначками и, самое важное,
устоявшимися рабочими «связками», когда не надо говорить, когда понимаешь по
жесту, по взгляду. Такие связи приказом не передаются, они шкурами палёными,
костями ломаными, связками рваными нарабатываются. В общем, кочевать по
другим караулам — неуютно, морально некомфортно. Пробовали иконку на разводе
передавать, как палочку финишную, на удачу — не работает! Только в комплекте
со Святым Александром. То ли так крепко было благословение бабкино, то ли и
правда намоленность иконы роль сыграла немалую, то ли этот оберег снимал
какой-то барьер в подсознании, даря повышенную ловкость, обострённость
реакции, но факт остаётся фактом: из таких ситуаций Сашка на пожарах
выворачивался без единой царапины, что это похоже было на чудо. А ещё —
благость свыше волной распространялась. И без иконки у друга моего лично им
спасенных людей было немало (а спасенных в составе звена я даже в расчёт не
беру), одних детишек — 15 душ мы к сорокалетнему юбилею Сашкиному насчитали.
А за последние шесть лет, перед уходом на пенсию, этот счёт возрос более чем
вдвое. Все, кого Саня вытаскивал, выживали, даже четырёхлетний пацанчик с
ожогом тела площадью 60 процентов. Медики считают эту травму несовместимой с
жизнью, а вот — выжил! И на благодарности Саня счастлив: когда провожали его
на пенсию, делали газету стенную, простыню такую в половину караулки. Из
личного дела отксерокопировали письма матерей, в которых просят начальника
части поблагодарить такого замечательного пожарника, да ещё в архивах
пропаганды порылись — надыбали стопку «заметок о нашем мальчике». Половина
газеты из этих благодарностей. Счастливый человек. За это мы тоже выпьем 17
апреля — за счастье, за удачу, за благодарность.
Я вот за 18 лет в пожарной охране ни разу персонального «спасибо» в свой
адрес не услышал. Грамотами от руководства, от организаций всяких-разных,
чьи объекты тушили успешно, от мэрии, от губернии, от министерства — хоть
квартиру оклеивай. Парадный мундир надеть не позорно, у меня там особо
уважаемый (понимающими людьми) знак ЛРПО («Лучшему работнику пожарной
охраны»), прежний ещё. Не новомодный — с факелом который, алый, а не
голубой. Часы у меня — наградные, почётные. Погоны нестыдные, статус
приличный. А вот... «спасибы» от тех, ради кого жилы рвём, ни разу не
довелось услышать. Не почтили такой наградой. Пустяк, да? А мне вот обидно,
даже по-детски как-то. Значит, искренне, если по-детски. И так же,
по-детски, хочется увильнуть он неприятного — от предпраздничного
журналистского десанта. У них, я понимаю, тоже работа. Им, я понимаю, тоже
погусарить, как и нам, хочется, фитиля ввернуть коллегам по перу, раскрутив
какого-нибудь старого тушилу на героический эксклюзив. Про награды их
интересует, про спасенных, про ощущения. Что я могу рассказать? Помню ли я
своего первого спасенного? Помню.
...Серые клочковатые сумерки — раннее утро такое, предснежное небо, набухшее
скорой метелью. Ветер переменный — дымный хвост мотается в разные стороны,
засыпая снег хлопьями тонкой сажи. Грязное покрывало на снегу, женское тело
на покрывале. На голове — колтун из опаленных, спиральками скрученных волос,
вспухшее лицо, приоткрытый рот забит рвотными массами. Мерзкий запах
перегара перекрывает все прочие запахи. Пьяная виновница пожара, нередкое
явление. Я не умею определять возраст таких пострадавших (до сих пор,
кстати, не научился). Но это и не важно. Не важно даже и то, что
самостоятельного дыхания и пульса у неё нет. Важно то, что «скорая» прибудет
не скоро: только выехала бригада, по нашим дорогам минут двадцать плюхать —
и то в случае, если водитель хорошо знает район и сможет выбрать короткий
путь. А я вот вытащил такую карту: «клиническая смерть». Но клиническая
смерть — это не пресловутый «экситус леталис». У пострадавшей ещё активно
реагируют на свет зрачки — я уже приподнимал веки, светил фонарём. Я вытащил
— мне и откачивать, другие заняты. Это сейчас в нашей экипировке есть
спецприспособления для искусственной вентиляции лёгких. Тогда качали
дедовским способом, рот в рот. Куском бинта вычищаю рвотные массы из полости
рта, насколько смогу дотянуться пальцем, перекидываю тело через колено,
стараясь вытрясти как можно больше вязкой дряни, забившей гортань. Ну,
отрываю ещё кусок бинта, сворачиваю втрое, накидываю на её губы и...
«вдо-о-ох»...раз-два-три-четыре (ритмично жму на грудину, делая непрямой
массаж
сердца)...«вдо-о-ох»...раз-два-три-четыре..«вдо-о-ох»...раз-два-три-четыре...
Господи, сколько я могу ещё выдержать? Желудок подпирает горло так, что я с
трудом проталкиваю воздух в собственные лёгкие. А мне ещё в её лёгкие воздух
проталкивать надо. Как я ненавижу эту пьяную клинически мёртвую бабу и
черт-те где застрявшую «скорую»!
— Молодца, молодца, — слышу я сквозь вату одобрение старшего помощника
начальника штаба пожаротушения. — Пульс редкий есть. Качай, качай — сейчас
пена должна появиться.
— Я н-не могу-у больше, — с трудом подавляя спазм, мычу я.
— Можешь! Давай-давай, сейчас я тебе помогу, минутку подержись. — И
исчезает. Может, на минутку, мне кажется, на целую вечность...
...«Вдо-о-ох»... раз-два-три-четыре... «вдо-о-ох»... раз-два-три-четыре...
Точно — появилась пена... всхлип какой-то невнятный... Не могу я больше!!!
Мягкая сила ненавязчиво перемещает меня вбок куда-то, я упираюсь ладонями в
стену дома, слышу «молодца, дышит твоя крестница» — и меня начинает трепать
жестокая рвота. Я стою, нелепо раскорячившись, упираясь в стену, и извергаю
с каждым выдохом фонтаны кисловатой горечи. Нет никакой радости, гордости
никакой нет — за возвращённую жизнь. Нет и стыда — просто безудержная рвота.
— Работнички чёртовы! Алкашня грёбаная! Ни стыда ни совести, понажрутся до
усрачки, твари... За что вам только зарплату платят, да вас, скотов, сажать
надо за пьянки!
Вы думаете, это соседи по адресу виновников пожара? Хрена. Это я — пьяная
скотина, блюющая вместо того, чтобы героически тушить. Я отлепляюсь от
стены, делаю шаг — я сейчас скажу этой женщине, что она ошибается, что...
очередной фонтан вылетает чуть не на полметра... Женщина брезгливо
отскакивает, продолжая матерно критиковать меня в частности и всю нашу
службу в целом...
Что, вот об этом рассказывать любопытным журналистам? Да я скорей удавлюсь.
Или вот тоже — любимый вопрос: «А о чём вы думаете, когда человека
спасаете?». Хм... Я не думаю, я Киплинга декламирую.
День-ночь, день-ночь.
Мы идём по Африке.
День-ночь, день-ночь.
Всё по той же Африке.
И только пыль— пыль-пыль
Из-под шагающих сапог,
И отдыха нет на войне...
И вот этот куплетец гоняю, гоняю по извилинам... пока не сменит меня
«скорая», или пока не задышит самостоятельно мой очередной крестник. Этот
ритм идеально подходит к циклу первичной реанимации. И отвлекает от рвотных
позывов. Меня мутит как в первый раз. Только когда детей откачиваю — не
выворачивает. Но Киплинга всё равно декламирую. Тот ещё реаниматолог,
Киплинг-то...
Ещё один бородатый боян: «Мальчики по вызову. Круглосуточно. Звонить 01». И
песня есть с такими словами. Правда, называется «Первый поцелуй», но мы
регулярно нарушаем авторское право. Автор на нас не сердится — наш человек,
заместитель начальника отдела службы и подготовки личного состава.
Единственная в России женщина на традиционно мужской должности в пожарной
охране. Мы похожи с автором, под копирку буквально. Её тоже мутит в процессе
реанимации, иначе она не смогла бы написать так:
Выдох-вдох делил ты поровну...
Вот, изрядно запоздавшая,
Твоего увозит «скорая»
На леченье пострадавшего.
И до фильтра, в три затяжки, комком,
Сигаретой причаститься спешишь,
Чтобы с губ скорей стереть табаком
Той, другой, прикосновенье Души.
А над городом плывут облака...
И собратья по профессии
Поднесут тебе водяры стакан —
Для душевной дезинфекции...
Профессиональные поэты и композиторы пишут, конечно, песни о пожарной
охране. Только мы не поём эти песни. Они слишком красивые. Слишком плакатные
мы герои в этих идеально выстроенных, «идеологически правильных»
произведениях. А мы не герои. Обычные мужики, в меру пьющие, не в меру порой
матерящиеся, с чувством юмора, с материальными проблемами, с сорванными
спинами, с нервами потрёпанными. И мы очень привязаны к своей работе.
Несмотря на регулярный адреналиновый передоз, на ломовую моральную и
физическую усталость, мы очень ценим свою профессию. За то, что только тут
мы каждой клеткой уверены, что рядом идущий не предаст, не бросит; сжигая
руки, будет держать веер водяной защиты, пока не минует опасность.
Может, просто острее мы чувствуем на решающем направлении,
Что иная цена назначается, что чужой не бывает беда.
Мы не то чтобы люди особые — это просто такая профессия,
Что, единожды будучи избранной, забирает тебя навсегда...
Просто как всё... ни тебе пафоса, ни тебе героики — обыденность. Вот
такие песни мы и собираем по всему пожарному Интернету, обмениваемся с
коллегами, сливаем на диски и слушаем на своих посиделках. И подпеваем.
Потому что в этих безыскусных словах и живёт правда о нас, круглосуточных
мальчиках по вызову.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
