|
|
Сергей Щербаков
Из рассказов о Никите
ДРУГАЯ ЗИМОВКА
Никита устроился на скамье подальше от всех, чтобы сохранить спокойную
полноту набранных ощущений, не расплескать ее сразу в бесплодном
многоговорении, что раньше случалось с ним довольно часто.
Уезжать, как всегда, не хотелось — давно бы надо перебраться в этот
махонький городок «в средней полосе России», прекрасней которой нет ничего
на земле. Здесь монастырь, здесь теперь все лучшие друзья, но одна запятая,
как говаривали в старину, все-таки мешала собраться с духом и сказать:
«Теперь наш дом здесь, а Москва только для заработка денег». И не потому,
что дом покосился, что печка вся в трещинах, а кое-что более важное. Как
любил пошутить один богатый знакомый: «Никитушка, брось ты прибедняться — ты
счастливчик, и тебе все одно где жить, у тебя жена всем довольна, а у меня —
хоть ты тресни, хоть виллу на тропическом острове ей купи, она все равно
будет шипеть и жалить. Благодаря именно ей я понял, что счастье не в
деньгах, не в славе, не в месте, а в том, чтобы человек, с которым ты
живешь, всегда был тебе рад». Так же шутливо Никита уличал его, что свое-то
счастье он все же устроил именно за деньги: почти всегда бывал в отъезде и
завел любовницу, которая была всем довольна. Хотя с женой тоже приходилось
иногда жить, а ее настолько все в муже раздражало, что даже не нравилось,
как он завязывает шнурки...
Нет, конечно, знакомый был прав и с Москвой расстаться не так-то просто —
все-таки она тоже родная и любимая, как жена, да и стоит она опять же в
самом центре «средней полосы». И сколько лет жизни в ней прожито. И каких
лет! Шутки шутками, но Никита-то и без знакомого знал, что для счастья нужно
не место, а мужество...
Впереди предстояло четыре часа пути на электричке, но здесь Никита любил
даже тряску, любил людей в крепких брезентовых куртках, с тяжеленными
рюкзаками за спиной. Чем и как они в наше время жили, оставшись без работы
или же получая заработанные деньги раз в год, невозможно было представить.
Никита обыкновенно говорил, что нынче почти весь русский народ «живет
фальшью» (это у Андрея Платонова, кажется в «Чевенгуре», один мудрый мужик,
отдавая сироту в многодетную бедную семью, объясняет, что в малодетной он
сразу будет в тягость, а тут — «пропитается фальшью»). Но лица у людей,
«питающихся фальшью», никак не походили на несчастные. Они были озабоченные,
задумчивые и даже веселые, а угрюмых почти совсем не было. Потому ехать с
этим народом в одной электричке было надежно и даже приятно. Чувствовалось,
что здесь любое безобразие мгновенно прекратят женщины... И сейчас Никита с
удовольствием подумал: вся дорога впереди, еще можно насмотреться на живые
человеческие лица, обдумать свою жизнь, подвести итог нынешней поездке. С
удовольствием глядя в окно на проплывающие назад знакомые дома, на бельевую
веревку с мокрыми рубахами, на эти таинственно-прекрасные миры деревенских
дворов, на сухого старика, который год поднимающего ветхий забор; он видел
душевными очами две старые, тесно прижавшиеся друг к другу лиственницы во
дворе монастыря; застенчивую улыбку отца Василия, не знающего, куда деть
мощные крестьянские руки, слышал его детски звонкий голос. Никиту до слез
умиляло, что он вместо «присно» выпевает «прысно»... «Ныне и прысно и во
веки веков. Аминь...» А вот и сам Никита ранним утром идет на монашеское
правило. Идет совсем вялый со сна и вдруг, услыхав пение птиц, поражается:
«Господи, как же они нежно поют на заре, гораздо нежнее, чем днем». И сразу
пропала усталость, словно нежное пение птиц омыло не только душу, но и все
изнемогшие члены...
Но только городок скрылся из виду, как на скамью напротив тяжело уселся
прежде времени поседевший мужик, скорее всего ровесник Никиты, рождения
первой половины пятидесятых годов. Вокруг было полно свободных мест, так
нет, надо непременно перед глазами маячить... На душе стало грустно, словно
ты шел после причастия со скрещенными на груди руками — выпить теплоты, а
какой-то невоцерковленный человек, не понимая, что ты хочешь подольше пожить
в чистоте духа Святаго, хватает тебя за рукав: «А где тут свечку за упокой
поставить?»
На свое несчастье Никита задержал взгляд на соседе и, как всегда, попался на
этом: обычно несчастные люди ловят человеческий взгляд, как собаки, и если
поймают, то пиши пропало... Правда, раньше Никита даже любил поделиться с
такими встречными деньгами, едой, а потом внушать, что без Бога не до
порога, вспоминать, как сам он вышел на спасительный путь, но потом стал
понимать, что многие из таких даже начинают ненавидеть его за
«душеспасительные разговоры» и всем своим видом стараются сказать: «Что ты
лезешь ко мне со своим Богом». Но Никита все равно лез, пока отец Василий не
внушил ему, что поучать — дело священников, а не мирян. Теперь Никита
старался даже не глядеть на таких, как не глядел на бездомных щенков (знал,
стоит взглянуть — и потом будет постоянно мучить глупая неотвязная мысль:
почему не взял, а куда взять-то, одна собака уже есть, денег самим-то теперь
только-только хватает свести концы с концами...). Но этот попутчик зацепился
за долгий взгляд: «Домой едешь? А у меня дома теперь нет — ушел я от жены.
Надоело с утра до вечера слушать одну и ту же песню: деньги, деньги,
деньги... Так что честь имею — бомж. Точно, я теперь бомж. Ха-ха-ха...» Было
понятно, мужик не прикидывается, до него и в самом деле только сейчас дошло,
что он бомж. Он даже замолчал на некоторое время, не в силах переварить
своего открытия. Никита же, скрепя сердце, старался показать всем видом, что
он не слышит о чем ему говорят. К тому же его раздражило, что от мужика
крепко попахивает водкой. Видя, что слушать его не желают, попутчик
присвистнул: «Дожили мы, уже поговорить в России не с кем стало. Ты
нерусский что ли?.. А... ты глухонемой? Час от часу не легче. А я-то три
вагона обошел... Думал, ну наконец-то нашел человека, которому можно душу
излить, а он, оказывается, глухонемой... А может, ты только немой, а?»
Неожиданно даже для самого себя Никита вдруг согласно закивал, едва
сдержавшись, чтобы не сказать: «Не нынче мы дожили — вон еще Чехов в «Тоске»
рассказал, как человеку русскому некому было свое горе поведать, кроме
лошади...» Сосед же здорово озадачился — теперь получалось, что он должен
раскрыть свою душу этому немому. Такой оборот дела, конечно, не устраивал,
все же хоть короткие ответы хотелось бы слышать. Однако и уйти невозможно.
Он даже вспотел от неразрешимости вопроса, потом махнул рукой: «Ладно, что
делать, как-нибудь поговорим с тобой... Выпить у тебя, конечно, тоже нету?..
Ну и не надо. Мне уже водка не помогает. Знаешь, наверное, что иногда до
того дойдешь, что похмеляться бесполезно. Потому я тебе лучше расскажу свою
жизнь. Жизнь у меня — пять романов написать можно. Хотя, может, и не пять,
но три-то уж точно. Да ты не бойся — как надоест, так сразу головой вот так
затряси, я и заглохну. Зовут меня Леша. Университетов я не кончал, но тысячу
книжек, думаю, прочитал. Раньше, правда, почти все много читали. Хотя и
сейчас читают. Сидят в метро с этими скользкими цветными книжонками. Мы-то
такую жвачку и в руки бы взять постыдились: мы выросли на Есенине, Джеке
Лондоне, Шукшине... Нынешнюю лабуду мне и даром не надо. Уж лучше я водку
буду пить. Правда, пить-то сил уже нету. Некуда, браток, нам деваться стало.
Ты, я вижу, хоть и немой, но нашего поля ягода. Эх, а раньше! Ты на Севере
не бывал? Жалко. Там стоило побывать. Сейчас, конечно, незачем. И Севера
теперь нету. Одно северное сияние осталось. Знаешь, что бы теперь ни
болтали, романтика-то была. И больше людей ехало на Север именно за туманом,
а не за длинным рублем. Может, ты и не поверишь, но только этот туман еще
держит меня на свете. Знаешь, не могу я нынче жить. Душа как-то вся
отбилась. Руки-то у меня, видишь (руки у него были мозолистые, рабочие),
золотые, как раньше говаривали. Захотел бы, как сыр в масле катался, но
помнишь, один мужик у Василия Макаровича говорит: а я не хочу как сыр в
масле — склизко. Вот и я не хочу. Скучно мне только деньги зарабатывать,
неинтересно. Хотя мог я их иметь. И имел — на Севере по тысяче в месяц
получал. Теми-то деньгами. Чуешь? Бывало, в столовке встану последним и за
всех заплачу. Туман... И не один я такой там был. Но лучше всего было на
Вайгаче. Я там не одну зимовку провел. Жили всемером. «Семеро смелых» —
помнишь фильм? Господи, и как жили. Какие мужики были! Когда уезжали с
зимовки, каждый брал что и сколько хотел. Дележки не было, но никто в обиде
не оставался. И только один падла за все годы нашелся, с Западной Украины (западенцем,
сам он себя называл, а мы его — бендеровцем недобитым): столько нахватал
шкур, рыбы, что пройдет пять метров, а у него все из рук валится. Так он
остановится, подберет и снова пыхтит, а у него снова валится. Помогли мы ему
донести все до самолета, и никто ни слова не сказал, но на следующий год
единогласно его на зимовку не взяли. До смерти я Вайгач не забуду. Хотя
давно уже там никто не зимует, да и сама зимовка, я слышал, сгорела... Мне
как-то подвыпивший парень, из стриженных под американских солдат, на улице
говорит: «Батя, мы вас на пять порядков обогнали...» Не стал я с ним
спорить, просто сказал: «Нет, тебе я не батя — тебя я бы на зимовку не взял,
ты — западенец...» Ничего он, конечно, не понял, нечем ему меня понять...»
Никита слушал Лешу и едва сдерживался, чтобы не сказать: туман все-равно
рассеется когда-нибудь, и зимовка на Вайгаче сгорела, и нельзя спастись
памятью о том, чего давно нет. Но спросил он о другом: «А остальные где?»
Леша даже не удивившись, что немой вдруг заговорил, будто после его рассказа
так и должно быть, горестно опустил голову: «Не знаю даже, живы или нет...
Зато того западенца я встретил, на рынке он торгует в Москве, там теперь
много украинцев... На Украине, говорят, хуже нашего живут. Как тебя
зовут-то?.. Хорошее имя, наше русское. Так вот, Никита, не поверишь,
обрадовался я ему как родному, и он мне тоже. Виновато руками развел: «Что
делать-то, семья у меня...» Я его не осудил. Расстались мы, как старые
товарищи... Раньше мне часто снилось, будто я снова зимую с ребятами на
Вайгаче. Проснусь, и такое счастье в душе: «Поет морзянка за стеной веселым
дискантом, кругом снега — хоть сотни верст исколеси...» Хорошая была песня.
А теперь и сон этот больше не снится... и песня не поется...»
Леша надолго замолчал, будто бы все пять романов закончились, и на лице его
было написано даже некоторое удивление: неужели я все свои романы уже
рассказал? И Никита невольно подхватил: «И мне раньше снилось, что я снова
на корабле с ребятами по морю иду. С Валеркой Грохотовым, с Васькой
Горобцом, с Костей Арсентьевым. Валерку все любовно звали Грохотулей, Ваську
— Горобчиком, Костю — Арсюшей... Да вся команда у нас была замечательная...
Весь день потом пелось: «Не туристы мы, но на пристани мы подолгу стоим,
воздух Родины — он особенный, не надышишься им. Эй, сколько видано, эй,
перевидано...» А потом тоже перестал этот сон сниться».
Леша понимающе подытожил: «Закончились, братишка, наши с тобой зимовки?» Но
Никита спокойно возразил: «Да нет, у меня другая зимовка началась...
Нескончаемая, которую ни огонь не берет, ни червь не точит... и никакая
власть, даже самая демократическая, ее отменить не сможет...» Леша
догадался, куда он клонит: «Понятно, к Богу ты пришел — дальше деваться
некуда, только в петлю разве... Никита, хошь верь, хошь нет, а я ведь тоже в
монастырь сюда приезжал — в петлю-то как-то не хочется пока, туда всегда
успеть можно. Думал, руки у меня растут откуда надо, так, может, в монастыре
сгожусь. Пришел, ждал-ждал наместника всю службу, а он с одним полчаса
проговорил, потом с другим, потом покойника привезли — он его отпел. Потом
какая-то бабенка к нему под руку макушку подставила — и снова на полчаса. Я
все жду. Потом терпение лопнуло: что я хуже всех людей на свете, что ли?
Подступил к нему и прямо: «Батюшка, я хочу к вам в монахи». А он мне: «Ты
сначала протрезвись, потом приходи, поговорим». Пошел я по улицам бродить
туда-сюда, упарился, сердце на части разрывается, ну и выпил маленько.
Вернулся в монастырь, а наместник опять мне от ворот поворот. Разве так
можно? Священник должен каждую душу чувствовать...»
Никита, которому Леша нравился все больше (он уже откуда-то знал, что мужик
этот не пропадет), рассмеялся от души и даже хлопнул его по ноге: «Эх ты, а
еще говоришь, что ты тертый калач, что все Севера прошел... Наместник-то
испытывал тебя. Монаху самое главное — терпеть надо уметь, других слушаться,
а ты... Правильно он тебя в монастырь не взял, ты бы там и трех дней не
выдержал и братию бы только зря в искушение ввел. Но не печалься, я тебе
подскажу верное средство. Я пообщался в первый раз с отцом наместником вроде
тебя. С женой тоже разругался, загулял с горя, приехал, мол, хочу в монахи.
А он меня таким же макаром. Один день, второй, а у меня ни копейки не
осталось. Не то что выпить, поесть не на что. Ну, я ему сказал про свое
плачевное положение, а он смеется: «Ты же здоровый мужик. Пошел бы грибов,
ягод набрал, чем по улицам зря шляться». Я даже обиделся, что он понять не
может: «У меня душа на части разрывается, а вы мне про грибы да ягоды...» Но
деваться некуда, пошел в лес, набрал целлофановый кулек волнушек. После
службы подошел к наместнику после всех. Он взял кулек и говорит как ни в чем
не бывало: «Вот это другое дело. В монахи тебе незачем — тебя жена уже дома
заждалась (так потом и оказалось), но денька четыре трудником при монастыре
поживи... работы у нас непочатый край».
Леша неожиданно тоже развеселился: «Да я ему столько грибов наломаю, что всю
братию до лета прокормит, я ведь на Севере мешками грибы собирал. Спасибо,
браток, на добром слове, не иначе как сам Бог тебя мне послал, а то я уже не
знал, куда деваться... Знаешь, поеду-ка я обратно в монастырь. Как думаешь?
Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, тем более, что
завтра... можно и не проснуться. Правильно я говорю, братишка?»
Никита согласно кивнул, но добавил: «Леша, ты учти — в монастыре житье не
мед: спать будешь не больше пяти часов, на службе каждый день по нескольку
часов надо отстоять, а все оставшееся время работать: хозяйство там будь
здоров...»
Но Леша уже накидывал на плечи рюкзак, который, видимо, прошел с ним все
севера — от него явственно пахнуло туманом и запахом тайги: «Браток, сейчас
станция будет, прости, если чем обидел, а тебе дай Бог всего хорошего».
Никита проводил его до двери: «Смотри, батюшка строгий, если что не так, то
говорит: жалко, мне сан не позволяет, а то бы я вас поучил уму разуму...»
Уже с перрона Леша крикнул в ответ: «Такого я бы с собой на зимовку взял».
Никита снова уселся на свое место и неожиданно почувствовал в душе такое же
ощущение легкости и чистоты, какое бывает после причастия. «Как это все
вышло! Как в сказке! Некоторым годами твердишь одно и то же, и все как об
стенку горох. А тут и убеждать не пришлось. И опять благодаря батюшке:
научился по его совету не лезть к людям с поучениями, и вон что вышло — взял
человек и будто бы сам все понял и пропел: «Слава Тебе, Господи, слава
Тебе...»» Даже не верилось, что это было на самом деле. Словно во сне
приснилось.
А дальше что будет, Никита уже знал: даром такие возвращения в монастырь не
проходят. Что бы потом ни случилось — другая зимовка у Леши началась.
ВСТРЕЧИ
Вечером, перед самой прогулкой, выпал снег. Он лежал нетронутый, белый, и
даже не верилось, не хотелось верить, что завтра утром его посыплют солью и
он превратится в грязное месиво, от которого портится обувь и от которого
собаки плачут и не хотят ходить по городу. Слава Богу, он выпал поздно —
теперь до утра эта красота пролежит. Даже всегда темная яблоневая аллея
празднично просветлела. Черные стволы дерев, опушенные снегом, графически
изгибались. На душе было легко, молодо. Вспоминался Рубцов: «Выпал снег, и
все забылось, чем душа была полна, сердце проще вдруг забилось, словно выпил
я вина...»
Малыш же падал спиной в снег и купался в нем. Потом весело вскакивал,
встряхивался и бежал вперед. Проплывали облака и открывались ясные
звездочки. Навстречу вышла высокая девушка в дубленке с капюшоном. Видимо,
от избытка чувств Малыш неожиданно прыгнул на нее. Она почему-то не
испугалась, но остановилась озадаченно, мол, что дальше. Никита радостно
успокоил: «Не бойтесь, не укусит. Это лайка...» И девушка улыбнулась, будто
бы тоже знала, что лайки всем людям друзья, а всем собакам враги. И потом
она стала часто встречаться им в яблоневой аллее. Они ничего не говорили
друг другу, даже головой не кивали, но было понятно, что тот снежный вечер
они запомнили. Однажды девушка пропала на целый месяц, и когда вновь вышла
навстречу, Никита неожиданно настолько обрадовался, что сказал: «Давно мы
вас не видели». Девушка было озадачилась, как в первую встречу, но опять же
словно поняла, что встретиться в многомиллионном мегаполисе дважды — это
чудо, а несколько раз — просто чудо из чудес. Она ласково улыбнулась и
развела руками, дескать, так уж получилось.
Они стали здороваться, и при встречах с нею на душе становилось светло,
молодо, будто снова выпал белый снег.
Никита рассказал жене об этих встречах в яблоневой аллее, и она вдруг
изъявила желание сходить с ними на вечернюю прогулку (раньше ее было не
допроситься ). На этот раз девушка неожиданно издалека стала приветственно
махать рукой, так что даже сам Никита несколько озадачился и почувствовал
себя неловко. Жена же резко развернулась и ушла домой. Дверь отперла в
ледяном молчании. Никита попытался пошутить, мол, до чего же у меня жена
глупая да ревнивая, но в ответ услыхал: «Я знаю, чем все это кончается. Ты
весь так и засиял при виде нее». И сколько он потом ни пытался доказать, что
она не права, что ему пятьдесят лет, а девчонке от силы двадцать, и он даром
ей не нужен такой седой, что он со многими людьми, которые часто встречаются
им на прогулке с Малышом, здоровается, и если бы она ходила с ними почаще,
то и сама бы уже здоровалась с озеленителями, с хозяйкой пуделька Луши, с
мужчиной, бегающим с сыном по парку. Жена же не спорила, а упрямо твердила
свое, что он весь так и сиял и что девчонка уже давно не девчонка, а
взрослая женщина, и рукой она махала не просто так, не седому старику, а
мужчине, который явно нравится.
Он пытался растолковать, что встреча с человеком — это, может быть, самое
прекрасное, что происходит в нашей жизни, что ему очень жаль, что он никогда
не увидится со многими людьми, живущими в одно время с ними. Никита вслух
вспомнил, как в армии, когда он служил в Анапе первогодком курсантом в
учебке морских частей погранвойск, однажды зимой он был в карауле —
расхаживал с автоматным штыком на поясе вдоль чугунной ограды, навстречу
вдруг быстро вышел капитан третьего ранга Гай, энергичный кудрявый офицер, и
Никита почему-то сразу понял, что Гаю очень хочется прокатиться по льду
лужицы на асфальте. Погода была редкая для Черноморья — морозная. Но, увидав
Никиту, он приостановился в нерешительности и вдруг резко толкнулся ногой и
прокатился. Потом Никита, хотя и отдавал ему честь, как положено по уставу,
но видел, что Гай тоже помнит тот зимний вечер — как он катится по льду
лужицы. Это катанье непостижимо связало их на всю жизнь. Так что и через
тридцать лет все виделось как вчера, и когда случайно узнал, что Гай умер
чуть не двадцать лет назад (прожив с того дня всего десять лет) от рака — «в
Анапе плохая вода», — сердце сжалось от горя, будто похоронил родного
человека.
Правда, почему-то он не стал вслух вспоминать, как лет семь назад ехал на
своем красненьком «мерседесе» (велосипеде) по полевой дороге в средней
полосе России (больше всего на земле он любил полевые дороги России). Жара
накалялась звоном кузнечиков, и все виделось словно в детстве. Небольшое
озерцо слева от дороги с синей водой, с плывущими по нему, как по синему
небу, кудрявыми облаками. И далеко впереди шла женщина в цветастом легком
платье. Она скромно оглянулась всего один раз, но на сердце стало
сладко-сладко, и он долго-долго ехал тихонько, желая продлить эту счастливую
встречу. Только уже у самого села обогнал женщину и взглянул в лицо.
Конечно, оно оказалось прекрасно, и в синих озерных глазах плыли счастливые
облака. Через несколько лет Никита встретил ее в городке, и снова у них в
глазах поплыли облака того чудесного летнего дня на полевой дороге в средней
полосе России.
* * *
После совместной прогулки началась какая-то непостижимая жизнь. День
проходил как обычно, и Никита облегченно думал, что жена наконец-то
образумилась, но к вечеру вдруг начинал беспокоиться: то ли звать ее на
прогулку, то ли нет. Сначала не звал, и в самый последний миг она появлялась
из своей комнаты и издевательски говорила: «Причесывайся, причесывайся, а то
вдруг разонравишься». Никита перестал причесываться, но жена, видя, что он
надел другую куртку, изумлялась, мол, какой он, оказывается, хипповый...
Однажды Никита не выдержал и закричал, чтобы она замолчала. С тех пор жена
взяла правило перед прогулкой закрываться в своей комнате. Тогда, приоткрыв
дверь, он стал ласково уговаривать ее подышать воздухом, полюбоваться на
звезды, на темную яблоневую аллею. Жена выставила условие, что он не будет
здороваться с девушкой. Этого Никита не мог обещать, и она заявила, что
пойдет с ними на прогулку в любом месте, только не в яблоневой аллее. Она
ставила мужа в безвыходное положение и прекрасно это понимала: с Малышом
можно было более-менее спокойно гулять только в яблоневой аллее и только в
это время. Сюда их вытеснили всякие страшные бультерьеры, питбули, у которых
сжатие челюстей больше десяти атмосфер, а они разгуливают теперь у нас часто
не только без намордников, но даже без поводка, а Малыш — лайка, самая
задиристая собака. Несколько раз Никите приходилось спасать Малыша из пасти
бордосского дога, афганских борзых, и после этого выходил на прогулку только
после одиннадцати часов и только в яблоневой аллее. Частенько Никита просил
Господа избавить их от встреч с этими «крокодилами» и их хозяевами. Даже
стал читать перед выходом правильце из нескольких молитв самым близким
святым и с тех пор не сталкивался с этими собачьими «плодами цивилизации», а
когда приезжал в гости отец Василий, то все собаки в округе словно вымирали
— ни одной за прогулку не попадалось.
Для общего спокойствия Никита перестал вечером общаться с женой и ходил, как
раньше, один. А девушка тоже куда-то пропала, и он вдруг почувствовал, что
ему очень не хватает встреч с нею. Даже однажды подумал было искать ее, но
понял, что тогда уже не с кем будет встречаться в темной аллее. Да он и
лица-то ее толком так и не разглядел, да это и было неважно. Важно было то,
что они часто встречаются, что Малыш прыгнул именно на нее, что в тот день
снег не успели убрать и посыпать солью... И не было у Никиты никаких
нечистых мыслей, и встречи эти не были греховны, потому что иначе непременно
на прогулке случились бы происшествия. Обычно стоило Никите нагрешить
мысленно или поругаться с кем-то, или поосуждать ближних, как сразу в
опасной близости от Малыша возникал какой-нибудь «крокодил» или же сам Малыш
перебегал дорогу прямо перед колесами бешеной иномарки, так что Никита в
ужасе закрывал глаза и мысленно уже прощался с ним. А с тех пор, как
встретили девушку, они только раза три видели хвосты безобидных «коляшек»...
Но чем больше проходило дней, тем беспокойнее становилось на душе. Никита
ждал встречи и страшился ее. Он вдруг почувствовал, что с его губ может
сорваться лишнее слово, и тогда они могут оглянуться друг другу вслед...
Всего лишь одно лишнее слово... Жена однажды безутешно заплакала и с трудом
выкрикнула, что она не может делить его с кем-то, что ей больно. И теперь
Никита уже не обиделся, что жена покушается на его душевную жизнь, а молча
склонил голову. Вечером же, вернувшись с прогулки, стряхивая перед дверью
снег с ботинок, вдруг вспомнил, что в молодости, когда возвращался на родину
из далекого далека, то от счастья возвращения, встречи с родными любил
громко потопать ногами в сенцах. И мать по звуку уже знала — вернулся ее
сын. А Никита от этого топотанья почему-то был счастлив даже больше, чем при
самой встрече. Жена, до тонкостей изучившая его характер, прекрасно знавшая
его душу, на этот раз угрюмо открыла дверь и устало заметила, что под ними
живут люди...
В один тоскливый день она вдруг пришла с работы в смешной коричневой шляпке,
в коричневом же толстом шарфе и, поворачиваясь перед зеркалом, смущенно
спросила: «Ну, как мне?» Жена всегда одевалась скромно, и он вдруг
почувствовал, что она хочет понравиться ему, своему мужу, с которым прожила
бок о бок двадцать лет. Это настолько потрясло, что весь вечер Никита ходил
сам не свой — его жена, которую он любит больше всех людей на свете, хочет
стать привлекательной для него. Господи, до чего же он, оказывается, довел
ее. И неважно, что не сделал ничего плохого, что не имел и не имеет никаких
задних мыслей, а важно, что самый родной, любимый человек страдает. И Никита
твердо решил больше не гулять с Малышом в темной яблоневой аллее.
Собираясь читать свое «прогулочное» правильце, он вдруг вспомнил, как раньше
они часто молились вместе и приглашением к молитве обыкновенно служили слова
святого Феофана Затворника. Никита открыл книгу и начал читать вслух:
«...Слово любовное никогда не раздражает. Командирское только никакого плода
не производит…» Надя тихо вошла в комнату и встала рядом. Дочитав последнюю
молитву, он сказал: «Теперь будем гулять, где ты захочешь». Жена, конечно,
уже понимая, что именно это скажет муж, счастливо улыбнулась: «Да нет,
Никиша, мы будем гулять в яблоневой аллее — там видимость хорошая и
«крокодилы» там редко бывают».
Никита понял, что ему придется превозмочь себя и не здороваться с девушкой.
Но когда увидал ее сияющее от радости лицо, то не смог удержаться и кивнул в
ответ на «здравствуйте, давно же я вас не видала», и, как обычно, прошел
дальше. Лицо Нади стало белее снега, но она ничего не сказала.
* * *
Дома молчком принесла свою постель из кабинета, где спала уже лет пять, и,
положив на супружеское ложе, радостно сказала глазами: «Я не забыла твою
детскую мечту». В первые годы Никита любил повторять жене, что они будут
спать вместе до самой смерти, и рассказывал, как он, еще совсем маленьким
мальчиком, когда видел, что муж и жена спят на разных кроватях, думал, что
они разлюбили друг друга, и очень жалел их, и был уверен, что он-то со своей
женой будет спать вместе даже совсем дряхлым старичком, до самой смерти.
Будто уже в детстве знал Божьи слова «...и будут двое одна плоть...».
Положив голову на его руку, Надя вспомнила об их первой встрече в общежитии
МГУ, как чуть ли не через год после свадьбы Никита неожиданно вспомнил, что
встречался с женой несколько лет назад, что она сидела на диване в коридоре
и их познакомил общий приятель. Что Никита пошел было своей дорогой, он
тогда дружил с однокурсницей, но что-то заставило его оглянуться, и он вдруг
прочитал в ее глазах: «Возьмите меня с собой. Только не обманите, меня так
много обманывали». Никита даже приостановился, но их время еще не пришло.
Надя тоже вспомнила его зеленую брезентовую куртку и взгляд свысока. Он
всегда не соглашался со «взглядом свысока», а она долго не верила, что он
мог что-то тогда прочитать в ее глазах, так он спешил на свидание с
однокурсницей. Что он просто-напросто сочинил все.
Они рассказывали, дополняя друг друга, как он встречал ее в деревне. Положив
руку на спину Малыша, сидел под своим любимым дубом на обочине полевой
дороги, которая в разное время бывала разного цвета, то сиреневого, то
золотого, то коричневого... Как, увидав ее, Малыш со своими белыми лапками,
с белым своим крестом на груди, прижав уши, мчался навстречу во весь дух
среди белых, желтых, синих самых скромных на свете полевых цветов России. «И
ты тоже бежал навстречу. Наверное, вот это и были самые счастливые секунды
моей жизни», — закончила Надя. «Нашей жизни», — добавил Никита и вдруг,
словно вновь став трехлетним ребенком, пошел из детского сада по темному
переулку с высоким забором и вышел на солнце, от которого невозможно было
глядеть на свет. И когда отнял розовые ладошки от глаз, то увидал солнечную
зеленую траву и прямо под ногами, над самой речкой, синенький махонький
цветочек. Он настолько потряс душу, что Никита впервые не просто увидел, но
запомнил и этот слабый нежный цветок, и кудрявые белые облака, плывущие по
синему небу, ослепительное солнце — весь Божий мир открылся ему навстречу. И
он встал из-под дуба и, ласково касаясь пальцами любимых цветов, побежал
навстречу Наде...
— Господи, за что же ты любишь нас, грешных?
— Господи, за что же нам столько счастья?!
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
