|
|
Газим Шафиков
Две жены Салавата
Повесть-легенда
1.
Кто посмеет утверждать, что в ту пору этой песни еще не существовало? Что
она родилась значительно позднее и совсем в другом регионе башкирской земли,
чуть ли не на самой южной его оконечности, где протекает светлая река Сакмар
и курятся в почтительном отдалении извилистые гребни Ирендыка. Но разве эта
песня, вырвавшись из чьей-то певучей гортани, не могла в короткое время
перенестись на берега северной Юрюзани и зазвучать в устах не менее
прелестных девушек, нежели сакмарские, и, может быть, в каком-то совершенно
новом обрамлении, ибо все башкирские песни, как, может быть, и все земные,
имеют свойство трансформироваться и видоизменяться в зависимости от
импровизаторского мастерства исполнителя, и даже под воздействием иного
диалекта языка. Но одно было несомненно: песня та везде и всюду сохраняла
свою первородную прелесть.
Вот так же свежо и чуть-чуть диковинно звучала она и в исполнении этой
девушки шестнадцати лет с длинными черными косами, почти стеклянно
отливающими на солнце, которое ослепительно сияло на совершенно чистом, без
единого облачка, небе, отчего казалось, что во всем мире царит благостная
светлынь и покой. Девушка неторопливо брела, утопая в высокой, пахнущей
цикорием и сладкой медуницей траве, и пела эту новую для нее песню
вполголоса, предвкушая сладость скорой встречи и не скрывая переполнявшую ее
радость. Даже неумолчный звон цикад не мог приглушить ее слегка вибрирующий
голос, то вдруг безудержно взмывающей ввысь, то трепетно ниспадающий, как
водопад Гюльбика, что неподалеку от их кочевья, куда она нередко ходила
вместе со своими наперсницами и они устраивали там то веселье, то
задумчиво-тихие хороводы, осыпаемые брызгами водопада, сыплющимися с
высокого бурого утеса и стеклянно разбивающимися внизу на тысячи и миллионы
радужных осколков.
Девушка не спешила, хотя ей не терпелось ринуться бегом к месту их тайной
встречи. Ей хотелось продлить радость ожидания, и она готовила себя к
ответным куплетам, которые зазвучат где-то впереди, может быть, вон за тем
бугорком, поросшим кустами можжевельника и шиповника. Только тише! Только не
проявлять своего нетерпения. Только соблюсти приличествующую ей выдержку и
меру гордости...
На круглом озере четыре утки,
Стреляй, мэргэн, не медли ни минутки!
Мой чернобровый, гордый сокол мой,
Пусть сердце успокоится твое;
Встает заря над кромкою лесной —
Пора нам расставаться, милый мой.
Но почему расставаться, когда они еще не встретились и руки их не
коснулись друг друга? Но это — в яви. А в песне они уже прощались и никак не
могли покинуть друг друга и потому искали любой повод, чтобы растянуть
минуты свидания. И что тут могло быть лучше, кроме той самой песни, которую
они пели друг для друга?
На круглом озерце четыре утки,
Поверь: не буду медлить ни минутки.
Ах ты, рыжеволосая моя,
Ты, как зарница эта, хороша.
Пусть ярче разгорается заря,
Горит неутоленная душа.
Она зазвучала как раз в тот момент, когда девушка закончила свой куплет и
остановилась, предвкушая ответ и жадно выискивая в кустах и густо
возносившейся траве фигуру певца, прекрасно сознавая при этом, что он не
появится до тех пор, пока не допоет свою часть песни, как бы испытывая
терпение девушки. Она, привыкшая к этой его незатейливой уловке, молча
ждала, водя вокруг ярко заблестевшими глазами. Но как он умел это делать?
Как достигал того эффекта, что она до сих пор ни разу не могла сразу
угадать, где именно он находится и откуда ждать его появления с последними
нотами песни? Вот и теперь она растерянно и нетерпеливо водила по сторонам
взглядом и внимала угасающему голосу егета. И появился он совершенно не там,
откуда она его ждала, и быстро зашагал в ее сторону, протягивая вперед руки.
Она тоже вскинула руки, но они лишь коснулись друг друга кончиками пальцев и
замерли, не сводя глаз друг с друга. В порыве он хотел обнять ее за плечи,
но она стремительно отступила назад, как делала это каждый раз, когда он
забывался и простирал руки дальше положенного, и он покорно опускал их, не
сводя горящего взгляда с ее ответно пылающих глаз.
— Ну что? За тобой никто не следил? — привычно спросил он.
— Я выскользнула из дома, как змея. Даже наш пес Юндуз не успел за мной
увязаться.
— Говорят, к вам зачастили сваты?
— А мне какое дело? Я не замечаю, кто приходит в наш дом.
На лице егета вспыхнул румянец удовольствия.
— Я сочинил о тебе стихи. Прочитать?
— Прочти.
Он почему-то отвел глаза в сторону и продекламировал скороговоркой:
Ах, Гульбазир, ты гурия земная.
Твои глаза — что звезды в небесах.
Твои объятья — как ворота рая;
Я б утонуть хотел в твоих глазах.
— Ты это действительно сам сочинил?
— Будто не знаешь, что я сочиняю стихи. И не только стихи, но и песни.
— Значит, правду говорят, что ты сэсэн?
Егет засмеялся.
— Ну что ты! Сэсэн — это мудрец. Если он сочиняет — значит на века. Для всех
других поколений.
Вдруг он снова засмеялся.
— Ты чего? — удивилась девушка.
— Так, вспомнился один случай. Дело в том, что в соседнем медресе нас учил
один хальфа по имени Шамун. Он заставлял нас учить суры Корана. Мы заучивали
эти суры и потом пересказывали их на нашем языке. То есть давали им
истолкование. Он сказал мне: «Прочитай и истолкуй мне четырнадцатую суру».
Но к тому времени я знал все суры, и мне было скучно давать истолкование
хотя бы одной из них. Вместо этого я прочитал ему наизусть кусок из
«Урал-батыра». Как раз то место, когда Урал говорит Хумай о своей к ней
любви.
— Ты хочешь прочитать мне это место? — спросила девушка.
— Я мог бы, — засомневался егет. — Но это очень длинно.
— Правильно, не надо ничего читать, — послышался слегка скрипучий мужской
голос за спиной девушки, и она, вскрикнув, отпрянула в сторону.
— Атай, ты что, следил за мной?
— Значит, правда, что ты встречаешься с этим егетом вдали от родительских
глаз? — вместо ответа гневно произнес высокий мужчина, окруженный
несколькими парнями.
— Разве я совершила какое-нибудь преступление? — пролепетала девушка.
— По-твоему, это не преступление — устраивать тайные свидания с чужими
парнями? — Мужчина поиграл кнутом, который держал в руках, потом одним
движением сунул его за голенище правого сапога. — Может, ты хотела с ним
сбежать?
Было видно, как краска возмущения загорелась на щеках егета. Он сделал шаг
вперед и произнес возмущенно:
— Я не чужой. И вы меня хорошо знаете, Колой-агай. Я сын вашего боевого
товарища Юлая Азналина.
— Да, я знаю, — спокойно ответил Колой. — Но я знаю и другое: то, что в
детстве ты был обручен с дочкой Сагынбая Зулейхой. Разве не так?
При этих словах девушка удивленно повела взглядом в сторону парня.
— Я слышал про такое от своих родителей. Но я был тогда так мал, что почти
ничего не помню. Я ничего не соображал. Разве я мог запретить им заставлять
меня надкусывать мочку уха такой же несмышленой девочки?
Колой недобро усмехнулся.
— Не такой уж ты был несмышленый, чтобы не помнить подобных вещей. Тебе
тогда было шесть лет.
— Откуда вы знаете? — воскликнул егет. — Вы что, были тогда с нами вместе?
— Но ведь ты сам говоришь, что мы с твоим отцом были боевыми товарищами.
Сражались на войне рука об руку.
— Что же вы... — начал было егет, но девушка вдруг воскликнула возмущенно:
— Этого не может быть!
— Нет! — в свою очередь почти крикнул егет. — Я сказал своим родителям, что
отказываюсь от того, что они тогда со мной сотворили.
— И что они тебе на это ответили? — как-то самодовольно спросил Колой.
Ответ дался егету с трудом:
— Они сказали, что это — воля Аллаха, и никто не имеет права преступать
законы шариата.
Девушка закрыла глаза руками и произнесла отчаянным голосом:
— Боже мой! Ты все это знал и ничего не сказал. Знаешь, кто ты такой? Лгун!
Лгун!
Она сорвалась с места и понеслась прочь. Парень бросился было за ней, но
люди Колоя преградили ему путь. Не задумываясь, он расшвырял их и, догнав
девушку, остановил ее, взяв за плечи.
— Как ты можешь так говорить? Разве ты не понимаешь, что я тогда ничего не
сознавал? — горячо заговорил он. — Разве я мог знать, что когда-нибудь
встречу тебя?
— Ты должен был сразу мне во всем признаться. Ты хотел меня обмануть. Или ты
полагал, что я пойду к тебе второй женой? Нет, не приходи сюда больше! — и
она убежала не оглядываясь.
Постояв некоторое время, парень уныло вернулся обратно, ни на кого не глядя.
Колой заговорил неожиданно сочувственным тоном:
— Мне жаль, что все так вышло. Но теперь, я думаю, ты сам все понял. Между
прочим, сейчас в моем доме находятся сваты катайского ахуна Биккужи.
— Ахуна Биккужи? — егет вновь сделал порывистое движение, словно собираясь
бежать вслед за девушкой, но не без труда унял свой порыв.
— Ты еще очень молод, — примирительно промолвил Колой. — Всего на год старше
моей дочери. Мне нравится твоя горячность. Твоя сила. Но, как бы ни было,
моя дочь не для тебя. Я давно обещал ее тому ахуну. И я хочу, чтобы ты
больше не появлялся в моих владениях. Не морочил голову моей дочери. И тогда
мы останемся с тобой... с твоим отцом в добрых отношениях.
С этими словами он зашагал прочь, оставив парня в печальном одиночестве.
Помертвевшие губы егета бессвязно шептали: «Ахун, говоришь... катайский...
Богатей... Ну что ж... Что ж, пусть будет так... Посмотрим...»
Когда Колой удалился прочь вместе со своими людьми, егет упал на траву и
пролежал так почти полчаса, не сводя глаз с голубого неба, которое
постепенно стало задергиваться вначале белесыми, но затем все более
темнеющими облаками. Это происходило так стремительно, что лежащий на земле
егет не успел заметить, как скрылось за набежавшими тучами только что
ослепительно сверкавшее солнце, поднялся ветер, который усиливался с каждой
минутой, принося с собой пыль и мелкий мусор. Только тогда он поднялся с
места и увидел, что северная сторона неба грозно темнеет и там клубятся
тучи. Не успел он подивиться столь неожиданной перемене погоды, как совсем
неподалеку сверкнула молния, грянул гром и крупные капли дождя гулко упали
на сухую землю. Начинался неудержимый летний дождь, быстро перешедший в
град, и весь мир помутнел перед глазами. Егет бросился к ближайшему леску,
чтобы укрыться под первым попавшимся деревом. Но в это время именно из того
леска выбежал какой-то оборванец средних лет, по всему, русский, и, увидев
парня, на миг замер в растерянности, не зная, что предпринять. Лицо его было
обвязано черной тряпкой, прикрывающей нос. Было видно, что он еле держится
на ногах, в глазах сквозили то ли злоба, то ли отчаяние. Он затравленно
оглядывался по сторонам, но, видимо поняв, что скрыться негде, кинулся к
егету, пытаясь усмирить свое смятение.
— Эй, парень! Где тут можно спрятаться? — спросил он, задыхаясь и продолжая
повсюду рыскать взглядом. — За мной гонятся, схватят — убьют.
— Ты кто? — спросил егет и в ту же секунду услышал где-то неподалеку мужские
голоса, пронзительные крики и конский топот. Мужчина весь сжался и тоже
закричал, видимо, не в силах сдерживать своего нетерпения и отчаяния:
— Я свой! Понимаешь — свой! Спаси меня, век буду помнить...
Егет быстро огляделся по сторонам, соображая, куда лучше податься вместе с
этим оборванцем, и тут же вспомнил, что по левую сторону начинается глубокий
глухой овраг, заросший лебедой и крапивой. Он, словно клещами, схватил за
руку незнакомца и потянул его в сторону оврага:
— Пойдем! Иди за мной, не отставай!
Тот согласно закивал головой и последовал за своим спасителем.
II.
— К тебе пришел какой-то бродяга, — как бы на ходу бросила мужу жена
старшины Юлая Азнабика.
— Что еще за бродяга? — недовольно откликнулся из юрты старшина. Он был не в
духе. Все мысли его были о сыне, и ему не хотелось отвлекаться на каких-то
проходимцев-бродяг.
— А ты выйди, посмотри, — неожиданно потеплевшим голосом промолвила
Азнабика, и тому пришлось поневоле выбраться наружу.
— Бэй, бэй, бэй! Никак Баик? — воскликнул он, увидев неподалеку от своей
юрты высокого худого человека с рано поседевшими волосами и бородой. —
Здравствуй, курдаш, какими судьбами? — и он пошел к гостю с протянутыми
вперед руками. Легко пожав двумя ладошками сухие кисти рук Баика, он положил
руку на его плечо и сделал приглашающий жест: — Ну, чего стоишь как
неродной? Проходи.
— Нет, Юлай, в шелковых шатрах мне не место. Позволь-ка присесть на эту
траву, ноги не держат.
— Какие еще шелковые шатры? — рассердился Юлай. — Как я могу усаживать тебя
на землю, когда рядом мой кош?
— Ладно, успею и туда, — махнул рукой Баик и уселся на зеленую траву, с
удовольствием вытянув ноги. — Вот он, рай земной! Вишь, трава — что тебе
персидский ковер.
— Ну ладно, не хочешь в юрту — сиди здесь. — Старшина отыскал глазами жену и
громко велел: — Азнабика, вели подать нам кумыса.
— Атак, атак! — всплеснула руками та. — Проходите в юрту, я занесу туда и
еду, и кумыс.
— Неси сюда, — махнул рукой старшина. — Гостю нравится на свежем воздухе.
Через несколько минут Азнабика разостлала дастархан прямо на траве и
поставила на него жбан с кумысом и пиалы.
— Если это для меня, зря трудитесь. Я давно уже привык не есть, не пить. Так
легче носить косточки по миру.
Но Юлай уже наливал в пиалы кумыс и выговаривал своему гостю.
— Ты что, на тот свет собрался? Успеешь. Или дом старого друга стал для тебя
чужим? Откуда путь держишь?
— Куда ноги несут, туда и я за ними. На этот раз, как видишь, к тебе
занесли, — откликнулся гость, не прикасаясь к кумысу. — Давно убедился, что
земля круглая, куда ни пойдешь, снова на то же самое наткнешься. Вот опять
меня нелегкая к тебе принесла. И не для того, чтобы на тебя лишний раз
посмотреть да на егета твоего полюбоваться. Веришь или нет, а молва о нем
давно перешагнула через твой аймак. От кого только я о нем не слышал: и с
медведями один на один сражается, и на боярских людей нападает, лес им не
дает вырубать... И всякие прочие штуки проделывает, так что захотелось мне
на него хотя бы одним глазком взглянуть. Неужто это тот самый пострел, что в
ту пору, когда мы с тобой при Батырше от карателей скрывались, еще на
карачках ползал? Помню, как ты то и дело заводил о нем разговор да все
порывался домой податься, чтоб на него хоть издали посмотреть. Я тебя тогда
еле удерживал.
— Да, было такое, — почему-то помрачнев, подтвердил Юлай. — Радовал меня
своим умом, и сметливостью... Да так, что когда нас Белая царица простила и
отправила на прусскую войну, я ему свою печать оставил.
— Но ведь это же здорово! — воскликнул Баик. — Значит, слухи о нем не
шальной ветер в людских ушах.
— Так-то оно так... — как-то неопределенно протянул старшина. — Да вот
хулиганить он стал с этими рубщиками леса... С твердышевскими, говорю,
людьми. В последний раз устроил на них набег вместе со здешними егетами.
Говорят, крепко их там поколотили, да потом бежали кто куда.
— Выходит, и тут не погрешили против правды.
— Этим-то егетам что — они вернулись к своим, и никто не знает, кто они и
что... А вот мой... Его они сразу выделили. Что ни говори, сын старшины...
— Так где же он, твой мститель? — даже слегка приподнялся с места Баик. —
Позови его, я хочу с ним поговорить.
— В том-то и дело, что после того случая он как сквозь землю провалился, Ни
слуху, ни духу.
— Ну и молодец твой сынок! — восхищенно произнес Баик.
— Да ведь ты не знаешь, что человек ко мне явился: губернатор, говорит, меня
к себе в Оренбург вызывает. Я думаю: все из-за его шалостей. А ты говоришь:
молодец! Понимаешь, он сбежал, я же теперь в Оренбург топай.
— Давно ли тебе нравится, что этот окаянный бояр твой лес вырубает? —
укоризненно изрек Баик. — А то, что сыну твоему семнадцать лет, забываешь? У
него же в груди не сердце — пожар. Или у тебя камень там с некоторых пор
поселился?
— Ладно, ты хоть меня не изводи упреками. На слова я и сам мастер.
Он сделал паузу, нехотя глядя на жену, которая возилась возле аласыка*,
выжимая из айрана курут. Затем продолжал невеселым голосом:
— Думал я, что после той прусской да медали из царских рук заживем как люди.
Будь проклят день, когда я вручил ему печать старшины. К тому же спутник мой
по войне Колой за что-то на меня осерчал. Как с войны вернулись — носа не
кажет. Тоже, небось, из-за моего разбойника. Он такие дела близко к сердцу
принимает. Боится милость царицы потерять. Да и с Твердышевым, говорят, в
последнее время снюхался: свой лес ему за бесценок продал.
Баик вдруг поднял свою чашу и жадно выпил кумыс до дна.
— Отменный кумыс! — крякнул он с удовольствием. — Мастерица у тебя жена.
— Да-а... Мастерица-то мастерица. А что если я тебе скажу, что мы с ней
немедля должны ехать за дочерью Сагынбая Зулейхой? Твоя мастерица
настаивает.
— За какой еще Зулейхой? — удивился Баик.
— Да той, которой мы нашему сыну еще в детстве мочки ушей дали покусать.
Миновали все сроки, а жениха и след простыл. Говорят, Сагынбай грозится
привезти сюда свою дочку и тем самым ославить нас на всю округу.
—————————
* Аласык — летняя кухня.
— Этим он только себя ославит, — задумчиво произнес Баик. — Да, много у
тебя забот, курдаш. Но разве они сравнятся с бедами твоего народа, старшина?
С каждым годом наместники царицы безжалостно повышают налоги. Теперь стали
наши земли за бесценок скупать. Заведут дружбу... вон как с твоим Колоем...
Подарками пустыми обложат, дармовой водкой напоят — вот твоя земелька им в
руки и плывет. А строптивых на каторгу отправляют. И Салаватку твоего давно
бы схватили да в Сибирь сослали. Имя твое пока выручает. А ты сердишься на
него за то, что он терпеть такого безобразия не может. Говорят, этому
Твердышу царица сама отряды солдат присылает. Он старается строптивость твою
укротить. Так что, курдаш, твой сосед Колой тебя предал. А ведь другом по
войне был, вместе, рука об руку сражались.
— Я вижу, что ты явился сюда соли на свежие раны подсыпать. А они у меня и
без того ноют. Уж лучше, сэсэн, тебе дальше путь свой продолжить. Не
обижайся, это не сердце, а пустой язык мой глаголет. И вот что скажу тебе,
курдаш: если ненароком встретишь моего наследника, не морочь ему голову
своими наставлениями. Она у него и без того всем этим набита.
Баик послушно поднялся и как бы про себя пробормотал:
— Вот так и черствеют души отважных мужей. — Он собрался было уходить, да
приостановился и произнес как бы между прочим: — Говорят, в оренбургских
степях некий царь Петр Федорович объявился. Тот самый, которого убитым
считали. Он беспощадно вешает богачей и помещиков и раздает землю беднякам.
К нему стали присоединяться всякие народы... Да и наши, башкиры.
— Иди, иди, курдаш, — замахал руками старшина Юлай. — И не вздумай заводить
эти речи среди наших людей.
Когда Баик ушел, Юлай медленно зашагал возле своей юрты, в сердцах
приговаривая: — Нет, этих сэсэнов не переделаешь. Сколько народу отправилось
на тот свет из-за их длинных языков! Неужто Аллах допустит новое выступление
против властей?
Он не заметил, как из-за юрты появились два солдата с винтовками и
направились прямо в его сторону.
— Ты будешь хозяин этой юрты? — спросил один из них.
— Вы... вы... — растерялся Юлай. — Что случилось?
— Скажи, не появлялся тут... м-м... такой бродяга? Оборванец с черной
повязкой на носу.
— Еще чего не хватало! — придя в себя, возмутился Юлай. — Я старшина Юлай
Азналин. Как ты смеешь задавать мне такие вопросы?
— Гдядь, как он разговаривает! — прыснул второй солдат. — Тоже мне, старшина
вонючий. Важная птица! Отвечай, когда тебя спрашивают.
В это время невесть откуда возникли два человека, в одном из которых Юлай
моментально узнал Салавата, а вторым был как раз тот человек, о котором
спрашивали эти солдаты, ибо на носу его была черная повязка. Не успел он и
слова произнести, как Салават вместе со своим спутником обезоружили солдат и
связали им руки за спиной веревками. После этого Салават подошел к Юлаю и
горячо заговорил:
— Атай, прости меня за все. Я сейчас уезжаю. Прибуду при первой
возможности... — И тут же, повернувшись в сторону солдат, произнес
совершенно другим, приказным тоном: — А ну, шагайте отсюда! Да скорее,
скорее! Иначе уложу вас на месте из ваших же винтовок.
Солдаты, не оглядываясь, рванули туда, куда им указал этот безумный
башкирский егет.
В это время подбежала Азнабика, причитая: «Сынок! Сынок! Куда же ты опять?»
— Не плачь, мама, я скоро буду! — бросил Салават и исчез вместе со своим
безносым спутником.
Юлай неподвижно стоял на месте и молча наблюдал за всем тем, что происходило
перед самым его носом. Затем пробормотал с неприязнью:
— У, старый вещун! Накаркал тут и ушел. Вот тебе результат.
— Ты это о ком? — спросила Азнабика.
— Да все о нем! О ком еще... О Баике. Прыток больно...
III.
Они бежали лесными зарослями, то низко пригибаясь к земле, то прячась в
густом кустарнике. Время от времени различали топот лошадиных копыт и
визгливые мужские голоса, которые вдруг исчезали, и было непонятно, потеряли
преследователи их след или сами притихли, угадав, в какую сторону они бегут.
Непривычный иметь дело с винтовкой, Салават обронил ее на бегу, но
возвращаться не стал, так что у них осталось одно оружие на двоих. Но и его
спутнику винтовка была только обузой, стрелять из нее было безумием: это
значило только обнаружить себя, а сопротивляться было глупо. И тогда он,
взмыленный от усталости и задыхающийся от долгого бега, махнул рукой,
спрятал лишнюю ношу в большое дупло корявого дуба, надеясь отыскать ее
позднее, когда возникнет возможность. Впрочем, ему, беглому работному
человеку, куда сподручней была какая-нибудь дубина или крепкий кол, которым
он орудовал куда более ловко, нежели солдатской винтовкой. К тому же он
понимал: с этим юным башкирским егетом он не пропадет, ибо тот знал
местность как свои пять пальцев, и теперь, видно, выводил его туда, где их
сам черт не отыщет — подальше от заселенных мест и проезжих дорог, в глушь
здешних лесов, куда их преследователи по доброй воле ногой не ступят. И одно
было невдомёк русскому беглецу, почему этот егет все время бежит вместе с
ним, когда мог бы просто указать путь, по которому следует уходить, — и дело
с концом. Но парень не только не оставляет его, а подговаривает обезоружить
солдат, и захватить их винтовки, и бежать дальше, словно и сам беглец.
Чудно!..
Но вот они оказались в глухом логу, на дне которого с тихим журчанием
текла вода. Егет остановился и с каким-то странным выражением взглянул на
своего спутника.
— Здесь можно не бояться, — сказал он, отирая рукавом пот с лица. — Ну как,
бачка, устал мал-мала? — и он неожиданно рассмеялся, блеснув белыми крепкими
зубами.
— Скажешь тоже: «мал-мала», — не без труда усмехнулся спутник. — Давай-ка
лучше знакомиться. А то столько уже протопали, а так и не узнали, кого как
зовут. — И он протянул большую, темную, в толстых прожилках руку: —
Афанасием меня зовут. Афанасий Тимофеич. А так, между собой, — Хлопуша. Так
что для простоты так меня зови: Хлопуша. Сподручней будет.
— Салават, — все с той же веселой смешинкой произнес егет.
— Салават... — протянул Хлопуша. — Знакомое имя. Ты чей будешь-то?
— Помнишь ту юрту, где мы солдат связали?
— Ну как не помнить! — воскликнул Хлопуша. — Важная юрта. Да и хозяин ее
важная птица — вона как одет.
— Это мой отец. Старшина Юлай Азналин, понял?
— Старшина?! — Густые брови Хлопуши сами собой вздернулись вверх. — Он твой
отец?
— Чего удивляешься?
— Как не удивляться! — хлопнул его по плечу Хлопуша. — Чего же ты со мной,
а? Али совершил что?
Веселое, почти безмятежное лицо его юного спутника вдруг переменилось,
словно на него пала ночная тень.
— Про бояра Твердышева слышал? — спросил он неожиданно озлобленным голосом.
— Того, что лес наш рубит… Целое войско солдат при себе держит. Говорят,
завод на нашей земле хочет строить...
— Ну как не слышать. Дурная слава о нем по всему Уралу идет. Он не только у
вас рубит деревья, а и туда, выше, к Симу. Я еще в дальних рудниках про него
слышал. Ну так что же, Твердышев этот?
— Напали мы на него... вместе с другими егетами. Вот с тех пор я домой не
возвращаюсь. Не хочу отца подводить.
— Вон оно что-о! — протянул Хлопуша. — Тогда все понятно. А заглянул тогда
зачем?
— Чтобы знали: живой я. Не думали, что помер.
— Ну-ну, — одобрительно кивнул головой Хлопуша. — Добре, хлопец, что и об
этом подумал. Мал, да удал. Выходит, повезло мне с тобой. Такого попутчика
встретил.
— Не знаю, — несколько смущенно произнес Салават. — Я мог бы и там найти где
укрыться. Да потянуло меня за тобой. Мир захотел увидеть. Подальше от
отцовской юрты быть.
— Вот-вот! — обрадованно воскликнул Хлопуша. — Я и говорю: повезло мне на
старости лет.
— Старости? — подозрительно сощурил чуть косоватые глаза Салават. — Ты
старый?
— Да не старый я еще... Чуть больше тридцати. А вот поковыряйся-ка под
землей в железном руднике с мое — на двадцать лет старше смотреться станешь.
Или ноги раньше времени протянешь. Эх, брат, сколько там наших ногами вперед
вытащили — это только один я да господь Бог знает.
— Ты что же, бежал?
— Если бы не так, то и не был бы я теперича рядом с тобой.
— И куда же ты теперь? Если не секрет...
— Не знаю. На родину, думаю, в степи свои. Земля большая, куда-нибудь да
приткнусь. Только место такое найти нужно, где бы не захомутали меня
сызнова. Недаром говорят: Расея велика, а иттить в ней некуда. — Он
погрустнел и стал глядеть куда-то в сторону, словно бы стараясь выискать
глазами то самое укромное место, где можно спрятаться от судьбы. — А ты
сам-то? Далеко ли навострился?
— Видно будет, — уклончиво произнес Салават. И ему тут же вспомнилась дочь
Колоя, зазвучал в ушах ее журчащий, как этот ручеек, смех, звонкий голос,
струящийся из высокой девичьей груди, и ему стало не по себе. От кого он
бежит? На кого хочет оставить свою любовь? На катайского ахуна? Может быть,
у него с отцом Гульбазир уже все сговорено и он собирается увезти ее в свои
края? От этой мысли у Салавата похолодело в груди и голова налилась жаркой
кровью. Можно сказать, он собственными руками отдал ту, которую любит, в
руки какого-то толстого борова. А может, ее отец его просто-напросто обманул
и никакого катайского ахуна нет и в помине? А он развесил уши, как осел...
Салават закрыл глаза, и перед ним сразу же всплыла Гульбазир, глядящая на
него с немым укором. Ему стало не по себе. Он и сам не заметил, как
застонал, мотая головой из стороны в сторону. Хлопуша не без удивления
взглянул на него и тихо присвистнул:
— Ты что, парень, никак плакать собрался? Стосковался, видать, по своим, по
батьке с маткой, а? Али по крале какой? Дело известное, молодое.
Салават вспыхнул от стыда и неловкости: еще не хватало, чтобы этот беглый
урус насмехался над его глубоко скрытыми чувствами! Он почти брезгливо
отбросил руку Хлопуши, которую тот положил на его плечо, и в это время
увидел, как по земле проплывает большая, распластанная на две стороны тень.
По ее очертаниям он сразу же признал беркута. Быстро взглянув на небо, он
действительно увидел над самой головой медленно парящую птицу, и ему сразу
же вспомнилась другая картина. Однажды на охоте он увидел в небе вот такого
же беркута, вокруг которого суетились малые птахи, похожие на мошек.
Повинуясь охотничьему инстинкту, он вырвал из колчана стрелу и, приставив ее
к тетиве, выпустил вверх, целясь в беркута. Каковы же были его горечь и
обида, когда к его ногам упал не беркут, в которого он целил, а ласточка,
казавшаяся с земли малюсенькой мошкой. А беркут, как бы издеваясь над ним,
неспешно улетал прочь, лениво помахивая крыльями. Салават поднял ласточку и
почувствовал в ладонях теплый, едва колыхающийся комочек. Он чуть не
заплакал от жалости и потом долго не мог успокоиться. Как же могло так
получиться, что стрела не попала в большое, широко распластанное тело орла,
а ухитрилось задеть этот трепещущий комочек плоти? И у него сами собой
сложились стихи, которые он прочитал вслух:
Я бросил в небо меткую стрелу
И ласточку подранил в вышине.
К ногам моим упала, трепеща,
И жалко бедной птицы стало мне.
Стрела пернатая, лети опять,
Через леса и горы правь полет.
Не ласточек сбивать стреле в пути —
Коварного врага пускай найдет.*
———————
* Перевод Б. Турганова.
...Потом ему вспомнились родители. Ведь он им и слова нужного не успел
сказать, а мать, так ту даже разглядеть не сумел, оставил их в таком
положении, когда вся вина ляжет на отца, и его затаскают по всем
присутствиям, или, чего доброго, вообще затолкают в острог, не посмотрят,
что старшина и герой войны, получавший медаль из рук самой царицы.
От всех этих мыслей на душе у него стало так муторно, что хоть волком вой.
— Эге, парень, я вижу, крепко ты занедужил. Затосковал, чай, по дому. А мне
мерещилось: мы с тобой в степи оренбургские подадимся. Там, бают, казаки
яицкие взбунтовались, их к себе царь Петр Федорович призвал. Я как прослышал
про это там, в руднике, так для себя и решил: пусть меня насмерть забьют, а
до Яика я доберусь, больше мне заховаться негде.
Салават слушал его вполуха. Что ему до какого-то казацкого царя? Где его
родной яйляу и где Яик? Нет уж, бросить свои родимые края и бежать за
тридевять земель не по нем. Оставить здесь родителей... Покинуть
Гульбазир... да и друзей своих, отчий дом... Ни к чему ему это, надо здесь
искать выхода из создавшегося положения, а не бросаться сломя голову черт
знает куда...
И Хлопуша вроде его понял, по привычке положил свою тяжелую ладонь на его
плечо и промолвил с легким сожалением:
— Ну, парень, бог тебе судия. Да и мне тоже. Услугу ты мне оказал знатную,
вовек не забуду. Считай, от верной гибели спас. Давай тута и разойдемся.
Крепко ты мне на душу запал. Земля тесна, бог даст, где-нибудь и встретимся.
Тебе ведь эти душегубы тоже житья не дадут, не простят твоего поведения. Да
и отца, опять-таки, в таком положении оставлять нехорошо. Вертайся-ка домой,
да впредь будь осторожней. Горяч ты, брат, умерь свою прыть. Давай
обнимемся, что ли, на прощанье, да не таи на меня обиду. Прости, ежели что
не так.
— Прощай, — тихо сказал Салават. — Ты тоже на меня не серчай. Добирайся до
своего царя.
Они крепко обнялись и разошлись в разные стороны.
IV.
Юлай Азналин вышел из своей юрты с непреклонно-каменным лицом, какое у него
бывало, когда он на что-нибудь решался. За ним семенила его жена Азнабика,
то и дело всплескивая руками и как бы желая его в чем-то переубедить.
— И не уговаривай, хватит! — твердо, с каким-то грозным оттенком в голосе
сказал он. — Дальше тянуть некуда.
— Нет, ты соображаешь, что делаешь? — не унималась Азнабика. — Как можно
ехать к невесте без жениха? Теперь мы с ними даже не сватья, какими были
десять лет назад. Тогда для нашего Салавата и их Зулейхи это было что-то
вроде детской игры. А теперь куда он должен ехать вместе со своими
свадебными друзьями?
— Ну так и шли своего сына за невесткой, что же ты медлишь? — издевательски
говорил он. — Что он медлит? Да и не видать его.
— Не кощунствуй, Юлай! Или, думаешь, мне это все легко сносить?
— Переложил свои грехи на наши плечи — и поминай как звали, — не унимался
старшина. — Шариат? Хочешь, чтобы гнев Аллаха пал на нашу голову?
Он подошел к тарантасу, взял в руки лежавший в нем хомут и неожиданно впал в
задумчивость.
— Не знаешь, что и думать. Трижды посылал егетов на его поиски, а он как
сквозь землю провалился. Мне кажется, и Твердышев, и все остальные давно
думать о нем забыли. А он ни гу-гу!
— Говоришь о нем так, будто и не сын он тебе. Не поноси нашего сына перед
всем миром. Один Аллах только и знает, где он и что с ним. Может, в беду
какую попал. Может, плохо ему сейчас... В помощи нашей нуждается.
— Ладно, успокойся, — примирительно произнес старшина. — А в положение
Сагынбая и его дочери ты войти способна? Каково им-то приходится? Девушке,
небось, в тыщу раз хуже, чем жениху. И без того вся округа судачит: сбежал
от Богом данной ему жены. Так что ты меня не отговаривай: как я решил, так
оно и будет. Иди лучше принарядись во что-нибудь новенькое, — как-никак в
гости едем.
Азнабика укоризненно покачала головой и скрылась в юрте. Юлай вознес глаза к
небу и прошептал чуть слышно:
— О Алла! Не дай случиться беде. Верни сына домой живым и невредимым!
Вдруг он насторожился и стал к чему-то прислушиваться.
— Не то телега чья-то тарахтит? — пробормотал он себе под нос. — Кого сюда
принесло не вовремя?
Не успел он опомниться, как появились двое хорошо одетых мужчин.
Приглядевшись, он увидел Твердышева и своего бывшего приятеля, старшину
Колоя Балтачева, в сопровождении нескольких человек. Азналину вдруг стало не
по себе. «Неужели что-нибудь с Салаватом? — первая мысль, какая пришла ему в
голову. — Почему же они являются без всякого предупреждения?» Он приосанился
и сделал несколько шагов навстречу гостям.
— Салям алейкум! — приветствовал его на башкирском языке Твердышев. — А
говорят, застать старшину Юлая Азналина дома днем дело почти невозможное.
— Маглейкум салям! — сдержанно ответил Юлай, пожимая протянутые руки
нежданных гостей. — Почему меня нельзя застать дома? Или, по-вашему, я
бродяга какой-нибудь?
— Шучу, шучу, — делано засмеялся Твердышев. — Просто деловой человек, как и
все мы. Каждый из нас мотается по своим делам, не до отдыха нашему брату, не
так ли? Кстати, по дороге сюда твой ратный друг рассказывал про твои подвиги
на прусской войне. А мне оставалось только восхищаться.
Юлай промолчал, лишь хмуро из-под густых бровей взглянул на своего бывшего
фронтового товарища: неужто впрямь распространялся про те дела, или
привирает этот мало знакомый ему русский, о котором говорят, что он хитер
как лиса и коварен как волк. Ну что ж, поглядим, до чего он договорится.
— Небось не ждал гостей в такой час? — как-то не очень уверенно и даже
виновато промолвил Колой.
В это время из юрты показалась Азнабика в переливающемся атласном платье и,
увидев нежданных гостей, остановилась, не зная, как реагировать на их
появление.
— А, устабика! — обрадованно воскликнул Колой. — Извини за нежданный приезд.
Вот Яков Борисович попросил меня сопроводить его к вам. Нельзя отказывать
уважаемому человеку.
— Ну что ж, приехали, так проходите в юрту, — так же сдержанно произнес
Юлай. — Принеси нам по пиале кумыса, — обратился он к жене, но Твердышев
энергично замахал руками:
— Никаких кумысов! До сих пор от его угощений отрыгивается, — выразительно
взглянул он на своего спутника и огляделся по сторонам, будто выискивая
кого-то глазами.
— Что-то не видно твоего сына, старшина. Не сидится ему в родительском доме.
И тут кровь так и ударила в голову Юлая, и все те противоречивые чувства,
которые он постоянно испытывал в последнее время, неожиданно прорвались как
бы помимо его воли.
— Ты моего сына не задевай, Яков Борисович. Кабы не трогали твои люди наши
леса… не захватывали земли... жили бы мы мирно и спокойно. И сыновья бы наши
никуда не пропадали.
Это прозвучало так неожиданно, что даже сам Юлай осекся и прикрыл глаза,
словно прося прощения за свою несдержанность. Но Твердышев воспринял его
слова на удивление спокойно.
— Опять ты о том же, Юлай Азналиевич. Отчизну нашу славную с оружием в руках
защищал. Крови собственной не жалел, а того понять не можешь, что не моя это
блажь. Заводы, которые я наметил в этих местах строить, не мне — царице
нашей нужны. Отчизне нашей великой.
— Ладно. Ярай. Говори, по какому делу приехал, — все еще не в силах
успокоиться, спросил Юлай.
— Крут ты, Юлай Азналиевич, зело крут. А вот твой... ну и, разумеется, мой
друг Колой Балтачев хорошо осознает что к чему. Слово свое, великой нашей
царице данное, держит.
В это время появилась из другой юрты Азнабика с подносом, на котором стояли
три пиалы с кумысом. Увидев, что мужчины так и стоят на своих местах, не
входя в юрту, она приостановилась, не зная, как поступить, и выжидательно
посмотрела на мужа. Юлай в сердцах махнул ей рукой, и она нерешительно
удалилась, унося с собой некстати захваченный поднос. И в этот момент снова
раздался скрип тележных колес.
Раздался чей-то мужской голос: «Тпру-у! Приехали, кажись», и затем появились
двое мужчин, которые вели девушку с наглухо обвязанной темным платком
головой. Девушка изо всех сил старалась вырваться из рук своих спутников, но
они держали ее крепко. Дрожь прошла по всему телу Юлая в предчувствии
чего-то непоправимого. Он не очень уверенно направился в сторону новых
гостей, с трудом смиряя свой внутренний страх и ярость.
— Вы кто такие? И кого сюда ведете?
Мужчины посмотрели друг на друга, затем один из них сорвал платок с головы
девушки. При виде ее Юлай вздрогнул, огненная искра пробежала по всему его
телу. Он не знал эту девушку в лицо, но сразу же догадался: Зулейха! Лицо ее
было заплаканное, глаза затравленно озирались по сторонам.
— Простите нас, Юлай-агай, Сагынбай-бай велел нам привезти ее к вам.
В это время вновь появилась Азнабика и, увидев заплаканную и совершенно
потерянную девушку между двумя мужчинами, невольно вскрикнула:
— Субханалла! Кто это? Неужели... — Она осеклась и не раздумывая бросилась к
девушке, оттолкнула в сторону мужчин и обняла ее за плечи. — Кургур! Чтобы
худо вам было на том свете! — почти причитала она. — Идем, девочка, идем,
моя ласточка... Он еще ответит перед святым законом шариата: надо же!
выставить собственную дочь на всеобщий позор! — она оглядела пялящихся со
всех сторон мужчин глазами волчицы и произнесла почти с ненавистью: — Ну,
чего уставились? Отвернитесь, если у вас еще есть хоть капля совести! — и
она бережно повела девушку в сторону ближайшей юрты. Не успели мужчины
прийти в себя от этой неожиданной, смутившей даже Твердышева и его спутника
Колоя Балтачева картины, как двое мужчин вскочили на свою телегу и, круто
завернув, что есть мочи погнали лошадей прочь. Первым опомнился Юлай. Он
метнулся за стоящие поблизости юрты и закричал зычным голосом:
— Эй, Шариф! Сабит! Сейчас же садитесь на своих лошадей и галопом за этими
шакалами! Приведите их сюда живыми или мертвыми!
Егеты откликнулись быстро, побежали к своим лошадям и, не до конца еще
понимая, куда и за кем они должны мчаться, пронеслись мимо своего хозяина.
Когда топот их лошадей замер вдали, первым пришел в себя Твердышев.
— Крутые драмы происходят в твоем доме, — произнес он без тени насмешки. В
его голосе звучало только удивление. Зато старшина Колой с трудом сдерживал
свое ехидство, однако предпочитал молчать, чтобы не показывать его
окружающим.
— Ладно, оставим все это. В конце концов, такие драмы — внутренние дела
каждой семьи. Так вот, Юлай Азналиевич, я жду твоего окончательного слова...
Насчет леса, о чем мы уже с тобой говорили. Согласись, и мы уберемся
восвояси. Кажется, мы и без того явились не ко времени. Имей в виду, будешь
стоять на своем — тебе придется иметь дело с самим господином губернатором.
Рубля за десятину не дам. И жаловаться тебе будет некому.
Не успел Юлай ответить, как появились те самые егеты, которых он отправил
вслед за людьми Сагынбая. Один из них, прихрамывая, буквально волок другого,
который был весь в крови. Юлай вздрогнул и скорым шагом направился в их
сторону.
— Что случилось? — спросил он, уже поняв, что могло произойти с этими
парнями.
— Юлай-агай, мы наткнулись на засаду. Они засыпали нас стрелами...
— Веди его к нашей знахарке, — коротко распорядился Юлай.
— Да, Юлай Азналиевич, я вижу, тебе не до нас. Надумаешь — присылай своих
людей. Можешь верить: встречу как дорогих гостей.
Он сделал знак Колою, и они, будто сговорившись, почти одновременно вскочили
на своих лошадей и уехали прочь в сопровождении свиты.
И никто не заметил, что, притаившись за ближним леском, за всем этим
внимательно наблюдает Салават.
V.
Хозяин юрты Сагынбай сидел, подогнув ноги, на широкой медвежьей шкуре; рядом
с ним стоял жбан с кумысом, из которого время от времени подливал кумыс в
деревянную чашу слуга Хамитьян, с подобострастным видом подавая ее своему
хозяину и с умильной улыбкой ожидая, когда тот опорожнит очередную чашу и
вернет ее обратно. Сагынбай заметно опьянел, его одутловатое лицо густо
побагровело от выпитого, но он продолжал пить, как бы сознательно доводя
себя до полного опьянения. Ему казалось, что напиток его не берет, и это его
бесило, и он возмущенно приговаривал:
— Что за чертов кумыс! Кто его сбивал? Пей не пей — все одно и то же, будто
воду хлебаешь. Может, кто-то мне его нарочно подсунул, а? — Он протянул
очередную чашу Хамитьяну и потребовал: — Ну-ка, попробуй-ка ты его, махлук*,
и ответь мне честно: как он тебе. Да только честно, сын шайтана!
В первые секунды слуга растерялся: уж не подвох ли это со стороны хозяина —
выпьешь, а он тебя чем-нибудь по голове, мол, до моего кумыса посмел
дотронуться, пес вонючий?!. Да еще, чего доброго, выплеснет на голову весь
жбан. От него можно было ждать всего, самой неожиданной выходки. Поэтому он
решил на всякий случай пойти на маленькую хитрость.
— Хи-хи! Испробовать велел мне, хужа?** А я и без того чувствую, что кумыс в
порядке. Ведь сбивала его сама хозяйка.
Но хитрость не возымела действия на Сагынбая, и он повторил, повышая голос:
— А я тебе говорю: испробуй! Или я тебе сам его в рот налью...
Угроза хозяина заставила Хамитьяна еще более насторожиться. Дело принимало
крутой оборот.
— Конечно, конечно! Но как я смею брать кумыс из ваших рук? Разве это дело —
брать священный напиток из рук досточтимого бая, твоего собственного
господина?
— Ах, вот как? Значит, ты мне перечишь? А ну, подай-ка мне вон ту камчу, что
у дверей!
————————
* Махлук — тварь.
** Xужа — хозяин, господин.
Хамитьян на коленях подполз к выходу и покорно подал кнут хозяину, после
чего вновь уселся на прежнее место.
— Вот тебе! Вот тебе! — и Сагынбай дважды хлестнул его по спине, так что тот
согнулся от боли, но при этом не издал ни звука.
— Ну а теперь возьми вот эту пустую чашу, налей в нее и выпей. Ослушаешься —
изобью тебя так, что живого места не останется.
Теперь уже Хамитьян не стал перечить: дрожащими руками налил полчаши кумыса
и залпом выпил, поблагодарив хозяина.
— Ну и как? Чувствуешь что-нибудь?
— Хи-хи, господин, в мою голову как камчой ударило.
— Ударило, говоришь? Хочешь сказать, что ты уже пьян? — с издевкой спросил
Сагынбай. — Ну тогда спой мне какую-нибудь песню. Да не вздумай отказываться
— камча вот она, видишь?
— Хи-хи, — заранее содрогнулся всем телом Хамитьян. — Я не отказываюсь. Я
просто не умею петь.
— Пой как умеешь, — не унимался тот.
Такой настойчивости слуга давно уже не помнил за своим хозяином. Было ясно:
его что-то терзает и он всячески пытается отвлечь себя от гнетущих мыслей,
которых не может затмить даже хмель. Впрочем, он-то прекрасно знал, что
именно терзает душу его господина, и потому ни одним неосторожным словом или
действием не смел усугубить его гнев, который мог прорваться наружу любым,
самым неожиданным образом. Потому, поднатужившись, он попытался взять
несколько первых попавшихся нот одной известной ему мелодии, но от страха и
крайнего напряжения из его горла вырывались какие-то нечленораздельные звуки
и слова.
Сагынбай брезгливо поморщился, раздумывая, как поступить дальше с непутевым
слугой, но в это время за дверью послышался кокетливый голос, который мог
принадлежать только Гульназе.
— Сагынбай-агай, к тебе можно?
— Кто это? — встрепенулся хозяин юрты.
— Да ведь это голос вашей младшенькой, — торопливо подсказал Хамитьян,
чувствуя огромное облегчение. У него как гора с плеч свалилась. — Это голос
Гульназы. Она хочет сюда войти.
— Гульназа? — Сагынбай так и дернулся с места в предвкушении увидеть свою
строптивую младшую жену, мысль о которой не давала ему покою в последнее
время. Он попытался подняться на ноги, но не смог этого сделать.
— Ну кто же еще? Не узнаешь голос своей кошечки? — не унималась Гульназа,
все еще не появляясь в юрте.
— Заходи, душечка моя. Появилась наконец-то, — Сагынбай не мог сдержать
своих эмоций. И лишь после этого молоденькая смазливая девушка лет
восемнадцати изволила перешагнуть порог юрты.
— Ну, а ты чего тут расселся? А ну марш отсюда, дивана! — набросился
Сагынбай на своего слугу, и тот, обрадованный, выскочил из юрты. — Ну иди,
иди сюда, ненаглядная, — продолжал неуклюже ворковать Сагынбай.
Гульназа подошла к Сагынбаю сзади и обняла его:
— Какой ты пьяненький!
Он хотел схватить ее за руки, но она скоренько их убрала.
— Погоди, не спеши! Мне есть что тебе сказать.
— Говори, говори, моя кошечка. Какая ты сегодня красивая! Посиди рядом со
мной, попей кумыса. Давно мы так с тобой не сидели, — продолжал ворковать
Сагынбай, не скрывая своей хмельной нежности.
— Сяду, сяду. Только немного погодя.
— Что значит «немного погодя»? — Сагынбай изобразил на лице обиду. — Не
хочешь порадовать своего старого муженька?
— Вот именно — старого. Мне и так говорят: ведь он раза в три старше тебя, и
как только ты могла? А я им: у вас нет любви к своим мужьям, вот вы и
брюзжите.
— Ты мне скажи: кто тебе говорит такие вещи? — вскинулся Сагынбай. — Я его
быстренько проучу.
— Ты хочешь, чтобы я еще и сплетни разводила? — делано возмутилась Гульназа.
— Не беспокойся, я и сама могу заткнуть им рты.
— Ты — мой подарок судьбы, — с трудом ворочал языком Сагынбай, пытаясь
поймать за руку ускользающую младшую жену. — Радость жизни на старости лет.
Ну подойди же сюда, я тебя приласкаю.
— А ты подумал о том, что в последнее время вообще перестал мне что-нибудь
дарить? Обещал золотой браслет. Да только я не вижу браслета. Ни золотого,
ни серебряного. Тебе приятней со своим диваной Хамитьяном время за кумысом
проводить.
— А бусы из сердолика? А сережки с драгоценными камешками? А сафьяновые
башмачки, что ты носишь на ногах? Ты думаешь, все это было легко достать?
— Ты бий или босяк? — моментально похолодевшим голосом спросила Гульназа. —
Неужели есть такие вещи, которые тебе не по силам достать? И вообще, разве я
всего этого не стою? Или не дарю тебе радости, которых ты и во сне не
увидишь?
Голос Гульназы взвинчивался сам собой, ввергая начинающего трезветь Сагынбая
в оторопь. Между тем Гульназа продолжала почти визгливым голосом:
— Сейчас ведьму твою встретила. Ох как она на меня посмотрела, видел бы ты.
Ну волчица и волчица! Чует мое сердце, раздерет она меня когда-нибудь своими
когтями.
— Ах, кошечка, кошечка! Теперь тебе только за нее и осталось взяться. Мало
тебе, что я дочь свою, бедняжку Зулейху, к этому гордецу Салавату отправил?
Грех такой на душу взял. Так ты теперь мою старшую жену хочешь от дому
отлучить.
Сагынбай протрезвел почти окончательно. Если так пойдет и дальше, она
перессорит его со всеми близкими ему людьми.
— Это не ты ее отправил. Это они, эти Азналины, пошли на нарушение всех
законов шариата, — отпарировала молоденькая хищница и глазом не моргнув. Но
все эти мысли проносились мимо него, словно обвевающий с двух сторон
прохладный ветерок. А она продолжала талдычить свое.
— Если он до сих пор не приехал за ней, значит, считай, отрекся от твоей
Зулейхи. Так что ты поступил совершенно правильно, отправив ее к тому, кто
не держит своего слова.
— Замолчи! — не выдержал Сагынбай, вдруг испытав жгучий приступ стыда за
свой поступок. А ведь сделал он это опять же по ее наущению да настоянию, и
теперь пытался в хмельном питье потопить свое раскаяние. Он снова хотел
подняться на ноги и опять не смог этого сделать. Тогда он ползком, на
четвереньках, стал подбираться к лежащей неподалеку камче, желая хотя бы
разочек пройтись по этой немилосердной к людям девчушке, возомнившей себя
главной хозяйкой в доме и заставившей его с позором отправить свою некогда
любимую дочь в чужой дом. Нет, ее надо было поставить на место, он и без
того дал ей неограниченную волю.
— Это ты волчица… Это я совершил перед Аллахом преступление, которое ничем
не искупишь.
Но, по всему, она не чувствовала никаких угрызений совести. Голос ее звучал
спокойно и язвительно:
— Ага, голубчик, выходит, все твои беды из-за меня? Вместо того чтобы по
достоинству оценить, что я погубила свою цветущую молодость из-за какого-то
немощного старика… Вместо того чтобы целовать мне ноги, ты упрекаешь меня
бог знает в чем. Теперь и уход твоей дочери — моя вина!.. Что ж, ладно,
больше ты меня на своем яйляу не увидишь!
Она метнулась к выходу, но, на мгновение задержавшись, подняла с пола камчу
и бросила ее прямо в лицо Сагынбая.
— Ударить меня хотел, старый дурак? Руки коротки! — и с этими словами она
выбежала из юрты, оставив ее хозяина в полной растерянности. Какое-то время
он смотрел вслед своей сумасбродной молодой жене, а потом упал головой на
подушку и заскулил, как побитая собака:
— О, Аллах всесильный! Я виноват перед тобой. И перед тобой, и перед своей
доченькой Зулейхой. Перед всем миром божьим виноват я, о Всевышний! Прости
меня, прости, если можешь!
В юрту осторожно, словно боясь за каждый свой шаг, вошел егет по имени
Хидият — из тех, что отвозил Зулейху в дом Юлая. Увидев бьющегося в истерике
хозяина, застыл в растерянности и недоумении.
— Хозяин… я хотел сказать... — начал было он, но Сагынбай пришел в себя и
закричал:
— Ну что?! Как там моя доченька? Как Зулейха?
— Мы отвезли ее туда, куда вы велели. Там и оставили, — с трудом шевеля
губами, произнес Хидият, не в силах унять дрожь в голосе.
— Оставили? — Сагынбай забарабанил о пол двумя кулаками. — Бросили и уехали?
А кто там был? Кто ее видел?
— Все ее видели, и старшина Юлай... И его жена.
— А он... Он там был?
— Кто?
— Я тебе говорю: он!.. Салават.
— Мы его не заметили. Может, он был в юрте.
— Не заметили?! — опять взъярился Сагынбай, схватил лежащий рядом кнут и с
треском разломил надвое его кнутовище. — Ну а что дальше? дальше?!.
— Все так, как вы говорили. Ну, они выслали за нами погоню. Тут сработала
наша засада. Потом нам сказали, что один их егет, кажется, был убит. — У
Хидията сорвался голос. — Хужа, что с вами? Ведь все получилось — лучше не
бывает.
— А вы подумали, что старшина Юлай теперь пойдет на меня с карымтой?*
————————
* Карымта — кровная месть.
— Успокойтесь, хужа, ему сейчас не до мести. Говорят, его взял за бока
Твердышев. А с другой стороны — Колой Балтачев. Кажется, этот Салават
положил глаз на его дочь. Словом, старшину Юлая обложили со всех сторон, как
волка.
— А ты чему радуешься, махлук? Ведь Юлай-старшина должен был стать моим
сватом.
В это время вошла девушка-служанка.
— Хужа-агай, наша устабика пропала! — в смятении прокричала она.
— Устабика? Какая еще устабика? — не сразу понял Сагынбай.
— Как какая? Наша устабика... Ваша старшая.
— Куда пропала? Как она могла пропасть? Она что, скотина какая-нибудь?
— Никто не знает. Кто-то видел, что она ушла лесной тропинкой. Даже говорят:
на яйляу старшины Юлая. К дочке своей, видать... К бедняжке Зулейхе. Мать
все-таки. Да и как она могла удержаться, ведь это же на позор дочь свою
выставить.
— Догнать! — в бешенстве закричал Сагынбай, оборачиваясь в сторону Хидията.
— Пусть все кто тут есть... Все на коней! И следом! Если не догонят, пусть
не возвращаются обратно.
Хидият стрелой выскочил из юрты. За ним хотела последовать и служанка, но
Сагынбай успел ей крикнуть:
— Постой! А ты останься...
И когда она осталась стоять на месте, дрожа всем телом, он спросил, не глядя
на нее:
— Ну... что там люди обо всем этом судачат?
И тут внезапно служанка заговорила, повысив голос, не в силах сдержать
своего негодования:
— А что могут люди говорить? Хужа, говорят, ее, как пленницу, из дому вывез.
Зулейха-то ведь наша... Святая душа. И сама такая красавица.
— Не береди душу! — грозно оборвал ее Сагынбай. — Иди...
Когда служанка удалилась, он схватился обеими руками за голову и стал
раскачиваться из стороны в сторону, приговаривая:
— Это все она, чертова стерва! Как появилась в моем доме, так все и пошло
кувырком. Она отравила мне душу. Опоила ядовитым зельем. Влила в меня
ненависть и злобу... И я потерял голову, старый ишак. Не-ет, так дальше
продолжаться не может. Я ее убью. Я велю своим людям утопить ее в Старом
озере. Я... Я... — Он опять упал лицом на пол и зарыдал, сотрясаясь всем
телом.
— Ну и сколько еще ты будешь выть, как собака? — услышал он знакомый голос,
поднял голову и увидел Гульназу. — Вон во дворе уже все шепчутся: наш хужа
выжил из ума — пьет кислуху, бьется головой о пол и воет, как побитый пес.
Возьми, наконец, себя в руки. Или скоро от тебя сбегут все твои люди. А
старая карга уже куда-то сбежала. Ничего, дальше своей доченьки никуда не
убежит. И егеты ее преследовать не станут. Они лучше тебя понимают, чем это
грозит.
Сагынбай поднял голову, и лицо его исказилось гримасой страха и ненависти.
— Это опять ты? Ах ты, стерва, как ты еще посмела явиться?
— Ну, «стерву» я тебе еще припомню. А пока скажу вот что: ты забыл еще об
одном человеке. О своем нареченном зяте Салавате. Уж он-то не простит тебе
твою дочь Зулейху.
— Салават? — растерянно произнес Сагынбай. — Да ведь он куда-то пропал.
Сбежал из отцовского дома.
— Мало ли что говорят. Вон девушки во дворе шепчутся, что вернулся он
обратно. Так что жди дочкиного жениха. Такие егеты подобных оскорблений не
прощают.
— Ах ты, гадина! Наговорщица! И кто только привел тебя в мой дом? Лучший
табун своих лошадей за тебя отдал. А сколько прочего скота... И все для
того, чтобы получить ядовитую змею за пазуху. Аллах, верни мне мои
богатства! Верни мою жену Салимбику! Доченьку мою милую Зулейху!
— Зря молишь Всевышнего, — с презрением сказала Гульназа. — Никто тебе
ничего не вернет. И я от тебя никуда не уйду. А уйду — завтра же приползешь
за мной к порогу моего отца.
— Уйди! Умоляю тебя: уйди из этой юрты. Оставь меня одного, — прохрипел
Сагынбай, но вместо того, чтобы исполнить его просьбу, Гульназа подошла к
нему и провела ладошкой по его волосам.
— Бедненький мой старичок! Совсем исстрадался от горя. Вот я тебя утешу, и
ты успокоишься... И все встанет на свои места.
Опять тихо, почти неслышно вошел в юрту Хидият.
— Это ты? — ничего не понимающим голосом спросил Сагынбай, уже готовый
растаять от нежного воркования Гульназы. — Что случилось? Вы вернули ее?
— Хужа, нам по пути встретился Салават... Он велел нам повернуть обратно. Он
идет с егетами, и нам не было смысла вступать с ним в спор.
Сказав эти слова, Хидият так же молча вышел из юрты.
Салават возник так неожиданно, что Сагынбай в первую минуту даже не
сообразил, кто это стоит у входа его юрты, а когда понял, то во взгляде его
мелькнуло нечто похожее на испуг: Салават выглядел до странности спокойным,
но именно в этом спокойствии Сагынбаю примерещилась затаенная угроза.
— Салям маглейкум, аксакал! Значит, это ты и будешь отец Зулейхи
Сагынбай-бий?
Однако тот не мог ничего ответить, только смотрел на нежданного гостя
разинув рот. Между тем Салават продолжал:
— Сагынбай-бий, я пришел к тебе, чтобы поблагодарить за то, что ты исправил
допущенную ошибку и первым прислал ко мне мою нареченную невесту. Правда,
сделал ты это не в очень уважительной форме. Видишь ли, я должен был уехать
далеко отсюда и не смог вовремя к вам приехать. Вернувшись и застав у себя
твою дочь, я решил, что вам за нее не нужен никакой калым.
— Как? Что ты сказал?! — так и встрепенулся Сагынбай, который наконец-то
окончательно пришел в себя. — Как следует понимать твои слова, Салават?
— Подумав, я решил, что ты вообще отказываешься от своей дочери, — продолжал
Салават. — Разве настоящие отцы так поступают?
Сагынбай еще раз попытался подняться со своего места, и на этот раз,
наконец-то, ему удалось это сделать.
— Ты в своем уме? Почему я должен отказаться от своей родной дочери? — в
голосе его прозвучала нотка спеси и возмущения.
— Но ты уже это сделал.
— Нет, нет! — закричал Сагынбай. — Не говори кощунственных вещей. — И вдруг,
повернувшись в сторону Гульназы, Сагынбай затараторил: — Это все она! Она!
Эта девочка вконец меня околдовала. Лишила разума. Я... У меня единственная
дочь. Я не могу от нее отказаться.
У Гульназы сузились глаза, сверкнув злобой и ненавистью.
— Ну, погоди! — прошипела она. — Ты еще будешь валяться у меня в ногах! — и
с этими словами она выскользнула из юрты, успев бросить на Салавата
оценивающий взгляд. Но тот даже не взглянул в ее сторону.
— И еще, Сагынбай-бий, — продолжал он, тяжело глядя на хозяина юрты. — Твои
егеты тяжело ранили нашего человека. Неизвестно, будет ли он жить. За такие
дела наши предки устраивали карымту. Но я, как видишь, не прибегаю к кровной
мести. Я обойдусь простой барымтой*.
— Что? Какой еще барымтой? — возопил Сагынбай. — Это же грабеж!
— Не-ет, Сагынбай-бий, это плата за пролитую вами кровь. И ты можешь
обращаться с жалобой к кому угодно. Хоть к самому губернатору. И даже к
царице. Они скажут тебе то же самое. А то и вовсе упрячут в тюрьму. Потому
что вы нарушили государственные законы. А я бы добавил: людские законы.
—————————
* Барымта — месть за обиду и ущерб.
— Эй, люди! — что есть силы завопил вдруг Сагынбай, пытаясь ринуться в
сторону дверей, но на его пути непоколебимо стоял Салават. — Скорее сюда!
Хватайте этого грабителя из Юлаева рода!
Но вдруг голос его сорвался, изо рта стали вырываться сиплые звуки, и он
окончательно потерял голос.
— Пожалел бы себя, Сагынбай-бий, — усмехнулся Салават. — Ведь ты уже
немолод. А звать егетов бесполезно. Я с ними поговорил, и они со мною
согласились. Кое-кто из них даже выразил желание уехать вместе со мной. Ведь
твоя устабика вряд ли вернется к тебе обратно. Слишком глубоко ты ее обидел.
Скорее всего, она захочет в дальнейшем жить рядом со своей дочерью, а эти,
что уйдут со мной, будут ей служить. Ведь твоя старшая жена имеет на них
такие же права, что и ты.
Сагынбай опять стал звать своих людей, но изо рта у него вырывались лишь
сиплые и хриплые звуки.
— Ну, будь здоров, Сагынбай-бий, мой несостоявшийся тесть, — с усмешкой
произнес Салават и спокойно вышел из юрты. Постояв какое-то время на ногах,
Сагынбай рухнул на медвежью шкуру и замер.
VI.
— А что, наша госпожа так и не выходила из своей юрты?
— Во всяком случае, я ее не видела.
— И я тоже.
— С ней явно что-то происходит. Вчера появилась ненадолго, ни с кем
заговаривать не стала и опять нырнула в свою юрту.
— Переживает из-за чего-то...
— Не из-за чего, а из-за кого! Неужели непонятно, что из-за сына старшины
Юлая — Салавата?
Едва прозвучало это имя, как девушки тут же затихли, потому что каждая из
них знала про это, только не хотела первой говорить о причине происходящего
с их госпожой.
Но имя было названо. Лед тронулся.
— Знаете, девочки, брат сказал мне, что она тайно с ним встречалась. А отец
ее, наш хозяин, на пару их и застукал.
— А мне сказали, что отец побил ее кнутом. Потому она и не показывается
людям — синяки свои скрывает.
— Тихо, девочки! Кажется, бикес* наша выходит!
———————
* Бикес — молодая госпожа, дочь бая.
Девушки приняли строгий и скромный вид, стали вести себя так, как и
полагается ближайшим наперсницам госпожи.
И действительно, из своей девичьей юрты вышла Гульбазир. Весь вид у нее был
домашний: простая одежда, беспорядочно распущенные волосы, башмачки на босу
ногу. Глаза у нее были слегка покрасневшие, какие бывают от слез или
бессонницы. Увидев девушек, она постаралась улыбнуться, но улыбка вышла
какой-то жалкой, неестественной.
— Здравствуй, бикес! — приветствовали ее девушки. — Уж не заболела ли ты?
— Нет. Только голова немножко побаливает. И настроения нет.
— Потому и побаливает, что целыми днями из юрты носа не кажешь. Все одна да
одна.
— Пойдем погуляем вместе. В камешки поиграем.
— Не хочется...
— Девочки, девочки! Кажется, сюда кто-то идет! — закричала одна из
наперсниц. — Да ведь это, кажется, тот старик, что уже нас раз навещал. Баик
Айдар-сэсэн. Он на сабантуе в прошлом году баит читал.
При виде его Гульбазир поспешно скрылась в своей юрте.
— Салям алейкум, девушки! — приветствовал собравшихся старец. — Не
подскажете ли мне, где тут юрта дочери старшины Колоя Балтачева?
— Юрта Гульбазир? — спросила самая бойкая из девушек. — Уж не сватать ли ты
ее сюда пришел, олатай?* Ее тут все в округе сватают.
Раздался общий звонкий смех.
— Вижу, вы девушки веселые. А мне недосуг. Так где ее юрта? Не то пойду по
рядам и буду заглядывать в каждую кибитку.
В это время из юрты Гульбазир донесся голос ее хозяйки:
— Девушки, кто там пришел?
— Ага, значит, это она, — тут же сообразил старец и направился в ее сторону,
не обращая внимания на крики девушек. Подойдя к двери юрты, он произнес
приглушенным голосом: — Гульбазир, доченька! Это я, старик Айдар-сэсэн. Мне
нужно сказать тебе несколько слов. Если ты не можешь выйти, я скажу их тебе
через дверь. Только прикажи своим подружкам удалиться подальше отсюда,
больно у них длинные язычки. А меня никто не должен слышать.
— Девушки, отойдите подальше! — крикнула, не высовываясь из юрты, Гульбазир.
————————
*Олатай — дедушка.
Недовольные подруги отошли в сторону, без конца оборачиваясь и видя, как
нежданный гость что-то нашептывает через дверь их госпоже. Не успели они
перекинуться между собой и парой слов, как Баик Айдар-сэсэн стал уже
удаляться от юрты, не обращая на них ни малейшего внимания. Видимо, спешил
он недаром: в скором времени с другой стороны поляны появилась плотная
фигура старшины Колоя, погруженного в свои явно невеселые думы. Он тоже
направился к юрте своей дочери.
— Гульбазир, ты там? — громко спросил он. — Что тебя не видать целыми днями?
Мне надо кое-что тебе сказать.
Он стоял неподалеку от юрты, похлопывая камчой по голенищу сапога. Шариат
запрещал вламываться в женское жилье, даже если там находилась твоя
собственная дочь. Через некоторое время показалась Гульбазир: в зеленом
шелковом еляне, усыпанном монистами, в пестром, украшенном яркими камешками
нагруднике, в узорно вышитом калфаке на тщательно прибранных волосах. Когда
она успела так преобразиться, не мог бы объяснить никто, даже самая
сообразительная из девушек.
Колой оробело глядел на дочь, сразу же позабыв о том, что хотел ей сказать.
Мрачное выражение сошло с его лица, в глазах осталось только любование ее
красотой.
— Ты звал меня, отец? — кокетливо спросила Гульбазир. — Что-нибудь
случилось?
— В жизни все время что-нибудь случается, — пробормотал Колой. — Говорят,
будто ты приболела. Но, глядя на тебя, этого никто не скажет. А то что ты
принарядилась, это хорошо. Выглядишь настоящей невестой. Через год тебе
исполнится семнадцать. Еще год-другой, и ты превратишься в старую деву. И
сваты перестанут нас посещать.
— Ну что ж, значит, мне не суждено выйти замуж. Видать, такова воля Аллаха.
— Нет, нет! — воскликнул Колой. — Ты меня неправильно поняла. Катайский ахун
вновь прислал своих сватов. Он готов заплатить за тебя тройной калым.
Значит, он любит тебя в три раза больше других. Ну, что скажешь, доченька?
Легкая тень пробежала по лицу Гульбазир, но не было видно, чтобы она слишком
опечалилась.
— Атай, у меня к тебе есть условие, — неожиданно сказала она, как-то странно
улыбаясь краешками губ. — Я согласна пойти замуж... Но только за того, кто
явится сюда первым.
— Постой, постой! Что такое ты говоришь? А вдруг в наш яйляу заявится
какой-нибудь бродяга... Чей-нибудь пастух, потерявший свою скотину? Ты об
этом подумала?
— Будем надеяться, что какого-нибудь приблудного бродягу или пастуха сюда
никто не пустит. Это будет благородный человек. Если ты не примешь это мое
условие...
— Замолчи! — прервал ее Колой. — Я вижу, ты задумала какую-то хитрость.
Хочешь заговорить мне зубы. — Он с угрюмым подозрением глядел на дочь,
лихорадочно обдумывая, что кроется за ее словами и за всем этим странным ее
поведением. Не найдя, что ей сказать, он произнес как можно строже:
— Иди в свою юрту и жди моего решения.
— Я уже насиделась в юрте, — капризно произнесла Гульбазир. — Позволь мне
порезвиться со своими подружками.
— Какие они тебе подружки? — нахмурился Колой. — Это твои служанки. Я тебе
сказал: иди в юрту и подожди там моего решения.
Гульбазир вновь скрылась в своей юрте, выразив на лице крайнее недовольство.
Колой же с озабоченным видом отправился к девушкам, похлопывая камчой о
голенища сапога. Приблизившись к первой из них, он спросил резко:
— Говорите, что произошло здесь в мое отсутствие?
— Вы о чем? — не поняла его девушка. — Ее тут же перебила другая:
— Что вы хотите узнать, хужа-агай?
— Не притворяйтесь незнайками, — рассердился Колой. — Иначе я прикажу всех
вас изгнать со своего яйляу. Скажите, приходил сюда кто-нибудь в мое
отсутствие?
— Нет, мы никого не видели, господин.
— Ах так?! — рассвирепел Колой и стал наотмашь хлестать камчой направо и
налево, вызывая крики и визг девушек. На шум из своей юрты выбежала
Гульбазир, подбежала к девушкам и загородила их своим телом.
— Ты хочешь знать правду? — спросила она, глядя прямо в глаза отца. — Так
вот знай: недавно сюда приходил посланник сына старшины Юлая и сказал, что
тот скоро должен явиться на наш яйляу. И не с пустыми руками, а с большим
калымом. И чтоб я была готова его встретить.
Кнут сам собой выпал из рук Колоя, и грузное тело его обмякло, моментально
сделалось слабым и беззащитным.
— Но ведь у него есть жена... Дочь Сагынбая, — только и сумел пробормотать
Колой.
— А сколько жен у тебя, атай? Разве их не три? А было четыре, пока ты не
забил насмерть одну из них. Будь же справедлив к другим.
Пока Колой раздумывал над тем, как ему поступить, вдали раздался топот
многочисленных конских копыт. Все разом обернулись в ту сторону и увидели
крепкого плечистого егета с огненно-черными глазами.
Это был Салават.
— Гульбазир! — крикнул он, простирая вперед руки.
— Салават!
Они бросились друг к другу, но Салават вдруг резко остановился и обратился к
старшине Колою.
— Колой-агай! Ты хотел большого калыма. Я выполнил твое желание. Взгляни:
там целый табун лошадей, одна лучше и краше другой. Теперь ты не хозяин
своей дочери. Мы с ней любим друг друга. Я приехал ее забрать.
— Мои егеты! Где вы? — прохрипел Колой осевшим голосом. — Хватайте этого
разбойника.
Но поблизости никого не было. Никто не спешил выполнять его волю.
— Идем, Гульбазир! — воскликнул Салават. — Там нас ждут резвые кони. А дома
нас ждет Зулейха...
Он протянул ей руки и почти насильно повел ее прочь от отцовского дома.
Старшина Колой смотрел им вслед и молчал. У него мелко-мелко тряслись плечи.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
